Текст книги "Семен Палий"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

На майдан согнали ладыжинских крестьян и пленных. Абазина за ноги поволокли по снегу к вкопанному в мерзлую землю колу. Два рейтара подняли его на ноги, палач засучил рукава и взмахнул секирой. Абазину отрубили левое ухо, затем правое. Даже стон не сорвался с уст Абазина. Только с нижней прокушенной губы сочилась кровь.

– Придет и на вас кара! Отомсти, Семен!

Голова его упала на грудь. Она поднялась снова, когда Абазина уже посадили на кол, но теперь глаза смотрели вокруг мутным, невидящим взглядом. Кругом стояли крестьяне, охваченные ужасом.

Тут же началась расправа и над ними. Местные паны ходили в толпе и вытаскивали тех, кого считали непокорными, причастными к бунту. Каждому рубили левое ухо.

Запылал подожженный со всех сторон Ладыжин. Майдан заволокло дымом. Тогда рейтар, поставленный на страже у кола, подбежал к Абазину и ударом ножа в грудь оборвал муки полковника, а сам исчез за хатами.

…Всюду, где проходил Сенявский с войском, оставались только пепелища, на которых в долгие зимние ночи выли собаки. Убогий, жалкий крестьянский скарб и скот паны отправляли в свои поместья. Люди бежали в Молдавию, за Днепр, в Белую Церковь, на Буг. Такие города, как Могилев, Козлов, Ульянцы, Калюс и многие другие, совсем опустели. Паны поняли, что зашли слишком далеко, скоро некому будет на них работать, и несколько поуменьшили кары: теперь левое ухо рубили не по одному подозрению, а только тем, кто доподлинно принимал участие в восстании.

Самусь снова обосновался в Богуславе, Искра – в Корсуни. Палий день и ночь укреплял Белую Церковь. Сенявский расквартировал на зиму свои войска по городам и окрестным селам.

Около половины своего огромного полка Палий разбил на небольшие отряды и разослал по Брацлавщине и соседним волостям. Бои начались в Хмельницком старостве, затем перебросились и в другие. В Стрижевке крестьяне ударили ночью в колокол и вырезали расквартированных там жолнеров. Даже Ладыжин полякам не удалось удержать: с Умани нагрянули сотни Палия и в короткой ночной схватке рассеяли местный отряд.

Палий освобождал город за городом, село за селом. Он выгнал поляков из всего Полесья и дошел до Уши. На помощь к нему прибыли запорожские «гультяи», как называли на Сечи бедноту, хотя старшина на своей раде и запретила помогать Палию.

Сенявский повернул свое огромное войско и стал поспешно отходить ко Львову, послав королю успокаивающее письмо, в котором писал, что, дескать, не угасли еще только отдельные бунты, «железо подавило огонь». Однако король сам видел зарево этого мнимо подавленного огня и снова просил Петра унять Палия. Петр, как и прежде, ответил, что казаки Палия – королевские подданные и он против них что-либо учинить не вправе. А тем временем отряды Палия продолжали теснить полки Сенявского. Последний еще раз попытался сдержать наступление, но и эта попытка закончилась неудачей. Тогда Сенявский послал гонцов с приказом готовить город к обороне.

Глава 21
НЕВЕРНАЯ ЛЮБОВЬ

Мазепа смачно зевнул, прикрывая рот рукою:

– Хватит на сегодня. Столько дел и сам чорт не переделает. Закончите с Кочубеем.

– Его уже второй день нет, – ответил Орлик.

– Ничего, появится, тогда и закончите… А может, проедем к нему? Давно я там не был, у Кочубеихи настоек не пил. Или вы еще до сих пор друг на друга злобу таите?

– Какая там злоба? Так, под хмельком немного погрызлись. Сейчас скажу джуре, чтоб запрягали.

Кочубея застали в постели.

– Ого, столько спать – можно и суд господень проспать… не только свой, – сказал после приветствия Мазепа.

– Заболел я немного, второй день лежу. Вы садитесь.

Кочубеиха пододвинула мягкие стулья.

– Не перепил, часом? – будто украдкой от хозяйки спросил Мазепа, хитро посмотрев на Кочубея.

– Нет, ветром прохватило.

– Каким – прямо из сулеи?.. Ну, а если не пил, так выпей чарку-другую варенухи – и все как рукой снимет. Не то еще месяц лежать будешь. А у нас с Орликом уже чубы от работы взмокли.

– Да, страдная пора подошла. Одной корреспонденции столько, что за полдня не перечитаешь. Сегодня с Правобережья три письма пришло, – добавил Орлик.

– От Палия или от кого другого?

– Палий теперь редко пишет. Да я и рад: без моего ведома начал, пусть и выпутывается как знает. Я ему в самом начале передавал: не вмешивайся в эту кашу, сиди как сидел в своем Фастове. Где там: не сидится ему, батькой хлопы, вишь, выбрали. Не булавы ли гетманской захотелось?

Кочубей устроился получше, чтоб удобней было разговаривать:

– Две недели назад Самусь прислал письмо, пишет, что старост и шляхту выгнали из всех городов. И тут же просится на Левобережье. Понимаешь, куда гнет? Если все будет хорошо и ему удастся взять Белую Церковь, тогда он дальше пойдет, – так Самусь и на раде у себя говорил, я достоверно знаю. А на случай неудачи хочет обеспечить себе со своими голодранцами тихий уголок у нас, чтоб потом все беды на мою голову посыпались. А кто его этому научает? Конечно, Палий. Только нас на мякине не проведешь! Пусть и думать бросит про Левобережье. И то еще надо сказать, – пусти их сюда с полками, никому спасения не будет.

– Вчера на рубеже караулы поставили, – добавил Орлик, – не то беды не оберешься. Под Белой Церковью – Палий, а Самусь свою саранчу по Правобережью распустил. Как туча, ползут. Что ни день, то новые появляются. Лещинская, она мне родней приходится, пишет, что от имения в Илинцах щепки не осталось, – свои же хлопы целый полк навели.

– Ну, а на Подолии тихо?

– Как бы не так! Нашел затишье! Там самые буйные хлопы. Земля под татарами сколько лет была, всего года три, как ее опять заселили. В двадцати волостях панов перебили, а пасынок Палия Семашко хлопам вечную волю оглашает.

В комнату вошла Кочубеиха:

– Ты бы, Василь, узвару выпил. Горячий как раз, для горла лучшего лекарства не надо.

– Погоди немного.

– Остынет же. А гости пусть моих наливок попробуют. Мы сейчас стол накроем.

– Делай как знаешь, – махнул рукой Кочубей.

– Хлопот мы вам задали!

– Что вы, Иван Степанович, как можно!

Кочубеиха накрыла небольшой стол возле окна и заставила его чарками, медведиками, бутылками. К кровати Кочубея подкатила маленький, на колесиках, столик.

Мазепа и Орлик не заставили себя долго просить.

– Мы первые пробовать не будем: может, здесь отрава. Пусть хозяйка первая попробует, да и хозяину не повредит чарка, – шутил Мазепа.

– Мне выпивать с вами некогда… Ой, лышенько, и рушники забыла подать. Где та челядь запропастилась?.. Мотя, – позвала она дочку, – принеси сюда чистые рушники.

Мотря внесла и подала гостям рушники.

– Гляди, как быстро выросла! Я как-то встретил ее на улице с хлопцами и девчатами, так и не узнал. Боится крестного, что ли, – сколько у вас ни бывал, ни разу ее не видел.

– Девка уже, замуж пора, а она у нас все в маленьких ходит. Я ее ни к чему не неволю. Пускай погуляет, пока молодая, – только то и наше.

– Иди, крестница, со мной чарку выпей.

– Она у нас такая несмелая, куда там! Иди, тебя гетман просит.

– Выпей, доня, – сказал Кочубей. – Помнишь, Иван Степанович, как я когда-то побить ее хотел за какую-то шкоду? Ей лет десять было, а она сразу догадалась, где можно защиту найти. «Дедушка, – говорит, – скажите батьке, пусть не гневаются».

Все засмеялись. Мотря, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из комнаты. Заговорили о наливках, вспоминали молодые годы, но мало-помалу снова перешли к последним событиям. Гетман рассказал, что Карл вот-вот возьмет Варшаву, что в Польше очень усилилась шведская партия, против которой он по царскому указу послал Миклашевского с войском, напомнил про Станислава Лещинского, которого Карл хочет сделать королем. Мазепа говорил, а сам все поглядывал на дверь, не войдет ли опять Мотря. Но в этот день он ее больше не увидел.

Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему генеральному судье, тревожась о его здоровье.

– Чего это гетман к нам все ездит? Раньше бывало приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? – допытывалась Кочубеиха у мужа.

– Откуда я знаю, чего он ездит, – пожимал плечами Кочубей. – Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай бог, чтобы и дальше ездил.

В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря. Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе, – у Мотри дух захватывает.

Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе.

– Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад – одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман – слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь, – хлопцем меня к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, – разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит…

Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы…

Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре – дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман. Но Мотря ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом.

Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря бегала на гулянки.

Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:

– Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба меня давно знаете, как и я вас, – продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. – Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?

– Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, – ответила Кочубеиха.

– Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше… – Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужное слово.

– Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали вас, так прямо скажите… – осторожно промолвила Кочубеиха.

– Нет, никто никого не прогневал… Я приехал просить руки вашей дочки.

Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.

– Да ты, часом, не еду… – начал было Кочубей и осекся.

Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:

– Шутить изволите, Иван Степанович.

– Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее не могу. Она… она тоже.

– Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь крестная. Что люди скажут?

– Ничего не скажут. «Дочка крестная» – подумаешь! Нет в том греха, бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский король…

– Пусть десять королей! – резко заговорила Кочубеиха. – Может, скажете, что и султан турецкий… Постыдились бы, Иван Степанович. В ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить бросьте.

– Ты тоже такой думки?

– Жинка правду молвит.

Мазепа поднялся:

– Мала честь, значит… От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь.

Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.

Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик.

– Заходи.

Орлик подал запечатанное письмо.

– Читай сам. От кого?

– От пани Дольской.

При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского.

Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил:

– Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл. Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию[24]24
  Элекция – выборы.


[Закрыть] изобразил.

– Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.

«Бабушке своей расскажи», – подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава и даже король Карл похвально отзывался о нем.

– Тьфу, – плюнул Мазепа, – сдурела баба! За кого она меня принимает? Я трем государям служил – и пятна измены на мне нет. Порви сейчас же! Садись, пиши.

Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.

– Как писать?

– Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашла дурного. Я воробей стреляный, не на того напала.

Орлик кончил писать.

– Отправить сейчас?

– Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж… – Мазепа положил письмо под подушку. – Вот на что меня подбивают.

Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману:

– Значит, нас под руку Меншикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен.

– Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это царь еще не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу, – не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас… Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.

Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян.

– Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.

– Знаю, не первый раз.

– Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься – сразу ко мне.

Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу.

– Вот послушай, как крестный дочке пишет: «Сердце мое, любимая Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст бог, и с лучшим поздравлю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая».

– Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю.

Мотря весело вбежала в дом, но увидев в руках у матери письмо, остановилась как вкопанная и побледнела.

– Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю.

– Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.

– А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое сердце, стыда ты не боишься… Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить.

– Не брала я, не знаю ничего.

– Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец? Ты всегда потакал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да проучи добре, чтоб…

– Попробуйте только!

– Что, гетману пожалуешься? Иди жалуйся!

Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты.

С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни следила Кочубеиха, – даже челядь для этого приставила, – Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех.

Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что она видит на письме следы слез.

Всегда, спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.

На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым, – нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер.

По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: «Кочубеева дочка сбежала к Мазепе», «Мазепа выкрал Кочубеевну», «Гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви».

Что было правдой, что вымыслом, – проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и в конце концов накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.

Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было – обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.

Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую, устланную коврами приемную.

– Пан гетман, – еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. – Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.

– Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее слушаешь.

– Не жинку слушаю, сердце свое слушаю… Отдай дочку, пан гетман!

– Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь. Езжай отсюда с богом.

– Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.

– Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался… А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.

– Христом-богом молю: отпусти… Молодая она, глупая, над тобой же люди смеяться будут.

– Пусть лучше над тобой смеются.

– Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.

Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.

Гетман позвал гайдуков:

– Проводите судью, у него горячка еще не прошла.

И вышел за дверь.

– Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! – крикнул Кочубей вслед Мазепе.

Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом, который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними беседа, – этого он знать не мог.

И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку, полковник Горленко сказал при всех:

– Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы. Все мы за душу Хмеля бога молим, что нас от ляхов вызволил. А твои кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.

На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:

– То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день…

Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше задумывался, но таил свои догадки – сам их боялся.

Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой.

– Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть теперь надо вывести его на чистую воду.

– Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у гетмана, чуть ли не по всему свету.

– Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не доведет до гибели.

Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.

– Если попадешься, Микита…

– Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне подкатывалась.

В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал, когда в соседней комнате Орлик закончит писать.

– Скоро ты? – то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.

Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка. «Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Что бы ей такое подарить назавтра? Демьян что-нибудь придумает».

– Княгиня Дольская через одного валаха письмо прислала, – раздался у него над ухом голос Орлика.

Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил, перед ним письмо.

– Почему раньше не доложил?

– Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером подавать.

– Чорт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!

Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и только тут заметил посредине четко выведенное «Stanislaw crol». Быстро скользнул по письму глазами.

– Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать можешь, да и ключ от них у тебя.

– Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо шифрованное, а другое – нет. Нешифрованное от Станислава.

– От Станислава? Быть не может!

– Может. Вот подпись и печать.

– Дай сюда!

Тихо прочитал.

– Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? – гетман мрачно провел ребром ладони по шее.

Наступило долгое молчание.

– Отправить царскому величеству это письмо или придержать? – спросил, наконец, Мазепа.

– Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, – не то с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.

– Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?

– Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами договориться.

– Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?

Орлик снова промолчал.

– Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты сам случайно узнал. Не то чтоб я в твоей верности сомневался. Сам знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня бог, благословенный во троице, святой и единой.

Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и поцеловал его.

– Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты.

Орлик поклялся и поцеловал крест.

Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест, поверил. Поверил не словам гетмана – не так уж плохо он знал его и его помыслы, – а в то, что гетман его не испытывает.

За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.

– Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили.

– Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет виктория?[25]25
  Виктория – победа.


[Закрыть]

– Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет… А теперь давай напишем письмо царю и Головкину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.

Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика: письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья Печерская. Это письмо в Москве не получили.

Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.

После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того, Микита принес новые вести, – ему удалось побывать в замке Мазепы и даже своими глазами увидеть письмо от короля.

Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в Москву. Но подвернулся случай.

Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря. Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были у обедни в церкви. После этого Кочубей повел их в сад, к шатру, который уже готовились убирать на зиму.

– Можно вам верить? – спросил Кочубей.

Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра. Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ.

Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. О Мотре Кочубеи тоже ничего не знали. Грустные сидели они по вечерам в светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно издеваясь над их горем, швыряет в окна пригоршни снега. На праздник Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по приглашению Кочубея, который, не таясь, рассказал ему о намерениях Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе.

– Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его на Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь на Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам господь, видно, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно.

– Писали уже.

– Ну?

– Ни тпру, ни ну, никакого ответа.

– Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, так он всем нам веревку на шею накинет, и не заметим, как польскому королю в ноги заставит кланяться. Мы всё опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ обложил? По талеру с коня и по копне с вола. Да еще говорит: «Разве то я? Такое повеление свыше имею». Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем лучше.

Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры Петром Яденко, другое послали обходным путем: священник Иван Святайло передал его ахтырскому полковнику, а тот – киевскому полковнику; из Киева письмо пошло в Москву.

Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные разговоры были известны гетману. О них доносил Мазепе один из подкупленных дворовых Кочубея; он целыми часами просиживал на кухне в дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имевшей общий дымоход с печкой, что в кочубеевой опочивальне, и подслушивал все, что там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него и послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра Яценко.

А Кочубей и Иван Искра с нетерпением ждали вестей. Кочубей больше не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени. Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова доходили до ушей Мазепы, выводили его из себя. Мотря же ничего не знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка посылала Мелашку в город узнать, как они живут.

Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые цветы, собранные Мотрей. Он попрежнему заботился о ней, дарил подарки, но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала, была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но как бы там ни было, она боялась потерять Мазепу.

Ее тревога оказалась не напрасной.

Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму; почуяв свежие силы, река клокотала и шумела в весеннем половодье. За Сеймом простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг.

Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце.

Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи, вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками.

– Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько, рукой подать. Давай к обрыву подойдем и достанем его.

Мазепа не отвечал.

– Чего ты такой грустный сегодня?

– Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный. Жил весь век один-одинешенек, нашел теперь счастье, да не дали мне натешиться им.

– Разве случилось что? – испуганно прижалась к нему Мотря.

– На войну мне итти, царь против шведов посылает.

– Так я с тобой поеду.

– Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И без того они меня поедом едят.

Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить:

– Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой данное, и ты помни тоже. Пусть бог того с душой разлучит, кто нас разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала.

Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило отчаяние.

– Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, – тихо промолвила она.

Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее одну.

На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал себе руки.