Текст книги "Новеллы о Шекспире"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Анна по-прежнему молчала, и пастор ответил за нее сам:
– Вот вы не знаете это, и правильно – он же ничего не пожелал вам объяснить. Он просто написал: "Театр сгорел, жди, я еду". А сердца наши неустанно спрашивают – зачем? Зачем? Зачем ты пожелал вернуться? – Пастор выдержал приличную паузу и продолжал: – Царь-псалмопевец писал: "Блажен муже, иже не ходит на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей". А ваш муж не таков – он ходил, и сидел, и даже, простите меня, возлежал в собрании развратителей. Ну что там говорить! Мы же знаем кое-что про его молодые годы!
Матушка Анна теперь уж не глядела на пастора и ничего не ждала, а сидела, опустив голову, и покорно слушала. Она знала: все, что говорит достопочтенный Кросс, правильно, и она сама повторяла себе это не раз. Ведь вот опять, защищая своего нечестивого мужа, она не удержалась и похвасталась своим добром. А ведь это все – дома, земля, закладные – нажито неправедным путем: плясками, песнями и беснованием, и за все это когда-нибудь Господь Бог спросит ответа. Не с них, так с детей. Она знала это и теперь ждала только последнего пасторского слова. А достопочтенный Кросс вынул карманный молитвенник, открыл его на середине и, заложив пальцем, продолжал:
– "К Господу воззвал я в скорби моей и он услышал меня", – ибо Господь всегда слышит грешника, – объяснил он от себя, – но что же толкнуло грешника к Богу? А вот. "Нет мира в костях моих, говорит грешник, – смердят и гноятся раны мои от безумия моего. Я согбен, поник, ибо чресла мои (пастор мельком, но значительно взглянул на Анну) полны воспалениями и нет целого во плоти моей". Так вот что, оказывается, привело грешника к Господу. – Пастор закрыл молитвенник, так ни разу и не заглянув в него, и положил на стол.
Анна помолчала, а потом тихо спросила:
– Поэтому, вы думаете, он и приезжает к нам?
Пастор покачал головой:
– Нет, я этого не думаю. Потому уже не думаю, что ровно ничего не знаю. – Но он был доволен, что произвел на старуху нужное впечатление, – так это или не так, но этого разговора она не забудет. – Ну вот, может быть, ваш зять чего-нибудь знает. Он же доктор. Мистер Холл вам ничего не говорит?
– Он тоже ничего не знает, – тихо покачала головой старуха. – Он прочел письмо и говорит: "Пусть мистер Виллиам приезжает и садится во главе стола", – вот и все, что он говорит! От него многого не узнаешь!
– Ну, значит, ничего и нет! – спокойно воскликнул пастор. -Дайне телесные язвы страшны христианину, – праведный Иов, сидя на гноище, черепком выскребал свои язвы, но Господь возлюбил его. Тут другое, – он посмотрел прямо в глаза Анны. – "Рече безумец в сердце своем – несть Бога!" Вы понимаете меня?
На этот раз старуха испугалась так, что даже вскочила с места.
– Что вы, что вы! – закричала она, протестуя. – Виллиам всегда верил в Бога! Ой, что вы такое, в самом деле, выдумали? Нет, он верует, верует, он очень даже верует в Господа! – А по ее щекам уже ползли слезы.
– Он верует! – скорбно улыбнулся пастор. – Да, но как, как? В писании сказано: "И бесы веруют и трепещут", – так как же верует ваш супруг? Как трепещущий бес или как добрый христианин?
Руки у старухи так и ходили на ее коленях, она сделала движение встать и снова села. Открыла и закрыла рот. Потом заплакала, тихо и горько.
– Так, значит, вы думаете... – беспомощно спросила она, утирая слезы.
– Ах, опять я думаю! – мягко упрекнул ее пастор. – Да я ничего не думаю. Ровно ничего, допускаю даже, что он добрый христианин. Ведь уцелел же Даниил во рву львином. Уцелеет и праведник среди языческих торжищ! Будем думать, что мистер Виллиам возвращается с благочестием в сердце и раскаянием в душе, но если это не так, – он взял Анну за плечо, если это все-таки не так, говорю я, пусть ваш дом, как и ваше сердце, превратится в крепость и не впустит к себе торжествующего зверя. Помните слова Спасителя: враги человека -домашние его; помните притчу об оке, искушающем вас. Лучше вырвать его, чем искуситься. Вот это все. Будьте тверды и готовьтесь к испытанию вашей веры. Ибо некто уже стучится в двери вашего дома и во тьме мы не можем разглядеть лица его. Так будем же ждать и молиться!
Глава 2
Только что пронесся косой солнечный дождик, загнал под навес кур, стеклянно прозвенел по лужам, и на дворе вдруг сильно запахло свежим сеном и мокрой глиной. В это время с последними каплями дождя и влетел в ворота трактира "Золотая корона" веселый всадник. Он был высок, плечист и осанист. На нем был зеленый дорожный плащ, сапоги с фигурными шпорами, на боку дворянская шпага. И конь и всадник сильно устали, оба были в поту и грязи, но ни тот, ни другой не вешали голову. Влетев во двор, конь весело заржал, а всадник припал к самому седлу и, заглянув в распахнутые двери конюшни, крикнул:
– Дедушка Питер! Эй, старина, что, ты не хочешь встречать гостя?
Зазвенело ведро, и из конюшни вышел высокий, худой старик в вязаной фуфайке, горло у него было костлявое и щетинистое, как у ощипанного петуха.
Он посмотрел на всадника и воскликнул:
– О, мистер Шекспир! Приехали? А мы ведь, признаться, думали...
– А вы думали, что мистер Шекспир уже сгорел с театром? – Шекспир легко соскочил с коня. – А вот видишь, приехал! Здравствуй, здравствуй, старина! Он смотрел на него весело и дружелюбно. – Как живется, как можется? – Старик вздохнул. – Что, разве не расколдовала тебя та ведьма? Все болит живот-то?
– Все-то вы помните, мистер Виллиам! – хмуро улыбнулся старик. – Нет, ведьма-то расколдовала, да какое житье в семьдесят лет? Так – доживание! Он провел рукой по шерсти лошади. – Что, опять небось неслись во весь опор? Ишь спина-то мокрая. Как бы не сгорела! Небось опять неслись, спрашиваю?
– А ты поводи, поводи ее по двору, не ленись! весело воскликнул Шекспир. – Нет, последний перелет только скакали! Я ведь думал, ливень хлынет, вот и торопился!
– Как раз ливень хлынет, когда кругом солнце, – недоверчиво улыбнулся старик и взял лошадь за ухо. – И сколько же вы за нее заплатили?
Шекспир прищурился.
– А что, нравится? – Он потрепал лошадь по гриве. – Хороша, хороша лошадка! Дорого! За эту, уж точно, дорого заплатил! Ты бы вот сколько дал? Я продам!
Старик пожал плечами, и лицо его сразу стало тупым и равнодушным.
– Да нам такая к чему? Нежная, холеная, простыла – и все. Конечно, помялся он, ~ если не подорожитесь...
Шекспир вдруг прыснул и расхохотался.
– Ах, старина, старина! И говоришь – семьдесят лет! Так слышишь, поводи, поводи по двору. – Он пошел и остановился. – Хозяин дома?
– Хозяин-то? – старик неуверенно посмотрел на Шекспира. – Хозяин-то, конечно, дома! Дома, дома хозяин, заходите.
– А хозяйка? – быстро и открыто спросил Шекспир. Они оба видели друг друга насквозь и поэтому притворяться не стоило.
– А хозяйки-то вот и нету, – любезно ответил старик и даже слегка развел руками. – Хозяин-то дома, конечно, а хозяйки и нету. Хозяйка-то вчера уехала.
– Куда? – спросил Шекспир.
Старик двумя пальцами ощупал горло.
– Да ведь кто ж ее знает, куда? – спросил он раздумчиво. – Нам-то об этом никто не докладывает, взяла обоих ребят и уехала.
Шекспир все смотрел на него.
– Ну, раз с детьми, значит, к родителям, – вдруг сердито огрызнулся он. – А куда же еще? К ним, конечно.
Шекспир молча отцепил со спины кинжал и швырнул старику, потом снял с пояса небольшой дорожный меч в черных кожаных ножнах, тоже кинул ему и пошел.
– В конюшне все ты спишь? – спросил он, вдруг приостанавливаясь в дверях.
– Все я! – ответил старик. – Да я скажу, когда приедет.
Шекспир повернулся к нему лицом:
– Пойди сюда! Ты скажешь, что меня дома ждут и я очень тороплюсь. Понял? Задерживаться не буду. Понял? Но крестника своего, – понимаешь, крестника, – очень хочу видеть. Ну, а это все, – он ткнул на дорожную сумку, – принесешь ко мне.
И он вошел в помещение.
* * *
"Гостиница "Золотая корона" была построена еще лет семьдесят тому назад. Все в ней было увесисто, топорно, неуклюже и крепко, как во всех постройках короля Генриха VIII. Но как раз эта грубость и нравилась многим.
Крестьяне любили гостиницу "Корону" за то, что стены ее расписаны яркими завитушками и со двора и с фасада; ремесленники – за то, что в ней все прочно и удобно, что внизу, в харчевне, стоят огромные дубовые столы, и если по ним хорошенько ударить, то они загудят, как бубны, потому что их делали добрые старые мастера и из хорошего, сухого дерева; купцам же нравилось то, что здесь все отпускалось открыто, на глазах заказчика. Стоит, например, внизу, возле стойки, большая черная сорокаведерная бочка, и когда кто заказывает эль, то его и наливают прямо на глазах. Главное же, что хозяин хорошо знает и местные оксфордские, и стратфордские, и даже кое-какие лондонские цены, и если с ним поговорить по душам, он всегда посоветует чтонибудь дельное.
Но заходили сюда и студенты оксфордских колледжей, – их привлекало, конечно, совсем другое. Им нравилась галерея с крохотными комнатушками под самой крышей, под потолком клетки с жаворонками, а на стенах дешевые гравюры; то, что хозяин знает несколько латинских кудрявых цитат, а молодая, спокойная, красивая хозяйка говорит даже пофранцузски; что все, что бы ни случилось, тут будет шито-крыто, а главное – то, что здесь всегда можно встретить бродячих актеров. И потому в "Корону" заходили и те, и другие, и третьи, и в ней всегда было шумно и весело.
А сейчас старый дом как будто вымер.
Шекспир постоял в дверях и прислушался, – на кухне кто-то играл на свирели, начинал, доходил до середины и опять повторял все сызнова. А так никого не было. Он прошел по длинному темному коридору и заглянул в зало. Там, за дальним столом, сидели два бородатых человека, пили из глиняных кружек и о чем-то разговаривали. Шекспир хотел отворить дверь и войти, но в это время к нему подошел хозяин.
Волк звали этого человека. У него были прямые скулы, жесткие короткие волосы и глубоко запавшие, узкие серые глаза. Волком его звали уже с детства, и тогда он чурался этой клички, но к сорока годам, то есть сразу же после женитьбы, у него и волосы сразу поседели, и возле рта и носа появились прямые, волчьи складки, – и тогда уже никто не стал звать его иначе. Улыбался Волк редко – разве только когда встречал кого-нибудь из знакомых актеров.
Ибо поистине не было в городе Оксфорде большего болельщика и театрала, чем Волк. Тут ему и хозяйство было нипочем. Он мог по целым часам сидеть и слушать рассказы какого-нибудь случайного театрального бродяги; он не перебивал, не поправлял и не переспрашивал, а просто и честно слушал. А если рассказчик вступал с ним в разговор, то он видел и другое – этот захолустный медведь имеет свои суждения. Так, например, он очень здраво судил, почему трагический актер театра "Лебедь" Эдуард Аллен хуже, крикливее актера театра "Глобус" Ричарда Бербеджа, а ныне преуспевающий комик Аримн недостоин даже развязать ремня на башмаке чудного, нежного Тарльтона, умершего десять лет тому назад. Так, по крайней мере, прибавлял он, говорит мистер Шекспир, его кум и близкий приятель. И, услышав наконец про такого кума, чрезмерно прыткий рассказчик (а по совести сказать, какой актер не чрезмерно прыток в кабачке за пять дней пути от Лондона?) начинал сбиваться, мекать, а потом и совсем замолкал. А вечером хозяин говорил своей жене – спокойной и ласковой ко всем Джен: "Враль изрядный, но актер, кажется, неплохой", или: "Умен-то он умен, да толку-то что? Ведь в театре не за ум деньги платят", или (со вздохом): "Ну что ж, лет десять тому назад и эта ветряная мельница чего-то стоила", – и молоденькая Джен смеялась. Она вообще на людях много и охотно смеялась, и смех ее был просто необходим завсегдатаям трактира "Золотая корона". Ведь иначе было бы просто невыносимо думать, что она живет с этим Волком уже восемь лет и имеет от него двоих детей.
Вот этот Волк и стоял сейчас перед Шекспиром.
– Здравствуйте, мистер Шекспир, – сказал хозяин, делая вид, что улыбается. – А мы позавчера как раз вспоминали про вас.
Они пожали друг другу руки.
– Вы меня только позавчера вспоминали, мистер Джемс, – ласково, но с сердцем сказал Шекспир, а я вас все эти пять дней непрерывно вспоминаю! Да что, в самом деле? – продолжал он, разводя руками. – Выезжал я из Лондона в дождь, и вот как промок на мосту, так и до сих пор не обсушился. В гостиницах все дрова мокрые, а камины дымят! И что они только летом смотрели, не знаю! Ну нет, любезные, говорю, нет! Мистер Джемс в Оксфорде отлично знает, что делает, когда выписывает печника из самого Лондона, – вот уж у него обсушишься!
На лице хозяина появилось опять какое-то подобие улыбки, хотя, может, он просто пожевал губами.
– Благодарю вас, мистер Виллиам, – сказал он очень любезно. – Очень рад, что мы – я и Джен сумели вам угодить. Моя супруга все время напоминала про вас. Крестника-то вашего нет. Вам, наверно, сказали?
– Нет! – быстро отозвался Шекспир. – Я ведь никого еще не видел. А что, разве...
– Так нету, нету, – уехал с матерью к бабушке. Ничего, пусть потормошит стариков, правда? – Он посмотрел на Шекспира. – А вы все еще не хотите стареть. Все такой же красавец!
– Ну да, а виски? – мотнул головой Шекспир. – Виски-то все белые! Нет, мистер Джемс, что уж тут нам говорить про нашу красоту...
– Такой же красавец, такой же красавец! безапелляционно повторил хозяин и отпустил его руку. – Ну, наверно, хотите умыться и отдохнуть с дороги? Идемте, – как раз ваша комната свободна!
Они прошли коридор и стали подниматься по лестнице.
– И ведь ни одна ступенька не качнется, – похвалил Шекспир.
– А у меня в доме ничего не шатается, мистер Виллиам, – ответил Волк, мельком взглянув на Шекспира. – У меня все крепко, – продолжал он с нажимом, – и дом, и двор, и потому что я за этим смотрю по-хозяйски, я...
И тут вдруг Шекспир приглушенно вскрикнул, выпрямился и, конечно, упал бы, если бы хозяин вовремя не успел подхватить его за спину.
– Ну-ну! – сказал Волк, удерживая в руках его тело. – Ничего, ничего! Ну-ка, сядьте на ступеньки.
Закинутое назад полное лицо Шекспира полиловело, а на висках, как пиявки, вздулись извилистые черные жилки. Он все хотел что-то сказать, но челюсть его отваливалась и отваливалась, и изо рта лезли длинные ленты слюны. Волк стоял, держал его за плечи и говорил:
– Ничего, ничего. Сейчас все пройдет!
Но как будто огромное деревянное колесо шло по телу гостя, давило грудь, ломало ребра, и он все выгибался и выгибался под его страшной тяжестью, задыхался и ловил руками воздух. Так продолжалось минут пять.
Наконец Шекспир облегченно вздохнул, открыл и закрыл глаза и встал. Потом дрожащей еще рукой вынул платок и обтер лицо.
– Извините, – сказал он пересохшим, но уже бодрым голосом, – я вас испугал. Вот так накатит иногда на меня...
Губы у него мелко дрожали, а по щекам бежали слезы.
Хозяин, не отвечая, молча взял Шекспира за плечи и повел. Довел до кровати и, сбрасывая одеяло, сказал:
– Ложитесь! – Шекспир что-то медлил. – Да ложитесь как есть. Я все сделаю.
Он положил его, ловко стянул с него сапоги со шпорами и поставил возле изголовья. Потом подвинул стул и сел. Шекспир лежал, смотрел на него и улыбался. Он чувствовал себя очень сконфуженным, как будто его кто уличил во вранье.
– Как же вы ехали? – спросил тихо Волк, помолчав.
– Да вот так и ехал! – ответил Шекспир.
Волк покачал головой и с минуту смотрел на него, что-то соображая. Сзади скрипнула дверь. Толстая, трепаная девка заглянула в комнату и деликатно хмыкнула.
– Что ты? – спросил ее Волк, не оборачиваясь.
Девка опять хмыкнула и пошаркала ногой по полу.
– А это раньше надо было, – сказал хозяин спокойно. – Убирайся. Ну а играли вы как же?
Шекспир молчал.
Хозяин встал.
– Так, может, обед вам принести сюда?
Шекспир кивнул головой.
– Но без вина? Без вина, конечно! После припадка пить нельзя. Да и вообще – вы свое уже отпили, правда? Ну и женщины, конечно, тоже нельзя. Помните смерть Рафаэля? Умер на чужой кровати. Ну, если и с вами что-нибудь случится, что же мне тогда за вас Джен-то скажет? Нет уж, отца крестного надо беречь и беречь. А случайная женщина и случайная смерть – две родные сестры. Так-то, мистер Виллиам.
Волк ушел, а он лежал на кровати и думал. Мысли налетали на него и сразу обхватывали всего, как ветер шумящую листву. Сперва он думал: "Надо обязательно добраться до дома и позвать нотариуса. А то она и своей свадебной кровати не увидит! Бедная моя старуха! А что ты хорошего еще видела в своей жизни? Одну ругань!"
Потом: "Ну а до этого, конечно, еще далеко, лет на пять меня хватит. А все-таки надо позаботиться загодя".
Так прошел час, а он все лежал на кровати и смотрел на потолок, мысли по-прежнему захватывали его; как всегда, это был бессвязный вихрь – одного, другого, третьего, – все без начала и конца.
Он думал еще:
"Питер прав, нужно же было мне скакать сломя голову неведомо зачем!"
(Джен хотел видеть, Джен хотел видеть, Джен хотел видеть – вот и скакал.)
"... Полежу еще немного и спущусь. "Без вина, конечно!" А вот выпью при тебе целую кварту, тогда ты прикусишь язык".
(Спускайся не спускайся, Джен-то нет...)
"Двойной родственник... смерть Рафаэля...
Ах, Волк! Хитрейшая бестия он, скажу вам по совести. Почему он, когда ему рассказывают, сидит и молчит и никогда ничего не спросит? Потому что он знает: ври не ври, а все равно скажешь правду. Но я-то не из таких! Бросай не бросай мне червяка, я на него не клюну, помни это, пожалуйста. ... Смерть Рафаэля... А что, если я с этой самой кровати и явлюсь в царство небесное? О, тогда я буду полон всеми смертными грехами, и сегодня прибавится еще новый (не бойся, сегодня ничего не прибавится – ее-то нет!). Я скажу тогда: Господи, конечно, я большой грешник, но, сказать по совести, корень всех моих грехов – моя женитьба. Все, что есть нехорошего, мелкого в моей жизни все наползло оттуда. От нее я и одинок. Ни дома, ни семьи, ни детей, только могила сына да три деревенские ведьмы над ней – вот все, что у меня осталось под конец. Да еще ты, Джен, если это верно, что ты меня любишь.
Да, надо будет сразу же позвать нотариуса и составить завещание, но Господи, Боже мой, ты же знаешь, я никогда не любил ее, такую безобразную, грубую, плечистую – ни дать ни взять, переодетый мельник. Когда мне было восемнадцать лет, ей уже стукнуло двадцать пять. А вообще, Господи, все получилось очень просто, – ты же знаешь, я был молод и гол, а отец слыл самым богатым плутом в нашем округе. Она знала это и была такая гордая да чванливая, что просто хоть не подходи, но против меня все-таки не устояла. Когда мы появились вместе, все оглядывались на нас и говорили: "Молодец, Билл! Ты, Билл, далеко пойдешь", "Тебя повесят, Билл, подлец ты эдакий". Вот как говорили тогда. И это меня больше всего подхлестывало. А были такие, которые смеялись: "Ни черта из этого не выйдет все равно, разве старый Хатвей примет к себе нищего?" Но я-то знал: теперь уж ничего не попишешь примет! Я был в ту пору тщеславен, как все деревенские парни.
Так мы и обвенчались. В первые годы она была свирепой и необузданной стервой, швыряла тарелки и кричала через все комнаты так, чтобы слышали прохожие: "Нищий лоскут! Ты думаешь, я не знаю, почему ты женился на мне? Нет, я очень хорошо знаю это". Но раз я ей ответил: "Анна, я женился на тебе потому, что через пять месяцев после нашей свадьбы родился ребенок, – вот и все". Тогда она упала на свою кровать и заревела, а я был доволен и улыбался. Так мы ругались пять лет, потом охрипли и устали, потом совсем замолкли, – вот с тех пор и молчим. Так что ты зря считаешь меня счастливчиком, Джен. Одной тебе нравятся мои стихи – очень дрянные стихи, если сказать по правде, не то у меня сидит в голове, когда я еду из "Золотой короны" в Стратфорд, но тебе все равно они нравятся.
Дрянные стихи. ... Однажды некий сэр мне сказал: "Ваше время проходит безвозвратно, вы двадцать пять лет заливали сцену кровью из бычьего пузыря, а нам нравятся теперь только изящные интриги, тонкость чувств и речей. Королева любила вас потому, что сама была груба, как скотница, а его величеству еще нравятся ваши ведьмы и духи, но долго на них вы все равно не проездите. Изящный вкус возвращается в Англию". А тот великий лорд и философ, который когда-то допрашивал меня по делу Эссекса, – этот мне сказал так: "Сэр, я видел вашего "Гамлета", не скрою, в нем много истинно смешного и истинно высокого, но, сэр, вы забываете свое же золотое правило, что скромное суждение одного знатока следует предпочесть реву целой сотни ослов. Вы пишете только для увеселения черни. Достойно ли это истинного таланта?" Тогда я ответил: "Ваша светлость, в моих трагедиях короли и графы говорят о философии". Он засмеялся, махнул рукой и ответил: "Ах, нет, сэр, пусть ваши короли и графы никогда не говорят о философии, а занимаются своими делами". И больше по своей благовоспитанности он ничего не пожелал прибавить – так мы и разошлись.
Только одной Джен нравятся еще мои неуклюжие стихи..."
* * *
А вечером как ни в чем не бывало он и Волк сидели в харчевне за самым дальним столом, и возле Шекспира стояли два стакана и большая, тяжелая бутылка из черного грубого стекла.
– Ну вот, часок поспал – и опять молодой и красивый, – сказал Волк радушно. – Сейчас подадут закуску, и будем пить за ваше здоровье.
Шекспир, чисто выбритый, в свежей, душистой сорочке с кружевными манжетами, поднял пустой стакан.
– Первый – за маленького Виллиама! Вчера я даже не успел вас спросить про моего крестника, как он жив?
– Да, да, не спросили, – серьезно подтвердил хозяин. – А он ведь не только крестник, он еще ваш тезка! Как жив-то? А вот через два дня приедет с матерью – увидите. – В голосе Волка дрожало что-то неуловимое.
– Да вот уж и не знаю, увижу ли, – закинул крючок Шекспир. – Я ведь очень тороплюсь. Дома меня ждут. Уже неделю, как ждут.
– Но вы же не уедете, не повидавшись с крестником? – спокойно изумился Волк. Шекспир хотел что-то сказать, но тот перебил: – Нет, нет, об этом и речи быть не может, и Джен вас так хочет увидеть. Вот! – Волк взял в руки бутылку. – Настоящее португальское! Она для вас сберегла эту бутылку. Сейчас попробуете, что за вино.
Подошел слуга, откупорил бутылку, любезно осклабился и ушел. Хозяин, строго нахмурившись и священнодействуя, взял бутылку, осторожно и бесшумно наполнил стаканы и один подвинул Шекспиру.
– Ну, – сказал он, – за ваше здоровье! Вы в этом году что-то здорово запоздали.
– Да, запоздал, – подтвердил Шекспир, оглядываясь. – А что это, я смотрю, у вас сегодня мало народу?
Не то что народу было мало, просто никого не было в харчевне, только на другом конце стола опять сидели два пожилых бородатых человека, наверное, купцы, – пили эль и о чем-то тихо разговаривали. И Волк тоже мельком посмотрел на купцов.
– А прогораем, – сказал он спокойно и смешливо, – скоро все придется продать и пустить с молотка. Почему? А вот появился в Оксфорде новый лорд-канцлер и начал наводить свои порядки. "Как? говорит он. – Чтобы будущие пасторы, богословы и судьи рыгали, как свиньи, и валялись с непотребными девками под заборами? Так не будет же этого! Буду ловить и судить своим судом". Ну, а человек он крутой, и суд у него короткий, – вот видите, не ходят, боятся. – Волк говорил насмешливо и спокойно. – Так что хоть закрывай лавочку. Только одна надежда есть: у нас в веселой Англии праведники что-то не заживаются. – Он взглянул на Шекспира повеселевшими глазами. – Ну а вы надолго к нам?
– Насовсем, – ответил Шекспир.
– Вот как? – удивился хозяин и в первый раз посмотрел на своего гостя как-то по-настоящему.
– Да вот так, – ответил Шекспир уныло и сдержанно, – именно так!
Помолчали.
– Нехорошую весть вы мне сообщили, мистер Виллиам, – сказал наконец Волк печально и просто. – Лондон для меня будет пуст без вас.
– Ну что там! – отмахнулся Шекспир. – Знаете, какие парни там будут работать вместо меня?
Он говорил о Флетчере и Бомонте – двух модных драматургах, поступивших в "Глобус" еще семь лет назад.
– Да, не ожидал, не ожидал, – повторил Волк задумчиво. – И что же, Бербедж вас отпускает?
– А-а! – поморщился Шекспир. – Вы думаете, это все те же времена, когда в театре только и были я да Бербедж? Нет, теперь все не то. Меня и слушать не хотят.
Тут хозяин даже улыбнулся.
– Шуточки! Кто же захочет порвать с вами после письма короля?
– Ах, это письмо! – Шекспир так рассердился, что даже выругался про себя. – Дорогой мистер Джемс, – сказал он бешено и тихо, – этому письму уже семь лет, – это раз. Второе: надо же знать, что это за письмо и что в нем было, а этого никто не знает, но все кричат: "Письмо короля, письмо короля!" И третье, самое главное: правда, король послал мне письмо, но сверх этого его величество не даст мне ни шиллинга. Меня содержат такие же простые люди, как вот вы, или старый Питер, или я сам. Это они бросают в медную кружку свои пенсы, – значит, они хозяева и в них все дело. И я всю жизнь жил с ними в ладу, потому что знал, что им от меня нужно. А сейчас вот не знаю, значит, стал стар и непонятлив. Да и вообще, скажите, может, наконец, человеку все надоесть?
– Конечно, если этому человеку шестьдесят пять лет... – сказал хозяин неохотно.
– Ну а если человеку сорок восемь, но двадцать пять лет он провертелся на сцене, тогда что? – спросил Шекспир сердито. – Ведь если мне сорок восемь, то Вену только тридцать девять, а Бербеджу тридцать шесть.
– Все это не то! – досадливо сморщился хозяин, – Бербедж – актер, Бен солдат. И вы теперь только пишете, а не играете!
– Я пишу! Марло кончил писать в двадцать девять, а Грин в тридцать, сказал Шекспир, – а мне сорок восемь, и этого все мало! Эх, мистер Джемс, давайте тогда лучше уж пить!
Волк быстро отодвинул бутылку.
– Хватит! Я не хочу с вами возиться всю ночь. Нет, вы говорите не то. Ваш возлюбленный Марло и Грин были пьяницы и пропащие души. Поэтому одного зарезали, а другой сгорел от вина. А вы хозяин, джентльмен и благоразумный человек.
– Вот поэтому я и нагружаю свой фургон, что я благоразумный человек, сказал Шекспир, отдуваясь. – Именно поэтому. Вы же знаете, что такое "нагрузить фургон"?
Волк кивнул головой.
"Нагружал свой фургон" Шекспир уже дважды.
Первый раз – когда во время чумы парламент на три года закрыл все театры и актерам пришлось ехать за границу, и второй раз, лет двенадцать тому назад, – когда в Лондоне появились детские труппы. Успех их был потрясающий, и актеры не понимали, в чем секрет. Все в этих театрах, все было как в настоящих, только хуже. По сцене двигались, неумеренно махая руками и завывая, карликовые короли, замаскированные крошечные пираты, наемные убийцы, малюсенькие принцессы, рыцари, монахи, арабы и любовники. Все, что полагалось по пьесе, дети проделывали до конца добросовестно, – они изрыгали чертовщину, говорили непристойности, резались в карты, блудодействовали, убивали и даже вырывали из груди сердце убитого, но ручка у убийцы была тонкая, детская, с пальчиками, перетянутыми ниточкой, а из-под злодейски рыжих лохматых париков светились чистые, то по-детски сконфуженные, то детски восторженные глаза; у блудниц же были голубые жилки на височках, тоненькая, наивная шейка, и у всех без исключения – звонкие, чистые голоса. Репертуар для детских трупп подбирался самый что ни на есть свирепый – убийства, отцеубийства, кровосмешение, вызывание духов, но детские голоса побеждали все – и кровь, и грязь, и блуд, зритель уходил из театра довольный и очищенный от всей скверны. И тогда большие мрачные театры взрослых опустели. Актеры закрыли их ворота на замок, забрали костюмы да и поехали искать счастья по графствам. "Дети оттеснили всех, даже Геркулеса со своей ношей", – писал Шекспир о "Глобусе". Вот именно тогда они и встретились, молодой Волк и молодой Шекспир.
– Ну что ж, – сказал Волк, подумав, – пусть будет так. Вы правы, "отцветают первыми те цветы, которые зацветают первыми". Вы достаточно поработали – у вас два дома...
Шекспир сердито засмеялся.
– Вот в этом-то и все дело! Дома-то и тянут меня на дно. Юдифь говорит: "Ну, когда у тебя не было за душой ни гроша и мы жили на матушкино приданое..." Вы слышите, "на матушкино приданое"! Это все тетки Хатвей им вбивают в голову. Так вот, им понятно, зачем тогда я сунулся в клоуны. Ну что удерживает меня теперь, когда у меня есть деньги? Ведь мы для них все клоуны – что я, что Бербедж, что король джиги Кемп, – разницы-то нет! Они всех бы нас засунули под один колпак. – Он протянул Волку стакан и сердито приказал: – Налейте! Вы еще будете, Джемс, дурить!
Волк налил, и они выпили еще по стакану.
– В прошлом году было такое, – продолжал Шекспир, – приходит к моей супруге некое очень уважаемое лицо. Ольдермен или пастор, уж не знаю, для меня же все тайна. Так вот, приходит это очень уважаемое лицо и говорит моей старухе: "Вы мать почтенного и богобоязненного семейства, ваши дочери лучшее украшение нашей апостольской церкви, а ваш супруг за пенни представляет дьявола возле кабачка рыжего Джона". Вот видите, какое дело! И моя старуха плачет и говорит соседям: "Я знаю, что господня десница на мне и на моих детях".
– Вы ей и ее детям заработали дворянство, возмутился Волк, – про это-то она, по крайней мере, помнит?
– И теперь насчет дворянства, – продолжал Шекспир. – Моя старуха, конечно, ему это сейчас же и выпалила, – так знаете, что он ей ответил?" Милорды своим шутам и не то дают, но Бог в судный день отворотится от такого дворянина". Эти старые надутые дурни, оказывается, знают, кого Бог спасет, кого осудит! – Он швырнул в сердцах по столу стакан и продолжал: – На достопочтенного сэра можно было бы, конечно, и плюнуть, как он этого и заслуживает, но тут другое: Юдифь-то все не замужем. Когда Сюзанна выходила за доктора Холла, у Юдифи целую неделю обмирало сердце, болела голова, и она ходила с опухшими глазами. Я в то время этому не придал значения: ладно, мол, еще время-то будет, успеет выскочить. Но вот прошло пять лет, а она все в девках. И говорит: "Это все твой чертов театр, чтоб он сгорел!" Ну вот, он наконец сгорел, и я приехал, чтоб ее выдать замуж.
Волк сидел молчаливый и хмурый. Он хорошо знал Юдифь. Это была рослая, белобрысая, перезрелая девка, такая тяжелая и злая, что когда она шла, то на столе и полках дребезжала посуда. Она, конечно, и не такое еще могла выпалить.
– "Чтоб он сгорел"! – угрюмо повторил Волк. – И ведь не знает ни одной вашей строчки.
– Одну 'знает, – ответил угрюмо Шекспир. – В прошлом году, как я только приехал, она мне ее и преподнесла. Вот: "Я должна танцевать босиком на свадьбе моей сестры и из-за вашей глупости водить обезьян в ад".
