Текст книги "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память"

Автор книги: Юрий Невский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

4

Несколько дней назад Наде повезло. Когда спустилась на первый этаж, была вовлечена, втянута в водоворот непонятного движения, суеты. Ребята младших классов с гиканьем и нарочитыми криками пронесли мимо нее замшелого и ободранного гимнастического коня. Ей пришлось посторониться: снизу, из подвала, двое мальчишек, забавно пыхтя и отдуваясь, тащили лестницу, извлеченную на свет божий, видно, из закоулков школьных катакомб.

Не очень высокая, обыкновенная деревянная стремянка, отметила про себя.

Где-то в районе запасного выхода, в подвале, шли великие перемены, что-то генеральное… уборка, сражение, репетиция? Этим командовал Труд: доносился его голос, отдающий распоряжения – раз-два! взяли! Наверное, ребята поднимали на поверхность громоздкую рухлядь… древнее, затонувшее на дне учебного процесса доисторическое пианино. С озабоченным, раскрасневшимся лицом туда же прошел Обэжэ.

Но лестница… что ей эта лестница? – не очень высокая, обыкновенная, деревянная.

– Эй, стойте, – обратилась к пацанам. – Что это вы делаете? куда несете?

Они тут же с облегчением опустили неудобную ношу, радуясь нежданной передышке.

– На свалку, – сказал первый. – На свалку сказали бросить. Сейчас же все выходы освободить. Учения ОБЖ. Мы вместо физкультуры…

– Не ОБЖ, а МЧС, придурок! – уточнил второй, добавив для солидности очень нравившееся ему, наверное, слово: – Антитеррор!

– Вы что, какую свалку? – Надя тут же приняла решение, постаралась придать своему голосу грозную убедительность. – Это лестница из библиотеки. А ну, марш за мной! Несем в библиотеку…

Мальчишки, обрадованные, что не надо идти куда-то, тащить на улицу, занесли в библиотеку, поставили, как она им указала. Ключ от библиотеки у нее свой – а теперь еще и лестница… Хотя долгое время, видно, носило ее в подземных школьных водах до того, как отловили два ангела-младшеклассника. Крепления разболтались, перекладины едва держатся в пазах, дерево потемнело, залоснилось. Но поставить ее, развернуть – и она похожа на букву А. На наконечник стрелы. Магнитную стрелку, что укажет ей новые континенты, целые залежи книг! Благодаря ей она доберется до самых верхних полок, где, конечно, остались самые лучшие книги. А все, что внизу, давно перебрала, перечитала.

Какой-нибудь вечерний приходящий электрик бродил с этой лесенкой… бродил когда-то, хлебнув портвейну для лучшей ориентации в школьных коридорах. На нем серые диэлектрические боты, серые резиновые перчатки по локоть. Он менял лампочки под потолком, бинтовал серой изолентой концы в ненадежной проводке, тыкал отверткой в щит-распределитель, распуская вокруг снопы искр и причудливого мата…

Про «мужчин-умелые-руки», что подрабатывают где-нибудь, если денег не хватает (а их всегда не хватает), она часто слышала разговоры у дедушки в театральной мастерской, где он работал до самого последнего времени… почти до самой смерти. В театре дед был неотделим от десятка самых разнообразных дел, на нем все держалось. Приходилось быть и заведующим постановочной частью, и декоратором, и бутафором… А то – осветителем, монтировщиком сцены, столяром-плотником. Одно время платили так мало, что просто некому было работать. А некоторые могли уйти в темные глухие леса запоя, блуждать там неделями. Смеясь, дедушкины товарищи рассказывали (и про портвейнчик тоже!) про кого-то, кто устроился электриком, сантехником, плотником в школу, детский сад, поликлинику… В общем, где коллектив исключительно женский и всегда требуется помощь приходящего мужчины. Обязательно такого человека зовут «дядя Валера» или «дядя Костя», вроде уважительного обращения у японцев: Валера-сан, Костя-сан…

И у них в школе есть… да, дядя Гоша! Про него говорят просто «дядягоша». И говорят: «надо дядегоше сказать, чтобы замок врезал, надо дядюгошу позвать, окно не закрывается». А где он обитает? Где-нибудь внизу, в подвале, в бойлерной… (про бойлерную знала: это такое место, где много труб, там можно поспать, потому что очень тепло «и мухи не кусают» – так рассказывали дедушкины товарищи). Или в бывшей котельной… Но кто видел его, этого Гошу, на самом деле? Может, он немой, кривой, горбатый? В любой школе есть свои ужасные истории про что-нибудь невероятное. Мужчина в серой… как серая пена (когда варится мясо)… униформе. Серый электрик. Он приходит по ночам. Ему платят серую зарплату.

Нет… дался ей этот электрик!

Серый человек, скорее.

Серый человек и Покрашенная Школа – один из рассказов, услышанных от дедушки, он ей особенно запомнился. Когда-то давно дедушка работал на предприятии, там была подшефная школа – в нее-то его и откомандировали на поимку этой нечисти, Серого человека. Разве такого не может быть? Ведь если не выделяют денег на школу, не подновляют ее, не ремонтируют… так все и происходит! Все протекает и коробится, в бассейне антисанитария, в подвале хлещет кипяток, в столовой недостача, библиотекаря нет, никто не идет на такие маленькие деньги. Вот она и завелась – нечисть. Серый забирается в ранцы к первоклассникам. Вырывает и пачкает страницы в учебниках. Подделывает отметки в дневниках. Приклеивает учительниц к стулу алюмохромсиликатнофосфатным клеем (используемым в космической промышленности). Подсыпает слабительное в компот. Вместо пенала может подложить кактус, а вместо завтрака – завернуть котенка, опоенного валерьянкой.

В те времена дедушка… а какой же он дедушка? – просто комсомолец, лучший нападающий футбольной команды, командир Добровольной Народной Дружины, к тому же висел на Доске почета. На всех предприятиях тогда были «секретные» или «особые» отделы, вот его и вызвал начальник такого отдела. Сказал прямо: «Отправляем тебя в такую-то подшефную школу поймать Серого человека. Надеемся, оправдаешь наши… не уронишь высокое… и так далее». Ну как отказаться? Мигом из очереди на квартиру вылетишь. Им квартиру обещали в строящемся доме, а то они с бабушкой маялись в общежитии. Да, так и было! Дедушка был настойчив и убедителен.

[Серый человек]

Стояло жаркое лето, каникулы, школа вся покрашена. Он жил в Покрашенной Школе. Запах масляной краски, время разбито на осколки так и не прекращающимися звонками, отключить их почему-то невозможно. Бассейн зацвел (воду не спустили, засорился сток…) и ночь стонала лягушками, что вольготно развелись в нем. По этажам раскатана рулонная бумага (не портить свежую краску), он бродил по этим лунным дорожкам, припадал к кранам со школьной водой, делал вылазки в соседний гастроном, покупал вино, переливал его и пил из тяжелой бронзы победных кубков за первое место по лыжным гонкам. Разглядывал в телескоп звездные миры окон в соседних домах, пил чай со скелетом из биологического: на суставной косточке запястья у того клеенчатая бирка – и выведено чернильным карандашом: «Клара», – как у младенцев в роддоме.

По воскресеньям в школу, в спортзал, проникали члены таинственной секты, они поклонялись грозному индуистскому божеству – Богине, требующей человеческих жертв – задушенных по ночам тех, кому не спится и кто бродит невесть зачем пустынными улицами и переулками. И откуда они взялись? (Может, студенты? индийская община из Дружбы Народов?) Но эти адепты предупредили его, чтобы и пикнуть не смел – а то мигом предстанет с удавкой на шее пред пламенеющим взором беспощадной Богини. И вообще, ночной сторож, он раньше работал, им разрешил, сказали они. А вот кто он такой? – они не знают. Серьезные ребята, с такими лучше не связываться. Метали в цель жертвенные ножи-кхадги, отрабатывая удары, ломали руками и ногами принесенные толстенные доски. Да ну их, пусть тренируются.

Он зубрил на память высеченные в мраморе имена тех, кто окончил школу с золотой медалью; лазил по водосточным трубам; валялся под солнцем на зеленой крыше. На родном предприятии выделили сто километров каперной ленты, первое время всегда цеплял страховочный конец к монтажному поясу, куда бы ни шел. Лента отматывалась с бобины, прикрепленной к батарее в учительской… вроде магнитофонной ленты – записывая его перемещения… В случае чего, по обрывку точно установят место его исчезновения. Но оказалось неудобно: сам заткал перед собой оперативный простор каперной паутиной крест-накрест. Пришлось отказаться от затеи, носить с собой нож-стропорез, отсекать белые нити разросшейся по всем этажам грибницы.

Да, еще в начале лета нанятая бригада перекрывала протекающую крышу, один рабочий сорвался, разбился насмерть. Его вдова (у нее самой с «крышей» не все в порядке) взяла моду приходить, стучать в двери и окна. «А когда этот придет? когда он придет? что-то долго нет с работы…» Одно недоразумение. На зеркале в раздевалке то и дело появлялась надпись стеклографом, какие-то каракули… Но если долго разбираться, то поймешь: «Подкорми Ихтиандра в бассейне, а то очень кушать хочется; корм сам знаешь где». Приходилось смывать стеклоочистителем. И творилось что-то странное. Включалась сама собой и верещала пожарная сигнализация, лягушки заходились в истерике, кубки с грохотом рушились с полок, всю ночь напролет тревожно стучали сердца пионерских тамтамов и горны трубили зо2рю… Кто-то шелестел порой, пробегая по раскатанной в коридорах контрольно-следовой полосе.

Но вот уж июль был на излете, а Серый человек не появлялся.

Школа эта древняя, с тех пор как построили, может, ремонтировали один раз, и то кое-как. А известно, если долго эксплуатировать, то этот Серый заводится. Он гладит грудь зрелым старшеклассницам, ставит им стрелки и затяжки на чулках, переписывает исторические факты и переставляет даты жизни замечательных людей, все путает в контурных картах, перевирает слова, меняет спряжения глаголов, перфект на инфинитив, числитель на знаменатель, подлежащее на сказуемое, белых на красных, зеленых на голубых, правых на левых. Химические формулы метит, как крапленые колоды, срезает ниппели у волейбольных мячей, заставляет поварих жарить минтай на машинном масле, а сливочное уносить домой. И тогда школьная команда плетется в хвосте соревнований по лыжным гонкам; военрук спивается, запершись в своем глухом тире; биологиня выращивает фантастический цветок, что тихо пьет кровь своими щупальцами у рядом сидящих; химическая дива ищет философский камень, кипятит в ретортах корень мандрагоры и мужское семя; учительница немецкого зачитывает отрывки из «Майн Кампф» на уроках; мальчик-конькобежец из спортивной секции режет себе вены отточенным коньком; трудовик перебивает номера на двигателях ворованных машин; историк и физик питают друг к другу отнюдь не платонические чувства… И все! – понятное дело, – школа захвачена Серым человеком.

5

Всю свою жизнь Надин дедушка имел дело с весомыми, зримыми вещами, знал толк в том, что наполнено теплом сердца, старанием неравнодушных рук. А как все устроил на даче! Дед еще тот строитель (а также архитектор и, как говорят сейчас, дизайнер по интерьерам)! Ко всему относился легко (но не значит легковесно) – а так, будто это сцена, и надо возвести декорации. Пригонит грузовик со старым разобранным Небом, или Дворцом, или Заколдованным Лесом, а то и бывшим Кораблем. Это планшеты, щиты, подрамники, доски, рейки, жесть, фанера. Все, что утонуло, ушло на дно театральной жизни после отбушевавших штормов премьер. Еще и театральный люд приедет, а они все ребята умелые, рукастые. Вот, говорит дед, это эскиз… Но, сами понимаете, эскиз – это не догма, а руководство к действию! Показывает им рисунок, где сам что-то изобразил. Разумеется, тут же на сцене (на участке) появляется режиссер… Располагается в полотняном кресле, вытащенном для него в сад, засыпает в чашку полбанки кофе, закуривает сигарету… Так! так!! так!!! – тут же вскакивает, хлопает в ладоши, громко кричит. Это тащим сюда! Это заносим вон туда! Невыразительно, невыразительно подняли эту балку! Не верю! Пошли еще раз! И пошел, и пошел… Чем маститее режиссер, тем издевки заковырестей, ругань замысловатее и изощренней. Но зато кипела работа! Их домик-дача рос, менялся, перестраивался на глазах. На удивление, все получалось как надо. Лучше, чем у соседей, что убиваются, головы не поднимут от своих пафосных строек.

В конце рабоче-воскресного дня стол накрыт в саду, под яблонями. Вино в стаканах – с гранатовыми искрами. Жарким золотом отдуваются жареные рыбы. Зелен салат в стеклянных полусферах. Десант яблоневых лепестков сыплется на розовых парашютиках. Все сгрудятся вместе – и правда, одна семья. «Смех, шутки, молодость!» – восклицает пожилая актриса, мастер сценической речи. «Бешеный ритм столичной жизни! – добавляет кто-нибудь из молодых. – Фестивали, конкурсы, концерты!»

Театр, где он работал – этнографического направления, в нем все объемное, настоящее, реалистичной фактуры. Находился в старинном здании бывшего Дома культуры, построенного еще в тридцатые годы. Казалось, основательный Дом этот с полукругом выступающего фасада как бы накапливал… аккумулировал время в гулкой пустоте зала, прохладном мраморе фойе, в глубине оркестровой ямы, во множестве декорационных, «трюмах», подвалах, мастерских. Дед часто брал ее с собой, она привыкла к ощущению предстоящего события, это чувствовалось в особом напряжении, присутствовало в работе всех, кто занят в подготовке нового спектакля.

От нее словно протянута ниточка в то время, где она, совсем маленькой девочкой, пробиралась темным проходом за задником на сцене. Наступала на сваленные там неприятно-мягкие свертки одежды сцены, как на серых утопленников.

Или вот… дедушка сейчас начнет крутить барабан с тросом… в этом есть что-то от морского дела (занавес открывался и закрывался вручную). Он раздвинет тяжелую черную портьеру ночи, взовьет ослепительно-яркий парус света, идущего с небес. На палубе-сцене, рассекающей тьму, легко затанцуют, порхая и перелетая, красивые феи в чем-то белоснежно-воздушном. А она замрет в темном царстве кулис. Золотистая пыльца будет окружать облаком, осыпаться с этих неземных танцующих созданий, с их трепещущих пачек, бриллиантовых корон.

Было время, когда каждый новый сезон начинался с тревог, что театр закроют, финансирование прекратят, здание под видом аренды оккупируют коммерсанты. В экс-ДК несколько залов, танцклассы, где занимались студии детского творческого центра, разные кружки, в том числе аэробики, бальных и эстрадных танцев. Да, и закрывали порой – то на ремонт, то на перепланировку, то из-за судебных разборок… Но какие бы суперпроекты, якобы сулящие баснословные прибыли, ни намечались, их словно бы засасывало время, накопившееся в этом Доме. И вот никаких захватчиков-арендаторов, все по-прежнему. Один вновь назначенный директор театра, чтобы удержать работящих мужиков, когда простои, безденежье, организовал здесь же, в мастерских при театре, небольшое производство – и можно подработать. Делали стенды или, как говорили, «модули» для часто сменяющихся экспозиций в одном выставочном комплексе, что неподалеку (и которым заведовала жена директора театра).

Надя приходила к деду в мастерскую, засиживалась допоздна, там же делала уроки: ей выделили уголок. У нее была своя собственная Тайна. В каком-нибудь пустующем танцклассе, если повезет и никто не занимается, она одна среди зеркал, продлевающих и множащих ее отражение, научившись включать установленную аппаратуру, врубала на полную мощь дыхание, огонь, ветер, стихию! В черной коробочке кассеты – для нее целая история, которую она расшифровывала, переводила в движения. За толстыми стенами не слышна ее музыка, никому не видны дикие шаманские пляски. От них плавилось тело в неистовом ритме, она ощущала страсть каждой клеточкой. Кружилась, бешено вращалась, входила в транс, танцуя до самозабвения, летя среди зеркал, сбросив ненужную одежду, закрывшись ото всех, уносясь в свои иные пределы. Музыка не оставляла в одиночестве, помогала заново обрести себя, сметая все ненужное, слабое, унылое.

Может, именно в театре ей открылась иная, оборотная сторона вещей? Ведь если все дети мира извне, из зала, видели чудесное представление: например, в сказке про Емелю его печка сама разъезжает по сцене, – то она, Надя, сама сидела внутри этой печки с рабочим сцены Геннадием. Он катил, толкал громоздкое сооружение, согнувшись в три погибели, матерясь на чем свет стоит. На сцене актеры пытались направить их движение куда надо… Царь, генерал, царские дочки, «народ» – тоже ругались, но это не было слышно детям в зале. Геннадию ничего не видно в этом танке, он постоянно сносил то дворец, то перила, то царский трон, едва не выезжая к обрыву авансцены.

У нее же была роль Противовеса.

Первый раз Геннадий сгреб ее в охапку, почти закинул в печку (а это металлический каркас, он накрыт белым чехлом, разукрашенным под кирпичи, кое-где укреплен фанерой, сверху приделана труба). Она видела, как торопились, сверлили и свинчивали чудо-печь в самый канун новогодних праздников. Колеса горе-конструкторы сместили к центру. Эдакая махина, да еще с солидным дядей-Емелей в валенках, тулупе, с балалайкой – при лихих маневрах начинала крениться набок, грозя и вовсе перевернуться. Разумеется, вот-вот уже выход… вернее, выезд – а это только сейчас обнаружилось! И, как тут же придумал Геннадий, если она будет сидеть впереди, это хоть немного уравновесит заднюю, чересчур утяжеленную часть. Наде тогда было не до технических деталей. Врезалось в память: они в чем-то тесном, замкнутом… несутся к разверзшейся бездне, к катастрофе. Но в тот раз (и еще несколько) все обходилось как-то, а потом переделали как надо.

А еще она какое-то время была в одном спектакле Веснянкой: по замыслу режиссера символом Зари Перестройки. В финале этого действа, в ярко-красном сарафанчике, вся увитая березовыми веточками, в венке, медленно ступала по поднятым вверх и сцепленным рукам актеров. Замирающим сердцем чувствовала тепло живой, сплетенной из ладоней тропинки. Луч выхватывал только ее, за границей света ловила чью-то руку, что должна поддержать, ведь она вознесена высоко, направлялась к черной пропасти зала, откуда дыхание невидимых зрителей опаляло ее лицо. И те, кто стоял и поддерживал ее, все были в алых одеждах. И алое солнце поднималось над Россией, наведенное на задник прожектором с алым светофильтром. Но так было, пока позволял ее вес. Потом пришла другая девочка, дочь одного из актеров.

Когда возвращалась домой, ощущала на губах горький вкус золотой пыльцы. Очень хотелось пить, сразу несколько чашек чая. А в душе такое… не расскажешь никому, не поделишься, в каком сказочном запределье она побывала… Особенно ей нравилась сказка про змея Химу.

[Химу]

На земле Химу всегда шла война. Шла задолго до того, как отец Химу, Белоголовый Старец, сбросил его в мир со своей вершины вместе с другими братьями. Эту войну вели бесчисленные, пронизывающие все, духи гор, рек, каждой долины, рощи, скалы, ручейка… Долгое время пролежал Химу большим замшелым камнем, наполовину вросшим в берег ручья. Ледяные струи приятно холодили его бок, весело скакали по другим мелким валунишкам, которых Химу даже и не думал признавать за своих родственников. Из своей крепкой каменной памяти Химу знал, какая на его земле идет война. Окружающие жалкие валунишки подсмеивались над ним, побрякивая между собой о том, что настанет время – и он рассыплется на куски, подобно им. Но Химу знал: ему уготована иная судьба. Голова его отца спрятана за облаками, обдуваема ветрами, так что и в своем каменном теле он слышал поющие на скалистых утесах вихри, понимал их голоса. Ведь ручей брал свое начало в самом чреве исполина-отца и был их неразрывной связью. Запах и вкус снеговой воды, скатившейся от дальних родных седин, тревожил его каждую весну еще несбывшимся.

6

Читать Надя научилась рано. И на ночь всегда читала. И когда болела. И даже если у нее жар, в кровати, едва улавливая страницами мерцающий лунный свет из окна. Тогда, в больнице… вот наваждение! – казалось, раскинув руки, она кружится, взлетает, чувствует нарождающуюся музыку шелеста перьев летящих стрел, барабанный грохот повозок кочевников, топот пластающихся конниц, скрежет мечей и танковых гусениц. Что-то проходило через нее. Токи земли и неба, течение живого времени, вибрация, излучение. Какой-то сумасшедший киномеханик навел неведомо откуда, из каких пределов? – на белеющий и мерцающий экран ее тела луч, прокручивая в нервной спешке беспорядочно перемешанные, как попало склеенные обрывки хроники.

Когда стала старше, дома перечитала все, что было. Но появлялось столько книжных новинок, за всем уследить невозможно, да и денег не хватит все покупать. К тому же, многие нашумевшие бестселлеры оказывались всего лишь однодневками, раскрученными рекламой. Так лучше и надежнее то, что проверено временем, добрая достойная литература – так говорил ее дедушка.

И главврач Аратюнян.

…Ее очень успокаивали прогулки в лесу, когда с дедушкой, а бывало, и с папой, если у него выпадало свободное время, ходили пешком на дачу через лес по запретной зоне, часто разводили костер. Зона эта, территория вдоль канала водозабора, охраняется в другом месте, у водонапорных башен, въезд и выезд там по пропускам. Но никаких запрещающих границ на самом деле нет, просто дикий и, самое главное, непосещаемый моторизованными бандами отдыхающих лес. Оттого в их походах было что-то «сталкеровское» – путешествие по отторженным пределам, лежащим вне того, что доступно, принадлежит всем. С ранней весны до поздней осени дедушка и бабушка жили на даче постоянно. Проще добраться к ним на электричке, от платформы совсем недалеко. Но метро, пересадки, вокзальная сутолока выматывают больше. Можно дойти до остановки рейсового автобуса, потом ехать до Поселка Гидра Тех, от него идти по шоссе и свернуть в запретную зону – так дольше, зато интереснее.

В лесу теплая тишина обволакивала запахом нагретых трав, набегали волны лиственного моря, пробивалась грибная сырость, заросшие лесовозные дороги (в войну вывозили лес для города) обрывались и никуда не вели. Давным-давно уложенная гать едва угадывалась в болотистой низине, по ней расплескался блеск солнечных лучей. Они собирали дикую землянику, малину, шиповник, бывало, набирали по целой корзине грибов. Она пробиралась зарослями к ручью, что скрывался под низко склонившимися ветками, прятался в травах. Любовалась и слушала журчащую воду, ловила быстрые струи, пила до того, что захватывало дыхание, до ломоты в зубах. Возвращалась к костру… Брали с собой картошку или сардельки, или окорочок – жарили на почерневшей обугленной решеточке. А то она делала «шашлык» на веточке. Нанизывала кусочки сала, колбасу, хлеб, кружочки лука… Случалось, подгорит. Но ничего вкуснее она в жизни не ела!

Иногда дед приляжет тут же, подле костерка. «Ты посиди, я покемарю маленько». Подложит кожаную куртку, другой полой накроется. И для него это самые лучшие и спокойные минуты. Очень уставал, работал до самого последнего времени. На его деньги они жили с бабушкой; и квартира в городе, и дача на нем, а маме с папой помогал сколько…

Так она могла сидеть бесконечно, подкармливая костер хворостом. С дымом смешивались тревоги и переживания, уносились куда-то, таяли. Очень любила смотреть на огонь, мысли разбегались, перескакивали юркими ящерками… Почему так редко кто-нибудь из художников рисует одно лишь это пламя по-настоящему? Огненный танец так изменчив, можно запечатлеть сразу сто сюжетов. Изобразить бы чистое пламя, найти самые точные, запредельные цвета!

Сама она нарисовала, наверное, сто… (двести?)… пятьсот картин про огонь! Если их выложить одна к одной, получится… не футбольное поле, конечно, – а спортивный зал в школе, вполне вероятно. Правда, только на половине ее «произведений» изображено нечто похожее на «огонь» (и вообще что-то изображено; а первая половина – просто мазня, «рисунки обезьяны»). Да, пока знаменитой художницей она не стала. Ее «картины» свалены в беспорядке на даче, на чердаке. Когда-то дедушка оборудовал там для нее настоящую «мастерскую» или «мансарду художника».

Она чуть не онемела из-за болезни (не стала той самой рыбой, испуганной и блеклой, в мутном аквариуме больницы). А дедушка нашел свой способ помочь ей. Среди его друзей было много художников и кто-то, может, подсказал (или он сам прочитал), что рисование, живопись – помогают детской психике. Но как чаще бывает? Купят ребенку альбомчик, коробку сухих акварельных красок. Это просто смех и слезы. Нельзя в чем-то ограничивать творческий порыв! Пусть это будет большое пространство, огромные плоскости. Загрунтованный холст, обтянутый бумагой планшет, лист оргалита, сто метров рулонного ватмана. Чтобы можно было топтаться по картине ногами, склоняться над ней, как склоняется человек, когда обрабатывает землю, сажает семена. Лечь всем телом, да хоть на голове ходить! Крась, пожалуйста, сколько душа пожелает!

У него была возможность, он брал в театре банки гуаши, сам покупал акварель в тубах, яркую цветную тушь. Привозил квадраты оргалита, прямоугольники фанеры, рулоны серой оберточной бумаги-крафта, бидоны водоэмульсионки. В хорошую погоду располагались в саду. В тени – сырой бело-розовый клевер, смятые колокольчики, осока. Ветки яблонь стелются над землей, плоды мелкие, источенные червями. Сырой после вчерашнего ливня стол, засыпанный зелеными яблочными паданцами, иглами, цветочным сором. Между яблоками снуют муравьи.

Кривоногий мангал, доверху наполненный крупными завитками стружек, под ним черный полиэтиленовый пакет с такими же, остро и пряно пахнущими стружками, их приготовил дедушка. Густо-зеленые опахала лопухов, покрытых беловатым налетом. Опахала медленно раскачиваются, тени деревьев перекатываются через траву от порывов ветра. Крупный шершень висит в воздухе, мелко, неуловимо для глаза дрожа крыльями.

Но у нее возникал ужас перед белым листом. Это белое проникнет в нее, просочится в кровь по прозрачным трубочкам капельниц. Выбелит ее изнутри. Подчинит своей воле. Превратит в бесчувственную льдышку.

Размочив ватман, дедушка выдавливал из тубы, вел по краю белую жирную змею ПВА, приклеивал лист на желтую многослойную фанеру (выше ее роста – в два ее размаха). Высыхая, бумага натягивалась до тугого звона расправленных крыльев гигантских стрекоз. Если фанеру с белым затягивающим квадратом оставить на ночь в саду… наутро найдешь прилетевший дубовый листочек (до дубов в округе далеко), паучка из Тибета, прочертившего прозрачный, ритуальный след кругового маршрута, тени голубых девушек, что танцуют под яблонями, особенно во время грозы.

Снег… Белизна искрящегося фирна. Блеск вечных, никогда не тающих льдов. Альпинист в стандартном анораке (вывернутом белой стороной наружу для маскировки), вбивая в лед шипы ботинок, медленно передвигается по искрящемуся фирну. Возможно, он исповедует бон-язычество и хочет совершить ритуальный обход вершины – кору, по кругу движения солнца? Как это делают фанатики из Индии, Непала и Бутана, иногда ползком совершая паломничество вокруг священной горы Кайлас в Тибете. Они верят: это приведет к изменению сознания, откроет путь в иные миры, приобщит к бессмертию. Если один раз прослушать передачу «Три немецких альпиниста», получишь отпущение всех грехов. Если 13 раз – не попадешь в ад в течение пятисот последующих перерождений. А ритуально повернуть колесико настройки радиоприемника 108 раз – вырвешься из круга сансары, из цепи постоянных перерождений. И достигнешь просветления Радиоведущего.

Альпинист тащит на спине громоздкий «Телефункен». Он ложится на плотный фирн, вытягивая руки в белых рукавицах с «дополнительным» указательным пальцем, позволяющим вести огонь, не снимая их – отчеркивает риску. Покачиваясь, бесконечно долго встает, делает пару шагов на длину своего роста, до риски-частоты на белоснежной шкале радиоприемника. Вновь ложится и вытягивает руки… К какому адресату он стремится? Кто узнает о нем? Над вершиной никогда не пролетит ни один самолет, снимки с будущих космических станций зафиксируют в этом месте «5но». «Затемнение». Хрональное уплотнение. Все, кто поднимется на вершину, вскоре умрут.

Если вновь немного увлажнить ватман, провести кистью, оставив широкий красочный след… цвета перетекают, сливаются, образуя серо-бурую мешанину, коричневые пятна, зеленые сгустки, голубые подтеки, черные вкрапления на белом.

Дед развел в банках яркую тушь, открыл банки с гуашью, выпустил на палитру разноцветных тропических рыбок – акварельные капли. Вот так… она проведет ярко-ярко-алым… Замороженные кисти рябины, снег. Багряный выплеск крови смерзся россыпью темно-красных ягод. Фантастический заколдованный сад, где замерло время.

А сверху фиолетовым – хвост кометы из Космоса клубится гривами бешеных скакунов, космами волос, фосфоресцирующими плащами. Женские тела закованы в ледяные латы. Дикая Охота яростных валькирий спустилась за душами павших воинов.

Дедушка присаживается рядом на корточки… У него рюкзак, он набит грушами-дичками. Трясет рюкзак, летит труха, сучки, веточки, листья. Груши мелкие и жесткие, будто из дерева. А более спелые – с мятыми бочками, кожица с налипшими травинками, мягкими рыжими иглами. Груши пахнут сладостью, прелью и потом летнего дня.

– Подожди, Надешк… что это ты нарисовала?

…«мммммм»! Она хочет сказать, но не может. Это – «мммммм».

Правильно, правильно. Это оно самое и есть!

Она нарисовала огненные пряди яркой взлохмаченной бороды, рыжие взметнувшиеся космы, пламенный взор с грозовым отблеском просквозивших молний. Резко очерченный волевой рот. Арийскую линию носа. Открытые обводы лба. Да это портрет… самый огромный в мире портрет самого огромного Зигфрида!

Улучив момент, она бежит и запрыгивает в бочку с прелой и сладковатой (сироп с привкусом гудрона) садово-дождевой водой. Невесомость, прохладная желтая тишина, взбаламученные листья скользят по телу, изо рта бежит вверх жемчужная нитка пузырьков. Ее накрывает небесная линза, вся в водяных каплях-звездах, с бурым горизонтом проржавевшего края бочки.

Если она будет прыгать в бочку с лягухами, ворчит дедушка – то у нее меж пальцев вырастут перепонки. Каждое утро на даче, с затаенным страхом и надеждой рассматривает свои пальцы… выросли, нет?