Текст книги "В сторожке, в парке, в черном сейфе"

Автор книги: Юрий Невский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Невский Юрий
В сторожке, в парке, в черном сейфе

Юрий НЕВСКИЙ

В СТОРОЖКЕ, В ПАРКЕ, В ЧЕРНОМ СЕЙФЕ...

Фантастический рассказ

Я не был членом Правительства. Я хорошо помню. Я дружил с капитаном Арсаланом Ринчиновым. Он был в отставке из другой эпохи и работал у нас электронщиком, за спиной клубилось тишайшее безмолвие тридцати прыжков в Абсолютное Не... Но на защитной куртке еще был виден полустертый номер "девять". В мочке левого уха он носил серебряную радиоклипсу – знак особой надежности. Обычно он слушал по ней виолончельную музыку.

Я хорошо помню, я помню несколько раз, что смерть пролетала мимо она попала в "девятку". Кто мог знать, зачем у капитана на защитной куртке, на спине, выбит этот полустертый порядковый номер? Как может защитить защитная куртка, если она пронумерована, будто специально для кого обрывком мишени, да еще черно-желтого резкого обозначения? Она пролетела мимо – поколебала пламя наших свечей и улыбок: у кого-то перегорели лампочки и приборы, у кого-то засвечены лучшие кадры с тещей, сломались "молнии" на дорожных саквояжах, перекипел кофе, случились преждевременные роды, а может быть, кто-то просто прикрыл форточку, распахнутую случайным сквозняком... Она была среди нас – говорили ли мы полушепотом или судорожно смеялись в кафе, прикуривая бесконечные сигареты, неразборчиво признавались в любви осенним шапочкам случайных попутчиц в полночи грохочущих поездов или по сто раз обламывали спички, зажигая все свечи в Храме Падающих Свеч (вблизи вечной лихорадки Ракетопарка-1). Магнитофоны, работающие на "запись", уловили в то время неясную тонкогорлую песнь бессмертника, один синти-саксафонист говорил мне, что как раз тогда сгорело у него четыре синти-сакса, прежде чем он изобразил нечто, отдаленно напоминающее "Стразтиз" Ч. Маркера. Все, все было у нас наперекосяк! Один биг-прыгатель "Синий протест" – как прыгнул! задрейфовал, свернул с курса, скукожился в пространстве...

Два Космоса лежали передо мной, два Космоса: белый и синий. И если белый – это молчаливый бегун от инфаркта трусцой... (радостно быть мне обманутым первым снегом) – то синий? – ...это когда между ней и Августом ничего нет, она плывет по августовской воде... Но я понял их предназначение: мое прошлое и будущее – выдавил из тюбиков белила цинковые и ультрамарин, разбросал географические карты с разновеликой глыбью морей и новобрачной белизной простынок неопознанных континентов, перечитал заново белые стихи в синей обложке ночи, стряхнул с сигарет великих снежных равнин, тоской замкнувших горло, белоснежный пепел чаек в лазоревую майолику океана... – да и перевил это всетаинственной лентой Мебиуса, ей же и подвязал волосы китайской косицей, чтобы по технике безопасности не выбивались из-под термической каски.

...ты говоришь, что я пытал пространство, ушел за горизонт вслед

за серым портфелем агента Госстраха – Крысолова, извлекающего

тонкогорлую песнь бессмертника? что я брел наизусть тридцать

километров от трактора, от всех этих сигнализейшен – спешил, что

только через сутки меня в бреду и рвоте обнаружила поисковая группа

вертолетов? – да, в черную вену пустыни, в рубчатый желудок песков...

а знаешь ли ты, что у меня образовалась ужасная рвота, я блевал

целыми кусками Времени? из меня извергались проклятые пространства,

события, эпохи... ну, потом, все эти крючки, квадратики, колесики,

пружинки, минутки, секундочки, травинки, муравьишки... это – Время

блевать, да? ты протягиваешь мне руки через мраморное отчуждение

утреннего столика кафе, но тебе не надо... знать, что там была только

грязная мыльная пена и отовсюду падали, зачарованно кружась, бритые

чайки и подержанные корейские велосипеды, только чайки и

велосипеды... – нет, дорогая, не все так просто! это орбитальный сон,

что?! орбитальный сон, я говорю: С! – О! – Н!.. а? да, да, я слышу,

говорите громче, алле-о?!.. дайте мне комнату с серым потолком с

запада на север, алле-о! – ну что ж, пожалуй, я пойду, дорогая,

оставляя тебя в этом каменном кафе... привет! на этом заканчиваю свое

письмо, передавай приветы всем нашим близким и знакомым, всего тебе

наилучшего... целую, конечно!

Да, так было, эпоха всех Свершений, мы ломились в самую глубь плато Хурамчир. Мы делали дорогу, мы были первыми, мы глотали пространство, просто упивались им... За нами, параболически сходя на нет у горизонта, млечно дымилась стальная и бетонная магистраль. Где-то там по сто в ряд гудели и рвались, мчались и лопались автомобили. Рыдали от счастья красивые женщины, захлебывались в слезах и умирали. Росли беспричинные дети. Правительство башляло деньги лопатой. Я очень любил наш трактор. Жизнь меня не печалила. Впереди только ненасытный зной и суриковые горы. Плато Хурамчир. Я работал на раздаче-загрузке в автоматической столовой. В другое время бродил по темным переходам, гоняя вверх и вниз на лифте, купался в бассейнчике с прохладной водой или слушал маленькие человечьи истории, если кому поболтать захотелось. Вообще-то я придумывал разные там секреты, чтобы люди подолгу вдали от дома не сатанели от автоматической еды. Капитану Арсалану я всегда заряжал на две-три бутылочки побольше его любимого соусированного пивка. Я хотел бы прожить его походку и взгляды, его руки, особенно – как он держит голову. Может, в том и отгадка, что там – в Абсолютном Не..? Ведь не говорят и не пишут в учебниках. Вообще, никто не знает. Прыжки в Абсолютное Не... закрыли. Я бы хотел написать с него портрет. Задание в школе на лето – "типаж в интерьере". Это капитан Арсалан сидит во всегдашнем своем шезлонге в интерьере плато Хурамчир в своей заслуженной куртке, с оптическим дальнобоем на коленях, смотрит вдаль на суриковые горы. "Постигший Тишину" – так бы я его назвал.

Однажды я попросил у него примерить себе радиоклипсу: там жила тишина, маленький Дацан тишины... Богомольные травы клонились под тайным причастием ветра, серебристо держала Луну ковыльная стража, тонкогорлую песнь выводил бессмертник. Там жили и лошади: волооко стекали туманы с их грив, переговаривалась хрустом осыпь камешков под стертыми копытами, медно плескались кольца сбруи. И птицы: ночная омутная глыбь скрипела и терлась о шероховатость их крыл. Там... кривая Стена рубанула коростой полосующего удара самое сердце глубиной Азии, под ней ничком жил человек-трава с болью и гудением во всем позвоночнике – из него росла прямая и твердая стрела с шелестением желтых буддистских ленточек на вечном сквозняке проклюнутого азиатского сердца... Вот что я узнал. И с сожалением отдал радиоклипсу.

Обычно я писал пейзажи, маленькие картонки пейзажиков, расположившись подле монументальной гусеницы нашего трактора: тент, мольберт, стульчик, коробки с красками, столик с журналами и альбомами – люблю я рисовать, а во время размышлений полистать литературу, посмотреть работы мастеров или старые фотографии. Люблю к тому же попивать брусничный морс с планеты Капель – эдакие причуды... На выходные все улетели по домам, было спокойно, капитан Арсалан дежурил, и я остался вместе с ним. По привычке он дремал, весь распространившись в биосенсорном шезлонге, вместо предполагаемого дальнобоя баюкал в ладонях бутылочку любимого пивка "Маркет" и на суриковые горы не смотрел. Я смотрел и рисовал закаты, а они были дремучие, обморочные какие-то закаты: вакханалия убийственно-багрового и багрового цвета. Больше ничего. Тревожно. Горы тогда становились горчишными.

Работалось мне покойно и споро, искоса я выхватывал куски сна капитана, помечал их карандашиком для своей вселетней картины. Особенно мне было отрадно попивать морс, ведь он с планеты Капель, а там, говорят, брусничники по грудь и спелые охапки ягод собирают поющие девушки в разноцветных индейских повязках на волосах. Как раз туда и преобразовалась одна моя хорошая знакомая, с которой я только и собирался задружить как художник с художником... Может, в этом греющем душу напитке – тепло и ласка и ее верных рук? Я, кажется, вполне прилично передал всю эту массу давящего пространства и то, что мы черт знает когда доберемся до всего этого беспредела. Но это показалось чересчур напыщенным, до того просторным и одичалым: распахнутая пустынность, крутолобые лики гор, тяжелые приливы заката... Я подрисовал на одном из горбатящихся холмов маленькую, злую и напряженную фигурку всадника на взъерошенной лошаденке. Железной скобкой впившись в ветряные дали, он смотрел миры: разведчик, впередсмотрящий, гонец... Стало просто и сурово, как в шахматах – он предназначенно заполнил клетку пространства давно решенной комбинации. Откинувшись самым вальяжным мэтром, я небрежно перелистывал любимые журналы. Морс терпко и влажно туманил мои воспоминания обещанием еще несбывшихся рук... Это все дурацкая картина сводила с ума, одного древне-заслуженного художника: "Сбор брусничного урожая на планете Капель", что издавна своей незабвенной помпезностью украшала якобы вестибюль нашей школы, то-то и мнится мне все, то-то и помнится...

Что-то сломалось в вечере, щелкнуло, какой-то выключатель... рассыпалось. Тонко въелся в воздух и оборвался сверлящий перелив, встрепенувшийся ропот... трепет – ...стон? Я оглянулся – шезлонг капитана смяло, бросило назад – сам он выкрутился, вывернулся на песок, но привскинулся на колени, злым и темным лицом как прицелом оптического дальнобоя с тусклой игрой закатных бликов что-то искал, выслеживал в графленых линиях шахматного горизонта... Что?! – я оторопело переживал этот, вмиг перемешанный сердитой рукой, фотографический коллаж. Он прямо поднялся с колен, мне показалось: ритуально поцеловав край закатного знамени, но стер с лица дальнобойную озлобленность, с губ песчинки – или? мне послышалось... какой-то чревовещательный морок, молитву, проклятие..? – А?! – вновь не уразумел я, но капитан шел к входному люку с пугающей неровностью начинающего канатоходца или так, словно путь его был тщательно заминирован и каждую секунду следовало ожидать взрыва. И я ничего не понял в его судьбе, но вечер мне был испуган. Собирая вещи, я думал об этой тарабарской фразе, чертовщине ли какой-то? – "Тень стрелы Отца"... – вот что он сказал. Сдвинул и оставленный им шезлонг, в песке блеснула серебристая рыбка радиоклипсы, наверное, выпала при падении. Не удержался, поднес ухо к замочной скважине Вселенной. Мне показались разноголосые инструменты, как настраивается перед игрой оркестр, невпопад переговаривались музыканты – их голоса шуршали твердой смятой бумагой или это ветер перебирал нотные листы? Чьи-то пальцы тайным причастием пробежались по богомольным струнам... тонкогорло пропела неясная дудочка... медно расплескались ударные тарелки и колокольчики... пианола шелестела ленточками на ветру... Было слышно, осязаемо, реально – кто-то подошел, пощелкал в микрофон, сказал: "в сторожке, в парке, в черном сейфе...", а ревербераторное эхо подхватило, разнесло, озвучило – "...в сторожке, в парке... в сторожке..." Откуда это? Что так захолостнуло по сердцу? Не белый ли это и синий Космос настиг и отозвал меня? – ведь было же такое, было... Но что там, как дальше? Отчего же не вспомнить... – или? – нет, заново перевью и расправлю таинственной лентой сине-белую повязку для китайской косицы...

Нагруженный всем скарбом, нагнал капитана в холле, протянул на ладони дивный светлый зрачок. Он мучительно вспомнил меня, потрепал по плечу, уехал на лифте. Ужинать не стал, закрылся в каюте, передал по связи, что плохо себя чувствует. Но ладно.

И вот что-то сломалось в нашей жизни, щелкнуло, какой-то выключатель... капитан Арсалан похудел и осунулся, перегорали лампочки и приборы, сверлящим переливом въедалось сигнализейшн-спешиал-сирена, кому-то вечно не хватало то завтрака, то обеда... Перекипал кофе, все были с усердно-рассерженными лицами, в бассейне я замечал только что брошенное мокрое полотенце или волглый, неведомо чей, халат. Даже справился у начальника смены: сколько человек экипажа на борту? – Семь, как всегда... – ответил он мне, решив, очевидно, что очередные мои секреты дизайнера нечаянной радости – это задавать идиотские вопросы. Но не такой уж я негодяй и двоечник, чтобы исправлять каждый раз какую-то нелепую ошибку, и хорошо все обдумав, я отправлял восемь порций и девять порций... – а робот-доставщик разносил все.

Он пришел ко мне.

Я сразу узнал его. Это был человек-трава: маленький пожухлый монгол в лоснящемся кожаном халате, в лохматой шапке с тесемками, носки его мягких сапог смотрели в наше линолеумное небо.

Я в это время был один, в нашем малютке-баре наводил лоск на старенький, но верный мой шейкер, развешивал разноцветные фонарики.

– Ты кто? – спросил я завороженно.

– Я Гэсэр-хан.

– Чего ты хочешь?

– Дай мне водки.

Я плеснул ему в подвернувшуюся рюмаху, но он отстранил локтем, принял лишь полный бокал и безмятежно-коротко выпил его. Стоял покачиваясь, занюхивая травяным и мятным рукавом.

– Ты любишь овсяные оладушки? – еще спросил я.

– Да... – он мутно покачнулся, выпростал что-то из недр своей кожаной обители, положил на полированную стойку. Это была темная и древняя широкая ложечка с длинной ручкой.

– Что это?

– Это лопаточка для переворачивания оладушек, – ответил он, широко и привольно швыркнув носом. – Моей бабушки... – добавил еще тише и пошел, охватывая аркой всадниковых ног далекое и близкое, дико пахнущее медом вскопытенных трав и пряной пыли, время сигнальных костров и кочевий.

Как раз прилетел к нам Батхитхван Чумпура, исполнитель на народных индийских инструментах (из-за чего и генеральный порядок), все стали заходить и рассаживаться в баре. Он долго настраивал ситар, он пел и играл свою музыку, запалил морок благовонных палочек, весь потел, посерел и осунулся лицом, раскачиваясь маятником литого просолнечного тела. ...чайки над морем, вы – белые чайки над синем морем, – говорил он, или кричал? – нам откуда-то издалека снизу, – вам нечего бояться, расслабьтесь, спокойно, все спокойно... – и мы все еще больше становились чайками над морем и летели, летели... – музыка ли летела, слова его, чревовещательный морок какой-то? – пел ли это человек-трава? богомольные пальцы на струнах тайного причастия ночи, тонкогорлая весть бессмертника, шероховатый трепет стекающих с грив туманов, шелестение азиатских тесемочек, плеск медных колечек... – или это звон колокольцев – браслетов на смуглой излучине запястья равномерно выгибаемого из августовской воды, когда она плыла из моего орбитального сна к области берега, невозвращаемого всего лишь из-за невозможности вспомнить фразу, ясно конец ее: "...в сторожке, в парке, в черном сейфе". Так настиг меня белый и синий Космос, вбирал в себя: ...между ней и Августом – ничего нет, она плывет по августовской воде, не слыша как тихо звенит браслет – плачет космонавт в орбитальном сне... в орбитальном полете, космонавт – это я, а она – это то время, та песня, что не могу, или не смею? – вернуть я, ведь я помню, хочу вспомнить – и боюсь, и не смею, смею и боюсь из того, уплывающего от меня по августовской воде, мира, убегающего молчаливым бегуном от инфаркта трусцой... (– ну зачем он сегодня бежал? – толстой строчкой следов, как сапожной дратвой, первый снег до весны пришивал). Или, это все – ПОРА СЕНОКОСА?

ты уезжаешь в деревню,

а когда возвращаешься

женщины носят разные туфли:

на одной ноге золотую,

на другой – пурпурную...

Нет, как же мне додумать до конца, виноват ли я, что забыл? А музыка летела, вбирала в себя, вибрировала – и шла тяжелыми приливами заката, посвистом стрелы, тарабанящим чревовещательным мороком... и кончилась быстро, оборвалась, вздрогнула и погасла, задрейфовала, свернула с курса, скукожилась в пространстве... Глубинный удар потряс наши тракторные недра, какие-то родовые схватки двигателя, вой расходящегося кругами сиренного эха... Погас свет. Мы определенно встали, упершись в давление невидимого предела. Все расхватались в тревожную мглу по своим местам вдоль путеводных нитей аварийного световода.

Мне бежать было некуда, с великим заклинателем чаек над морем мы пили чай в тусклом мерцании авариек.

– Плохое место, безотчетное... – булькал он уже от многих чашек. Какой-то впитыватель энергии, вся мелодия Космоса уходила в него, как вода в песок. – Я очень устал, очень... Никогда так плохо не играл! – Он помолчал, впитывая в себя чай и добавил: – Словно бы здесь есть еще кто-то... И ходит там, и бродит...

– Вот так вдарило! Авария, что-то случилось, – говорил я, отходя от заговора сигарных благовоний

– Да я не о том... – махнул рукой маг и чародей индийских народных инструментов.

– Вертолет скоро прибудет, заберет вас.

– Я хотел сказать...

Да так запоясал меня белый и синий Космос двумя змеями: белил и ультрамаринил из сжимающихся тюбиков Вселенной, замотал новобрачными простынками неопознанных географических континентов и голубыми шарфами разновеликой глыбы морей, заморочил птицами белых стихов из синей обложки ночи, стряхнул белоснежный пепел чаек с сигарет великих снежных равнин на мою майоликовую голову... Так предвещал меня орбитальный сон, предназначенно двигая белыми и синими фигурками событий в шахматных клетках багровых горизонтов давно решенной комбинации.

И на другое утро мы стояли. Усердная рассерженность лиц замкнулась на каких-то предродовых схватках. Прогресс недоуменно топтался у нас за спиной. Налетели специальные команды. Черт принес и компетентные органы. Один спец вызвал меня в библиотеку, где они расположились со своей канцелярией. Борода его победно кучерявилась черными и жесткими параграфами.

– Известно ли было вам, – начал он после сопутствующих недомолвок и околичностей, – что на тракторе находился и восьмой человек, не член экипажа?

Я слегка окосел. Да, здесь не представить себя глупой чайкой над глупым морем, они могли расшифровать записи компьютера.

– Правильно! – он будто подцепил крючком своего пальца пугливый шепоток моих мыслей. – Мы просмотрели записи компьютера, даже маршруты доставки пищи роботом! Значит... – теперь он выудил и свою рыбешку догадки, – вы были в преступном сговоре с видеоштурманом Изей Файбушевичем, который нелегально провез и содержал в нарушение штатного распорядка, свою э-э-э... любовницу! некую, некую... – Он стал ловить на столе какие-то худющие, разлетающиеся от работы вентилятора, бумажки. – А впрочем, это неважно, мы еще сами до конца не разобрались... Как говорят, "женщина на корабле – к несчастью"? – Он слегка хохотнул, не нарушая при этом, понятно, штатного распорядка, а я понял, что влип! Изя Файбушевич... – и черт его дернул?!

– Но это еще не все, – продолжала крючкотворная спецборода, посмотрите на эту развертку. Он протянул мне лист графической бумаги. Остановка двигателя произошла из-за внедрения в ротор некоего постороннего предмета. Местная ЭВМ не смогла определить ни состав, ни происхождение, ни назначение его, этого э-э-м... объекта. Он был расщеплен на атомные частицы перед тем, как сработала защитная блокировка. Вот его графическая расшифровка, – он стал тыкать и носиться вездесущим пальцем в сплетении и хаосе разноцветных линий и цифр. От всяческих формул и чертежей меня с детства тошнило, но тут я смог разобрать, точно, эдакую вытянутую, наподобие луковицы и с длинным горлом, штуковину.

– Вы видите, вы чувствуете.?! – священно шептал спецдотоха, брызгая слюной и крючками, – больше всего это напоминает космический летательный аппарат, явно чуждого нам происхождения! Возможно... инопланетное вторжение? – как вы думаете?

Я вернулся в свой отсек, закрылся и лежал. Я ничего не думал, мне было просто смешно: ...инопланетяне! вторжение! Больше всего этот э-э-м... объект напоминал мне  л о п а т о ч к у  д л я п е р е в о р а ч и в а н и я  о л а д у ш е к! Я достал эту далекую от нашей жизни, черную и высохшую косточку столетий, сравнивал зрительно с обтекаемыми линиями графического чертежа. Сомнений быть не могло! – точь в точь такая и есть, но для чего понадобилось запускать это странное послание в наш двигатель? Я привязал неведомый подарок на проводок и повесил на грудь под курткой.

Все новоприбывшее люди и наши собрались в середине дня лететь на завод – или куда еще? – по своим делам. Или меня попросили подежурить (может быть, приказали?), или наоборот, запамятовали в суматохе, а возможно, мест не хватило, как это бывает – одним словом, остался на этой остывающей от гула и зноя работы, громадине. Провожал, когда они садились в оранжевую вертолеху специальной команды. С ними была и женщина, но черт бы меня побрал, если это не самая, что ни на есть, элементарнейшая, родная жена Изи! Раз или два бывал у них в гостях, вот и сейчас она улыбнулась мне блекло, печально махнула рукой. Что это за штучки такие!

И что бы я ни делал, время мое не заладилось. Машинально я перелистывал журнальчики, мок под дождиком душа, бродил по бесцветным коридорам, чирикал карандашиком на картонке, придумывал какую-то еду, но все это было тоскливо и никчемно, все пустое... Вечер свалился на меня, как картонный парашютист, закупорив и окружив переливами тугой парусящей ночи мое одинокое времяпрепровождение. Я стоял на самой верхней палубе – и жизнь моя клубилась вокруг, летела тишайшим безмолвием. До ужаса сладко любил я свое время, что узнавал беспрерывным клубком событий и происшествий, примет и тайных знаков, которые многие и многие не проживали, лишь давили тяжелым трактором или мчались – куда? – неизвестно! – в лопающемся автомобиле. Но дивная замочная скважина Вселенной блеснула мне – сигнальный костер?! Кому он? Кто там может быть? – впереди только ненастный зной и суриковые горы. Ничего. Плато Хурамчир.

Вот втемяшилось в голову, застрекотало камерой для съемок экстраважных событий с заново заряженной кассетой, я вбирал в себя происходящее, будто оптическим видоискателем, пленка звуков и голосов вращалась во мне изнутри. Ответный сигнальный огонь зажегся на сторожевой башне давнего предчувствия – или ожидания? – что я не мог не откликнуться на него, я шел, с хрустом шел по песку, уминая все эти ковыли и травы, возгласы давних кочевий – путаясь в звездном шелке парашютной ночи, дивными глазами хотел высмотреть, сухим горлом – выпить этот мираж... И через тридцать лет и три года той ночи я добрался до него – живого взаправдашнего огня, там сидели люди: мой старый знакомец человек-трава и еще один, его не знаю – распятый солнцем и черным ветром на кресте всех пыльных дорог, ведущих в пресвятые места, в затерянную золотую Мекку всепрощения, так мне показалось... Они жарили на рожне рыбу... Почему я знаю, что на рожне? – почему это был огонь, а они грелись подле него, коротали ночь, готовили еду? Возможно, это дурацкая картина сводила с ума, одного древнезаслуженного художника... одного художника... – вот стоит перед глазами, вот все и мнится мне, вот все и помнится... Они пластали ее на камне, они разгадывали серебристые знаки подводной жизни, открывали розовое дыхание над огнем, над самоцветными бликами истомившихся углей – и все это на заструганных палочках-рогульках, древних, как орудия пытки, крупно посолив раззявленные ломтики – движения их были как танец, некое общение немых – понятное и родное чем-то, забытое... – забытые глубинные краски, запахи, звук...

– Ты принес нам водки? – гортанно спросил меня над степью травяной товарищ-монгол, слизывая обжиренные пальцы и переставляя палочки для их огненного удобства.

– Да... – обрадовался я полезности вопроса, добывая, и вправду, из сумки "Аэрофлот" ртутно ослепившую всех, вневременную бутыль.

Он угостил всех духов на четыре стороны света по капле и разлил нам в тяжелые медные ступочки для растирания минеральных красок. Мне дали место у огня, дали водки – и закопченную палочку с насаженным тяжелым куском, клубящимся жиром, – и я его ел, как бесконечное духмяное пространство этой ночи, памяти, былого...

– Это, знаешь, – говорил монгол, – это байкальский омуль, свежак! А это, – он указал на молчаливого распятого, черного, странного, – это... этот, как его? А, бродяга, человек из песни, он Байкал переплыть хочет.

– Да как же, Байкал?

– Что, Байкал не знаешь?

– Нет...

– Ну ты..! – они посмотрели враз с сердечной недостаточностью и продолжали впиваться в дымные куски пространств, эпох и событий.

Здесь раньше Байкал был. Огромное море. Священное. Светлое. Давно когда-то. Зыбкая память столетий. И не вспомнить теперь. Тысяча веков. Гены и кровь человечества. Околоплодные воды цивилизации. Жидкие извилины волн. Хмарь. Ледяная качель. Дом. Песня, слова такие помнишь? Да твердые шарики слов сумеречного Космоса, переталкиваясь, бегут в твоей крови. Планета. Байкал. Звезда. Бродяга. Звездное скопление. Нерчинский Завод. Ну?! По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах... Степь. Канун. Биг-прыгатели. Смеющиеся бомбы. Смутное время. Раскольников с ракетным топором. А?! – помню, помню... да! Вот он – бродяга. Он к Байкалу подходит, рыбачию лодку берет, унылую песню заводит, о родине милой поет... Да хре-на вам? А мне-то что... Смотри, какая Тишина." Байкал расстреляли как Царя (в подвале замороченных времен, забросали гранатами, залили кислотой). Ну точно, я помню: вонючая яма, полигон для испытаний, каменистое плато, дорога... – все прошло на моих глазах, так и скитаюсь неприкаянный. Песня-то осталась, да. Какое плато, Хурамчир? какой трактор? Магистраль, автодром, ракетопарк, биг-порт, авиадорога, алюмохромселикатофосфат, чертечтознаеткуда... Снег пошел. Что?! Светлый снег пошел, я говорю. Здесь Байкал должен быть, золото, горы, рыбачьи лодки... Но шел сильный снег и, зачарованно кружась, падали мертвые чайки и подержанные корейские велосипеды. Мыльная пена, грязная мыльная пена по колено. Она затягивала, вбирала, было трудно идти. Всюду валялись покореженные милицейские мегафоны, но они работали. Я подобрал один, крикнул: "Что вы делаете? Опомнитесь!" Он не обратил внимания, ловил некоторых чаек за крыло, брил их наголо опасным лезвием, отшвыривал в сторону. Те трепыхались, елозили – он бил их в голову тяжелой рукояткой пистолета Макарова, пистолет он держал наготове, но приходилось еще отмахиваться от падающих велосипедов, пишущих машинок, обручей для хула-хупа. Я видел его так же отчетливо, прямо, вблизи – как и тебя. Он был вспотевший, в засаленной сиреневенькой майке, но тут зазвонил телефон-сентябрь.

...да все это снится тебе, ведь это орбитальный сон, ты долго

летел, слышал неясные вскрики, шорохи, треск, голоса... и щебетание

моря, тяжелые вздохи птиц, шепот женщин, молитвы, позванивание

ложечки в стакане, медных тарелочек, колокольцев, браслетов – мы

отматывали из тебя целые километры пленки со всем этим тарахтением,

ты был будто магнитофон, работающий на "запись"... да тебя и рвало

целыми кусками Времени, ты извергал пространства, проклятые эпохи,

вневременные события... да, точно! – ты висел в воздухе посреди

высокого и светлого Храма, подходили улыбчивые и обеспокоенные люди,

смотрели, смеялись легко и плакали, переговаривались, где-то внизу и

далеко Батхитхван Чумпура играл на стройном ситаре и поджигал

благовонные палочки... поисковая группа вертолетов обнаружила тебя в

самом сердце песков – куда ты продвигался? к чему? я протягиваю тебе

руки через это каменное кафе, я преобразовалась с планеты Капель – и

это в разгар сбора брусничного урожая! – который непременно собирают

поющие девушки – все нецелованные, девственницы – и это конкретно, в

разноцветных индейских повязках на волосах... и у тебя был потертый

дорожный саквояж со сломанной "молнией", полный бутылок..! гулких

пустозвонных бутылок всех форм, размеров, времен и народов – откуда

это? что ты хочешь сказать?

Да, да! ведь звонил телефон-сентябрь, я поднял трубку – так и есть, они искали меня, ведь литые синие и белые фигурки событий передвигались легко в предназначенной партии, что мудрствуя лукаво, игроки участливо склонились и надо мной. Это был и сам председатель Совета ветеранов Прыгунов в Абсолютное Не... – и с ним мне была назначена встреча. И смерть уже пролетела над нами... Нас так долго готовили к этому, но все уже произошло, я чувствовал это, я видел перегоревшие ламночки и приборы, перекипевший кофе, обгорелые и скукоженные трупики синти-саксов... Передавали виолончельную музыку, сумбурные и бессвязные известия – и главное готово было сорваться с губ замороченных дикторов беспричинными серыми колесиками, квадратиками, палочками, травинками. Медленно я приходил в себя от отчаяния, медленно привыкал к кафе и смеялся на улицах, заматывал себе уши грохотом полночных поездов, поджигал сигарету или свечи в Храме... Все. Смерть попала в "девятку"!

Я с трудом отыскал его, он жил под бетонным мостом развязки авиадороги в проржавевшем и сгоревшем когда-то автобусе. Удивился ли я, когда увидел романтический парус рубахи, многосложный ситар, палочки дымящихся благовоний и просторное, как небо с чайками улыбчивых бликов, лицо Батхитхвана Чумпуры? Так вот он кто – председатель Совета мифических ветеранов..! В автобусном животе было нагрето, ржавлено, полутемно – тихо там росло дерево, под которым прозрел Будда. Нет, там была мыльная серая равнина, которая накренилась, как стол – и пена стала захлестывать, скользко, не за что держаться... Он обернулся, увидел меня, бросил конец альпийского рапшнура. Кое-как я ухватился за него, повис, елозя в пене, ошметках перьев, велосипедах... Он привязал веревку к столу, там был и стол, очень канцелярский официальный стол: несколько телефонов, письменный прибор, телефакс, бумаги. Надел вполне приличную рубашку в мелкую полоску, галстук, пригладил волосы, сунул пистолет за пояс, сел за стол, включил лампу. И было непонятно, как он сидит там? – ведь было все очень косо, сильный крен.

– Ну что, – обратился он ко мне, – удивлен, что мне приходится всем этим заниматься? А что же, тысячу лет вашего благоденствия слоняюсь без роду, без племени, а? Ты пытаешься вспомнить всего лишь одну только строчку, вернуться во времени – и не можешь, а мне каково? Да знаешь ты этот бесконечно тоскливый напев, выдох этот, рвущий душу, стон-ли? морок? – молитву, проклятие... – знаешь, мы сидели в ту ночь у костра, пели песню. Ну что за Время, что за песня? Тогда к тебе приходили друзья, много друзей, ты работал художником-оформителем по свободному найму в парке... В ветхой сторожке вы пили вино, теплое вино с приставшими травинками, листиками, муравьями. А в углу сторожки непонятно отчего торчал огромный черный сейф... ну? – "в сторожке, в парке, в черном сейфе – я буду хранить бутылки, что выпил за это лето..." ведь так? Точно?