Текст книги "Дело, которому ты служишь"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

У нас разные дороги

В шесть утра он открыл своим ключом дверь. Трехцветный Шарик, слабо ступая, закидывая зад, пошел к Володе навстречу. Варя, одетая, подложив ладошку под щеку, спала на его кровати. Настольная лампа была затенена так, чтобы свет не падал на то место, где положено было лежать Шарику. И прохудившаяся кастрюля, изящно прикрытая розовой крышкой из картона, стояла рядом с постелью выздоравливающего будущего Эрнса.

– Володя – тихонько окликнула тетка Аглая.

В носках, стараясь не скрипеть половицами, он вошел к ней. Укрытая до плеч, она ласково смотрела на него своими чуть раскосыми глазами.

– Намучился?

– Есть маленько!

И шепотом он стал ей рассказывать, как его нынче пригласил Постников. На мгновение Володе показалось, что тетка тоже что-то хочет ему рассказать, но он забыл об этом, потому что захотелось еще поделиться разными институтскими новостями, а потом сразу же надо было спать. Сон всегда скручивал его мгновенно, одним ударом сбивал с ног. Засыпая, проваливаясь вместе с раскладушкой во что-то мягкое и уютное, он услышал еще теткин голос про какие-то ее новости, но выслушать не мог – спал.

– Вот так-то, Шарик, – вздохнула Аглая и погладила будущего Эрнса по жесткой шерсти возле уха, – Никому до меня нету дела.

Шарик посопел носом и осторожно почесался – он очень себя берег и всячески соблюдал свое здоровье.

– А мне все про него интересно! – поглаживая пса за ухом, тихонько говорила Аглая. – Почему так? Да не скули, не больно тебе, мнительная какая собака!

Завтракали втроем, несмотря на сердитые телефонные звонки деда Мефодия, который кричал в трубку, что «девке не из чего по людям ночевать и людей объедать – чай, не нищие побирушки, изба есть и завтраком, слава богу, не обижены». Аглая настороженно поглядывала на Володю – спросит ли про вчерашние ее новости, но он не спросил. Варвара учила повеселевшего бывшего Шарика давать лапку, он рассеянно позевывал, отворачивался.

– Как ты думаешь, Эрнс поправится? – спросила Варя Володю.

– Угу! – ответил он.

– А почему он все зевает? Это не кислородное голодание?

Устименко промолчал.

– Не снисходит до нашей милости! – сказала Варя Аглае Петровне. – Великий человек, будущее светило.

– И рассеянный, как все великие! – подтвердила Аглая.

– Но великие люди не гнушаются обычными гражданами, ведь так? – осведомилась Варвара. – А ваш племянник гнушается.

Вдвоем – Аглая и Варя – сели на один стул и, обнявшись, принялись говорить про Володю так, будто его вовсе здесь не было.

– Он из тех, кто интересуется только собой.

– Дутая величина. Воображения больше, чем соображения.

Володя отсутствующим взглядом посмотрел на тетку и на Варю, спросил, который час, и вновь принялся рыться в своих конспектах.

– Еще из него, может, ничего и не выйдет! – предположила Аглая. – Внешне сама наука, а внутри пустота.

Варвара печально согласилась:

– Смотреть противно.

– Конечно, противно! – подтвердила Аглая. – Ведь фундаментальных знаний ни на грош, один только фасон. У нас на рабфаке таких называли «барон фон Мыльников».

– А может быть, он просто, Аглая Петровна, тупица и зубрила?

– Даже наверное. С ограниченным кругозором.

– Послушайте! – жалким голосом произнес Володя. – За что вы так на меня?

И вдруг Аглая заплакала. Но не так, как плачут обычно женщины, а по-особому, по-своему. Она даже смеялась, а слезы между тем, словно брызги, летели из ее глаз.

– Что ты, о чем? – совсем растерявшись, спросил Володя.

Только теперь ее бесполезно было спрашивать. Она не отвечала, подбирая пальцами крупные, словно горошины, слезинки. Варвара налила воды, Аглая подошла к окну, распахнула, высунулась наружу. Было видно, как вздрагивают ее плечи. Потом, внезапно успокоившись, сказала:

– Не обращайте, дети, внимания. Я что-то устала за это время, знаете, так бывает. Живешь-живешь – и устанешь. Ну, а теперь совсем трудно мне. Справлюсь ли?

– С чем? – тихонько спросила Варя.

– Со всем, – задумчиво ответила Аглая.

Накинула плащ и ушла.

Потом Варя, притворяясь хорошей девочкой, мыла посуду, а Володя читал газету и внезапно понял, о какой своей новости хотела давеча рассказать тетка. В «Унчанском рабочем» была напечатана заметка о конференции педагогов Каменского района и о том, что там выступила завоблнаробразом т.Устименко А. П.

– Ты понимаешь, Варя? – спросил Володя. – Ох, я свинья! Конечно, ей очень трудно, первые дни такой работы, и вчера, когда я вернулся... Ох, как паршиво!

Варя села, развязала тесемки фартука, кинула полотенце на стол.

– Ну скажи же что-нибудь! – велел Володя.

– Что?

– Ведь не так уж я виноват.

– Тут ничего не поделаешь, – вздохнул Варвара. – Ты такой! Самое главное твое не здесь, а там.

– Где там? И какое главное?

– Не сердись! – попросила Варя грустно. – Может быть, это и хорошо, но это трудно, Володя. Там, в институте, ты, наверное, вовсе не эгоист, но тут это даже страшно.

Удивительно, как умна бывала эта девочка. И как умела угадать самое существенное. Но тут же она сморозила дичайшую глупость.

– Мне цыганка нагадала, – сказала Варя, – знаешь, в прошлое воскресенье. Честное слово... не веришь честное пионерское! Такая страшная цыганка, старая, носатая, глазища – во! Нагадала, что... в общем, про нас с тобой. Будто я тебе не нужна. Будто у нас с тобой разные дороги...

Володя молчал, отвернувшись, глядел на красные гроздья рябины под открытым окном, ежился от холодного осеннего ветра.

– Ну ладно, Варюха, я, конечно, скотина, – подавленно согласился он, – но не такая уж. Вот увидишь, переменюсь в корне. Буду чутким и, как его... есть еще всякие сахаринные слова...

– Ты не сможешь.

– А вдруг?

– Не сможешь! – повторила Варвара, глядя прямо в глаза Володе. – Тогда это будешь не ты. Это будет другой человек. А мне нужно, чтобы именно ты не ушел разной дорогой. Ты!

– А ты? – спросил он.

– Что я?

– Ведь и ты можешь уйти разной дорогой. Твоя дурацкая цыганка сказала, что у нас разные дороги, а не у меня.

Он подошел к Варваре и взял ее за руки повыше кистей. Любя ее, никак он не мог решиться сказать это словами. И не то чтобы не мог решиться, а просто стыдился. Скажешь: я тебя люблю, а она ответит: ну и что же? С Варьки все могло статься. Да и так она сама все понимает.

– Ты понимаешь, рыжая? – спросил он.

– Что? – простодушно ответила она.

Тогда он сжал ее запястья. Никак Володя не мог отвыкнуть от этих школьных мальчишеских штук – дергать ее за косы, крутить руки. Но сейчас ничего не получилось – маленьким дракам наступил конец. Чувство жалости и нежности было куда сильнее мальчишества, которое еще осталось в нем.

– Так-таки ничего не понимаешь?

– Ничего! – пряча лицо, ответила Варвара.

– Тогда берегись! – жестко сказал Володя и, неудобно притянув к себе, прижал ее спиной к подоконнику.

Холодный ветер хлестал ему в щеку и шумел ветвями рябины за отрытым окном, но он ничего этого не замечал, он не слышал, как Варя, высвободив руки, толкала его ладонями; он начал соображать только тогда, когда между своими губами и Вариным розовым ртом увидел ее ладошку, которую она ловко подсунула в самое последнее мгновение.

– Вот! – сказала она.

– И очень глупо! – все еще задыхаясь, рассердился Володя.

– Ты должен объясниться мне в любви! – поправляя волосы, серьезно, без улыбки велела Варвара. – Понимаешь? На микробов и на Пастера с Кохом у тебя есть время, а на Степанову нет? Не бойся – не засмеюсь.

– И предложить руку и сердце?

– Сердце – да, а руку – обойдусь!

– Значит, ты не пойдешь за меня замуж?

– Это мое дело!

– Я-то предполагал, что оно все решено.

– То есть как это? – удивилась Варвара.

– Довольно просто: мы с тобой женимся.

– В твое свободное время, да, Володечка?

Он молчал, моргая: сердце все еще колотилось у него в груди. А Варя, высоко подняв локти, заворачивала на затылке свою взрослую прическу.

– Я очень тебя люблю, Варюха! – сказал Володя.

– По-товарищески? – хитро осведомилась она.

Володя немножко смутился.

– И как товарища – тоже.

– На досуге?

– А что ты, собственно, хочешь? Башню из слоновой кости?

– И башню неплохо! – покладисто согласилась Варвара. – А еще лучше, – хижину на озере. И чтобы мы с тобой и еще такие беленькие барашки. Шарика возьмем переименованного...

Глаза ее лукаво светились.

– Ужасно ты боишься быть сентиментальным, Вова, – сказала она, – ужасно. Ну так боишься – хуже смерти. А это ведь грустно. Покуда крутил мне руки или за косы дергал, еще была какая-то романтика, а теперь «коротенько», как любит выражаться наш Женюра: пойдешь за меня замуж – и все. Ах ты, Вова, Владимир. Иногда мне кажется, что я гораздо старше тебя.

– Не понимаю, чем уж я так плох?

– А ты и не плох. Ты даже хорош. Конечно, в свободное время.

Не глядя на него, она сметала ладонью крошки со стола, и еще раз Володя подумал, как верно Варя видит и как точно размышляет. Что это за чудо – юность? Совсем еще девчонка, а уже умеет заметить смешное и скверное, умеет наказать словом, умеет зацепить за больное место.

Очень ему досталось от Вари в этот день.

Он только ежился.

Но потом она его похвалила:

– Работник из тебя получится недурной.

– Всего только? Недурной? – обиделся он. – А вот из тебя работник будет никакой, это уж можешь мне поверить.

– Не все в этом грешном мире гении.

– Это пoшло.

– А попрекать меня моей ординарностью – это не по́шло?

– Перестань, надоело! – велел Володя.

– Знаешь, что еще в тебе плохо, – словно не слыша его, сказала Варя, – знаешь? Ты беспощадный! Ах, какой ты беспощадный, Вовка, какой ты мучитель! Это невозможно объяснить толком, но ты либо терпеть не можешь, либо обожаешь.

– Тебя я обожаю, – сердито пробурчал Володя, – особенно когда ты не говоришь длинные речи.

Стуча когтями, в кухню пришел Шарик-Эрнс, несколько раз покрутился у Володиных ног и улегся. Варвара продекламировала, как всегда, неточно:

 
Затоплю я камин, буду пить...
Хорошо бы собаку купить...
 

Она сердилась, на щеках ее горели красные пятна.

– А тебе я нужна знаешь для чего? – спросила Варя погодя. – Знаешь? Я, Вовик, умею слушать твои бредни не тогда, когда мне интересно, а когда ты хочешь выговориться, когда тебе нужно, чтобы тебя слушали. Я знаю и цену тебе, и цену мне. Конечно, все твое интереснее и важнее. А вот тебе все, что происходит со мной, совершенно неважно и совсем неинтересно. Все, что у меня, – все это непременно глупо. Скажешь, нет? И если желаешь, то вчера в одной книге я прочитала меткие слова, прочитала и запомнила: «В их отношениях наступила осень». Это про нас.

– Все-таки ты еще совсем девчонка! – снисходительно заметил Володя.

А вот именно этого не стоило говорить. Варвара обиделась, ушла и даже хлопнула дверью. Володя остался один со своими печальными мыслями и с хворым Шариком. И, надо отдать ему справедливость, как следует всыпал себе за свое равнодушие, за черствость, за хамство, за проклятый эгоизм, даже за подлость по отношению к тетке Аглае. Он сказал себе слова куда похлестче, чем давеча говорила ему Варя. Он поклялся прекратить это свинство. И разве он был виноват, что в то время, покуда поносил себя, потихонечку, как бы шепотом, в нем начали бродить давно, исподволь липнущие к нему мысли о возможности группировки болезней, о нарушениях химизма человеческого тела, и он крадучись, воровато, стесняясь сам себя, стянул с этажерки книгу Гамалеи, для того чтобы еще раз прочитать только один интересный абзац. Только один, напомнить себе идею, проверить...

Но тут же потребовался справочник – и, естественно, он не слышал, как Аглая Петровна открыла своим ключом дверь, как вошла к нему в закуток, как спросила:

– Обедать будем, юродивенький?

– М-м-м! – сказал он, перелистывая справочник.

– Варвара давно ушла?

– Кого?

И только по дороге к Постникову Володя вспомнил, что опять так ничего и не спросил у тетки.

Я – пью!

Как странно было то, что он здесь увидел, как непохоже на то, чего ждал! В воображении рисовался ему Иван Дмитриевич и дома у себя жестким аскетом, живущим в унылой комнатке с койкой, столом да табуретками, среди книг, которых, по Володиному представлению, было у Постникова изобилие. «Предложит, конечно, чаю, – рассуждал Володя, – я, пожалуй, откажусь!»

Дверь открыл Полунин, в фартуке, в самом обыкновенном фартуке, какой надевала, хозяйничая дома, Варвара. А Ганичев был по животу повязан полотенцем, и еще какой-то незнакомый коренастый человек, очень загорелый, в жестком крахмальном воротничке, с лицом чуть калмыцким, тоже был повязан суровым широким полотенцем. И руки у всех троих, а у Ганичева и лицо, были в муке. «Чего это они?» – на мгновение даже испугался Володя, но его тотчас же посадили к огромному кухонному столу, за которым лепились пельмени. Постников, раскатывая тесто скалкой, кивнул Володе, Полунин сказал: «Вы познакомьтесь, Устименко с Николаем Евгеньевичем», а загорелый внимательно словно бы пощупал Володю взглядом и скороговоркой, окая, произнес:

– Очень приятно, здравствуйте, Богословский я.

Володя напрягся и вспомнил – эту фамилию не раз слышал он и от Полунина, и от Постникова, да и в городе часто называли Богословского – он был главным врачом в больнице в Черном Яре и там же заведовал хирургическим отделением. Об этом бритоголовом, мужиковатом докторе рассказывали много интересного, и Володя с любопытством стал приглядываться к «врачу милостью божьей», как высказался про Богословскою однажды нещедрый на похвалы Пров Яковлевич. Разговор же между всеми троими продолжался.

– И последнее, – говорил Полунин, – больше не стану вас тормошить, иначе вы сердиться будете. В истории медицины, если на то пошло, есть один честный человек, и имя ему – Время. Не согласны?

Богословский едва заметно улыбнулся.

– Ишь хватил! Один! Все тебя, Пров Яковлевич, заносит – один во всей истории медицины.

– Так ведь речь идет не о субъективной честности, а о другой, об объективной. – Полунин ловко швырнул несколько красиво слепленных пельменей на противень, посыпанный мукой, и посоветовал: – Ты, Николай Евгеньевич, проверь сам умственным взором. Самые честнейшие первооткрыватели, заблуждаясь, защищались, и самые честные люди, тоже заблуждаясь, противились неоспоримым нынче истинам. Я сколько лет живу и все думаю...

– Годы не мудрецов делают, а лишь старцев, не хвастайтесь! – заметил Постников. – По себе знаю.

Он отложил скалку и умело длинными пальцами принялся лепить пельмени. А у Володи они не получались – начинка вылезла сквозь лопнувшее тесто, края не слипались. Впрочем, никто этого не замечал или все делали вид, что не замечают.

Вода на плите уже кипела, Полунин вызвался накрывать на стол и позвал с собой в комнату Володю.

– Пельмени Постников готовит неслыханные, – говорил Пров Яковлевич, расставляя тарелки. – Едят их по-всякому, но здесь классика в чистом виде. Без пошлостей, без эклектики, пельмени без всякого украшательства. Водку пьете?

– Пью! – немножко слишком бодро солгал Володя.

– И умеете?

– А чего же тут уметь?

– Не скажите!

Таская из маленького буфета тарелки, рюмки, блюда, вилки, ножи, Володя понемножку оглядел всю комнату. Наверное, здесь было очень хорошо когда-то, но нынче все сделалось немного запущенным, чуть-чуть нежилым. Словно хозяину неинтересно было приходить сюда, словно он не то сегодня приехал, не то собрался уезжать. Ковер на полу лежал криво, портьера с оборванной подкладкой висела только на одном окне, скатерть нужно было доставать из чемодана. Книги лежали и на полу, и на гардеробе, и на подоконниках. Лампочка не горела. А на письменном столе лениво потягивался кот, из тех, которых называют «помойными», ему здесь все разрешалось, и пахло тут не человеком, а котом.

– Пельмени у нас – традиция, – говорил Полунин, раскуривая папиросу, – раз в год, в день его рождения. Постников вдов, мы приходим без жен, всё по-холостяцки. Непременно поминаем Ольгу.

– А кто Ольга?

– Ольга Михайловна? Жена его покойная, вот взгляните.

Володя поднял голову и словно встретился взглядом с живыми, смеющимися, еще юными глазами милой женщины с пышными, наверное, очень мягкими волосами. Прическа у нее была странная, «дореволюционная», подумал Володя, в руке она держала стетоскоп.

– Тоже врач?

– Да. И очень хороший.

– А отчего умерла?

– Заразилась, – сильно затянувшись толстой папиросой, сказал Полунин. – В восемнадцатом году. В военном госпитале. В госпитале и умерла.

– Это как же? – спросил Володя.

И вдруг увидел фотографию Аллочки, той самой, которая говаривала про себя, что она «бабайки любит». Фотография была в красивой кожаной рамке с медными уголочками, и смотрела Аллочка вызывающе, словно бы утверждая, что она тут настоящая хозяйка, а не та, которая умерла в восемнадцатом году в госпитале.

– Что ж, – сказал Володя, попеременно взглядывая то на фотографию Аллочки, то на портрет Ольги Михайловны, – что ж, Иван Дмитриевич любил свою жену?

– Очень! – спокойно и веско ответил Полунин. – И нынче любит и помнит...

– Почему же здесь тогда Алла? – жестко произнес Устименко. – Вот фотография.

– Уже и осудили? – угрюмо усмехнулся Полунин. – Успели осудить? Тяжелый из вас произрастет фрукт, Устименко, крайне тяжелый. Советую: полегче с людьми, да еще если это настоящие люди.

Володя хотел ответить, но не успел.

Иван Дмитриевич ногой распахнул дверь, внес огромную суповую миску. Перед пельменями выпили холодной калганной водки – по полной, обратившись к портрету. Слов никаких никем сказано не было; впрочем, знал покойную только Полунин. Пельмени были действительно удивительные – ароматные, легкие, страшно горячие. Постников каждому перчил «особенно», потчевал весело, говорил, что любит «угощение с хорошим поклоном». За калганной выпили перцовой, за перцовой пошла рябиновка на смородиновом листе, потом таинственная «гудаутка» – «всем водкам генерал-губернатор», как представил ее Иван Дмитриевич. Володя захмелел сразу, раскраснелся, замахал руками, уронил нож.

– Вы водки поменьше, пельменей побольше! – посоветовал Полунин.

Сам он пил, ни с кем не чокаясь, графин «зверобоя» стоял возле его локтя, наливал он себе не в рюмку, а в тяжелую, зеленого стекла стопку.

– За вас, Пров Яковлевич! – возгласил Устименко.

– Лучше пельменем! – предложил Полунин.

– А я не мальчик!

– Конечно, кто спорит?

Было весело, вкусно и шумно.

И немножко чуть-чуть совестно за тот глупый разговор, который Володя затеял с Полуниным по поводу фотографии Аллочки. Действительно, мало ли как случается на свете!..

– В конюшне у меня... – рассказывал Богословский.

– Разве у вас конюшня, а не больница? – спросил Володя.

– При больнице у меня есть подсобное хозяйство, – сухо пояснил Николай Евгеньевич.

«Ох, кажется, я пьян! – с тревогой подумал Володя и налег на пельмени. – Главное – молчать!»

На секунду красивые тарелки с нарисованными синими кавалерами, дамами, мельницами, лодками и собачками поплыли перед ним. Но он сжал зубы, и тарелки с картинками остановились. «Главное – сила воли!» – сказал себе Володя. Тарелки опять поехали: «Т-п-р!»

Ах, как было отлично! Как интересно они разговаривали, если бы только он в состоянии был слышать все подряд, а не отрывочные фразы!

– Перестаньте! Всякая сеть в конце концов состоит из дырок! – вдруг сказал Полунин.

«Ну и здорово! – вновь напрягся Устименко. – И как верно! Всякая сеть из дырок. Это Варьке понравится. Впрочем, она на меня сердита».

С величайшим усилием он как бы просунул себя в их умный разговор. Но они теперь говорили вовсе не о сети, а о хирургии.

– Спас прав, – сидя против Володи, размышлял вслух Постников. – Спас во всем прав...

«Он о Христе? – пьяно изумился Устименко и не сразу сообразил, что речь идет о профессоре Спасокукоцком.

– Хирург часто не умеет владеть инструментами, – продолжал Иван Дмитриевич. – Я сейчас испытываю наслаждение, любуясь работой плотника, столяра, портного. Как они аристократически действуют долотом, пилой, иглой, сколько у каждого своих приемов – целесообразнейших, точно рассчитанных, а мы – бывает, знаете, как мальчишки над девчонками смеются: как камень кидаешь? – по-девчоночьи; так и мы по-девчоночьи орудуем инструментами. Черт дери! Столяр и портной имеют дело с доской или куском сукна, а у нас жизни человеческие...

– Правильно, абсолютно согласен! – крикнул Володя. И ревниво подумал: «Неужели он об этом же разговаривает с Аллочкой?»

– Я очень рад, что вы согласны! – кивнул Постников. – Николай Евгеньевич, подложите юноше пельменей.

Володя съел еще полную тарелку. «Юноша? – подумал он. – Как это понять?

– Кстати! – стараясь говорить трезво и точно, заявил Устименко. – Если память мне не изменяет, профессор Спасокукоцкий является автором лозунга: «Ни капли крови на пальцах хирурга после грыжесечения». Так?

– Так точно! – подтвердил Богословский, смеющимися глазами глядя на Володю. – Но к чему это вы?

– Просто спросил, – сильно шевеля губами, сказал Володя. – Позволил себе задать вопрос. Впрочем, простите. Я, кажется, помешал? И еще два слова, вернее, один важный, жизненно важный вопрос: о взглядах Сергея Ивановича на научную работу...

Все молчали. Тихо и страшно сделалось за столом. Устименко опять сжал зубы: «Вы думаете, я пьян? Вот увидите сейчас, пьян я или нет!» И, собрав все свои силы, аккуратно и громко выговаривая каждый слог, Володя спросил:

– Правда ли, что Сергею Ивановичу Спасокукоцкому принадлежат слова о том что только научная инициатива характеризует возможности научного работника?

– Правда! – внимательно вглядываясь в Володю своими вовсе не холодными на этот раз глазами, сказал Постников. – Спасокукоцкий также постоянно предупреждает от мультипликации своих научных работ, тo есть от болтовни об одном и том же под разными соусами.

– Прекрасно! – опять слабея, сказал Володя.

Страшное мгновение миновало. Он выдержал. А теперь ему можно отправиться на диван как бы для размышлений.

– А, киса! – сказал он бодро помойному коту. – Здравствуйте, киса!

И закрыл глаза. Кот тотчас же замурлыкал у него на коленях. Размышлял Володя порядочно, во всяком случае, пельмени были давно уже убраны, и все пили густой, как деготь, черный кофе, когда он возвратился к столу.

– Да, если бы молодость знала, если бы старость могла, – услышал он слова Постникова.

– О чем речь? – мятым голосом спросил Володя у Богословского.

– Вздремнули?

– Так, задумался.

– Душа нараспашку, знаем, на поверку эти добрые малые за столом оказываются мало добрыми на деле, – сердито говорил Полунин. – И вообще, Федор Владимирович, все это из тех же милых рассуждений, что добрые люди почти всегда пьяные люди, а пьяные люди непременно добрые люди.

Володя придвинул себе большую чашку кофе, потянулся за коньяком.

– Устименко, довольно! – приказал Полунин.

– Вы считаете, что я пьян? – грозно спросил Володя. – Я сейчас еще бацну, и ничего не будет.

– Будет! И сидите спокойно! Вы же уже поспали!

– Может быть, мне совсем уйти?

– Совсем не надо, а взрослым не мешайте.

Они спорили опять насчет Жовтяка, но при Володе не называли его фамилию, наверное, из педагогических соображений. Ганичев рассердился, махнул рукой, сказал, что Полунина не переговоришь, и принес от постниковских соседей гитару с большим пестрым бантом.

– Вот учитесь! – сказал Пров Яковлевич Володе. – «Возле речки, возле моста» – по-латыни.

И запел негромко, под гитару:

– «Проптер флюмен, проптер понтем...»

А погодя стал рассказывать:

– Все с его слов, все точнехонько, такие ничего не стесняются. Он ведь из фельдшеров. Хитер бестия, хитер, редкостно хитер.

– Хитер, да родиться маленько припоздал, – дробно посмеиваясь, перебил Богословский. – Не его время.

Ганичев, перебирая струны, меланхолически, словно мелодекламируя, произнес:

– Для таких всегда время, о, всегда оно для них – время...

– Да слушайте, черт возьми! – крикнул Полунин.

– Такое не часто услышишь. Родила у них где-то в войну, под Волочинском, супруга штабс-капитана, урожденная цу Штаккельберг унд Вальдек. Это я хорошо запомнил, потому что холуй наш и лакей эти самые «цу» и «унд» выговаривал с захлебом, с восторгом. Родила, и все врачи ей не нравятся, недостаточно, видите ли, внимательны к ее, «унд-цу», бебешке. Сатана-баба загоняла денщиков; штабс-капитан и тот валерьянки запросил. Тут наш орел и надоумил – его позвать. «Я, говорит, ваше благородие, все в аккурат обработаю, очень будете мною довольны». Явился. Погоны и френч знакомый зауряд-врач одолжил. Вот и явился наш деятель, первая наша лошадь в конюшне медицинской службы области, явился, неся с собою лошадиные инструменты – «подзанял у ветеринара» – подобающих, разумеется, габаритов. Еще буссоль с треногой была у саперов прихвачена. Поразилась мадам цу Штаккельберг унд Вальдек, поразилась, растрогалась и навсегда уверовала в медицину после того, как невежественный Хлестаков ее с отпрыском лошадиными инструментами измерял, буссоль на нее наводил и через два часа поставил диагноз: «Все благополучно, ребенок же несколько нервный и требует особого к себе внимания, невозможного в прифронтовых условиях». Цу отбыла, развязав руки штабс-капитану, имевшему шашни с милосердной сестричкой, орел наш получил сотенную от мадам и сотенную же от месье. Тут и решил он твердо идти на медицинский, ибо понял, что к звездам, вопреки Сенеке, ведет вовсе не такой уж тернистый путь. И поехал на происхождении. Пойди поймай, верно ли товарищ из донецких шахтеров или, как некоторые говорят, из хитрого купеческого роду. Ищи-свищи.

– Поймаем! – твердо сказал Богословский.

– Да? – удивился Ганичев.

– Не нынче, так позже.

– Перестаньте, Николай Евгеньевич, – устало сказал Постников. – Он далеко не самое худшее. И главное, вечен он. И раньше такие были, и сейчас существуют.

– Покуда вы все будете его трепетать – он вечен, – сурово и неприязненно ответил Богословский. – А когда за него перестанут работать, писать статьи, ставить диагнозы...

Полунин поднял руку:

– Всё! По домам! Иначе – передеремся.

На улице он предложил:

– Давайте еще пройдемся? Ведь рано совсем, а?

Но Богословский и Ганичев отказались за поздним временем, Володя же, конечно, пошел. Вечер был холодный, поздняя осень брала свое, под ногами потрескивал ледок. Полунин низко нахлобучил шляпу, поднял воротник пальто.