Текст книги "Воспоминания мёртвого пилота (СИ)"

Автор книги: Юрий Собещаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глотай, – приказал я.

Он отрицательно покачал головой. Я пополз в свой угол. Взял там алюминиевую крышку от коробки с рыболовным набором, зачерпнул в неё морской воды, бросил туда две опреснительные таблетки, размешал их указательным пальцем и, вернувшись к штурману, сказал:

– Пей.

Он, сделал пару глотков и спросил меня:

– Зачем ты это делаешь? Ты что думаешь, что спасательная команда нас найдёт, да ещё и живыми?

– Сегодня я уже не уверен ни в том, ни в другом. Но делать то всё равно нечего. Почему бы, например, не побороться за твою жизнь. Вот смотри, пока я с тобой говорил, да пока аварийный набор разбирал, день уже и закончился. Сейчас я проверю, что у нас имеется из еды, и после ужина мы можем опять лечь спать.

Открыв ножом две банки колбасного фарша, который был очень похож на собачьи консервы, я ногой пододвинул одну из них штурману. Затем, бросив ему небольшой пакетик галетного печенья, принялся есть сам.

Два следующих дня в океане бушевал шторм и мы лежали на дне плота в полной темноте. Дверь была плотно застёгнута на кнопки, и волны бросали нас вверх и вниз, выворачивая наши души наизнанку. Тошнота была постоянным чувством, но рвоты не было. Желудки были давно пусты. В этом аду качки, хотелось потерять сознание и очнуться только тогда, когда всё закончится. Наверно, со штурманом так и было, потому что время от времени его тело, как и тело мёртвого оператора, накатывалось на меня.

К исходу четвёртого дня моя вера в спасение стала ещё менее твёрдой. Штурмана лихорадило, он, впадая в беспамятство, в бреду звал жену, разговаривал со своими двумя сыновьями. Слушать это было выше моих сил. Я достал из аптечки вату, заткнул себе уши и, стараясь как можно меньше двигаться, лежал и думал.

"Что будет со мной в случае если меня всё же найдут?"

* * *

Операция по поиску и спасению моего экипажа началась с той минуты, когда командир отдельной ракетоносной эскадрильи подполковник Максимов, руководивший полётами в тот день, приказал всем экипажам, находящимся в воздухе, вернуться на свой аэродром. Доложив по телефону командующему авиации флота об исчезновении с экрана радиолокационной станции дальнего обнаружения отметки 716-го, он вызвал на командный пункт ракетоносной эскадрильи на совещание всех командиров частей и подразделений, базирующихся на авиабазе Елизово.

В ожидании когда соберутся все приглашенные офицеры Максимов подошел начальнику штаба. Майор стоял склонившись над картой южной части Берингова моря и циркулем чертил круги. Максимов посмотрел на круги, расходящиеся от условной точки в море, и тихо спросил начальника штаба:

Ты веришь в то, что он упал в море?

Майор снял очки и посмотрел командиру прямо в глаза.

– Если он сел на Алеутских островах у американцев, нас с тобой посадят в тюрьму. Ты это понимаешь? – не дождавшись ответа спросил Максимов опять.

Начальник штаба вытер платком пот с большой залысины и наконец ответил командиру:

– Не думаю, что он это сделал. Только получил повышение, удачно женился. Ему по службе расти и расти. Я не вижу никаких предпосылок к измене Родине.

– Предпосылки для этого КГБисты найдут быстро. Не забудь, Григорьев четыре года служил под командованием Грибова. А мы ведь майора не за пьянство или ****ство из партии турнули. Григорьев мог запросто пропитаться аполитичными настроениями своего бывшего командира.

А жена?

– А что жена? Ты вспомни в семьдесят шестом Витек Беленко МИГ двадцать пятый на Хоккайдо посадил. И жену имел, и дочку, и на должность заместителя командира эскадрильи был выдвинут. Ничего его не остановило.

– Хотел бы Григорьев на Алеутах сесть, сел бы сразу. Незачем ему было почти тысячу километров назад лететь. Перестрелял бы экипаж чтобы не мешали и сел бы себе без нервотрепки на вражеской авиабазе.

– Ну, дай-то бог чтобы ты прав оказался. Если найдем обломки в океане, то отделаемся выговорами, а если мои подозрения подтвердятся, то будем сушить сухари.

Пока они разговаривали собравшиеся офицеры расселись вокруг овального стола и тихо обсуждали происшествие. Совещание началось с доклада начальника штаба. Майор рассказал присутствующим о том, что было известно на настоящий момент и течение следующего часа было спланировано взаимодействие авиационных и морских сил Камчатской флотилии. Начальник штаба вместе со старшим штурманом эскадрильи вычертили круг радиусом пятьдесят километров, с координатным центром, указанным в докладе младшего сержанта Елизарова. Дальняя половина этого круга отводилась для поиска эскадрильи Ту-16-х, а ближняя – делилась поровну между эскадрильей противолодочных самолетов БЕ-12 и вертолётчиками пограничных войск. В помощь авиации в зону предполагаемой катастрофы из Петропавловска-Камчатского вышли надводные корабли.

Семь дней лётчики, сменяя друг друга, низко кружили над водой, используя всё светлое время суток для поиска. Но ни они, ни моряки сторожевых кораблей не обнаружили на водной поверхности даже масляных пятен, не говоря уже об обломках самолёта или телах членов пропавшего экипажа.

* * *

Мой оранжевый домик плавал гораздо ближе, чем предполагалось. Оставшись один среди льдин с двумя мёртвыми штурманами, я потихоньку сходил с ума.

Сначала я начал петь. Я пел все песни подряд, которые только знал. Но, дойдя до "Гренады" на слова Михаила Светлова, я уперся в одиннадцатый куплет, и "пластинку заело". Я пел, повторяя раз за разом:

Отряд не заметил потери бойца

И "Яблочко" – песню пропел до конца.

Лишь по небу тихо сползла погодя

На бархат заката слезинка дождя.

Слёзы, как капли дождя из песни, катились по моему лицу.

Потом я увидел себя сидящим в центре кабинета оперуполномоченного комитета государственной безопасности капитана Лиховцева. За его спиной на стене висел портрет основателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с саботажем и бандитизмом Феликса Эдмундовича Дзержинского. А за мной сидели два следователя военной прокуратуры, аккуратно записывающие каждое моё слово.

Допрос вел наш особист. Он спрашивал меня мягким, почти ласковым голосом:

– Так, что всё-таки, произошло в полёте, Валерий Сергеевич?

Я рассказывал ему свою версию отказа двигателей, а он, как заводной, задавал мне опять тот же вопрос. Я повторял свой рассказ, стараясь быть абсолютно точным в деталях. Следователи по очереди задавали уточняющие вопросы. Поворачиваться в их сторону мне было запрещено, и я отвечал Лиховцеву. Он смотрел мне в глаза, также пристально, как портрет Дзержинского на стене, и улыбался. Затем неожиданно вскочил, наклонился через стол, и закричал мне в лицо:

– Не ври мне, Григорьев! Не могли двигатели сами отказать! Ты выключил их! Потому, что ты враг! – мышцы его худого лица исказились от гнева

Я заплакал от страха как маленький ребёнок и пробормотал:

– Могли отказать, могли.

Он резко ударил меня кулаком в подбородок, и я опрокинулся вместе со стулом на пол.

«Что за резкий запах? Аж в голове просветлело». Приоткрыв глаза я увидел, что надо мной стоит офицер в белом халате, из-под которого виден морской китель.

"Только врачи, служащие на боевых кораблях и подводных лодках придерживаются старой флотской традиции носить белый халат поверх формы, – радостно подумал я. – Значит, меня всё-таки нашли и я пока ещё в руках врачей, а не на допросах у следователей. Хотя, мне этого всё равно не избежать".

Я попытался приподняться на локти.

– Лежи, счастливчик, и не шевелись, – сказал военврач. – Хотя бы пока будешь под капельницей.

В моей левой руке торчала игла, а по всему телу разбегалось тепло.

– Глюкозу вливаете? – спросил я.

– Да, – коротко ответил он, продолжая делать записи в своём журнале.

Как я обожал тогда этого доктора-подводника. Наверно так, как пациент обожает хирурга, который на вопрос прооперированного: "Доктор, я жить буду?", вместо не оставляющего надежды ответа: "А зачем?", улыбнётся и просто скажет: "Обязательно". В моём взгляде на него было больше тепла, чем капель воды в ненавистном мне Тихом океане.

Только те, кто по собственному опыту знают, что значит получить помилование Верховного Совета СССР будучи приговорённым к смертной казни, поймут мои истинные чувства.

– Какое сегодня число? – соскучившийся по общению спросил его я снова.

– Восемнадцатое, – ответил врач и поняв, что от меня ему не отвертеться, отложил свои записи в сторону.

– Один из моих товарищей умер два дня назад, а второй пять.

Мне казалось тогда, что это имело для него какое-то значение.

Он промолчал.

– Как меня нашли? – спросил я после паузы.

Доктор коротко рассказал, что при возвращении на родную базу из подводного похода, последние пятьдесят морских миль лодки всегда идут в надводном положении. Вскоре после всплытия вахтенный офицер, стоящий на рубке, доложил, что видит оранжевый спасательный плот, а дальше всех интересовало лишь одно: есть ли на нём живые люди или нет.

– Мы уже сообщили в штаб о тебе.

Он взглянул на часы и добавил:

– Через час будешь на берегу. Думаю, что машина медицинской помощи из госпиталя тебя уже ждёт.

На берегу меня встречали командир эскадрильи и капитан Лиховцев. За то время пока меня перекладывали с носилок подводников на носилки скорой помощи я коротко рассказал им о случившейся катастрофе. Особист побежал в штаб моряков докладывать по телефону своему начальству. Оставшись со мной наедине Максимов тихо сказал:

– Валера, я не верю в твою версию одновременного отказа двух двигателей. Но буду стоять за тебя горой.

Почему, Владимир Степанович?

– Не верю потому, что в восьмидесяти пяти процентах отказа авиационной техники виноваты люди, в основном летчики, а буду защищать тебя потому, что ты выжил. Не застрелился, не выбросил за борт умерших товарищей.

Спасибо и на этом, командир

Глава 6

У палаты интенсивной терапии, куда меня поместили, оперуполномоченный КГБ капитан Лиховцев, распорядился выставить вооруженный караул. Узнав об этом, начальник госпиталя полковник медицинской службы Иванченко, со словами: «Пока я здесь командую, а не какой-то „особист“ из лётной части», выпроводил автоматчиков обратно в комендатуру.

В дело вмешался начальник контрразведки флотилии. Он позвонил начальнику госпиталя и подробно объяснил ему как важен для следствия, находящийся на лечении в терапевтическом отделении, свидетель капитан Григорьев. После долгих телефонных переговоров Иванченко всё же дал своё согласие на то, чтобы матросы несли дежурно-вахтенную службу под моей дверью, но без оружия и с непременным условием: у дневального должна быть тумбочка и стул для сидения.

Уголовное дело по факту смерти пяти членов моего экипажа было возбуждено сразу же после того, как я коротко рассказал, при каких обстоятельствах погиб каждый из них. Впереди меня ждали многочасовые допросы, и от того, какова будет моя линия защиты, зависело, превращусь я из свидетеля в обвиняемого или нет. Следователь военной прокуратуры справедливо полагал, что для следствия будет полезней держать меня подальше от добровольных осведомителей. А я очень нуждался в информации. "Что следствию известно, а что нет?" – вот, главный для меня вопрос. От него зависело, поверят моим оправданиям или поймают на лжи, затем запутают совсем и вынудят рассказать правду.

Своей версии об отказе двух двигателей при переводе их с "Малого газа" на "Крейсерский режим" я держался твёрдо. В объяснительных записках признавался во всём, за исключением собственной, непростительной ошибки.

Когда вопросы у следователей иссякли, меня отправили ждать решения своей судьбы во Владивосток. В гарнизоне, где проживало пять осиротевших семей моего бывшего экипажа, держать меня дольше, чем это было необходимо следствию, командование не решилось.

Сделано это было как нельзя вовремя. Психологическая атмосфера вокруг меня накалилась до предела. Во время символических похорон пустых гробов вдовы моих товарищей вместе с рыданиями по погибшим мужьям посылали слова проклятия в мою сторону. Они как будто точно знали, что если я выжил в катастрофе, то я и являюсь её главным виновником. Постепенно вокруг меня образовалась пустота, пришедшая на смену популярности героя, которой я был окружен в первые дни после спасения. Вдовы погибших, носившие в знак траура по своим мужьям черные головные платки, встречая меня на улице говорили своим детям:

– Смотри, сынок, вон идет дядя, который убил твоего папу.

Глава 7

Официальных выводов комиссии ждать пришлось больше месяца. И если бы не гнетущая неизвестность, эти дни легко можно было приравнять к хорошо проведённому отпуску. За это время в Елизово состоялся суд над младшим сержантом Елизаровым и телефонисткой Мухиной. Оператор радиолокационной станции был осуждён судом военного трибунала на два года дисциплинарного батальона, а Мухину суд оправдал, не найдя в её действиях состава преступления. За «оставление своего рабочего места во время дежурства не повлёкшего за собой чрезвычайного происшествия» её уволили из Вооружённых сил, и она вернулась во Владивосток.

Света позвонила мне утром одного из праздно проводимых мной дней и предложила встретиться. Я не был с ней знаком и сначала дипломатично отказался от её предложения, сославшись на занятость, но она очень просила об этой встрече, объясняя свою настойчивость тем, что её душа болит при воспоминании о погибших людях и она хочет, хотя бы мне, принести свои извинения. Я в последний раз слабо попытался увильнуть от этого свидания и сказал ей, что давно всех заочно простил, но она жалобно протянула волшебное слово: "Ну, пожалуйста", и я сдался.

"Почему бы и не поехать? – спросил я сам себя. – Жена в институте, тесть на службе, теща на даче, делать мне всё равно нечего, потрачу два-три часа на утирание слёз. От меня не убудет." Я принял решение увидеться с Мухиной и спросил её, где бы она хотела встретиться. Она назвала кафе на окраине города, и я пообещал быть там через час.

В дороге я вспомнил, что не знаю как она выглядит. В разговоре по телефону забыл спросить её об этом и не представлял себе, как я её узнаю. Но волновался я напрасно. Девушка оказалась умнее, чем я о ней думал. На бумажной салфетке она крупными буквами написала "СВЕТЛАНА" и повесила эту надпись на пустую цветочную вазу, стоящую на её столе. Когда я перевёл взгляд с салфетки на её лицо, то сразу же отметил про себя: "Она не только умна, но и симпатична. Может быть зря я так долго упрямился, отказываясь от встречи? Хотя ещё ничего не потеряно".

Я подошёл к ней, представился и после того, как сел за стол, спросил:

– Как Вы на счёт ста граммов коньячку с утра?

– Положительно, – ответила она улыбаясь.

Я подозвал официантку и заказал бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет.

– Чисто офицерский выбор, – прокомментировала Светлана мой заказ, когда официантка ушла.

– Богатый опыт общения с офицерами? – стараясь поддержать взятый ею тон разговора спросил я.

– Да, и к тому же не очень приятный, – примирительно ответила Мухина.

– Надеюсь общение со мной будет приятней, чем с моими предшественниками.

– Поживём, увидим, – философски ответила она.

После обоюдных словесных пикирований друг на друга мы перешли к мирной беседе и в дальнейшем встреча двух виновников одной трагедии проходила в непринужденной дружеской обстановке. Ни о каких извинениях или слезах жалости о ком-то речь даже не заводилась. После нескольких рюмок коньяка Светлана рассказала мне всю драматическую историю своей первой любви. Те интимные детали, которые она из-за своей скромности упустила, я легко представил себе сам. Пока она рассказывала, я хорошенько рассмотрел её и подумал, что муж её сестры, лейтенант Федоров, здорово устроился в своём батальоне связи среди двух десятков девушек– телефонисток. Запустили козла в огород. Меня бы туда, хотя бы на месяц. Дольше я бы, пожалуй, не вытянул. Умер бы от истощения. После того, как я сосредоточил свой взгляд на её груди, где в глубоком вырезе платья Мухиной виднелись два аппетитных ананаса, я потерял нить разговора.

Перехватив мой взгляд и поняв, что я её не слушаю, Светлана, перейдя на ты, спросила меня:

– Валера, а не продолжить ли нам знакомство у меня дома?

Долго упрашивать меня не пришлось.

Хорошо начинать пить с утра. К двум часам дня мы уже стояли под душем, говоря, друг другу вполне заслуженные комплименты. Проведя ещё пару часов в постели и дослушав до конца историю её жизни, я уехал домой, договорившись на прощание как-нибудь созвониться.

Я твердо знал, что мы увидимся снова и снова. Меня все устраивало в Мухиной. Я понимал, что и я устраиваю её. Да, конечно я был женат и не собирался разводиться с женой из-за неё, но я не смотрел на часы обнимая её в постели, не пытался уйти сразу же после душа. Я умел выслушать женщину, а не только попользоваться ей.

Жаль, что всё это в прошлом.

Через неделю после приятного знакомства с бывшей телефонисткой, меня вызвал на приём командующий авиации Тихоокеанского флота. Настроение генерал-лейтенанта подсказало мне, что мои дела не так уж плохи. Первым хорошим признаком было то, что он спрашивал меня только о том, что случилось после приводнения самолёта. Генерал попросил подробно рассказать, как я выжил на плоту в течение девяти дней. Я описал ему наши печальные приключения, включив в него свои размышления об аварийно-спасательном комплекте, и том, как мало я знал о выживаемости, до своего автономного плавания. Командующий приказал мне подготовить для штаба флота аналитическую записку о ценности каждой вещи, бывшей со мной в море. А также, указать, как я воспользовался ими, и чего нам не хватало в первую очередь. Я пообещал ему, в течение трёх дней подготовить этот рапорт, и добавил, что в первую очередь нам не хватало водонепроницаемых костюмов. Потому, что главной нашей проблемой было переохлаждение организма, вызванное намоканием одежды. В заключение нашей беседы генерал-лейтенант спросил:

– Валерий Сергеевич, если тебе будет предложено занять должность начальника аварийно-спасательной службы авиации нашего флота, ты согласишься?

В голове в одно мгновение пронеслось: "Всю мою оставшуюся служебную жизнь я буду торчать в штабе с девяти утра до пяти вечера. И умру от тоски в этих пыльных коридорах власти, или ещё хуже: где-нибудь в океане утонет такой же дурак как я, и меня вышибут отсюда под зад коленом. Точно также как избавились от бывшего обладателя этой должности, свалив на него вину за плохую подготовку экипажей к аварийным ситуациям".

Даже перспектива стать подполковником в самое короткое время не поколебала моей решимости вернуться на лётную работу. Судьба в очередной раз давала мне шанс жить, но я упрямо не замечал этого. И, гордясь собственным ответом, я сказал:

– Товарищ генерал-лейтенант, если альтернативой вашему предложению будет любая лётная должность, я выберу её.

– Жаль, – сказал командующий. – За всю историю авиации девять дней в таких условиях выжить никому не удавалось. Твой опыт мог бы пригодиться другим, а ты сам, как живой пример, придал бы уверенности экипажам, часами летающим над океаном. Но я понимаю и уважаю твой выбор.

Генерал-лейтенант позвонил начальнику штаба авиации флота и спросил:

– Что там слышно о Григорьеве?

Выслушав ответ, он коротко сказал:

– Хорошо, – положил трубку, с многозначительной улыбкой посмотрел на меня и добавил: – Через неделю из Москвы придёт приказ. Думаю, что ничего плохого тебя не ждёт.

Выйдя из кабинета командующего, я почти бегом достиг приёмной моего тестя. Рассказав ему о только что закончившейся беседе, я вместо одобрения моей твёрдой позиции выслушал слова незаслуженной критики:

– О себе только думаешь, забыл что ты женат? Лучше бы служил в штабе под моим прикрытием и Ольге дал спокойно институт закончить. А то зашлют в какую-нибудь помойку, такую как Хороль или Николаевка, будешь тогда знать, как отказываться от подполковничьих должностей.

Но меня заслали не так далеко.

Как и обещал командующий, через неделю я получил новое назначение. Мне предписывалось прибыть в транспортный авиационный полк и приступить к выполнению служебных обязанностей командира экипажа самолёта Ан-12.

Полк базировался в международном аэропорту "Владивосток" в небольшом шахтёрском городке Артём. По дороге из штаба флота домой я заехал к Светлане поделиться этой новостью. Повод выпить был почти что праздничный, поэтому вместо любимого ею коньяка, который мы пили, встречаясь две недели назад, я привёз с собой две бутылки шампанского.

– Буду теперь служить под чутким руководством замполита Скворцова, – сказал я Мухиной, нежно гладя её спину. Она, прижалась ко мне всем телом и от удовольствия замерла. Её голова покоилась на моей груди. Света слегка приоткрыла глаза и, улыбаясь, спросила:

– А ты, случайно, не ревнуешь меня к моему прошлому?

– Только к будущему, – ответил я. – Уеду завтра, а послезавтра ты уже забудешь, как я выглядел.

Она попробовала отстраниться от меня и встать из постели.

– Все вы мужики собственники, дома жена каждого ждёт, а вам всё мало, хочется, чтобы и любовница верная была.

Ссориться с ней перед расставанием мне не хотелось. Я продекламировал стихи неизвестного мне автора:

У мудреца спросил юнец:

Скажи пожалуйста мудрец,

Дай на вопрос ответ мне ясный,

Что лучше женщины прекрасной?

Мудрец прикинул в голове

И, не спеша, ответил: "Две"

Она рассмеялась, вновь удобно устроилась на мне и примирительно сказала:

– Всё, что я могу тебе пообещать, Валера, так это место под моим одеялом в любое время, когда ты этого захочешь.

Глава 8

Мудрые люди сидят в штабах, особенно те из них, кто носит генеральские погоны. Назначив меня в транспортный полк, они легко вышли из затруднительного положения. Члены комиссии, расследовавшие обстоятельства катастрофы, не пришли к единому мнению о причинах одновременного отказа двух двигателей в полёте. Представители инженерной службы считали, что виноват скрывающий правду командир корабля. А опытные лётчики, работавшие вместе с ними, утверждали, что теоретически произойти может всё что угодно. Ссылаясь на постановление прокуратуры об отказе в возбуждении уголовного дела из-за недостатка улик они отстаивали мою невиновность. В результате этой несогласованности родился гениальный приказ, устроивший все стороны.

С официальной точки зрения, перевод боевого лётчика в транспортники было понижением по службе, а для меня это была награда, даже большая, чем орден или внеочередное воинское звание.

О таком назначении втайне мечтала вся пилотская братия. Будь ты лётчик-истребитель, бомбардировщик, противолодочник или же в худшем случае вертолётчик, ты всегда мечтаешь стать лётчиком-транспортником. Только не всегда признаёшься себе самому и, уж конечно, не говоришь об этом вслух при сослуживцах. Лишь бросишь украдкой взгляд, полный зависти, на экипаж транспортников, зашедших пообедать в твою лётную столовую, и подумаешь: "Вот дурак-то я был, поступая в Тамбовское, или Барнаульское, или Борисоглебское, или в любое другое такое же училище. Не знал я тогда, – скажешь ты сам себе, – что существовало Балашовское училище лётчиков транспортной авиации". А если и знал, то думал по молодости лет о его выпускниках не иначе как о "мешочниках". Ещё думал о том, что реальная жизнь лётчика это прежде всего крутые виражи и пуски учебных ракет, или многочасовое кружение на предельно малой высоте в поисках ракетной подводной лодки врага или, наоборот, высотный полёт на пятнадцати тысячах метров над землёй. Затянутый парашютными ремнями, в кислородной маске ты летишь по прямому маршруту восемь часов в одну сторону, а затем столько же назад, в надежде найти американский авианосец с кораблями охранения. И, только хлебнув сполна всех прелестей твоей боевой работы и сравнив её с тем, чем занимаются, презираемые тобой "перелётчики", ты начинаешь осознавать, почему их, этих транспортников, палкой не выгонишь на пенсию. А твои друзья-сослуживцы на третьем-четвёртом году лётной карьеры начинают подсчитывать выслугу лет. И прикидывают в уме, сколько же им нужно пролетать, чтобы с учётом льготного исчисления "год полётов – за два года службы", выбрать максимальную пенсию в минимальном возрасте.

Конечно же, мне было жалко погибших товарищей, но я иногда думал, что "нет худа без добра" и в душе благодарил судьбу и своего тестя за предоставленную возможность оказаться в той должности, о которой мечтал и экипаж о котором я даже мечтать не мог.

Ребята приняли меня как опытного, хлебнувшего горя командира. Их деликатность в отношении моего прошлого поразила меня. Ни вопросов, ни намёков, ни напоминаний. Я был этому очень рад. До моего назначения в транспортный полк это экипаж летал под руководством заместителя командира эскадрильи майора Войцеховского. Замкомэска был обрусевший поляк ниже среднего роста, слегка полноват, с квадратным лицом и редкими светлыми волосами. Он переслужил свой пенсионный возраст на четыре года. И эти четыре года экипажу показались самыми долгими годами в их жизни. Находясь под постоянным прессом, скорого неминуемого увольнения в запас, майор каждый день находил повод высказать свое недовольство работой своих подчиненных. По его мнению его экипаж все делал не так. Не так готовился к полётам, не так летал, не так вел себя в командировках, и когда в редкие минуты отдыха в экипаже раздавался негромкий смех, ему казалось что подчиненные смеются над ним. Над тем, что он в два раза старше любого из них, над тем, что он поляк, над тем, что он маленький, толстый, жадный и злой. Вдобавок ко всем этим недостаткам он был ещё и подлый.

Он учил штурмана Васильева как надо управлять подчиненным:

– Пообещай правому летчику продвижение по службе, – говорил он – Пусть он тебя водкой поит, баб в постель таскает, сумку с личными вещами несёт для тебя из штаба к самолёту. В общем, служит тебе как собака. А когда придет время выполнять своё обещание ты всегда сможешь придраться к какой-нибудь мелочи и ткнуть его в неё носом Не забудь сказать при этом: "Нет, друг, если ты то-то сделал", или наоборот, "чего-то не сделал, то тебе не место среди командиров кораблей". Васильева тошнило от таких откровений Войцеховского. Но и это было ещё не все. В полётах Войцеховский курил. Курил много, зачастую прикуривая одну сигарету от другой. Пачка болгарских сигарет "ТУ-134" уходила за три-четыре часа полета. Зачастую, во время захода самолета на посадку, догоравшая на его губах сигарета дымилась прямо в глаза майору. Он щурился, как мог уворачивался от дыма, но окурок изо рта не выпускал. Самолётная система кондиционирования не справлялась с сигаретным дымом, ребята кашляли, страдали головными болями, терли слезящиеся глаза, но терпели. Знали, что просить его не курить или жаловаться на него командованию было бесполезно. Поэтому и встретили меня мои подчиненные со вздохом облегчения, едва не прокричали троекратное "Ура" узнав, что я не курю.

После трёх месяцев тренировочных полётов мой экипаж получил первое долгожданное транспортное задание. Нам предстояло перелететь через весь Советский Союз. Если не брать в учёт промежуточные посадки для дозаправки, то этот перелёт выглядел очень привлекательно. Мы должны были доставить военный груз из Владивостока в Москву, затем в Крыму разгрузить коммерческий груз, пустыми перелететь в Ленинград, взять на бумажном комбинате семь тонн газетной бумаги для флотской газеты «На Страже» и вернуться во Владивосток.

Начальник штаба полка, ставящий задачу на этот полёт, не уточнил, каков будет характер коммерческого груза. Поэтому я был очень удивлён, когда утром перед вылетом обнаружил под открытым грузовым люком самолёта две пятитонные машины, доверху загружённые японской электронной техникой. Ожидавшие меня пассажиры что-то обсуждали с возглавлявшим загрузочную команду матросов прапорщиком. По их активной жестикуляции я без труда догадался, что спорят они о деньгах. Вопрос был принципиальный: стоит ли платить матросам деньги за загрузку коммерческого груза или нет? Разговаривавшие, на повышенных тонах люди не заметили моего приближения, и я услышал, как бизнесмен сказал:

– Вы, военные, совсем совесть потеряли. Я во Владивостоке в штабе флота троим заплатил, здесь в Артёме двоим, ещё и тебе с матросами платить?

И, повернувшись к своим, товарищам добавил:

– И все на словах переживают за интересы государства, но деньги берут только наличными, и квитанцию ни у кого не выпросишь.

Один из угрюмого вида охранников молча показал молодому человеку пальцем на меня. Хозяин груза повернулся и, угадав во мне командира, объяснил ситуацию. Выслушав подтверждение своей догадки, я подозвал прапорщика и приказал загрузить самолёт, предупредив его при этом, что об оплате поговорим после моего возвращения в кабинете у командира полка. А чтобы он не умер от страха в ожидании предстоящей расправы, я оставил ему надежду, тихо сказав:

– Если за время командировки я не забуду об этом инциденте.

Прапорщик ушёл выполнять приказание, а бизнесмен протянул мне для пожатия руку и представился:

– Меня зовут Павел, это мои сотрудники.

Он показал на своих спутников.

– Они полетят с нами для охраны груза.

Весь полёт до Москвы я думал о своих начальниках, получивших немалые деньги за организацию этого рейса.

"Умеют же люди чужими руками деньги зарабатывать, – крутилось у меня в голове. – Я семь часов сижу на парашюте, глядя на эти доисторические приборы. Везу в Симферополь груз, а они, играя в кабинетах штабов в шахматы или преферанс, с коммерсантов за это плату берут. И, судя по возмущению заказчика, положат эти деньги себе в карман. Интересно, а насколько законный, с точки зрения таможни, груз у меня в самолёте? Может быть это контрабанда?"

Я подумал, что на этом можно заработать самому. Посмотрел на правого лётчика и решил: "Мне нужен лишь один помощник. Пожалуй, Коваленко для этого подойдёт".

Показав ему жестом: снимай наушники и встань на аварийный люк между пилотскими сиденьями, я поставил перед ним задачу:

– Сергей, слушай меня внимательно и не задавай никаких вопросов. Я всё объясню тебе потом.

Он кивнул головой и я продолжил:

– Как только мы приземлимся в Москве на военном аэродроме Чкаловский, я уйду к диспетчеру по приёму и выпуску прилетающих экипажей, а ты подойди к пассажирам и попроси их приготовить всю документацию на перевозимый нами груз. На их вопросы ответь, что на этом аэродроме такой порядок. Все самолёты, пролетающие через Чкаловский транзитом, обязательно подвергаются досмотру. Проверяется, прежде всего, законность перевозки груза самолётами Министерства обороны.