Текст книги "Новеллы о Шекспире"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– Да, – согласился Волк, – мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.
– Ну и вот, – кивнул головой доктор, – говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол, милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А! Друзья..." – и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют! Одной мало – за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню затянут. Так до ночи. Утром встанут – то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью – припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за нотариусом! Ну и конечно...
Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.
– Что конечно? – спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз.
– Конечно, уже не встанет, – сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в грудь. – А что я могу с ним сделать? – спросил он с тихой яростью. – Ну что, что, что? У него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи. Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его целиком. Так учит великий Гиппократ, – так что же я могу против него сделать? Что? Что? Что?
И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека.
Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она глядела на доктора широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.
– Ничего, – сказал ей доктор Холл безнадежно, – ровно ничего не могу я сделать. – Кивнул Саймонсу на бутылку: – Пейте, молодой человек!
Глава 2
Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а чрезмерная скорбь – враг живых". Он не скорбел – он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-таки было. Он умирал в хорошем месте – там же, где родился. Как старое дерево, он чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали священника..." И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли полотенца и звали доктора.
Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от противного, приторного запаха болезни это его обкладывали горячими выжатыми полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, – говорил доктор властно, – сейчас все пройдет". И верно, через несколько минут он забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь, хорошо, что у него все в кулаке, – дом, где его родили, церковь, где его крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого его вынесут. Как на круге башенных часов, – все можно обойти за час. А у него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой! Боже правый! Боже сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и было и как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда умру – именно это и назовут моей жизнью.
А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый снег, мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и белые колокола на елочках. Любил весну, ее грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек обсели лужу, колодец в плюще и около него желтовато-зеленые, хрупкие и липкие стебельки, – он знал: летом здесь сомкнутся ряды лилово-багровых, таинственно сизых и крапчатых, как щука, меченосцев, и они совсем скроют колодец, а когда колодец засквозит вновь, то будет уже осень, и все эти ирисы, лилии, нарциссы согнутся, пожелтеют и повянут; с деревьев посыплется листва, и весь колодец – вся черная вода его – усеется багровыми и красными корабликами. Раньше он любил в такую пору стоять над прудом и смотреть, как их гонит ветер, но сейчас он знал – этого уже не увидать. Осень не для таких, как он. Но вот на эту весну и даже на лето он еще надеялся. И смущало только одно: однажды, осматривая его, зять вдруг сказал деловито: "Нельзя же вас на целый день бросать на детей и женщин: я съезжу в Лондон и захвачу оттуда своего помощника". Он тогда смолчал, а когда доктор собирался уходить, спросил: "А зачем вам помощник? Разве мне стало хуже?" Доктор – он стоял уже около двери и тихонько толковал о чем-то с женой – ответил: "Почему хуже? Просто вы больны – и все тут! А болезнь требует ухода! У меня есть на примете один человек, я думаю, он вам придется по вкусу – студент!"
После второй бутылки доктор Холл сказал:
– Ну, так я думаю, что мы уже сговорились, я хочу прибавить вот что. Вы, наверное, из наших разговоров поняли, что больной совсем не из легких?
Гроу кивнул головой. Да, это-то он уже понял.
Холл в раздумье погладил двумя пальцами подбородок.
– Совсем, совсем не из легких, – повторил он, наоборот, это сложный и трудный больной. Со всякими причудами.
– Да знаю я актеров! – сказал Гроу.
– А! Это все не то, – досадливо поморщился Холл. – Таких вы не знаете. Он пайщик, руководитель королевской труппы, его вызывали во дворец, и он говорил с королем! У него хранится рескрипт.
– Да, это так! – кивнул головой Волк. – И от этого они уже никуда не уйдут.
– Было время, когда некоторые молодые люди из знатнейших фамилий... продолжал Холл и вдруг остановился.
– Но это было в молодости, – объяснил Волк. – В дни его ранней молодости все это было. Потом этого уже не стало.
Помолчали.
– Ну так вот, трудный больной, – заговорил доктор, – как все актеры, мнителен и вспыльчив. И язык как бритва! К этому нужно быть готовым.
– Но зато и отходчив, – сказал Волк, – не надо только говорить ему под руку. От этого Боже избави, конечно, но после он сам все поймет.
"Так что же это за актер такой? – подумал Гроу. – Во дворец его вызывают, с королем он беседовал! Пайщик! Рескрипт! Дом двухэтажный. Дочка у него замужем за доктором! Вспыльчив, с причудами! Не больно много среди актеров таких! Бербедж разве?" Он было приоткрыл рот, чтобы спросить, но вдруг остро и болезненно подумал: ну что толку спрашивать? Ведь от сестры все равно уходить надо! Это еще хорошо, что случай такой подвернулся завтра она проснется, а его уж нет.
– Я не буду говорить ему под руку, – мирно согласился он, – я вообще не буду ему перечить. Профессор Фенелл на лекциях фармакопеи нас учил: "Соглашайся со всеми жалобами больного – и он согласится со всеми твоими прописями".
– Ну, ваш Фенелл, мягко сказать... – недовольно поморщился Холл. Только избави вас Боже вот от этого. Если он заметит, что вы ему подыгрываете, он вас перестанет замечать.
– А он это умеет, – усмехнулся Волк и взглянул на доктора.
Опять замолчали все. Холл сидел и думал, Гроу смотрел на него и тоже соображал: это неспроста, что доктор решил позвать к больному его, совершенно неизвестного там человека. Значит, он точно нужен доктору. Это хорошо!
– А самое главное – имейте в виду вот что, сказал доктор, – не верьте его простоте. Ни один судья не прощупает вас так, как он. Вы и не заметите, как сами выложите все. Самое трудное будет скрыть, насколько он болен.
– Скажите о семье, – тихонько напомнил Волк.
– Ну что говорить о семье? – нахмурился доктор. – Семья как семья! Достойная и дружная семья! Все хорошо устроены. Болезнь главы – это большая скорбь для всех его родных. А в городе сэра Виллиама любят и уважают. Не у каждого же хранятся письма короля! – Он проговорил это все спокойно и скучно и с минуту просидел неподвижно, потом поднял голову и, смотря Гроу прямо в глаза, окончил: – Но в то же время надо помнить: это же Стратфорд. Актеров в город вообще не пускают. В городе только одна церковь, но каждый день она полна. А сэр Виллиам свой недуг нажил на сцене, дома не бывал годами. В церковь заглядывал только мимоходом. Это не всем по вкусу. Особенно женщинам!
– Понятно, – кивнул головой Гроу. После нескольких стычек с сестрой он на этот счет вообще стал понимать очень многое.
– Ну вот, – кивнул головой доктор, – все такие разговоры доходят и до семьи, так что предупреждаю: если дочери и жена вам сгоряча скажут не то, что нужно, не придавайте этому чрезмерного значения.
– В общем, – вдруг вмешалась Джен, и он не узнал ее голоса, всегда ласкового, мягкого и певучего, – хозяина в его доме не любят, и добром вас никто там не встретит.
– Н-да, – хмыкнул доктор, – н-да!
Наступила неудобная пауза. Все смотрели на Гроу и ждали, что он ответит, а он молчал, и тут доктор поднялся.
– Ну что ж, – сказал он. – Вино выпито, час поздний, пора в постель. Ничего, все будет в порядке, – повернулся он к Гроу, – я всех предупредил, что привезу своего ученика. За больным нужен уход. Примут вас как родного, ручаюсь.
– Ну, ухода-то там хоть отбавляй, – грустно усмехнулась Джен. – Дочка, внучка, жена, сестра, племянничек. И все ждут, ждут! Только не вас, конечно, – обратилась она к Гроу...
Доктор вдруг бесшумно поставил на стол кулаки – не положил, а прямо-таки поставил на стол два сильных, крепких докторских кулака.
– Гиппократ учит, – сказал он: – "... пусть около твоего больного постоянно дежурит кто-нибудь из твоих учеников, ибо ты ничего не вправе поручить посторонним". По-сто-ронним! А для меня все профаны около ложа больного – это посторонние, кем бы они ни приходились. – Он положил руку на плечо Гроу: – Ну, молодой человек, если ехать, то идемте спать. Завтра я вас подниму с петухами.
"Если бы не сестра, – подумал Гроу, – не ее проклятый бычина, послал бы я вас... А что, если их и вправду послать, а?" И сказал обидчиво:
– А где же я лошадь возьму? Нет у меня лошади!
Он до сих пор помнит это утро. Когда он вышел из дому с сумкой, воздух был тонкий, острый. Высоко над головой стояла полная луна – желтая и светлая, как ночью. Придорожные кусты только что пробуждались и сонно перещелкивались, зато грачи с платанов и тополей около гостиницы орали вовсю. Волк запретил разорять гнезда.
Гроу постоял, подумал, потом пристроил сумку под лавкой у "Короны" и пошел к колодцу. На свежем срубе стояло деревянное ведро. Вода в нем была со льдинками и такая холодная, что, когда он сделал глоток, заломило у глаз. Ровно в семь, как было договорено, он постучал молоточком – он висел на цепи – в дверь "Короны". Не ответили. Он постучал еще. Снова не ответили. Только лениво гавкнула и сейчас же со звоном и визгом зевнула за дверью собака. Но тут появился поваренок и сказал, что его ждут, а заходить нужно с другой стороны. Когда они вошли, доктор, уже свежевыбритый, в дорожном платье, розовый и душистый, что-то быстро писал на полоске бумаги. Волк сидел напротив. Перед ним была раскрыта Библия, он держал палец на какой-то строке.
– Да, было, было такое, – спокойно говорил доктор, – я-то, конечно, не помню, но отец рассказывал. Однажды, говорит, во время такого зрелища Иуду чуть не убили. Вскочили на сцену – и ну его таскать и топтать. Даже все скамейки поломали.
– Ну вот видите! – сказал Волк.
– Ну так что ж хорошего-то! – поднял глаза доктор. – Зверство! А апостола Петра, говорят, такой пьяница играл! Его каждый день из кабака за ноги выволакивали и бросали около забора, а тут, – пожалуйста. Он – святой! Вокруг головы веночек золотой! Нет, мистер Джемс., язычество оно и есть язычество. Что там, у папистов, что здесь у моего тестя! Женщины-то правы!
– И петух тогда кричал? – спросил Волк с любопытством. – На сцене?
– Наверное, – пожал плечами доктор. – А что тут хитрого? Мало ли у нас шутов! И залают вам, и закукарекают – поднеси только! И Петр был пьяный, и Пилат, и Иуда! И все, вы говорите, укрепляет веру? А вы знаете, что они сейчас на сцене плетут? Вот только времени нет, а то бы я вам рассказал что племянничек мистера Виллиама на его рождении ляпнул. А мальчишке шестнадцати нет! И подучил его кто? Бербедж. Ведь вот, кажется, самый порядочный из них, а... Достопочтенный Кросс на что человек добрый, тихий, а и тот тогда не выдержал!
– Что же он ляпнул? – спросил Волк.
– А! Говорить даже не хочется, – ответил Холл. Он положил рецепт на стол. – Тут все, что нужно, моя дорогая леди, – сказал он ласково. – Когда кто-нибудь поедет в Лондон, дадите ему это. Пусть заедет в аптеку возле моста. Я позавчера заходил, проверил, там все это есть. Так! – он взглянул на Гроу и улыбнулся, как будто только что его увидел. – Ну, молодец, коллега, не запаздываете, сейчас поедем! Завтракали?
– Ну когда же?! – ответила за него Джен и вышла из комнаты. У нее была легкая девичья походка.
Волк захлопнул Библию и бережно отнес ее в шкаф.
– Пошли, – сказал он. – Я вам, мистер Гроу, самую смирную дам, только не надо ее понукать.
Втроем они подошли к конюшне. Рядом был большой курятник, и в нем бойко переговаривались куры. Когда Волк взял в руки тяжелый замок и стал вставлять в него ключ, заорал петух. Доктор поморщился.
Волк взглянул на него и улыбнулся.
– "И пропел петел третий раз", – сказал он. – И тогда Петр, – продолжал он с внезапным вдохновением, – вспомнил слова Спасителя: "Прежде чем петух пропоет третий раз, ты трижды отречешься от меня". И заплакал. Вот!
– Да, Христос понимал толк в таких вещах, – холодно и буднично ответил доктор, – ведь среди двенадцати учеников был Иуда, Фома неверный и этот Петр. Но только не всякий возглашающий: "Господи, Господи, я люблю тебя", спасется. Вот что я хотел сказать вам. Мистера Виллиама всю жизнь любили через край, а что толку?
Волк распахнул конюшню и вошел. Пахнуло, как из медвежьего садка, соломой и животным теплом. Он вышел, ведя под уздцы молодую лошадь. Она горячилась, косила большим карим глазом, взметывала голову и переступала с ноги на ногу.
– Это вам, мистер Гроу, – сказал Волк. – Ну-ну-ну, моя красавица! – он похлопал ее по спине. – Чувствует чужих, не любит уезжать от хозяина... Ничего, ничего! Не бойся, не бойся, через три дня тут будешь.
– Зачем через три? – возразил доктор. – Как доедем, я сразу ее отошлю со своим конюхом. Так! – Он вынул кошелек. – Ну, дорогой, благодарю вас за все, и вот...
– И не вздумайте! – резко отвел его руку и сам отстранился Волк. Мистер Виллиам – крестный нашего сына. Нет, нет, сейчас же уберите, а то обидите насмерть!
Доктор спрятал кошелек.
– Ну что ж, давайте я тогда обниму вас, мистер Джемс, – сказал он спокойно. – Дай Бог вам и вашей очаровательной жене всего, всего. Я думаю, то лекарство, что я выписал, поможет.
Вошла Джен с сумкой.
– Вот, мистер Саймонс, – сказала она, обращаясь к нему по имени. Здесь жареная курица, и кроме того, я положила кувшин с медом.
Волк выпустил из объятий Холла и вошел в конюшню. Джен метнула ему в спину быстрый взгляд и продолжала:
– Я очень прошу вас. – И, пока Гроу принимал у нее сумку, она украдкой крепко пожала ему руку. – Очень! Доктору будет некогда, а вы уж не поленитесь, с каждой оказией давайте нам весточку о мистере Виллиаме. Вся наша семья обеспокоена. Это наш друг, у нас его так любят.
Доктор с улыбкой посмотрел на открытую дверь конюшни.
– Стой! Да стой ты! – говорил там Волк лошади неторопливым, хозяйским голосом.
– И ТОГДА пропел петел третий раз, – сказал весело доктор, – петел пропел, а Петр заплакал, ибо понял – как ни люби, а отрекаться ему все-таки придется! Так-то вот, миссис Джен...
К вечеру третьего дня они уже въезжали в Стратфорд. Пройдет лет полтораста – и Гаррик назовет его "самым грязным, невзрачным и неприглядным заштатным городом во всей Великобритании". Да, но то великий актер Гаррик кумир театральных капищ, первый актер века, привыкший к морям света, копоти факелов, блеску стеклярусов, радуге вееров, поклонениям и истерикам, – то Гаррик! Гроу же, наоборот, городок понравился тихо, мирно, непритязательно, робкая весенняя зелень пробивается через землю. Деревья стоят тихие, задумчивые, в нежной, тонкой листве. Пахнет свежей землей. Зато в большой красной харчевне, мимо которой они проехали, горели все окна (одно даже на чердаке), и кто-то бестолково ударял в бубен, а кто-то притопывал ему, и все смеялись. Потом запели.
Холл посмотрел на Гроу и улыбнулся.
– Будет где, будет где, – сказал он. – А мед здесь тоже знаменитый. Ну вот, сейчас через мост и дома!
Два человека, мирно разговаривая, прошли мимо них, и каждый притронулся к шляпе. Доктор придержал лошадь и остановился.
– Вы что, прямо из Лондона? – спросил один. – Ну что там?
– Да все так же, мистер Шоу, все стоит на том же самом месте, – отвечал Холл. – А что у Шекспиров?..
Шоу посмотрел на Гроу.
– А это тот самый молодой человек, которого...начал Холл.
– Ага! Знаю! – Шоу слегка кивнул Гроу. – Поезжайте же скорее! Вас там заждались.
Он тронул шляпу и быстро отошел. Холл вопросительно посмотрел на второго джентльмена.
– Плохо, мистер Холл, – сказал второй. – Мистера Грина два раза с бумагами вызывали, если не полегчает – пойдут за преподобным Кроссом. Кашляет, рвет его! Кровью!
– Едем! – приказал Холл и дал коню шпоры.
Они проскакали несколько улиц прямо, потом резко свернули и поехали по топкой, пахнущей тиной земле. Холл молчал и только раз предупредил:
– Осторожно! Здесь канавы и доски, – придержал лошадь.
– А что там? – спросил Гроу.
Доктор поморщился.
– Да я уверен, что ничего, – ответил он. – Обычный припадок – и все. Опять, наверное, те молодцы приезжали! И как они так подгадывают, когда меня нет? Ну, сейчас увидим! Но вот что, – он снова придержал лошадь, – когда войдем в дом полное спокойствие! Никаких там испуганных взглядов, вопросов или предложений. Поняли? Я все вам сам скажу, что надо. Поняли? Сговорились?
– Сговорились, – ответил Гроу, – никаких вопросов.
Им отворила старуха. Увидев доктора, она всплеснула руками и забормотала: "Ну, слава Богу, ну, слава Богу!" – и заплакала.
– Что, плохо? – спокойно спросил доктор, раздеваясь.
– Два раза за вами посылали, – сказала старуха.
– Да и сейчас бы меня не застали, – объяснил доктор, приглаживая волосы и отстегивая шпагу. – Я прямо сюда! Там наших лошадей нужно будет забрать, а то что-то нас никто и не встретил! Сразу видно – нет хозяина. Ну хорошо, проводите молодого человека в гостиную, а я сейчас приду. Сюзанна здесь?
– Здесь, – ответила старуха, – наверху. Ее отец не принял.
– Отлично, – кивнул головой доктор так, как будто это и впрямь было отлично. – Так я сейчас! и он быстро вышел.
– Вот, – сказала старуха, когда они остались вдвоем, – вот, молодой человек, наша жизнь. Правильно поется: вчера я сидел с вами, друзья, свежий и румяный, вчера я пил и веселился, а сегодня пришла ко мне смерть и... Проснулся веселый, со мной шутил, внучке что-то такое рассказывал, после обеда попросил своего любимого квасу, выпил один глоток – да вдруг как закашляется. Упал лицом в подушку, зашелся в кровь. Кровь печенками! Вот наша жизнь!
– Да, – сказал Гроу неловко, – да, это уж...
– Преподобный Кросс два раза приходил, – понизила голос старуха. Только к нему что-то не зашел. А он меня и спрашивает: "Мария, а кто это там у дочек?" Стала я ему что-то плести, – она опять хмыкнула, – а он мне вдруг: "Ладно! Знаю!" – лег, вытянулся и глаза закрыл. Разве с ним слукавишь? Он тебя насквозь видит. – Она открыла дверь в комнаты. – Зайдите, сударь, посидите, обогрейтесь, доктор сейчас придет.
Гостиная была обширная, с темными стенами, камином, большим окном и двумя дверями. Плечистый, бородатый мужчина, одетый по-дорожному, стоял возле окна и скучно барабанил пальцами по стеклу. На вошедших он не обратил никакого внимания. Старуха сердито взглянула на него, громко высморкалась, бормотнула что-то свое неодобрительное и ушла. В комнате было темновато. В большом канделябре горела только одна пара свеч (в доме, видно, знали цену деньгам), но стол, на котором стояли эти канделябры, был покрыт богатой, тяжелой скатертью с бахромой и кистями. У стен стояло несколько стульев, крытых тисненой кожей с золотыми лилиями, и несокрушимый шкаф с врезанными костяными медальонами.
Плечистый постоял у окна, еще немного побарабанил, вздохнул, сказал печально и иронически: "Да! Д-а-а! Да-да!" – и пошел по гостиной. Дошел до Гроу, остановился и спросил:
– Вы здешний?
– Нет, – ответил он.
– А откуда?
– Из Кембриджа!
– Медик?
– Да!
Лицо плечистого сразу оживилось.
– Ах, вы, верно, тот самый студент, что... Вы к больному?
Гроу кивнул головой. Плечистый протянул ему РУКУ.
– Познакомимся. Ричард Бербедж. Актер!.. Слышали? Ну, очень приятно, значит, конечно, слышали! Половину сбора нам делают студенты. Вас как зовут-то?.. Гроу? Саймонс Гроу? Отлично, Гроу. Меня можете просто называть Ричардом! Так вот, Гроу, обязанности у вас будут чертовски сложные. Вы кем приходитесь доктору?.. А жене его?.. Так-таки никем?.. Странно! Очень, очень странно, – он даже покачал головой.
– Почему? – спросил Гроу. – Почему странно?
– Да не больно в этот дом пускают чужих! Ну да сами скоро все поймете. Тут главная сила, конечно, дочки. И та и другая. Только жалят они по-разному. Старшая как топором рубанет. Кого ей тут бояться? Младшая действует словно невзначай. Простушка и все, просто обмолвилась или не поняла да и ляпнула лишнее. Старуха перед ними – ангел. А говорят, тоже была... Вы из Кембриджа?
– Нет, я из Оксфорда.
– Да?! А в "Короне" были? Хозяина ее случайно не знаете?.. Как, знаете? – Бербедж даже схватил Гроу за ладонь. – Ну как же! Как же! Друзья мы с ним, друзья. Я всегда у него на ночь останавливаюсь. Я и Билл! Гуляли не раз! Но все было, конечно, в порядке. Большого расчета в маленькой комнатке у нас никогда не случалось. Вы знаете, что это такое?
Гроу улыбнулся.
Актеры всегда хотят во всем быть первыми и все знать больше всех. Среди теологов и юристов Оксфорда, верно, ходила такая пословица. Про неудачливого игрока говорили: "Ну, кажется, он меня доведет! Я ему устрою большой расчет в маленькой комнате: не умеешь играть – не садись, а проиграл плати!"
– В маленькой комнате убили Марло, – сказал Гроу. – Но, мистер Ричард, может быть, вы мне расскажете хотя бы в двух словах об этом доме и больном?
Бербедж задумался.
– Рассказать-то, конечно, надо бы, только вот что? – развел он руками. – Ну, с больным легче всего – он тихий и нетребовательный. Он догадывается, что умирает, и ни от кого ничего не требует. У него на это свой принцип: "Если ограбленный смеется, то грабит вора, а если плачет, то грабит самого себя", так что с ним никаких забот у вас не будет, зато вот семья... – Он нахмурился, подбирая слова. – В общем, в этом доме все перемешалось, и не поймешь, кто на кого и кто за кого. Дочка – на дочку, обе дочки – на мать, обе дочки и мать – на отца, а отец разом на них всех. Однажды даже тарелкой запустил. А с ним тоже положение сложное: с одной стороны, он и для них сэр Виллиам и пайщик королевской труппы, джентльмен и домовладелец; с другой стороны, на все это им наплевать. Он просто-напросто актер, который нагулялся, наблудился, а помирать приехал домой. В общем, как смерть подошла, и родной дом стал хорош. Дальше: он дворянин, и король удостоил его личным письмом, а с другой стороны, и на это им наплевать. Преподобный Кросс им объяснил: короли не только на актеров, а и на медведей ходят смотреть. Какой-то языческий тиран даже коня произвел в лорды – так почему актеру смеха ради не нацепить шпагу на бок? Его величество все может!
– А письмо? – спросил Гроу.
– Письмо? Ну, письмо, конечно, кое-что значит. Против него не возразишь, в особенности если содержание его неизвестно, а болтают всякое, но все это больше для соседей, чем для своих.
– Правильно, Волк тоже так говорил, – подтвердил Гроу.
– Волк? – удивился Бербедж. – Какой Волк?.. Ах, Волк! Ну, правильно, очень похож! Вы обратили внимание на складки у рта? Но дальше, у этого шута, Виллиама Шекспира, имеются, однако, денежки, и он может поступить с ними, как ему заблагорассудится. Вот тут-то и начинается опять гадание и смятение. Тут на него все бабы прут животами: "Деньги – наши! Твое грешные руки их наживали, наши праведные их пристроят". Но ведь их четверо – жена, сестра, дочери, – и все они тянут в разные стороны. Осаждают нотариуса, подарки ему носят – кто медку, кто бутылку португальского, кто сорочку с кружевами, чуть не к плечику прикладываются. Но мистера Грина этим не проймешь, у него не сердце, а хартия. Он и подарки берет и обещания дает, а свое знает. Особенно им хочется выведать про завещание, но здесь рот у него на замке. "Это исповедальная тайна умирающего, мои дражайшие. Бог и король с мечами стоят на ее страже, а я всего-навсего простой секретаришко". Вот и все. Но, кроме Бога и короля, эту тайну могут знать еще друзья больного, и, значит, вопрос о друзьях тоже имеет две стороны – праведную и неправедную. По праведной надо бы гнать всю эту сволочь в шею, а с неправедной – надо, да боязно. Ведь пусть они будут для всех сто раз шуты, но с ними он провел всю жизнь. Они у него днюют и ночуют, а вот праведные родственнички приходят, только когда их позовут, а то все стоят у дверей и подслушивают. Значит понимают они – и с шутами надо быть поласковее. Ведь тут золото, золото! А с золотом, молодой человек, шутки плохи. Одна капля его может все черное сделать белым, а черта превратить в ангела. У него, – Бербедж кивнул на потолок, – есть об этом еще один монолог, очень выигрышный, – зал всегда аплодирует. Вот я и прочел ему однажды эти стихи. Были еще Грин-нотариус, племянник, два товарища. Все смеялись. А Грин сказал: "Раз золото от дьявола, то пойду повешусь над своими закладными".
– А доктор? – спросил Гроу.
– Доктора не было. При нем бы я не стал. Он бы понял и обиделся... Ах, вы вообще о нем? Что он за человек то есть? Ну, на это одним словом не ответишь. – И Ричард на минутку как бы вправду задумался. – Странный во всяком случае человек. То он такой, то совсем другой. Только одно можно сказать: к мистеру Виллиаму он относится хорошо. Во-первых, он тоже что-то пишет, ну, всякие там свои медицинские трактаты и схолии, поэтому знает, что такое труд сочинителя. Во-вторых, он человек безусловно честный и ни на какую явную подлость не пойдет. Но на явную! Подчеркиваю! И потом опять-таки... Деньги же! Дома же! Земли! Имущество! А жена его, наверное, день и ночь гудит: "Узнан! Повлияй! Объясни! Отговори!" Свою сестру она терпеть не может! Недавно все-таки выдворила ее из дома. Окрутила, – старуха уж молчит, только ходит и слезы утирает! И то тихонько-тихонько. Тут громко не поплачешь – такая тут любовь к родителям! Она давно поняла, что ее кровного здесь уж ровно ничего не осталось. А чуть что заикнется, так старшая дочь ей ласково: "Мамочка, ну зачем вы себя утруждаете всякими мыслями? Вам же это вредно. Вы на семь лет старше отца! Вы нас выкормили, поставили на ноги, ну и отдыхайте". Вот и все! Мать и замолчит! У-у, змея! Ее и муж боится. Он у нее под каблуком. Как она скажет, так и будет. А что вы так на меня посмотрели? Не верите? Ну, поживете – увидите. Я вам потом объясню, чтоб вы были готовы. А то еще увидите и убежите.
– Да нет, мне и миссис Джен говорила то же, сказал Гроу.
– Джен? Неужели Джен Давенант? – И лицо у Бербеджа вдруг сразу и почти чудесно изменилось сделалось каким-то очень мягким и простым. – Да, миссис Джен Давенант – чудесная женщина, чувствует, что здесь происходит. И Волк тоже чувствует, они верные друзья Виллиама, только помочь ничем не могут. Да, впрочем, кто тут может помочь? Так что же доктор вам рассказал, когда вез сюда? Неужели о штучке племянника смолчал?
– Начал, да ему помешали, – ответил Гроу. Ему очень нравился этот актер: он был весь доброжелательный, положительный, собранный в кулак. На все смотрел трезво и прямо. – Если, конечно, что-нибудь важное, – прибавил он, – то простите.
Бербедж нахмурился.
– Ну, важности, положим, никакой нет... ответил он небрежно. – Впрочем, это для меня нет, а они, конечно, раздуют костер как хотят. Так вот что вышло... – Он выглянул за дверь. – Приехал я к нему в день его рождения по делу, привез с собой бумаги...
Дело, по которому приехал Бербедж, было очень деликатное. Помимо кучи лондонских новостей и сплетен, Бербедж привез комедию "Буря". Шекспир написал ее лет пять тому назад для придворного театра, и с тех пор она прошла только однажды и тоже при дворе. Теперь решили поставить ее для публики, но прошла репетиция, и часть пайщиков заколебалась. Уж слишком странной им показалась эта пьеса. С одной стороны, в ней, конечно, все, что надо: океан, необитаемый остров, буря, дикарь, а сейчас, когда наши корабли бороздят все моря и океаны, такие вещи в моде; с другой стороны, ни убийств нет настоящих, ни приключений – так, черт знает что! Сделает ли сборы? И пантомима, кажется, не у места лишняя и дорогая! Спорили, спорили и наконец решили обратиться к самому автору, – что он скажет, то и будет, у него на эти вещи нюх правильный. С этим Бербедж и приехал в Стратфорд.
– Хорошо, – сказал Шекспир, выслушав его. – Оставь, я посмотрю.
Когда Ричард утром пришел к нему, Шекспир протянул рукопись с вложенным в нее листком.
– Ну вот и все, что я мог сделать, – сказал он. – Если ты будешь играть Просперо, то, я думаю, пройдет.
Часа через два Ричард с пьесой в руках снова спустился к Шекспиру.
– Ну? – спросил Шекспир.
– Ты знаешь, – ответил Ричард, присаживаясь, я прочел. Хорошо! Теперь, по-моему, все в порядке. Я бы даже и пантомиму оставил. Без нее непонятен монолог Просперо, а его жалко выбрасывать – отличное место! Громкое, звучное! На аплодисменты!
