Текст книги "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память"

Автор книги: Юрий Невский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

16

Очень красиво оформленная книжка. Белый глянец обложки.

[Космонавты Гитлера]

«Немецкие горнострелковые и лыжные подразделения. Элитные части вермахта. 1939–1945»

Когда говорят об элитных частях вооруженных сил Германии времен Второй мировой войны, прежде всего вспоминают о парашютистах, танкистах или о войсках СС. Между тем, существовал еще один вид боевых частей, о котором часто забывают, хотя они заслуживают звание «элитных» ничуть не меньше остальных: это горнострелковые войска.

Об истории, организации, экипировке и форме одежды горных стрелков и рассказывает эта книга. Текст сопровождается уникальными фотографиями и прекрасно выполненными цветными иллюстрациями, составленными на основе архивных материалов. Издание адресовано широкому кругу читателей, увлекающихся военной историей.

«…Пещера. Низкий свод. Отлично, через силу попытался усмехнуться Ульбрихт, гримаса боли исказила его лицо. – Отлично у тебя все продумано, Зигфрид! И чашка кофе… последняя. Уже остывает. И другой не будет, так? Значит, надо поторопиться. Ну что же, ты, надеюсь, знаешь, что надо делать? Я думаю, ты поступишь, как офицер Рейха. Дай мне мой пистолет и… выйди, пожалуйста. Выйди. Подожди там. Ты все отлично подрассчитал… какого черта! Ясно же, ни я, ни Отто… мы уже не дойдем до вершины. Я постараюсь облегчить твою задачу. Оставь мне пистолет; и сигарету; сигареты-то там есть? ведь были же где-то?! Мне, как приговоренному к смерти…

– Да. Да, Ульбрихт, – присев на камень, Зигфрид проверил обойму Р38. – Здесь всего один патрон…

– Как раз один патрон… ты хотел сказать? О, Зигфрид! ты дьявол!

– Но ты расстрелял обойму… не помнишь? Там, в селении горцев. Старик, который так и остался сидеть у входа в свою лачугу. Женщина с ребенком.

Ульбрихт был очень обеспокоен… он говорил, бредил… быстро, горячечно – отплевывая при частом кашле кровяные сгустки. Судорожно вытянул правую руку в драной шерстяной перчатке, пытался сжать и разжать пальцы, мял какую-то тряпку или платок в руке, что-то искал подле. Взял жестяную кружку с дымящимся кофе, но поставил ее рядом. Затем сделал движение… как бы тянулся, хотел попробовать, рассчитать свои силы – сможет ли достать до камня, на котором стоял примус. Зигфрид рылся в рюкзаке и не заметил этого.

– А ты, как всегда, ни при чем, останешься чистеньким, ну что же, на этот раз твоя взяла, хотя… Отто? уж с ним-то тебе придется разделаться? или ты вколол столько морфия, что он не проснется… слава богу… так и отойдет во сне…

Зигфрид мрачно навис черной и плотной горой. Сидя на камне, держал в руках пистолет, затем отдал его Ульбрихту. Тот спросил у него сигарету и зажигалку, он протянул ему. Сам тяжко вздохнув, как-то неуверенно оскальзываясь ботинками в железных шипах по камням, выбирался наружу.

Отлично, с хрипом прошептал вслед Ульбрихт. – Зайдешь после того, как услышишь выстрел. Я только кофе допью, пока горячий, закурю сигарету. Ну, прощай, партайгеноссе. Ты должен передать им… туда… письма…

– Что? – оглянулся Зигфрид.

– Не забудь про письма! Ты же сказал, сбросил их все, всё что осталось, в мешок.

– А-а, да. – Он махнул рукой.

Ульбрихт, прислушиваясь к удаляющимся шагам, взял в руки кружку и медленно, глоток за глотком, допил остывающий напиток. Он закурил сигарету и затем, дотянувшись до камня, до лужицы, растекшейся у примуса, смочил платок, который был у него в руке. Чиркнул зажигалкой, поджег и бросил затлевший комок точно к жестяному смятому цилиндру. Его тут же обежала вспышка… где-то просочились горючие пары… вскоре грянул хлопок… жестянку разорвало на части… синеватая гарь заполнила тесное каменное пространство, тяжелый смрад заколыхался пластами у свода. Привстал, насколько мог, откинулся спиной на ближний камень, поднял пистолет, точно наметив то место, где сейчас появится Зигфрид… Как раз середина его груди. Один патрон; он не промахнется.

Вскоре он вошел. Скрежет отриконенных ботинок по камням. Огромный великан вздыхал и ворочался в тесной пещере. Зигфрид, плохо различая в дыму и темноте, приблизился. Ульбрихт почти упер в него пистолет и нажал курок… Произошла осечка. Случайность. Патрон перекосило в казенной части. Ульбрихт забился в истерическом хохоте, закашлялся, изо рта пошла кровь, он хрипел. Агония была короткой. Пистолет из его холодеющей руки выскользнул на камни. Зигфрид так и сидел перед ним на корточках, не в силах пошевелиться. Зловещий щелчок осечки, словно грозовое эхо, отдавался у него в ушах».

17

Школьный спортивный зал, празднично оформленный, выглядел уютно и немного таинственно, настраивая на что-то особенное. Мигающие фонарики на высоких окнах; стена, противоположная входу, – украшена гирляндами, звездами и мишурой. На импровизированной сцене громоздились разновеликие колонки, все было опутано проводами, поблескивали микрофонные стойки, электрогитары у ребят из знаменитого школьного ВИА рассыпали блестки, отражая лучи разноцветных прожекторов. Звезды школьного рока настраивали инструменты: время от времени фонил микрофон, тяжко ухала барабанная бочка, а то неожиданно сорвавшийся гитарный бас резонировал, затихая отголоском далекого грома.

Но все это подходило к сутолоке, суматохе приготовлений к традиционному Осеннему балу, на котором выбиралась Королева Красоты. Потом все волшебно изменится: засверкают проблески стробоскопов, закружатся, поплывут яркие всполохи – и уж тогда можно вовсю оторваться под своих родных, любовно выращенных на ниве всеобщей зависти и поклонения рокеров. Но это будет потом, а пока…

То, что Подсулак из 9-го «А» станет Королевой, уже и обсуждать нечего. Она выступает последней, на голове у нее во-от такое здоровенное, типа воронье гнездо! И ветви на полметра отходят! Тут паутинка, а тут сеточка! И рюшечки, рюшечки… Всесветное школьное девчоночье радио работало, как всегда, на волне заинтересованности, восхищения, обиды – каждый может подкрутить себе настройку по интересам. Королев Красоты за год выбирают всего две, они будут общепризнанными школьными красавицами, над их головой незримо воссияет ореол восхищения со стороны мальчишек… ну и понятной зависти девчонок. В школе проходит много разных конкурсов, соревнований, праздников. За них отвечают студенты старших курсов расположенного рядом Пединститута. Со школой договор, это для них практика.

Вечер проходил по отработанной программе, что-то вроде КВН (где известны почти все номера). Поэтому никто особо не напрягался, пусть студенты отметят себе, что провели такое-то мероприятие. Самое главное будет потом, когда начнутся дикие пляски под любимую группу «Фэнтези». Сейчас все классы перемешались, стояли вдоль стен, лишь в центре свободное место. И Надя среди всех, ожидая, когда станут зажигать, колбаситься и оттягиваться в полный рост как полоумные… Но вот что с ней происходит… Она, так любившая танцевать, чувствующая радость танца – вдруг начинает испытывать стеснение, дыхание ее прерывается: она просто впадает в какой-то ступор! Это бывает даже тогда, когда она с теми, кого так давно знает… Почему-то для нее становится важным следить за собой, оценивать со стороны. Кажется, что все сейчас начнут смеяться над ней, рассматривать, обсуждать… Она даже не узнавала себя. Попадая в поле всеобщего настроения, воспринимала какую-то вибрирующую боль, увязала в странном тягучем состоянии, как муха на ядовитой липучке. В гуще ребят, замечала, – становилась каким-то досадным препятствием… Хотя никто ничего не скажет, конечно. А кто-то посторонится, давая место. Но вместе со всеми – она будет испытывать одиночество, отчуждение. Множество лиц, взглядов, улыбок, голоса, информация… это невозможно осмыслить! Световые вспышки, блестки, звуковые взрывы. Так же бывало в зале кинотеатра: как только гас свет, тут же подступала тошнота, не хватало воздуха, теснило в груди, охватывала паника. А уж поездка в метро, спуск под землю, бесконечная вереница выезжающих оттуда вверх по эскалатору одинаковых, как ей казалось, перелицованных существ – что будут окружать, пронизывать острыми, царапающими… или давить тяжелыми взглядами! И это все от перенесенной в детстве болезни.

А вечер продолжался, и Ольга Туртанова, пробравшись к ней, в шутку подтолкнула: «Сейчас тебя вызовут! стихи читать! Черубина де Габриак ты наша!» Прошептала нарочито громко, чтобы блеснуть своей эрудицией, конечно. А Наде показалось, и ребята рядом заухмылялись недобро, с затаенной насмешкой. Она обернулась к Туртановой, показала кулак. Но Ольга рассмеялась, развела руками: «Это же пиар чистой воды, не понимаешь, что ли?»

Можно, конечно, не обратить внимание… да и вообще, сравнение с такой по-настоящему талантливой и трагической поэтессой даже лестно. Черубина де Габриак, поэтическая легенда. Ее образ, будто бы испанской аристократки, волею судьбы заброшенной в Россию, пишущей стихи на русском языке, придуман и разыгран Максимилианом Волошиным. Тем больнее было разоблачение, когда все узнали, что стали жертвой розыгрыша…

А реальная носительница громкого имени, Елизавета Дмитриева, была человеком искренним, красивым. С детства она была прикована к постели, страдала тяжелой формой костного и легочного туберкулеза, из-за этого у нее хромота на всю жизнь. В девять лет она ослепла, многие месяцы мир для нее был погружен во мрак. И может, тогда у нее впервые открылось то особое внутреннее зрение, что побуждает к творчеству и ясновидению? Хорошо бы узнать о ней больше, узнать для себя что-то новое, необычное – не для того, разумеется, чтобы читать лекции, распинаться перед Ольгой.

Ну и вызвали бы ее читать стихи? Это было то, что она пока могла подарить другим. Если бы она умела выращивать необыкновенные цветы… а они, к примеру, исполняли желания, слушаясь волшебного слова, – то она принесла бы их, порадовала всех. Но так ее и не вызвали почему-то. Ну и ладно. Самое время, сделав вид, что она здесь, со всеми… на самом деле быстро совершить обходной маневр и проскользнуть к раздевалке. Одеться, бежать домой. Ведь и дома можно танцевать. Аппаратура сейчас мощная, у нее в комнате проигрыватель компакт-дисков, пожалуйста. Только нацепить наушники – и танцевать! Расшифровывать понятный только ей смысл, переводить в движения диких шаманских плясок… в танец змея Химу.

[Химу]

Он будет ждать тысячу лет, когда пойдут в лес за брусникой две девочки-сестренки и заблудятся, и набредут в чаще на заброшенную хижину, и останутся жить в ней. Однажды, собирая ягоды и забредя в заросли к ручью, они наткнутся на него. «Смотри, какой камень, – скажет одна из девчушек, старшая. – Очень похож на спящего ребеночка, правда? Давай возьмем его с собой. Будем его нянчить, заботиться о нем. Видишь, вот и люлька для него есть». А у Химу одно наследство – железная люлька, что подле него, она также вместе с ним сброшена. «Да ты что, – обеспокоится младшая. – Вдруг это сын Белоголового Старца. Вырастет и сожрет нас!» – «Не болтай глупости! Бери камень и тащи, а я люльку понесу». Придут в хижину, положат камень в люльку, подвесят на железную цепь, что к потолочной балке будто нарочно приделана. Пройдет немного времени, камень больше станет похожим на ребенка. А потом зашевелится. С каждым днем растет, совсем как человеческое дитя становится. Сестренки на него не нарадуются: играют с ним, балуют. С утра пойдут в лес по ягоды, потом наварят в чугунке, что там же нашелся. Накормят каменного мальчика и сами наедятся. Он будет улыбаться, понимать все начнет и даже садиться. Как-то придут сестренки – рядом с колыбелью много печеных карасей. Старшая обрадуется: «Вот как хорошо, каменное дитя о нас позаботилось!» И съест всю рыбу. Младшая не притронется: «Никак это сын Белоголового прикормить нас хочет, а потом слаще съесть!» Наутро сестры пойдут, как всегда, в лес, она скажет старшей: «Вернусь посмотрю, хорошо ли очаг потушили». Незаметно спрячется в хижине. Вдруг скрипнет железная люлька, раздастся голос: «Железная колыбель, расстегнись, железная цепь, развяжись!» Каменюка вылезет из колыбели – превратится в страшного великана! Железным голосом крикнет: «Огонь в камельке запылай! Приготовлю-ка сестренкам рыбы». Огонь пылает, в ручищах великана, откуда ни возьмись, железная мутовка, станет он вращать ею, отовсюду посыплется рыба. «А ну, рыба, нанизывайся сама на рожон да полезай в огонь!» – прикажет. И караси сами пекутся. Укажет рыбам укладываться на полку. «Сестры вернутся, поедят моего кушанья, а уж поправятся – я их съем». И уменьшится вдруг, и опять станет ребенком, спрячется в колыбель. Младшая побежит к сестре. «Страх-то какой! Это злой дух самого Старца!» Не поверит та, а когда придут, увидит зажаренных рыб – вовсе набросится на меньшую. Съест кушанье, лягут спать, сестренка будет умолять: «Если не веришь, сама останься посмотри!» Старшая говорит, ладно, так и быть. Выйдут поутру, она и вернется. И так же все повторится. Девочка от страха ни жива ни мертва, побежит со всех ног. «И точно, это злой дух! Что же нам делать?»

18

Как-то Феликс Альбертович вызвал ее (она думала, может, это связано с каким-нибудь конкурсом чтецов, городской олимпиадой, поздравлением ветеранов?). Увидев в кабинете Лешу Калинника, удивилась. Атмосфера наэлектризована, она почувствовала, грозовыми словами директор только что устраивал разнос. Он промокал лысину своим «парашютом»: недобрый знак.

Речь шла о том, что на школьную группу он, директор, «постоянно выделяет деньги… и так далее, так далее… а когда просит администрация выступить на конкурсе бардовской песни, так это не его, значит, Калинника, царское дело!» Электрический гитарист защищался тем, что «в школе и так есть клуб какой-то там… самодеятельной песни, вот их бы и послали. А они, рокеры, и сами заработали тридцать три диплома. Шефы их зовут на вечера постоянно, за это помощь школе идет!»

Тогда, настаивал Железный Феликс, почему бы этой самой их группе не исполнять простые и ясные песни на слова… вот, своего школьного товарища? Нади Орешиной, например. У нее прекрасные стихи, он сам слышал, она хорошо читает, выступала на награждении ветеранов педагогической деятельности. Стихи где-то напечатаны в сценарии этого награждения, сейчас покажет (стал искать их в бумагах у себя на столе). А то послушать, что они поют – одно бум-бум-бум, ничего не понятно!

И потом, прошло несколько дней, Леша позвонил, она узнала его насмешливый голос. «У тебя же нормальные тексты есть, – сказал Калинник. – Тра-та-та… – напел что-то, подражая ритму электронных барабанов. – Я прочитал, сразу понятно».

– Откуда они у тебя? – удивилась Надя.

– Ну, переписал, допустим. Да с твоей подругой разговаривал. С Ольгой, у нее есть.

«Ох, Туртанова… наш пострел везде успел. И телефон узнал от нее», – подумала про себя.

– Сама понимаешь, такое дело… Если что Феликсу в голову ударило, так он плешь проест, не отстанет. Вообще все закрыть может, запретит нам играть. А твои некоторые вещи можно переложить на музыку, обработать. Ты заходи в радиорубку, мы там репетируем. Послушаешь, как получается.

Она как-то зашла к ним. В радиорубке тесно, будто забралась внутрь приемника «Океан», такой был у них дома. Все переполнено звуками, обрывками мелодий, заблудившимися ритмами стучащих сердец, электрогитарными всплесками, искаженным «воющим» эффектом. Сомкнуто, громоздится одно на другое, переплетено артериями, подключено к устройствам, что хранят только что прозвучавшее, вновь возвращая, усиливая мощность или сводя на нет… многократно ломая звук, путая обрывки, умножая эхо. Казалось, ребята подсоединили инструменты к единому энергетическому полю – ритм пронизывает его, пульсирует мелодическими бликами, убегающими по грифам, клавишам, мембранам барабанов вверх… обрывающимися куда-то в пустоту. Сто микрофонов прислушивались к биению ее слов, сто магнитофонов записали их, совмещая слои, регулируя тембр, разделяя тональность.

Но репетиция закончилась, охранник стоит над душой, у него выпрашивают «ну еще десять минут, ну еще пять!» Она, Калинник, еще двое ребят остались в спортивном зале, сюда перенесли, составили аппаратуру, назавтра собирались к шефам, играть на их вечере. Калинник отстраивал «лазерную пушку» (металлический ящик с тумблерами и индикаторами) – самодельное устройство, которое смастерил Синейнин. Правильнее сказать, это был «аппарат для плазменной резки металла», подаренный (конечно, неработающим) этими самыми шефами (проектным оборонным институтом). А «дядягоша», в свою очередь, передарил его ребятам (зачем, мол, барахлу загромождать подвал). Синейнин из Надиного класса, он помогал музыкантам, когда нужно было паять, собирать, чинить или вот так… «изобрести» что-то необычное. Раскаленная нить луча чертила противоположную стену мгновенно меняющимся узором, но сам огненный «зрачок» («объектив» на этом «ящике») не попадал в центр зеркального шара, подвешенного в зале под потолком. Предполагалось: когда шар начнет вращение, множество ярких вспышек разбежится звездным хороводом… но ничего такого не получалось.

– Этот ваш Синейнин, – ворчал электрогитарист, – наизобретал тут! Фиксатор надо было поставить… Просверлить, что ли. А как теперь отрегулируешь?

Он рылся в своем синем рюкзачке с портретом небритого Че Гевары, волосы которого взвихрены революционными ветрами с «пылающего континента», Южной Америки. Из рюкзака, казалось, слышится шум океана… а то вдруг дохнет горчинкой, вином и черным виноградом. Но он искал в мешке и доставал мотки разноцветных проводов, изоленту, штекеры, пассатижи, какие-то дистанционные переключатели, вроде телевизионных… Вот, оказывается, чем набиты рюкзаки гитаристов!

– Так это вроде… как бы «лазерная указка»? – спросила Надя.

– Да, примерно… что-то такое… – злился Леша. – Помощнее будет, конечно. Есть же фирменные стробоскопы, но где такие деньги взять? Или в кино, видела? Лазерный прицел у снайперов бывает. Вот и Синейнин тоже тут нахимичил, мастер-самоделкин!

Яркое пятнышко скользило и прокалывало-прожигало вспышкой стены, окна, потолок, словно за всем этим спрятан ослепительный свет. Как тот, подумала она, мерцающий спасительный лучик, что пробился к ней однажды, играющее зеркальное пятнышко.

Она входила в Оку. Быстро меняющее всю картину течение, сверкающая рябь, танец облаков.

Нет… после того разговора с Петром Алексеевичем… Он ей сказал… допустим… все это может быть. Прорицатели, руны Судьбы, секретный отряд, «письма счастья». Но не стоит думать только об этом, все одно да потому. И недалеко здесь – его церковь. Ему, кстати, надо в нее зайти. И ты со мной, сказал он. Просто постоишь у иконы (она почему-то знала, он так и скажет)

а Благодатная поможет разрешит сомнения да и самой спокойнее

ну да, в меня тоже глюк попал? – припомнила Димино замечание. – Меня перезагрузить, значит, надо? Или, может, этот вселился… ну, вы вчера говорили?!

Надя если и усмехнулась, то с горьким сожалением.

– Нет, ничего я такого не думаю, – возразил он. – Но что особенного? Ведь люди столько веков припадают к ней, просят. Да хотя бы поблагодарить надо, свечку поставить за то чудесное спасение… на реке-то, помнишь?

Да, так. С этим не поспоришь.

Это была старинная, удивительная икона. Она дышала. От нее словно веяло медовым ветром, пролетевшим над травами и принесшим их вечное пение… Почудились голоса ушедшего, родного ей, что давным-давно взлелеяно и будто спит в ее душе. Окно, открытое в мир. Струящаяся печаль в лике Богородицы, казалось, перетекала в нее, так что захватывало дух. И какой-то теплый лучик… в нем отразилась просторная светлая деревянная изба с запахом меда, она почувствовала что-то колючее, защекотавшее, вроде мочалки… (наверное, это борода батюшки). Бабушка рассказывала, как ее крестили, сама не помнила, конечно, была совсем крошечной. «Батюшка взял тебя да и окунул в купельку, а потом мы тебя полотенчиком обтерли, крестик надели». Крестили ее в Церкви Гребневской Божией Матери на Клязьме, она вся деревянная.

Но ведь были еще и голуби… Это запомнилось, голубиное море, она входила по колено в их набегающие и трепещущие волны, кормила с рук крошками. Бабушка, правда, уверяла, что ничего такого не было, но она могла и забыть.

В этой церкви служит бабушкина знакомая, заведует по хозяйству. Находится храм недалеко от их дачи, бабушка часто бывала в нем. Эта знакомая говорила, Надя запомнила, у них есть колодец со святой водой, над ним возвели часовенку. И вот если что случится на земле (а это непременно так и будет, времена Антихриста уже настали), то вообще не останется воды… (нигде, ни капельки на всей земле). А у них в храме, в этом колодце с часовенкой, вода только и останется, все люди прибегут к их церковке и все спасутся, весь мир. Надя так и думала, что церковь на Клязьме… а если говорить в широком смысле, то русская православная Церковь – основа Миропорядка. Это непреложно, это истина, это как то, что когда она берет маму за руку, их соединяет какая-то волнующая, переполняющая сердце река в бликах и отражениях огоньков… река любви или жалости… даже слов не подберешь.

Они разговорились с Лешей. Он был расстроен из-за луча, не фокусировавшегося куда надо. И потом, слово за слово… вот еще проблема! У них договоренность с одной радиостанцией, запись их группы должны поставить в передачу, где звучит альтернативная музыка (может, одна такая передача и есть). Ведет ее ди-джей… ну, Макс, в общем… каждую неделю в этой передаче он ставит по пять команд. Неизвестные, нераскрученные группы из разных городов: просто играют парни от души. И как-то они, их группа, работали на одной площадке, там Калинник познакомился с этим Максом. Договорились обо всем, передал ему записи. Макс отобрал несколько вещей, потом их довели до ума технически. Вроде все нормально – да, обязательно поставлю, все дела! Но над всем этим, оказывается, есть одна мифическая редакторша… С ней одна морока! Вот она-то и тянет, не говорит ни да ни нет. И попробуй дозвонись, сама куда-то пропала. Если спросить у кого-то из сотрудников, никто ничего толком не говорит. Макс сделал, конечно, что от него зависело, теперь тоже «завтраками» кормит. Ну ждите, ждите, ребята, решится вопрос. В общем, такой чиновничий пресс. Нигде не пробьешься. Зажимают все новое. Ждут, когда они дадут им на лапу, взяточники проклятые, гребут под себя! Известное дело, волчьи законы шоу-бизнеса и все такое.

Надя расспросила об этом подробнее… Ну конечно! Ее это даже рассмешило! Какие медвежьи лапы, волчьи законы и чиновничьи рогатки? Ведь речь идет о ее маме! Она и есть редактор! Да, на этом «РадиоНик». Но, возможно, он как раз попал в такой момент… А ты не знал разве?

– Я? про что мне знать? откуда? – Калинник и так сражен наповал этим странным совпадением.

И она рассказала примерно, в общих чертах… Съемки. Пуля. Ранение мамы. Ее странное заболевание. Теперь, бывает, по месяцу-полтора лежит в клинике. Но дела идут на поправку. Обычно мама даже ведет прямой эфир, ей звонят слушатели, в основном старшего поколения, выражают свое негодование. Например: нельзя чтобы собачки разгуливали и делали свои дела где попало, давно следует запретить! Или: почему городской глава отдал все строительство в столице турецким шабашникам? А то: надо ли убрать все гаражи-ракушки из-под окон домов? И как-то была тема про «плеяду шестидесятников». О том, что раньше за писателями, поэтами и художниками этой «плеяды» следило «недремлющее око КГБ». Следить-то оно следило, и даже очень хорошо, за этими, в общем-то, безобидными волосатиками. А за настоящими вооруженными бандитами следить не научилось. Теперь террористы могут прикатить в центр Москвы, взять в заложники целый концертный зал.

К родителям приходят друзья, за разговорами они иногда сидят за полночь. Многое из того, что они обсуждают, вскоре может стать темой очередной передачи, и она прозвучит по радио. Может, из этих разговоров она узнала, что когда-то улицы были упоительно белыми от яростного солнца, как и потертые «ливайз»

а портвейн божественно дешев

и они бредили индийским кино

они были киностудией «Пульсар» при Авиазаводе

и вечно кружили по городу и его окрестностям генералами тех песчаных карьеров, где берется лучший в мире песок грез для возведения дворцов самой несбыточно-прекрасной архитектуры.

[Индийское кино]

Их план захвата Голливуда был гениально прост: первым делом они берут почту, телеграф, железнодорожный вокзал и типографию. Так, храня радость от встречи нескольких друзей, они заплывали на дальние острова, зависали на квартирных сейшенах, забредали на бывшие охраняемые полигоны, где особенно разрасталась дикая малина и девчонки падали в траву без слов, раскинув руки как крест, и не видели снов… А они видели сны, цветные обрывки, монтируемые с танцами диско и песнями под большой оркестр «Ночных гитар». Их первая короткометражная ласточка «Сокровища Раджи», вспорхнув на региональном конкурсе любительского кино, принесла на своих крыльях не только победу, но и весну в угрюмое сердце директора Авиазавода. Сложив смету на съемки следующего фильма «Возвращение Раджи» моделью своего любимого истребителя МИГ-21, он запустил ее в бухгалтерию на оплату. Весь мир индийского кинематографа плакал, их злейшие враги и конкуренты, киностудия «Фокус» при ДК ЛВРЗ, были морально убиты со своей лентой «Кошмар в чугунолитейном», которую готовили на Всероссийский кинофестиваль.

Среди них был один товарищ, однажды он принес камень, разжал ладонь: черный-пречерный… Все просто обалдели, а он улыбается детской своей полуулыбкой. Империа, говорит, название камня. Если долго-долго вглядываться в глубь камня, то ослепит солнце иных плоскогорий, ветер горных ущелий заледенит лицо, от дыма костров ночных стоянок защиплет в носу, издалека вдруг прорвется гул перекатов ледяных речек… Да что он, с неба упал, что ли, этот камень? Не знаю, говорит Андрей Заболотов. Отец принес откуда-то с гор, он там часто бывает, ищет каких-то пропавших немцев.

А потом все Империа да Империа… так и Андрея прозвали, Империа.

А как-то показывает всем настоящий фрицевский Р38.

Где взял, Империа?

Он отвечает загадочно, мол, отец говорит, в горах война никогда не кончается. Он, отец его, участвовал в экспедиции, организованной Министерством обороны. Ну ладно, о чем спор? Тем более этот самый Р38. Как раз надо было снимать сцену в «Возвращении», где пистолет необходим. Вообще, там много падений со скал, мостов и мчащихся поездов. Ну и, конечно, разбитых сердец, автомобилей и фэйсов у пары-тройки негодяев. Вот пусть Империа и делает разные трюки! Заменит целую бригаду каскадеров. Бюджет и так ограничен, на какие шиши этих самых каскадеров нанимать?

Снимали сцену «В саду» (на самом деле все происходит в авиаангаре; гигантское помещение пустует; директор авиазавода разрешил использовать ради искусства). Главная героиня, Рита, гуляет там – потом стреляет в Империа. Он падает; она подбегает к нему в мокром, облепляющем тело индийском сари (на улице по сценарию «идет» индийский «супердождь»), рыдает у него на груди. Он воскресает; они видят солнце восходящего дня – а над всем этим магнитофонный Сальваторе Адамо поет почему-то «Падает снег» (но это так, для настроения). Все в этом фильме постоянно падало и разбивалось. Было много дыма и грохота. Пиротехники расстарались вовсю, напустив из туманоделательной машины густого дыма. В клубах его нырял оператор на электропогрузчике с установленной камерой и осветительной фарой. Появлялся сразу во всех местах, отдавал команды в желтый раструб мегафона. За рулем у него ассистент, все как полагается. Риту окатывали из поливального шланга, а потом вместе с ней принимали авиаспирт, конечно, от простуды (ну и так, для настроения).

Империа бежал, падал замедленно и красиво, как раненый олень. Рита палила в белый свет как в копеечку, раз сто так повторялось. Оператору что-то не нравилось, не устраивала точка обзора. А туман все прибывал, был подсвечен прожекторами с лиловым и фиолетовым фильтрами, художник по свету расстарался. Вдруг Рита… шварк пистолет об пол! – бежит к Империа. Оператор проносится мимо, матерится в мегафон. Они закладывают крутой каскадерский вираж… не вписываются, сбивают прожектора, сносят ограждение, въезжают в смотровую яму, заваливаются набок. Прощально и ностальгически рыдает Адамо, туманоделательная машина воет на предельных оборотах, оператор из-под земли мегафонно вещает

Рим Империю спасать

на самом деле Рита! Империа! – но слышится так. И точно, все вокруг гибнет… особенно электричество, вырубается полностью! Что-то горе-электрики набедокурили. Свет замедленно и красиво гаснет во всем авиаангаре. Все замерли на месте, как в детской игре «море волнуется раз». В темноте все загромождено оборудованием, опутано проводами, технические ямы вокруг, опоры. И как будто внутри радиоприемника оказались, затиснутые среди электронных схем. Послышался треск настраиваемых станций, все пронизано шорохом, возней, топотком. Вдруг донесся прорвавшийся рокот перекатов стремительных горных речек.

Все же электрики расстарались, свет как-то нехотя, но зажегся вновь. Пытались вынуть оператора из завала вместе с кинокамерой, он ее не выпускает из рук.

И выходит из клубящейся мглы Рита. Лицо у нее еще белее, чем ее сари, по мокрой ткани распускаются алые розы. Показывает ладони, они заляпаны чем-то густым и красным. Говорит невпопад, но можно разобрать: падает снег. Побежали, стали продираться в тумане, вышли все неожиданно, разом… но что за картина?! Империа словно брошен сверху ничком на бетонный пол. Маслянистый язык крови высовывается, обвивая сломленное тело, расплываясь очертаниями багрового бородатого лица. Сам он как заморожен, взгляд остекленевший, в зрачках отражаются синие льды и белоголовые старцы, сошедшиеся на тризну. А оператор снимает как полоумный, камера стрекочет.

Одним словом, пуля из этого чертового Р38 попала в затылок, вышла насквозь через горло и, срикошетив от опоры, тяжело ранила маму, она в тот момент оказалась рядом. Как это произошло, никто не знает. Среди тех игрушечных смертяшек затесался один свинцовый ангел смертельного полета.

Когда Рита в него стреляла, он должен был добежать до определенного места, упасть там. Оператор даже крестик начертил мелом на полу. Когда в Империа попала пуля (это видно в последних кадрах), из горла брызнул фонтанчик крови, он зажал рукой, недоуменно обернулся, ведь для него это все игра, понарошку – а убит! И мертвый пробежал эти двадцать метров как раз до того, где перечеркнут его жизненный путь крест-накрест. Камера наезжает и видно, холодеющими губами он прошептал… Потом это расшифровали специалисты, что читают по мимике