Текст книги "Дело, которому ты служишь"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Споры и раздоры

Евгений ни Ганичева, ни Полунина терпеть не мог. Он не понимал, о чем они говорят; на их лекциях лицо его выражало растерянность; на общекурсовом комсомольском собрании он даже пожаловался, что устал от негативных лекций, что ему нужны положительные знания, а не скептические усмешки по поводу великих завоеваний науки. Пыч – самый старый студент на курсе, уже седеющий, с проплешиной человек, молчаливый и всегда занятый, – вдруг вспылил и обрушился на Степанова со всей своей всесокрушающей, тяжелой силой. И все коммунисты и комсомольцы курса вслед за Пычем сомкнутым строем двинулись на Евгения. Он попросил слова для справки – ему не дали. Он попросил разрешения признать свои ошибки – тоже не дали. Но старик Пыч выступил во второй раз.

– Товарищи! – сказал он своим сорванным, кавалерийским голосом. – Товарищи! Профессора Ганичев и Полунин учат нас думать. Думать и задумываться! Да, нам трудно подвергать сомнениям простые истины учебников. Но ведь наступит время, когда каждый из нас останется один на один с больным, останется без помощи профессора, без клиники, просто вот так: изба, вот я – врач, а вот он – больной. И разве можно все к этому дню заучить? Но уметь думать, как медики, как врачи, можно выучиться. Понятна моя мысль?

Пыч говорил долго, и слушали его охотно и радостно. Всем было приятно, что любимец курса Пыч, Старик, которому таким трудом доставалось учение, понимает Ганичева и Полунина. А так как на свете нет ничего тайного, что не стало бы явным, то надо было думать, что и Полунин, и Ганичев узнали о курсовом собрании и о том, как горячо и страстно говорили о них студенты...

Полунин был крупнейшим в области терапевтом. Он преподавал в институте, руководил терапевтической клиникой, принимал в амбулатории при клинике. Огромный, пышущий с виду здоровьем, с засученными рукавами белого, щегольски подкрахмаленного халата, грубиян и насмешник со студентами, он был удивительно кротко жалостлив к истинно страдающим людям, необыкновенно терпелив с тяжелобольными и словно бы стыдился перед ними своего зычного баса, румянца, здоровья, несокрушимой силы. С необыкновенным тактом обходил он сложные стороны обследования больных, никогда не покушался на стыдливость, не притаскивал студентов болтливыми толпами, не мучил страдающих людей демонстрациями их недугов, хотя студенты все отлично понимали на том условном, особом языке, которым пользовался Пров Яковлевич в клинике.

Постепенно Володя стал замечать, что главным в жизни Полунина была клиника. Здесь он, не щадя своего времени, разбирал больного, стараясь как можно яснее и точнее растолковать студентам все отклонения данного организма от нормы, старался сгруппировать эти отклонения и наконец поставить диагноз. Густорыкающий его голос нерешительно, осторожно вначале словно бы искал, потом делался спокойнее, вопросительные «так?» исчезали, уступая место железной логике утверждений. Еще и еще Полунину мешали случайные, третьестепенные факты и наблюдения; он, сердясь, устранял и их, словно бы отпихивая своей широкой ладонью; потом огромными ручищами строил пирамиду, вершиной которой был диагноз.

– А? – спрашивал он вдруг победным шепотом, и студенты смотрели на него с восторгом, как на колдуна. – Думать надо, молодые товарищи, думать и стратегически решать задачу. В данную минуту мы определили расположение войск противника, его силы, его резервы. Чем же располагаем мы?

У Володи яростно колотилось сердце. То, что час назад было неясным, расплывалось, исчезало и таяло в огромном количестве симптомов, признаков, схожестей, – все это обретало контуры, ясную и законченную форму: болезнь была названа. И оказывалось, что болезнь эта вовсе не редкая и не редчайшая, а самая распространенная, та, с которой непременно и много раз придется иметь дело будущим медикам. Пров Яковлевич, кстати, не слишком злоупотреблял тем, что, к сожалению, еще любят демонстрировать своим студентам некоторые преподаватели: редчайшие заболевания и особые, сложнейшие формы этих «интереснейших» случаев не казались Полунину так уж необходимыми будущим молодым врачам.

– Не разберешься, молодой друг, – говаривал он, – вызовешь санитарный аэроплан, не при царе Горохе живем – при Советской власти. Альма матер должна научить тебя оказывать массовую помощь и быть врачом не узкой специальности, а врачом с кругозором, деятельным, толковым, энергичным доктором...

О, какое это было наслаждение – следить за ходом мысли Полунина, когда медленно и осторожно, словно слепой, постукивающий своей палкой, шел он от вопроса к вопросу, в то же время прощупывая селезенку и печень больного, разглядывая рентгенограммы, результаты лабораторных исследований, обращаясь к оружию из арсеналов патологии, анатомии, физиологии, шел навстречу всем темным местам, провалам, противоречиям, сопоставляя непонятное и превращая вдруг, мгновенно, хаос, бессмыслицу, вздор, взаимно исключающие симптомы в единое, стройное, законченное целое, в вершину своей пирамиды – в диагноз.

С трепетом почти священным, боясь за своего бога, входил Устименко с другими студентами в серое здание клинической прозекторской, на фронтоне которой были выбиты латинские слова: «Hie locus est ibi mors gaudet sucurrere vitam» («Здесь смерть помогает жизни»). Больной, безнадежность состояния которого месяц назад определил Пров Яковлевич, умер. Отчего же он умер? Сейчас об этом должен был сказать Ганичев – последний и совершенно неподкупный судья.

Огромный Полунин сел неподалеку от секционного стола, служитель дядя Саша, как звали его студенты, начал вскрытие. Ганичев монотонным голосом (в прозекторской он никогда не шутил и не позволял этого никому) объяснял студентам то, чего они не понимали. И странно, и страшно, и, как это ни дико, радостно было слышать, что Полунин еще тогда, месяц тому назад, во всем был абсолютно прав, все невидимое видели его глаза, глаза человека, вооруженного рентгеновским аппаратом, лабораторными исследованиями, глаза стратега. Больной умер. Наука еще не научилась бороться с этой болезнью в этой стадии. Но наука проникла в недоступные еще так недавно области. И наука могла спасти погибшего больного, если бы сам он обратился к этой науке раньше, хоть немного раньше...

Вскрытие кончилось. Полунин и Ганичев со студентами вышли в парк, сели на скамью. Ярко светило холодное осеннее солнце, медленно, кружась в прозрачном воздухе, падали желтеющие листья кленов и берез. Ганичев закурил. Пров Яковлевич сидел, опустив лобастую голову, хмурый, всем недовольный. Внезапно почти с бешенством он сказал:

– Если бы еще научиться лечить как следует!..

Ганичев ласково погладил Полунина по плечу. Тот поднялся и ушел.

– Случилось что-нибудь? – спросил Володя Ганичева.

– Нет, – сказал он с коротким вздохом. – Ничего не случилось. Но, знаете ли, с думающими врачами это бывает. Вот припадки вроде только что вами виденного.

Еще вздохнул и добавил:

– Бильрот – недурной, между прочим, был доктор – писал: «Наши успехи идут через горы трупов». Есть, с позволения сказать, врачи, которые с этим легко примеряются и годикам эдак к тридцати спокойно пишут «exitus letalis»[1]1
  Заключение о смерти (лат.).


[Закрыть], а есть вот вроде Прова Яковлевича – в каждом погибшем винит себя. Надо заметить, что двигают медицину вперед главным образом люди полунинской складки... Понятно вам?

– Конечно, понятно, – сказала курносенькая и розовенькая Нюся Елкина. – Но, согласитесь, товарищ профессор, невозможно же всю жизнь переживать: никаких нервов не останется. Во враче все-таки очень важно спокойствие.

– Это совершенно справедливо, – как-то слишком уж кротко согласился Ганичев и ушел к себе в прозекторскую...

Но сразу же вернулся и, не садясь, опираясь на крепкую, дубовую трость, заговорил:

– Петенкоффер и Эммерих приняли внутрь чистые разводки холерных бацилл, причем соляная кислота желудка была предварительно нейтрализована содой. Наш Мечников, доктор Гастерлик и доктор Латапи сделали то же самое. Лет шестьдесят тому назад три итальянца – Борджиони, Рози и Пасильи – уговорили профессора-сифилидолога Пеллицари привить им, молодым и здоровым людям, сифилис. Пеллицари категорически отказывался, но три молодых доктора настояли. А ведь тогда, студентка Елкина, сифилис лечился иначе, чем нынче. Ртутью! Доктор Линдеман делал себе сам прививки на протяжении двух месяцев и через каждые пять дней. Комиссия, назначенная Парижской медицинской академией, студентка Елкина, сделала заключение... Я его хорошо помню: у доктора Линдемана обе руки от плеч до ладоней были покрыты язвами, многие слились, вокруг них острые и болезненные нагноения... ну-с, и так далее, не говоря насчет обилия папул, высыпавших по всему телу. Но доктор Линдеман еще не считал возможным прибегать к лечению. Это, студентка Елкина, по поводу спокойствия, которое вы уже начинаете оберегать...

Толстое лицо Ганичева налилось кровью, он взвизгнул:

– Еще на поздно! На курсы кройки и шитья! В стенографистки! Вообще к маме, к папе, к мужу, к дьяволу!

Погодя Нюся жаловалась:

– Уже и сказать ничего нельзя! И вообще, почему курсы кройки и шитья приплел? У нас все профессии почетны, и стенография ничем не хуже, чем патанатомия...

На красных Нюсиных щеках были размазаны слезы, глаза зло поблескивали.

– Ну и в самом деле – шла бы ты в стенографистки, – неожиданно для себя посоветовал Володя. – Раз ничего не поняла из нынешнего разговора – дуй! Покойнее там и прелестней!

– С другой стороны, нельзя же требовать от каждого врача, чтобы он прививал себе сифилис, – сказал Евгений. – Это по меньшей мере смешно.

Устименко вспыхнул.

– Да никто и не требует! – крикнул он. – Разве об этом шла речь?

«Время безудержно мчит...»

Одна Варвара понимала решительно все, хоть и не занималась медициной. Удивительно она умела слушать и улавливать все самое главное для него, то, чем он жил, что мешало ему спать, что радовало его и печалило. Не зная Полунина и Ганичева, она считала их великими людьми. С Нюсей после того, что рассказал ей Володя, поздоровалась чрезвычайно сухо. А в своем техникуме постоянно делилась сведениями об успехах вообще медицины и, в частности, оперативной хирургии. И это было не потому, что так думал Володя, а потому, что так думала она, слушая его вдохновенные, диковатые и счастливые речи.

Случилось это так: как-то в воскресенье они вдвоем поехали на толкучку порыться в книжном развале. Там бывали недурные книжки. Покуда Володя рылся в старых книгах, Варя нырнула куда-то вбок и замерла от счастья. Под жарким полуденным солнцем, возле старого ковра, на стульчике сидела дама. «Какая-нибудь бывшая графиня», – подумала Варвара. Дама курила из длинного тонкого мундштука папиросу и торговала удивительными вещами: были тут и корсет, и страусовые перья, и какая-то штука, про которую дама сказала, что «оно – боа», и две кофейные мельницы, и поддельные жемчуга, а самое главное – здесь был череп, настоящий человеческий – желтенький, аккуратный череп.

– Почем за эту вещь? – спросила Варвара.

– Мадемуазель интересует череп? – спросила «графиня» и пальцами в митенках постучала по желтому затылку.

– Меня-то вообще интересует скелет в сборе, целиком, – сказала Варя. – У вас случайно нет?

– За кого мадемуазель меня принимает! – воскликнула «графиня». – Скелет в сборе! Где вы можете получить скелет в сборе?

– Завозят в магазин учебных пособий, но только по безналичному расчету, и учреждениям, – рассказала общительная Варя. – А я не учреждение, я частное лицо.

– Да, частным лицам сейчас нелегко, – согласилась «графиня».

Череп Варвара купила. Внизу у него оказалась пластиночка с надписью – это был кому-то от кого-то подарок.

– Может быть, мадемуазель интересуется еще страусовыми перьями? – спросила «графиня».

– Мадемуазель не интересуется ни страусовыми перьями, ни кольцами в носу, ни человеческими скальпами, – сурово заявил вынырнувший из толпы Володя. – Мадемуазель не осколок разбитого вдребезги, а комсомолка. Пошли, Варюха!

Череп Варя завернула в газету, и Володя до самого дома не знал о подарке. Все карманы Володиного пиджака были набиты книгами и брошюрами. Одну, самую тоненькую, он держал в руке и все время ее перелистывал. Дома, измученные толкучкой, пылью, воем граммофонных пластинок, они попили воды из крана, водрузили череп на верхнюю полку этажерки и сели читать шутливую исповедь Карла Маркса.

– Погоди, я тебе лицо вытру, ты весь мокрый! – сказала Варвара.

Она очень любила приводить Володю в порядок. Ей нравилось, когда у него была оторвана пуговица или когда обнаруживался грязный платок. «Какие вы, мужчины, недотепы! – говорила она в таких случаях. – Ничего-то вы не умеете. – И прибавляла: – Кроме отца. Он все умеет. Моряки – такой народ!»

– И воротничок у тебя грязный! – сказала Варя.

– Отстань! – велел Володя.

И спросил, глядя в книгу:

– Ваше представление о счастье, Степанова Варвара?

– Сильная, навечно взаимная любовь! – покраснев, но бойко и громко ответила Варя.

– Садитесь, неудовлетворительно.

Она попыталась заглянуть в книгу, он ее оттолкнул.

– Знаешь, ничего особенно шутливого я здесь не нахожу, – сказал Володя. – Просто, наверное, ханжам это не по вкусу, вот они и объявили исповедь шуткой. Вдумайся, если твои умственные способности тебе позволят...

Володя читал, Варвара слушала, слегка приоткрыв рот, розовая, простодушная, с большим бантом на макушке, совсем еще девчонка.

– Достоинство, которое вы больше всего цените в людях? – спрашивал Володя и отвечал: – Простота! В мужчине? Сила. В женщине? Слабость!

– Я не слабая! – сказала Варя. – То есть не очень слабая...

– Ты не слабая? – спросил Володя. – Это даже смешно, Варька! От вида лягушки, да еще безобидной, древесной, визжишь!

– На ней не написано, что она древесная, а глаза все равно выпученные.

– Она сильная! – сказал Володя. – Посмотрите на нее все, на эту сильную. Противно слушать.

И вдруг Володя ахнул.

– Ты вдумайся! – сказал он. – Вдумайся! Вопрос: ваша отличительная черта? Ответ: единство цели.

– Колоссально! – произнесла Варвара.

– Грандиозно, а не колоссально. Теперь: ваше представление о счастье – борьба! Борьба, понимаешь, Варюха, борьба, вот оно в чем счастье. Теперь: ваше представление о несчастье – подчинение...

– А вот я тебе во многом подчиняюсь, – сказала Варя, – и не вижу в этом особенного несчастья...

– Ты же не так мне подчиняешься, – сурово ответил Володя. – Ты интеллектуально мне, Степанова, подчиняешься.

– Дурак!

– Не дерзи, ничтожество...

Тетка Аглая из другой комнаты крикнула:

– Перестань, Владимир! Опять доведешь ее до слез.

Но они не слышали, они читали, сидя рядом – плечо в плечо.

– «Недостаток, который внушает вам наибольшее отвращение? Угодничество. Ваши любимые поэты? Шекспир, Эсхил, Гете. Ваш любимый цвет? Красный. Ваше любимое изречение? Ничто человеческое мне не чуждо. Ваш любимый девиз? Подвергай все сомнению...»

Вошла Аглая, остановилась у двери; она недавно приняла душ, густые черные волосы отливали мокрым глянцем.

– Какие-то вы оба очень симпатичные, – сказала она. – Но только еще глупые.

Села рядом с Варей и пожаловалась:

– Вам легко подступаться и к Марксу, и к Энгельсу, вы хорошо грамотные люди. Но, боже мой, как мне было трудно...

С этого воскресенья Володя и Варвара начали часто думать вместе. Читала Варя куда меньше Володи, но когда он говорил, схватывала все мгновенно и понимала почти с полуслова Так прочитал Устименко «Святое семейство», а Варя выслушала его доклад на эту тему; так же занялся он «Нищетой философии», которая Варваре далась гораздо труднее; так просидел он несколько ночей над «Восемнадцатым брюмера Луи Бонапарта». Тетка Аглая, увидев книгу, которую читал Володя, сказала:

– А знаешь, когда он писал эту работу, ему не в чем было выйти прогуляться: все вещи были заложены.

Володя посмотрел на Аглаю отсутствующим взглядом, засунул за щеку кусок булки и принялся читать дальше. На рассвете он перелистывал Шиллера и со счастливым недоумением открывал в тяжелом томе все новые и новые чудеса:

 
Время безудержно мчит.
Оно к постоянству стремится.
Будь постоянен, и ты в цепи его закуешь...
 

Будь оно неладно, это время! Как оно действительно мчалось, и как мало успевал Володя Устименко! Все было интересно, все важно, необходимо, даже неинтересное было интересным, потому что требовало активного к себе отношения. А так хотелось сбегать выкупаться в Унче или вдруг все бросить и, свистнув разбойничьим посвистом у старого степановского дома, глубокой ночью побродить с Варей по набережной, послушать, как зевает Варвара и несет свои глупости об искусстве. Она уже научилась говорить «на театре» вместо «в театре» и про уважаемого в городе артиста Галилеева-Преснякова сказала, что он все играет «третьим номером». «Артисты работают на нервах», – утверждала Варвара. Володя хихикал, она дралась.

– Послушай, у тебя же рука тяжелая! – говорил он.

Раньше она получала сдачи, теперь это сделалось почему-то невозможным. И бороться они перестали. Но все чаще и чаще Варя обижалась и плакала своими милыми, мгновенно проливающимися слезами, а Володе делалось смертельно жалко ее и стыдно перед ней, но он никогда не извинялся, а только бурчал:

– Ну чего ты? Ну что особенного? Берешь хорошее стихотворение и воешь его, а не говоришь! Слушать же противно.

– Дурак, ты не понимаешь, что такое ритм, а берешься судить. У нас в студии Эсфирь Григорьевна...

– Ну хорошо, ну ладно, перестань только реветь... Ужасно, в общем, он ее мучил. Она была моложе его и очень старалась, но иногда ей делалось не под силу.

– В твои годы Герцен и Огарев... – начинал Володя.

– Но я же не Герцен и не Огарев, – ныла Варвара. – Я Варя Степанова и ничего о себе не воображаю.

– В субботу я дал тебе «Анти-Дюринг». Ты еще...

– Ох, Володечка...

– Повторяю, в субботу...

– Но именно в субботу, – приходя в отчаяние, кричала Варя, – именно в субботу у нас была генеральная репетиция!

– А сегодня какой день?

– Суббота.

– И ты за неделю просто не раскрыла книгу?

Варя молчала – раздавленная.

– Сиди здесь и читай то, что я тебе велю, а я буду заниматься, – следовало приказание. – Никаких театров, никаких киношек, никаких клубов. И почему ты надушилась? Тебе известно, что душатся главным образом нечистоплотные физически люди?

– А вот я сейчас тебя укушу, – как-то сказала Варвара и действительно очень больно укусила Володю за ухо. Потом ободрила: – Могло быть и хуже! Знаешь, какие у меня зубы? Напрочь могла откусить твое дрянное, грязное ухо!

Володя позвал:

– Тетя Аглая! Убери свою Варьку, она кусается...

И все-таки им было необыкновенно славно вдвоем.

Они могли подолгу молчать, словно не замечая друг друга, занимаясь каждый своим делом, потом неожиданно радовались, что они вместе, неподалеку: Володя – за столом, Варя – у окошка, и всегда им было о чем поговорить, было из-за чего на ходу, очень быстро поссориться и тут же помириться.

Иногда Варвара приносила «свои» книги – художественную литературу. Если Володя был в добром расположении духа, он снисходительно позволял Варе немного почитать особо отмеченные ею места. Варя очень краснела, заправляла прядку волос за розовое ухо с сережкой и искательным голосом читала какое-нибудь описание природы.

– Длинно! – говорил Володя, нарочно позевывая. – К чему это? Небо было лиловое, а ветер хлестал, как полотенцем?

– Тут же не так! – сопротивлялась Варя. – Тут совсем не так...

– Читай дальше!

Варвара читала, торопясь и словно бы оправдываясь.

– И не изображай! – прерывал Володя. – Зачем кривляешься? Ты же все равно не можешь говорить за гусарского полковника!

– Но я...

– Читай!

Изнемогая, Варя читала. Володя постукивал карандашом, шуршал какими-то бумагами, потом против своей воли заслушивался. Никогда нельзя было знать заранее, что именно заберет его за живое. Но постепенно Варя поняла, какие произведения ему нужны. Это было точное слово «нужны», точнее она не могла подобрать. В первый раз она поняла, что нравится Володе, когда читала ему «Севастополь в декабре месяце» Льва Толстого.

– «Вы начинаете понимать защитников Севастополя, – читала Варя, волнуясь и поглядывая на Володю искоса: он больше не шуршал бумагой, а сидел неподвижно, потупившись. – Вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством».

– Это настоящее! – вдруг сказал Володя.

– Что настоящее? – не поняла Варя.

– Это. Про стыдливость перед собственным достоинством. Читай дальше!

Она читала, он лежал на своей узенькой коечке, закинув руки за голову. Словно смутные тени пробегали по его лицу: он то хмурился, то чему-то на мгновение радостно улыбался. И, слушая, он думал, он всегда думал, Володя Устименко, всегда решал какие-то одному ему ведомые задачи, непременно трудные, почти мучительные.

– «Из-за креста, из-за названия, из-за угрозы не могут принять люди эти ужасные условия, – читала Варвара. – Должна быть другая, высокая, побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине».

– Ну хорошо, отлично, а мы? – вдруг приподнимаясь на локте, спросил Володя.

– Мы? – удивилась Варвара.

– Да, мы, два комсомольца – некая Степанова и некий Устименко. Как мы живем? Для чего вообще мы рождены на свет?

Варя испуганно моргала.

– Ладно, не моргай. А книги все без исключения должны быть написаны для чего-то. Понимаешь? Вот эти: «закат был лиловый, и ветер словно тугие полотенца...»

– Ах, не выдумывай, Володька!

– Или: «тонко пахло прелой корой прошлогоднего талого снега...»

– Глупости говоришь!

– Не глупости. Книги должны быть такие, чтобы можно было завидовать замечательным людям, хотеть сделаться такими, как они, чтобы, читая, ты мог относиться к себе критически, понятно, тебе, рыжая?

В минуту особого расположения он называл Варю «рыжей», хотя волосы у нее были светло-каштановые.

– А стихи? – спросила она.

– Стихи – мура, кроме Маяковского!

– Да? А Пушкин? А Блок? А Лермонтов?

Володя насупился. Тогда Варя тихо, едва слышно прочитала одну блоковскую строчку:

– «И вечный бой! Покой нам только снится...»

– Это что? – удивленно спросил он.

Варвара прочитала все стихотворение. Володя слушал с закрытыми глазами, потом повторил:

– «И вечный бой! Покой нам только снится...»

– Здорово? – осведомилась Варвара.

– Я не про то, – продолжая думать о чем-то, сказал Володя. – Я про другое. Вот бы, знаешь, так прожить свою жизнь, чтобы действительно «И вечный бой! Покой нам только снится...»

– А ты не сумасшедший? – осторожно спросила Варя.

– Нет, я нормальный. А теперь ты будешь заниматься своей художественной декламацией сама, а я буду заниматься делом. Химия. Слышала про такую науку?

Он сел к столу, зажег свою старенькую лампу с заклеенным зеленым абажуром, насупился и забыл про Варвару. A она смотрела сзади на его тонкую шею, на узкие плечи и думала счастливо и бурно: «Вот сидит великий человек в будущем. И я его первый, самый главный друг. И, может быть, гораздо больше, чем друг, хоть мы еще даже не поцеловались».

Не сознавая сама, что делает, Варя поднялась, сзади подошла к Володе, протянула ему руку к самому его лицу и велела:

– Поцелуй!

– С чего это? – удивился он.

– Поцелуй мне руку – повторила Варвара. – И сейчас же!

– Вот еще новости!

– Никакие не новости! – сказала Варя. – Мы женщины, всех вас, мужчин, родили, и за это вы нам должны быть вечно благодарны.

Володя взглянул на Варю снизу вверх, усмехнулся и неловко поцеловал ее широкою теплую ладошку.

– Вот так! – удовлетворенно сказала Варя.