Текст книги "Новеллы о Шекспире"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Вы что, – спросил рыжий дружелюбно, – из Нью-Плеса?
Нью-Плес – новое место, так официально назывался дом Шекспиров.
Гроу кивнул головой и подвинулся, хотя места было много. В руках толстогубого была большая глиняная кружка. Он поставил ее рядом с локтем Гроу и уселся.
– Вот я сразу вижу – вы откуда-то издалека, сказал он. – Что, студент?.. Ну, я сразу же вижу студент! Не из Оксфорда? А то я два года там жил у кузнеца! На все там нагляделся. Что, к родственникам приехали?
– Нет, – ответил Гроу.
– О? Нет? – удивился рыжий. – Неужели там, в Нью-Плесе, у вас никого-никого? Ну, тогда плохое ваше дело – там ведь не разживешься! Скупые больно бабы там!
– Да ну? – как будто удивился Гроу. Ему было интересно, что говорят здесь о Шекспире и его семье.
– Верное слово, мистер студент, верное слово, скупее их у нас нет, -что старая, что младшая, что мужья их.
– А доктор? – спросил Гроу.
– А что доктор? – ухмыльнулся парень. – К доктору тоже без денег не суйся. Он задаром тебе и пук сухой травы не даст. Ну конечно, если ты ему что сделаешь, – ну, коня подкуешь или там стальные усы к шкатулке, – он заплатит. Сколько спросишь, столько и даст. Мелочности этой бабьей у него нет. Ну конечно, все-таки как-никак, а мужчина! Но ведь жена, жена... Ух! И рыжий покачал головой.
– А что жена? – спросил Гроу.
Рыжий поглядел на него.
– Нет, вы правду говорите, что не родственник?
Гроу пожал плечами.
– А хотя бы и родственник был, я ведь правду говорю! – решил рыжий. Вся в матушку пошла. Какой матушка была необузданной, такой и дочку вырастила! Как что – кричит, шваркает! Не подходи! – И он значительно поглядел на Гроу.
– А откуда вы знаете? – спросил Гроу.
– Вот! – усмехнулся он. – Откуда я знаю! Да весь город знает! У них знаете какие войны бывают? Доктор, например, ехать собирается, лошадь седлает, а она из окна ему кулаком грозит, слюной брызжет: "А я знаю, куда ты едешь! Знаю!" А что она знает? Знай не знай – он свое дело делает.
– А отец? – спросил Гроу.
– Хозяин-то? Он в эти дела никогда не мешается! Как будто и не знает ничего! Да они при нем и не шумят. Доктор-то его уважает. Ну как же, такого человека-то! А в особенности, конечно, теперь! Сейчас они и день и ночь от него и не вылезают – ждут!
– Чего?
– Как чего? – удивился рыжий. – Стать хозяевами ждут. Ведь старый-то хозяин не сегодня-завтра... того... перед престолом Господа Бога... – И вдруг спохватился. – Нет, вы правда оттуда? Как же вы... тогда ничего не знаете?
– Да я только вчера сюда приехал, – объяснил Гроу.
– Ну, если вчера приехали, то конечно, – смягчился рыжий. – А хозяина уже видели? Что? Сильно плох? Или к нему не пускают?
– Да нет, видел. Нет, не так чтоб уж очень плох, сказал Гроу. – Я заходил к нему, он лежит, смеется, разговаривает.
– Да это он всегда смеется, – объяснил парень и поднял свою кружку. Ну, за здоровье! Это он, студент, всегда смеется! Я его ведь вот с этих пор помню. Мальчишкой был, так помню, как он на коне приезжал.
– Так вы, значит...
– Ну еще бы! С детских лет! Так он всегда смеется!.. Вот прошлым летом ходил он, гулял и зашел к дяде моему, в кузницу. А дядя мой его только на два года моложе. Насчет каких-то замков они потолковали. Он говорит: зайдешь, мол, завтра, посмотришь, сговоримся. Дядя его оставлять стал. "Нет, говорит, тороплюсь". Простился, подошел к двери, хотел ее толкнуть, да как грохнется! Почернел, напрягся и все воздух, воздух ртом, как рыба, хватает, а грудь-то так и вздымает, так и ходит волной, волной. Ну, дядя человек знающий, сразу по такому случаю берет его под мышки, я – за ноги, и вот кладем мы его на лежанку. Он лежит, а грудь все ходит, все ходит. И весь побагровел, и из глаз слезы, слезы, слезы. Дядя ему два раза лицо платками обтирал. Так он с час пролежал. Потом: "Дай, говорит, руку, хочу сесть". И сел. Дядя меня в погреб послал за медом, я сбегал, целый жбан принес. "Пей, Билл, – говорит дядя, – он у меня на мяте, целебный, сразу лучше станет". Он взял жбан в обе руки, а пальцы дрожат, и как впился в него, пил, пил, пил половину не отрываясь выпил. Встал, отряхнулся. "Спасибо, говорит, вылечил меня, ну, я пойду". Потом постоял, подумал и говорит: "А я о тебе вспоминал. У нас в театре хорошую балладу сложили о кузнецах – я найду, спишу тебе ее и покажу, на какой голос петь". А дядя-то мой когда-то первый запевала здесь у них был. Вместе к реке они все на троицу ходили. Дядя всех там одним голосом перебивал. Ну а сейчас, конечно, где ему петь. Он полуглухой стал в этой кузнице!" – Что ты, – говорит дядя, – я уж и тех лет не помню, когда я пел! Ты что, забыл, сколько прошло!" Тот смеется: "А ведь и верно, забыл". Дядя говорит: "Вот и я вижу, что забыл. Ты думаешь, что нам всем по двадцать лет". – "Нет, говорит, про себя я так не думаю. А вот на тебя посмотрел позавидовал, все у тебя в руках кипит, все горит огнем. Как ты был молодым, так и остался. А я вот от своей работы на покой запросился. Буду теперь нажитое проживать, прожитое вспоминать, у камелька кости греть да внучат на ноге качать. Вот такое теперь мое дело". И все улыбается, улыбается, так и ушел улыбаясь! Я вот говорю, что с малых лет его помню и никогда сердитым или хмурым не видел! А теперь вот умирает! Да! Теперь уже не пойдешь к их колодцу за водой! И запрут, и собаку спустят! В Нью-Плесе вода знаменитая, там колодец глубокий, до самого белого песка. Еще старый хозяин рыл. Да! Смерть – это тебе... – Он вдруг оглянулся, понизил голос и спросил: – А королевский указ...
– Что – королевский указ? – удивился Гроу.
– А! Значит, не открыли вам всего, – кивнул головой рыжий. – Есть у него королевская хартия на его имя. Что в ней – никто точно не знает, но только дает она большие привилегии на все, ему и его потомкам – кого он из них выберет. Вот из-за этого у них и спор, – парень опять оглянулся, наследника-то мужчины нет, одни дочки, у них и фамилия другая, вот они, значит, и сомневаются: подойдут под эту бумагу или нет? А если нет, то прошение надо писать королю, просить, чтобы признали. А вот будет он писать или нет – этого никто не знает. Рассердится да и не напишет. Вот и все. Вы про это ничего не слыхали?
– Нет, – сказал Гроу и поднялся. – Ну, спасибо за разговор. Пойду, а то хватятся. До свиданья.
– До свиданья, – кивнул головой рыжий. – Да не торопитесь, сейчас они вас не хватятся. Сейчас они все в одном месте собрались, обсели его, как мухи пирог, затаились, прихитрились и ждут, ждут...
"Да, – подумал Гроу, выходя на улицу. – Нет, недаром сказано: "Враги человека – его домашние". Христос и в этом кое-что понимал".
Днем наверху, в комнате хозяйки, произошел какой-то, видимо, резкий, хотя и быстрый и очень негромкий, разговор. Потом миссис Юдифь вышла и прошла мимо него (он сидел на лавке около колодца). Лицо ее было в красных пятнах, а губы сжаты. Тонкие, недобрые губы Шекспиров. Около полуоткрытой калитки ее ждал человек, может быть, муж или родственник. Он спросил ее что-то, а она досадливо махнула рукой и прошла. "Стерва баба", подумал Гроу.
Затем вышел доктор Холл под руку со священником. Он, конечно, сразу же вскочил и поклонился. Доктор Холл как будто его и не заметил вовсе, но священник и еще раз оглянулся. Они сделали круг и сели на другом конце сада, и Холл начал что-то энергично говорить, разводя руками и доказывая. Священник слушал, – склонив голову и чертя что-то концом туфли. Потом вдруг вскинул глаза и что-то сказал, – оба они взглянули в его сторону. Затем немного поговорили еще, поднялись и прошли мимо, в дом. На этот раз Холл заметил его и кивнул очень ласково.
Затем во двор вышел Бербедж и подошел прямо к нему.
– Вас зовет мистер Виллиам, – сказал он. ... Шекспир, одетый, сидел в кресле и писал. Чернильница стояла рядом на стуле. Шекспир казался совсем здоровым – плотный, упитанный джентльмен средних лет, с большой лысиной и полными щеками. Вот только бледен он был очень. Когда они вошли, Шекспир взглянул на них, приписал еще что-то и протянул бумагу Бербеджу.
– Присыпь песком, – сказал он, – это, кажется, все, что надо.
Бербедж быстро оглядел записку и сказал:
– Этого, конечно, хватит, Билл. Теперь другое: что из этого у тебя сейчас есть и чего нет?
– Сейчас придет Харт, – сказал Шекспир и посмотрел на Гроу. – Коллега, вам придется вместе с племянником снести с чердака один сундук. Постарайтесь сделать это как можно незаметнее.
Виллиам Харт пришел через пять минут, и они пошли за сундуком. Оказывается, сундук находился как раз в той каморке, где Гроу ночевал. Небольшой темный и очень тяжелый дубовый ящик, окованный сизыми стальными полосами. Они вытащили его из-под кровати и стащили с чердака по узкой лестнице. Шекспир ждал их с ключом в руках. Они поставили ящик на стол, Бербедж взял у Шекспира ключ. Заимок был тугой. Крышка отскочила со звоном. На внутренней стороне ее оказалась большая, в полный лист, гравюра отречение Петра. Скорбящий Петр и над ним гигантский петух. "Наверное, Волк тоже видел это, – подумал Гроу, – потому и заговорил о петухе. А ведь Петр, пожалуй, и не скорбит. Он просто стиснул руки на груди и думает: "Ну какой же во всем этом смысл, Господи, если даже я – я тебя предал?" А над ним вот – поднялся огромный, торжествующий петух".
Сундук был набит почти до краев. Бербедж приподнял кусок тафты, и Гроу увидел груду книг, тетради, синие папки, фолианты в кожаных переплетах.
– Вот тут все, – сказал Шекспир, – все, что у меня есть.
– И то, что не напечатано, сэр? – спросил Бербедж. – "Макбет", "Цезарь", "Клеопатра"?
– Все, все...
Бербедж взял первую папку и открыл ее. В ней лежала тетрадь, исписанная в столбик красивым, так называемым секретарским почерком. Буквы казались почти печатными, так любовно была выписана каждая из них.
– Как королевский патент, – сказал Бербедж.
– Теперь так уже переписчики не пишут. Хороший старик был, мы его недавно вспоминали.
– Дай-ка, – сказал Шекспир. Он взял рукопись и долго перелистывал ее, читал, улыбался, задерживаясь на отдельных строках, и качал головой. – Ты в этой роли был поистине великим, Ричард, – сказал он Бербеджу, и тот согласился:
– Да.
Шекспир полистал тетрадь еще немного, потом отложил ее и вынул кожаную папку. В ней лежали большие листы, сшитые в тетрадь. Он быстро перелистал их. Почерк был другой – быстрый и резкий.
– Что значит молодость, – сказал Шекспир. – Да, мне было тогда... Гроу, вам сколько сейчас?
– Двадцать четыре, – ответил он.
Шекспир ничего не ответил, только взглянул на него с долгой улыбкой и кивнул головой. Затем вынули еще несколько папок, просмотрели их и все сложили обратно.
– Вот все, – повторил он.
– Хорошо, – решил Бербедж, – закрывай и давай мне. И больше у тебя ничего нет?
– Нет!
Бербедж деловито сложил все опять в сундук, потом помолчал, подумал и сказал:
– Вот что, Виль, – он назвал его не "Билл", как всегда, а ласково и мягко – "Виль", – очевидно, по очень, очень их личному и старому счету. – Ты сам... – Он все-таки осекся.
– Ну-ну? – подстегнул его Шекспир.
– Я хотел сказать, – путаясь, хмурясь и краснея, сказал Бербедж, – нет ли у тебя тут и писем, которые ты бы не хотел сохранять?
– Ага, – серьезно кивнул головой Шекспир, – ты хочешь сказать, что в таком случае уже пора!
Наступило неловкое молчание. Харт вдруг выдвинулся и встал около дяди, словно защищая его. Шекспир мельком взглянул на него и отвел глаза.
– Я... – начал Бербедж.
– Конечно, – очень серьезно согласился Шекспир, – конечно, конечно, Ричард, но, кроме заемных писем, у меня ничего уже не осталось.
– А то письмо тут? – спросил Ричард.
– Здесь. В самом низу. Достаньте его, Гроу. Оно в кожаной папке.
Гроу достал папку. Шекспир открыл ее, посмотрел, захлопнул и положил рядом с собой.
– Что же будем с ним делать? – спросил он.
Бербедж пожал плечами.
– Нет, в самом деле – что?
– Мне его во всяком случае не надо, – ответил Бербедж. – Хотя оно и королевское и всемилостивое, но в книге его не поместишь.
– Да, всемилостивое, всемилостивое, – покачал головой Шекспир. – Что оно всемилостивое – с этим уж никак не поспоришь. Но что же с ним все-таки делать?
– Отдай доктору, – сказал Бербедж.
– Да? И ты думаешь, оно его обрадует? – спросил Шекспир и усмехнулся. Виллиам, – обратился он к племяннику, – ты слышал о том, что твой дядя беседовал с королем? Ну и что тебе говорили об этом? О чем шла у них беседа?
Виллиам Харт, плотный, румяный парень лет шестнадцати, еще сохранивший мальчишескую припухлость губ и багровый румянец, стоял возле ящика и не отрываясь смотрел на дядю. Когда Шекспир окликнул его, он замешкался, хотел, кажется, что-то сказать, но взглянул на Гроу и осекся.
– Ну, это же все знают, Виль, – мягко остерег от чего-то больного Бербедж, – не надо, а?
Но Шекспир как будто и не слышал.
– Ты, конечно, не раз слыхал, что Шекспиры пользуются особым покровительством короны, что его величество оказал всему семейству величайшую честь, милостиво беседуя на глазах всего двора с его старейшим членом в течение часа. Так?
– Но правда, Виллиам... – снова начал Бербедж, подходя.
Больной посмотрел на него и продолжал:
– Так об этом написали бы в придворной хронике. Кроме того, Виллиам, тебе, верно, говорили, что у твоего дяди хранится в бумагах всемилостивейший королевский рескрипт, а в нем... ну, впрочем, что в нем, этого никто не знает. Говорят всякое, а дядя скуп и скрытен, как старый жид, умирает, а делиться тайной все равно не хочет. Думает все с собой, забрать. Так вот, дорогой, это письмо! Оно лежит тут, – Шекспир похлопал по папке, – и на тот свет я его, верно, не захвачу, здесь оставлю. Только, дорогой мой, это не королевское письмо, а всего-навсего записка графа Пембрука с предписанием явиться в назначенный день и час. Это было через неделю после того, как мы сыграли перед их величествами "Макбета". В точно назначенное время я явился. Король принял меня... ты слушай, слушай, Ричард, ты ведь этого ничего не знаешь.
Больной все больше и больше приподнимался с подушек, которыми он был обложен. Глаза его горели сухо и недобро. Он, кажется, начал задыхаться, потому что провел ладонью по груди, и Гроу заметил, что пальцы дрожат. Заметил это и Бербедж. Он подошел к креслу и решительно сказал:
– Довольно, Виллиам, иди ложись! Вон на тебе уже лица нет. В рукописях я теперь сам разберусь.
– Так вот, его величеству понравилась пьеса, продолжал больной, и что-то странное дрожало в его голосе. – Он только что вернулся с прогулки и был в отличном настроении. "Это политическая пьеса, сказал король, англичане не привыкли к таким. Она очень своевременна. Английский народ мало думает о природе и происхождении королевской власти. Он все надеется на парламент. Но что такое парламент без короля?! Вот в Голландии, Швейцарии и Граубунде нет монарха и поэтому там не парламент, а совет и собрание. Эти неразумные должны цепляться за королевскую власть, как за свое спасение!" Это король уж, разумеется, не мне сказал, а графу Пембруку. Тот стоял рядом и слушал. И, как человек находчивый, сразу же подхватил: "Я бы хотел, чтобы эти неразумные слышали ваши слова, государь. Они совершенно не понимают этого". Тогда король сказал: "Так я их просто повешу, вот и все!" Потом повернулся к графу. "Я монарх, милорд, сказал он, – монарх, а "монос" – это значит один и един. А единое – совершенство всех вещей. Един только Бог на небе да король на земле. А парламент – это множественность, то есть чернь. Вот ведь как все просто, а на этом стоит все". Потом опять повернулся ко мне. "Я не хотел бы, сэр, – сказал он, чтобы вы когда бы то ни было касались того, что связано с таинственной областью авторитета Единого. Это недопустимо для подданного и смертный грех для христианина. В "Макбете" вы, правда, подошли к этой черте, но не перешли ее. Я ценю это. Вы исправно ходите в церковь, сэр?" Я ответил, что каждую субботу. "Я так и думал, ответил король, – потому что атеист не может быть хорошим писателем". Я сказал: "Спасибо, ваше величество". – "Да, да, – сказал король, – я это сразу понял, как только увидел ваших ведьм. В ведьм истинному христианину необходимо верить так же твердо, как церковь верит в князя тьмы – дьявола. Однако вы допускаете ряд ошибок". Тут король замолк, а я нижайше осмелился спросить: "Каких же именно, ваше величество?" – "У шотландских ведьм, ответил король, – нет бород, это вы их спутали с немецкими. И поют они у вас не то. Как достоверно выяснено на больших процессах, ведьмы в этих случаях читают "Отче наш" навыворот; ну и еще вы допустили ряд подобных же ляпсусов, – их надо выправить, чтоб не вызвать осуждение сведущих людей. Мой библиотекарь подыщет вам соответствующую литературу. Я тоже много лет занимаюсь этими вопросами и если увижу в ваших дальнейших произведениях какое-нибудь отклонение от истины, то всегда приму меры, чтоб поправить их". Я, конечно, поблагодарил его величество за указания, а умный граф Пембрук воздел руки и сказал: "О, счастливая Британия, со времен Марка Аврелиуса свет еще не видел такого короля-мыслителя!" На это его величество рассмеялся и сказал: "По существу, вы, вероятно, правы, сэр, но, например, лечить наложением рук золотуху Аврелиус был не в состоянии. Ибо был язычником и гонителем. Христианнейшие короли могут все. Сэр Виллиам очень удачно отметил это в своей хронике, и я благодарен ему за это". Тут он дал мне поцеловать руку и милостиво отпустил. Теперь ты понял, Виллиам, какую великую милость оказал король твоему дяде?! – Он посмотрел на Харта и подмигнул ему. Ладно, позови доктора Холла, я отдам ему это письмо.
– Подожди, Виллиам, – сказал Бербедж, – дай мне сначала уехать с этими бумагами.
Рукописи Бербедж благополучно увез с собой. Перед этим он поднялся к хозяйке и пробыл наверху так долго, что Гроу, оставшийся с рукописями в гостиной, успел задремать. Проснулся он от голосов и яркого света. Перед столом собрались Бербедж, доктор Холл, достопочтенный Кросс и две женщины одна старуха, другая помоложе, неопределенных лет. Гроу вскочил.
– Сидите, сидите! – милостиво остановил его Холл и повернулся к старухе: – Миссис Анна, вот это тот самый мой помощник, о котором я вам говорил.
Старуха слегка повела головой и что-то произнесла. Была она высокая, плечистая, с энергичным, почти мужским лицом и желтым румянцем – так желты и румяны бывают лежалые зимние яблоки.
– Миссис Анна говорит, – перевел доктор ее бормотание: – я очень рада, что в моем доме будет жить такой достойный юноша. – Он поставил канделябр на стол и спросил Бербеджа: – Так вот это все?
– Все, – ответил Бербедж. – Заемные письма и фамильные бумаги мистер Виллиам отдаст вам лично.
– Ну хорошо, – вздохнул Холл. – Миссис Анна не желает взглянуть?
– Да я все это уже видела, – ответила хозяйка равнодушно.
Холл открыл первую книгу, перевернул несколько страниц, почитал, взял другую, открыл, и тут вдруг огонь настоящего, неподдельного восхищения блеснул в его глазах.
– Потрясающий почерк! – сказал он. – Королевские бы указы писать таким. Вот что я обожаю! почерк! Это в театре у вас такие переписчики?
Бербедж улыбнулся. Доктор был настолько потрясен, что даже страшное слово "театр" произнес почтительно.
– Это написано лет пятнадцать тому назад, – объяснил он. – У мистера Виллиама тогда был какой-то свой переписчик.
– Обожаю такие почерка! – повторил Холл, любовно поглаживая страницу. Это для меня лучше всяких виньеток и картин – четко, просто, величественно, державно! Нет, очень, очень хорошо. Прекрасно, – повторил он еще раз и положил рукопись обратно.
Достопочтенный Кросс тоже взял со стола какую-то папку, раскрыл ее, полистал, почитал и отложил.
– Миссис Анна, вы все-таки, может быть, посмотрели бы, – снова сказал Холл. – Ведь это все уходит из дома!
– Что я в этом понимаю? – поморщилась старуха. – Вы грамотные – вы и смотрите!
Спросили о том же и жену доктора, такую же высокую и плотную, как мать, но она только махнула рукой и отвернулась. Перелистали еще несколько рукописей, пересмотрели еще с десяток папок, и скоро всем это надоело и стало скучно, но тут Холл вытащил из-под груды альбом в белом кожаном переплете. Как паутиной, он был обвит тончайшим золотым тиснением и заперт на серебряную застежку.
– Итальянская работа, – сказал Холл почтительно и передал альбом Кроссу.
Тот долго листал его, читал и потом положил.
– У мистера Виллиама очень звучный слог, – сказал он уныло.
– Ну что ж! – Холл решительно поднялся с кресла. – Ну что ж, – повторил он. – Если мистер Виллиам желает, чтоб эти бумаги перешли к его друзьям, я думаю, мы возражать не будем? – И вопросительно поглядел на женщин.
Но Сюзанна только повела плечом, а миссис Анна сказала:
– Это все его, и как он хочет, так пусть и будет!
– Так! – сказал доктор и повернулся к Бербеджу: – Берите все это, мистер Ричард, и...
– Одну минуточку, – вдруг ласково сказал достопочтенный Кросс. – Мистер Ричард, вы говорите, что хотите все это издать?
Бербедж кивнул головой.
– Так вот, мне бы, как близкому другу мистера Виллиама, хотелось знать, не бросят ли эти сочинения какую-нибудь тень на репутацию нашего возлюбленного друга, мужа, отца и зятя? Стойте, я поясню свою мысль! Вот вы сказали, что некоторые из этих рукописей написаны пятнадцать и двадцать лет тому назад. Так вот, как по-вашему, справедливо ли будет, чтобы почтенный джентльмен, отец семейства и землевладелец, предстал перед миром в облике двадцатилетнего повесы?
– Да, и об этом надо подумать, – сказал Холл и оглянулся на жену. Вам, мистер Ричард, известно все, что находится тут?
– Господи! – Бербедж растерянно поглядел на обоих мужчин. – Я знаю мистера Виллиама без малого четверть века и могу поклясться, что он никогда не написал ни одной строчки, к которой могла бы придраться самая строгая королевская цензура.
– Ну да, ну да, – закивал головой достопочтенный Кросс, – все знают, что мистер Виллиам добрый христианин и достойный подданный, и не об этом идет речь. Но нет ли в этих его бумагах, понимаете, чего-нибудь личного? Такого, что могло бы при желании быть истолковано как намек на его семейные дела? И не поступит ли человек, отдавший эти рукописи в печать, как Хам, обнаживший наготу своего отца перед людьми? Этого мы, друзья, никак не можем допустить.
– Берите бумаги, – вдруг сказала Сюзанна, и Гроу в первый раз услышал ее голос, звучный и жесткий, – и пусть со всем этим будет покончено! Сегодня же! О чем тут еще говорить? Пусть берет все и... Мама?!
– Пусть берет, – подтвердила старуха. – Пусть берет, раз он приказал! Это все его, не наше! Нам ничего этого не нужно!
Наступила тревожная тишина. Старуха вдруг громко всхлипнула и вышла из комнаты.
– Берите, – коротко и тихо приказал Холл Бербеджу, – берите и уезжайте. Ведь тут сегодня одно, а завтра – другое. Скорее уезжайте отсюда. – И он покосился на жену, но та стояла у окна и ничего не слушала. Всего этого ей действительно было не нужно. ... Когда на рассвете Гроу шел в свою комнату (его сменила Мария), около лестницы, у слабо синеющего окна, он увидел сухую четкую фигуру. Кто-то сидел на подоконнике. Он остановился.
– Что, заснул? – спросила фигура, и Гроу узнал хозяйку.
– Спит, – сказал Гроу, подходя. – Крепко спит, миссис Анна.
– Слава тебе Господи, – перекрестилась старуха, – а то с ночи все бредил и просыпался два раза. Такой беспокойный был сегодня. Все о своих бумагах...
– А откуда вы... – удивился Гроу. Ему показалось, что старуха усмехнулась.
– Да что ж, я задаром здесь живу? У меня за три года такой слух появился, что этих стен как будто и вовсе нет. Чуть он шевельнется, я уж слышу. Подхожу к двери, стою – вдруг что ему потребуется... – Она хотела что-то прибавить, но вдруг смутилась и сердито окончила: – Идите спать, молодой человек. Скоро и доктор придет.
– А вы? – спросил Гроу.
– Да и я тоже скоро уйду. Вы на меня не смотрите. Я привычная. Ведь три года он болеет – три года!
– А что ж Мария... – заикнулся Гроу.
– Ну! – опять усмехнулась старуха. – Разве я на Марию могу положиться? Да она всего-то навсего и моложе меня на два года. Раз он сильно застонал, а в комнате темно – свечка свалилась и потухла, – он мечется по кровати, разбросал все подушки и бредит: будто его в печь заталкивают. А Мария привалилась к стене и храпит.
– Что ж вы ее не разбудили? – спросил Гроу.
– А что мне ее будить? – огрызнулась старуха. – Я ему жена, она посторонняя. Я госпожа, она служанка. Мне ее будить незачем. – И вдруг опять рассердилась: – Идите, молодой человек. Спокойного вам сна.
И он ушел.
С той ночи прошло больше пятидесяти лет, но сэр Саймонс Гроу, старый, заслуженный врач, участник двух войн и более двадцати сражений, помнил ее так, будто этот разговор у лестницы произошел только вчера. Так его потрясла эта старая женщина, ее безмолвный подвиг и колючая, сварливая любовь.
Сейчас он сидел на лавочке и думал, думал. Дважды его жена посылала внучку, затем сама пришла и сердито набросила ему плед на спину, – что он, забыл, что ли, про свой ревматизм? А он все сидел и вспоминал. Потом встал и пошел к себе.
В доме уже спали. Он осторожно подошел к столу, выдвинул ящик, вытащил тетрадь в кожаном переплете и открыл ее. Она была вся исписана Красивым, ровным почерком – таким ровным и таким красивым, что буквы казались печатными. Это был ученый труд доктора Холла, переписанный им собственноручно. Сэр Гроу задумчиво листал его и думал. Когда доктор Холл умер, его жена свалила рукописи покойного в корзину и снесла их под лестницу. Там они и пролежали лет десять и были проданы за бесценок, как бумага. Их приобрел полковой врач, приятель сэра Гроу. Так эта тетрадь и попала к нему.
– Да, – сказал или подумал сэр Гроу, – да, вот так, дорогой учитель греческого и латинского. Вот так! Вот вам и семейные бумаги! Вот вам и королевский рескрипт! Вот вам все.
Потом спрятал тетрадь, сел за стол и написал вот это:
"Что касается бумаг и рукописей, то о них я ничего достоверного сообщить не могу. Кажется, актеры, друзья покойного, что-то подобное нашли и увезли с собой. Помнится, какой-то разговор при мне был, но ничего более точного я сказать не могу. Что же касается королевского письма..."
".. Жене своей он завещал вторую по качеству кровать".
ЭПИЛОГ
"И еще я хочу и завещаю, чтоб моей жене Анне Шекспир досталась вторая по качеству кровать со всеми ее принадлежностями, как-то: подушками, матрацами, простынями и т. д."
Завещание
"Как Шекспир относился к жене, видно уже из того, что он, распределив по завещанию до мелочи все свое имущество, оставил ей только вторую по качеству кровать".
Брандес
Удивляются, что Шекспир оставил Анне только вторую по качеству кровать, и забывают, что по английским законам жене и так полагается половина всего имущества умершего мужа, – вторая же по качеству кровать (на первой спали гости) была, видимо, дорогим сувениром, интимной памятью, которую умирающий муж оставил своей верной подруге".
Гервинус
"Правда, биографы утешают нас тем, что Анна Шекспир была все равно обеспечена законом, но по купчей крепости на покупку лондонского дома в районе Блекфрайса Шекспир отдельной оговоркой в купчей лишил жену права пользоваться доходами от этого дома".
Морозов
"В мезонине показывают большую кровать с покрывалом, принадлежащую, согласно преданию, Анне Шекспир. Мне вспомнились слова завещания:
"Жене моей я оставляю вторую по качеству кровать со всеми ее принадлежностями", и я спросил провожатую – не та ли это?
Женщина в черном не знала и даже конфузливо поправила очки..."
Ю. Беляев
"Я посетил в октябре дом Анны Хатвей – последней представительницы фамилии. Она сидела на стуле у очага, против той скамейки, где, по преданию, обыкновенно сидели ее влюбленные друг в друга предки. Пред ней лежала фамильная Библия. Вся комната была заполнена разнообразными портретами Шекспира, Анны, знаменитых актеров, фотографиями предметов, якобы принадлежавших Шекспиру. Она жила в их мире. Они доставляли ей пропитание. Она объясняла назначение каждого из них. Однако на осторожный вопрос читала ли она что-нибудь о Шекспире, воспоминаниями о котором она жила постоянно, она немного удивленно ответила: "Читать о нем? О нет! Я только Библию читаю!"
Брандес, "Шекспир", 1896
Но лежат они все равно рядом, и тут уж шекспироведы ничего поделать не могут.
"Старожилы рассказывают, что Анна Шекспир настойчиво просила похоронить ее в могиле мужа".
Дж. Роу, 1709
Вот так! Чтоб они там ни говорили!
НЕИЗДАННЫЕ ГЛАВЫ КНИГИ
КОРОЛЕВА
Мэри Фиттон – смуглая леди, как ее звали при дворце, домой вернулась ночью, а в 5 часов утра за нею приехал посланный королевы. У Мэри Фиттон шумело в голове, ее немного подташнивало, но она сейчас же оделась и вышла к посланцу.
Он, молодой, красивый, рослый, в великолепном кафтане, расшитом золотом, ждал ее в гостиной. Когда Фиттон быстро зашла в комнату, он занес правую руку и отвесил ей торжественный, но все-таки слегка иронический поклон по модному французскому образцу, то есть ткнул рукой в воздух и трижды притопнул, и Мэри Фиттон сразу же успокоилась ничего серьезного.
– Что случилось, мистер Оливер? – спросила она, поворачивая к нему свою твердо выточенную, мальчишескую голову, всю в черных жестких кудрях. – Ее величество...
Со скорбной улыбкой посланец веско ответил:
– Ее величество опасно больна. Она лежит в постели.
– Когда ж это случилось? – спросила Фиттон. – Я видела ее величество только вчера. Она так хорошо себя чувствовала, что даже пела под цитру.
Они уже шли по лестнице.
Посланец молчал.
– Ничего не понимаю, – сказала Фиттон, глядя на него.
– Ее величество, – доверительно ответил Оливер, помолчав, – сказала сегодня лорду Бэкону, что нет порока опаснее для монарха, чем неблагодарность подданного.
– Ах так, – Фиттон наклонила голову в знак того, что она поняла все. Это опять Эссекс!
Молча они вышли на улицу, сели в карету.
Были первые часы морозного утра. Серебристый тонкий воздух лежал в каменных провалах улиц. Лондон спал, только кое-где еще курился нежный белый дымок.
– Ничего, – сказала Фиттон, – если дело только в этом, завтра ее величество будет опять здорова.
Она говорила так, а сама была серьезно удивлена. Королева не любила болеть и, несмотря на свои семьдесят лет, все еще считала себя молодой и прекрасной. Вот недавно было такое: приехал к ней посол шотландского короля Иакова V, вероятного наследника на британский престол. Его провели в зал и оставили одного. Тут посол услышал: в соседней комнате играют на цитре. Он подошел, открыл портьеру и увидел – королева танцует одна какой-то несложный танец. Он замер – это же был акт государственной важности – да так и простоял с полчаса, поддерживая портьеру и подглядывая. Королева все танцевала.
