Текст книги "Семен Палий"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Художник С. ПОЖАРСКИЙ

Авторизованный перевод с украинского Льва Шапиро

(текст произведения оставлен так, как есть в книге,

т. е. до изменения правил русского языка в 1956 году.)

Глава 1
ВЫБОРЫ

Хотя был только конец мая, стояла нестерпимая жара. Солнце медленно поднималось над головой, и его горячие лучи беспощадно жгли порыжевшую степь, – ни единое облачко не скрывало, хоть на миг, раскаленное солнце.

На берегах Колымаки буйно зеленели травы, а здесь, на холме, где должны были состояться выборы гетмана, высокий ковыль давно выгорел, и холм казался покрытым огромной серой епанчой, на которой капюшоном выделялся шелковый княжеский шатер, яркоголубой на фоне серой, однообразной степи, наполовину скрытый в тени высокой раскидистой березы. Рядом стоял небольшой дубовый стол, накрытый ковром, да несколько стульев, а чуть в стороне – широкие дубовые скамьи.

В степи было людно: за шатром четкими прямоугольниками выстроились четыре наемных иноземных полка, еще с вечера приведенные сюда; слева расположился большой отряд московских стрельцов, а-внизу, прямо перед шатром, почти до самой Колымаки бурлило и играло красками море жупанов и казацких шапок с красными и синими верхами. По обоим берегам большими косяками ходили стреноженные казачьи кони. Над толпой плыли синевато-сизые струи табачного дыма, и от этого зной казался еще сильнее.

Невдалеке от шатра под открытым небом сидела большая группа казаков; они молча курили люльки и сосредоточенно смотрели на дорогу, что змеей извивалась по степи до самого села с маленькой деревянной церковкой, белевшей между высокими осокорями.

– Ну и духота, аж во рту пересохло! – устало промолвил немолодой, степенный казак, выбивая люльку об эфес сабли. – Хоть бы ветерок подул, что ли.

– И чего они тянут, только людей морят! Не зря говорится: кому свадьба, а курице смерть.

– Терпи, Мусий, в атаманы выйдешь, – снова проговорил степенный казак. – Как ты думаешь, кто гетманом будет?

– А что нам, Василь, думать? Кого старшина[1]1
  Старшина – ударение на букве И (А из А.)


[Закрыть] прокричит на гетмана, того и назначат, – равнодушно ответил Мусий.

– Как так старшина? А коли нам он не по вкусу придется? – повернулся к Мусию молодой остролицый казак.

– Думаешь, про твой вкус спросят? Как бы не так! Можешь, кричать, пока пуп не вывалится. Между старшиной все давным-давно сговорено. А нам только останется магарыч пить.

Мусий говорил как бы шутя, но глаза его, глубоко спрятанные под прямыми густыми бровями, смотрели строго.

Наступило недолгое молчание.

– Палия Семена – вот кого выбрать гетманом, – задумчиво сказал кто-то сзади. – Жаль, не здесь он, а на Запорожье.

– Сюда Палий не вернется, наша старшина готова его живьем съесть, – ответил Василь. Потом чуть понизил голос и наклонился к Мусию: – Слушай, а ты не знаешь, за каким чортом стрельцов пригнали?

– Там и стрельцов тех… Разве не видишь: одни немцы, а пригнали их зачем, так это и дурню понятно…

Что именно понятно, казак так и не успел сказать: на сельской колокольне часто, как бы захлебываясь, ударил колокол, и по всей степи прокатилось:

– Идут! Идут!

Сидевшие вскочили на ноги, задние начали протискиваться вперед, и толпа сразу заволновалась, загудела, как потревоженный улей. Из села, не по дороге, а напрямик, степью, чтобы не запылиться, двигалась длинная процессия; когда ее первые ряды приблизились к холму и уже можно было разглядеть одежду и лица людей, последние только выходили из села. Впереди мелкими, неуверенными шажками, словно боясь, чтоб его не обогнали, семенил архимандрит Алексей. За ним, чуть отделившись от остальных, выступал князь Василий Голицын. Несмотря на жару, на его плечи был накинут дорогой парчовый охабень, подбитый куньим мехом, такая же, из куниц, высокая горлатная шапка, на ногах дорогие, в самоцветах сафьянцы, чуть припорошенные пылью, отчего каменья на них блестели тускло и холодно. За князем попарно шли московские бояре, духовенство и пышно одетая казацкая старшина.

Во втором ряду, плечом к плечу со стольником Неплюевым – войсковой генеральный писарь Мазепа; шел он, опустив голову, в глубокой задумчивости, так что длинные усы спадали на казацкий жупан. Вся его одежда была хоть и добротная, но простая, казацкая, и это резко отличало Мазепу от разодетой старшины. Задумавшись, он споткнулся о камень и с удивлением оглянулся. Ротмистр Иван Соболев, шедший в некотором отдалении, легонько толкнул своего соседа, гадячского полковника Михаила Самойловича:

– Не к добру.

– Смотря для кого, – мрачно ответил полковник.

Наконец процессия достигла холма. Первыми поднялись на холм Голицын с боярами и духовенством; старшина и полковники остановились впереди казаков. Голицын подошел к шатру и что-то сказал. Полы шатра откинулись, и дьяк вынес булаву, бунчук и знамя, а рядом поп, прислуживавший архимандриту, поставил образ Спаса, положил крест и евангелие. Под березой глухо загудел низкий надтреснутый голос архимандрита Алексея. Он освящал клейноды.[2]2
  Клейноды – символы гетманской власти.


[Закрыть] Голицын сбросил на руки дьяка охабень и, поддерживаемый вторым дьяком, взобрался на стул. Воцарилась тишина. Князь говорил долго и не для всех понятно. Однако казакам стало ясно, что на их челобитную великие государи Петр и Иван прислали указ, по которому Ивану Самойловичу «гетманом у них не быть, а на его место избрать другого, вольными голосами, по своему обычаю». Обведя взглядом казаков, Голицын спросил:

– Кого желаете избрать гетманом?

После короткого молчания несколько голосов в первых рядах выкрикнуло:

– Мазепу!..

А рядом немного потише:

– Борковского!

Сзади кто-то крикнул:

– Палия!

И в тот же миг старшина, словно по команде, громко завопила:

– Мазепу! Мазепу! Мазепу-у-у!

Бросив взгляд на Мазепу и почему-то посмотрев туда, где стояли наемные полки, князь Голицын поднял посох.

Некоторое время толпа еще волновалась, затем постепенно стихла.

– Быть по-вашему, – сказал князь, – пусть будет гетманом Мазепа… Иван Степанович, – обратился он к Мазепе, – вам Украина вручает свою судьбу.

– Вот вам, хлопцы, и «вольные голоса», – съязвил неугомонный Мусий.

Василь хотел было ответить шуткой, но тут начался обряд посвящения в гетманы: Мазепа присягнул на кресте и евангелии в верности казачьему войску, потом думный дьяк прочитал Переяславские статьи, подписанные еще Богданом Хмельницким, затем новые, выработанные думным дьяком Емельяном Украинцевым, ведавшим делами Малороссийского приказа, и заранее согласованные с Мазепой. Эти статьи подтверждали привилегии старшины, освобождали ее от всяких поборов.

В чтение казаки не вслушивались, к тому же новые статьи дьяк читал так быстро, что под конец закашлялся, и понять их даже тот, кто старался, никак не мог.

Мазепа стоял молча, затаив в груди едва сдерживаемую радость, и делал вид, будто внимательно слушает чтение дьяка. Нелегко ему это давалось. Какая-то магическая сила то и дело притягивала его черные ястребиные глаза к булаве, что золотом и самоцветами сверкала на солнце. Отныне она будет принадлежать ему… В ней воплощены его давние мечты – власть, сила…

Мазепа посмотрел на толпу; он встретил прямые, холодные взгляды казаков и снова отвел глаза в сторону.

Казаки сперва разглядывали бояр, подолгу останавливали взгляд на Мазепе, а когда надоело, стали перешептываться; иные следили за ястребом, одиноко парившим в небе. Он то поднимался и, превратившись в маленькое пятнышко, описывал широкие круги, то снова опускался, выслеживая добычу.

…Наступил вечер. По всей долине зажглись веселые костры: казаки варили еду в больших казанах, жарили баранов. Тут же выбивали днища из бочек.

Ударил залп из пяти пушек – начался пир в честь старшины и похода, столь неудачно подготовленного Голицыным. Не дал этот поход России выхода к Черному морю, не прикрыл Украину от нападений басурманов. Знал Голицын: неприветливо встретят его в Москве, разве только правительница Софья заступится. Ведь всего год тому назад русские дипломаты умело объединили многие государства в священную лигу для борьбы с турками и татарами, сумели замириться с западными странами. Большое войско поручалось Голицыну, большие надежды возлагались на него…

В таборе настоящее веселье долго не наступало. Мрачно запивали казаки выборы гетмана, изредка перебрасываясь едкими шутками. Лишь когда опустела добрая половина бочек, зазвучали песни. Теперь казаки и стрельцы перемешались и пили вместе, угощая друг друга, пока пьяные не сваливались тут же, около бочек.

На холме в просторном шатре в два ряда были поставлены столы, загроможденные разными яствами и питьем. Однако места всем не хватило и кое-кому пришлось разместиться за столами под открытым небом возле шатра. На скамье, выложенной подушками и покрытой ковром, возле князя Голицына сидел Мазепа в синем бархатном, расшитом серебром жупане, шелковых, гранатового цвета шароварах и дорогих сафьяновых сапогах с огромными серебряными шпорами. Мазепа был весел, хотя пил мало, сыпал шутками, запас коих сохранил еще с того времени, когда был пажом при дворе польского короля.

– За нашу дружбу! – сказал Голицын, протягивая Мазепе кружку.

– За дружбу! – поднял свою кружку гетман и, настороженно озираясь, тихо спросил: – А каково распоряжение царицы относительно имущества Ивана Самойловича?

– Одну половину в царскую казну, другую – на нужды казачьего войска.

– Так, – словно в раздумье протянул гетман. – В таком разе я вряд ли смогу дать тебе сейчас все десять тысяч.

– Тс-с, еще будет время, договоришься об этом со стольником Неплюевым. Он про все знает и мне верен.

Тосты сыпались один за другим. Когда чуть ли не в десятый раз провозгласили тост за царей Петра и Ивана и царицу Софью, ротмистр Соболев взял за локоть полковника Михаила Самойловича:

– Пошли, покурим на травке.

Сели на склоне холма, некоторое время курили молча.

– Быстро же они покумовались, – проговорил Михайло Самойлович.

– Не так уж быстро. Ты ведь знаешь, Мазепа жил в Москве, там и сошелся с Голицыным. Да и царица Софья к нему благоволит. Только не знаю, как он попал туда.

– Попал случайно. Служил у Дорошенки, бывшего гетмана правобережного; однажды тот отрядил его послом к татарам, но запорожцы Мазепу перехватили. Хотели убить, да кошевой Сирко заступился. Наказал в Москву отправить. «Там, – говорит, – лучше разберутся, и про Дорошенку он кой-чего расскажет». Всыпали ему на дорогу палок и отправили в колодках в Москву. Чорт его знает, как он сумел выкрутиться. Я все ж думаю, сколько волка ни корми… Был он шляхтичем, им и останется. Нет в нем русского духа. Он ведь долго служил при дворе польского короля, да подрался с одним из шляхтичей, потому и очутился снова на Украине. Лез по чужим спинам, так до генерального писаря и долез.

– Ну, этот ни перед чем не остановится! – сказал Соболев, ковыряя каблуком землю.

– А ты откуда его знаешь?

– Я сам из Севска, в нашей волости он уже давно деревни скупает, и там люди его недобрым словом поминают. Слушай, а какого это Палия казаки на гетмана кричали?

– Полковник один. Его давно бы гетманом выбрали, кабы он в левобережном войске служил. Да он – за Днепром. Родом с Левобережья, с Борзны, может, слышал? На Запорожье долго был, большую славу сыскал. Куренным атаманом его избрали, хотели и кошевым, но нельзя было – слишком уж молод. Да Палий и сам за чинами не гонится. Вот уж несколько лет, как он набрал полк охотный и воюет с татарами на правом берегу Днепра. Зря его кто-то выкрикнул, он даже на выборах не был.

Из шатра донеслось громкое «Слава!».

– Верно, еще за какого-нибудь боярина чарку подняли, – кивнул головой Соболев в сторону шатра.

– Теперь дней пять пить будут, – поддержал полковник. – Как же, высватал Голицын гетмана Украине, надо ж магарыч выпить. Ну, пусть гуляют, а я лучше пойду с этого гульбища к своему куреню и высплюсь.

Отойдя немного, он остановился и, словно вспомнив что-то, вернулся, положил руку на плечо Соболеву:

– Мы тут с тобой много лишнего наговорили, так давай забудем: это лучше и для тебя и для меня.

– Ты не бойся, – успокоил его Соболев, – я не из тех. Можешь спать спокойно. А забывать не след. При случае заходи, поговорим. Эти думки многих тревожат…

Михайло Самойлович пошел, пробираясь между подвыпившими казаками. Он разыскивал свой полк.

…Пировали три дня, пока всё не выпили и не съели. А на четвертый день, рано утром, князь Василий Голицын повел свои полки к Москве.

Пыль оседала уже далеко на горизонте, а Мазепа все еще стоял на холме и смотрел вслед голицынским полкам. Генеральный бунчужный Юхим Лизогуб тронул его за плечо:

– Пане гетман, войско давно ждет. Куда вести казаков?

– В Батурин.

Поднимая тучи пыли, войско двинулось широкой степной дорогой в направлении на Батурин.

Так в 1687 году закончились выборы нового гетмана.

Глава 2
В ГРОЗУ

Всё предвещало грозу: и тревожно шелестевшие деревья, тянувшие свои ветви навстречу буйному ветру, и жалобные стоны чаек, и лошади, храпевшие при каждом новом порыве ветра.

Солнце совсем скрылось за тучами, стало темно. Вдруг ослепительная молния рассекла небо, будто кто-то стремительно вспорол его острой казацкой саблей, послышался резкий, сильный удар, словно что-то огромное и тяжелое упало рядом, в лесу. Невдалеке вспыхнул пожар.

По глухой, давно не езженной дороге, что скрывалась в густых, высоких ковылях, ехало человек двенадцать казаков в длинных епанках. При ударе грома лошади испуганно шарахались в сторону, иные вставали на дыбы. Всадники резко осаживали их, стараясь успокоить. Стройный тонконогий конь переднего казака сторожко повел ушами и скосил глаза; понуждаемый властной рукой хозяина, ускорил шаг.

Этот всадник был Семен Палий. Невысокий, крепкий казак лет сорока, с длинными, чуть распушенными на концах усами, с густыми бровями, сросшимися на переносице, и прямым носом, он совсем не походил на того грозного Палия, которым татары пугали своих детей. Скорее что-то ласковое, теплое светилось в его карих, чуть прищуренных глазах.

Начал накрапывать дождь. Тяжелые капли гулко застучали по плащам. Вскоре хлынул настоящий ливень. Палий повернулся к казаку-великану с широким мужественным лицом, что отстал от него на пол-лошадиного корпуса:

– Что-то Якова с хлопцами давно нет, не заблудились ли, часом?

Тот прижал шпорами своего дончака и, поравнявшись с Палием, густо пробасил:

– Коль заблудились – найдутся. Хуже, если на шляхту наскочили. Да нам бы где-нибудь и остановиться пора: кони притомились, надо им отдых дать. Все одно до Фастова сегодня не доберемся.

– Сегодня нам и незачем туда ехать. А вот здесь как будто должна стоять большая липа, покалеченная громом. Чуть правее от нее – хутор Микиты Веника, друга моего давнего. Мы на Запорожье вместе бывали. Раз в степи татары нас окружили, а с нами и сотни казаков не было. Когда пробивались, один нехристь стрелой плечо Миките пробил, мы и отвезли друга в зимовник. С той поры больше не встречались… Вот обрадуется старик! – мечтательно улыбнулся Палий.

Гром затих, а дождь все усиливался, плащи намокли, стали тяжелыми, как вериги. За дождем и не услышали, как их догнал посланный Палием в разведку Яков Мазан с двумя казаками.

– Как ты нас нашел? – спросил Самусь, казак-великан, что ехал рядом с Палием.

– Чуть не с полудня шастаем по степи за вами. Дождь помог – на след напали.

– Видел? – перебил Палий.

– Да что там! – махнул рукой Мазан. – Даже место, где стояла хата, заросло бурьяном. Такая пустыня, что страшно. Только одну животину нашел в бурьянах, да и та одичала. – Он толкнул коленом мертвую козу, притороченную к седлу. – По дороге одни пожарища, и только где-нибудь в чащобе, в стороне от шляха, живут люди; как завидят всадников, или прячутся бог весть куда, или готовятся обороняться. Меня дед какой-то чуть не застрелил из самопала. Чорт его знает, за кого он меня принял, не то за татарина, не то за ляха.

Окружающая местность в самом деле являла собой пустыню. Много лет Россия и Левобережная Украина вели войну с Польшей. В 1686 году между Россией и Польшей был подписан «Вечный мир». Украинские земли на правом берегу Днепра оставались в составе польского государства, украинцы уходили на левый берег Днепра. После войны усилились татарские набеги, и за последние годы татары вконец разорили Правобережье. Не пахали хлеборобы землю, дворы зарастали высокими бурьянами; только обгорелый дымоход, чахлый садик да остаток тына, колесо от воза или полузасыпанный колодец говорили о том, что здесь когда-то жили люди.

Отряд Палия приблизился к старой липе; постояв несколько минут на месте, казаки свернули вправо. Здесь дорога была еще глуше, приходилось то и дело нагибаться, чтоб не зацепиться за ветку. Усталые кони, почуяв близкий отдых, ускорили шаг. Неожиданно дорогу преградил словно выросший из-под земли забор из заостренных вверху кольев.

– Тьфу, чорт! Чуть лоб не расшиб, – выругался какой-то казак.

– Микита все богатеет. Вон какие стены вывел! – пошутил Палий.

Он постучал в тяжелые дубовые, в три щита, ворота. Во дворе бешено залаяли собаки. В воротах осторожно открылось маленькое оконце.

– Свои, открывай, не то на приступ пойдем! – весело проговорил Палий, слезая с коня. – Забогател – и друзей не признаешь!

– Вот так свои – на приступ сбираются итти! – раздался в ответ сильный женский голос. – Хоть лбы разбейте – не открою.

– Открывай, Федосья, Это я, Палий.

– Семен!

Ворота распахнулись, и навстречу выбежала высокая дородная женщина. Она схватила Палия за руку, подалась вперед и на мгновение заколебалась, но Палий привлек ее к себе.

– Челом, челом тебе, хозяйка, – заговорил он, выпуская женщину из объятий. – О, да ты все молодеешь!

– Где уж мне молодеть, – в тон ему откликнулась женщина. – Мне с тобой не равняться, вон как усы подкрутил! А целуешь, вроде парубок…

– Потому что жениться надумал, – засмеялся Палий. – А чего это Микита не встречает? Иль не рад гостям?

– Нету уже Микиты, – сразу помрачнела женщина. – Второй год как помер, разве ты не слыхал?

– Так и не поправился в зимовнике?

– Поправился. Я сама ездила за ним, привезла, выходила. Потом задумал, опять на Сечь податься. Поехал в город купить кой-чего по хозяйству, да на дороге и смерть свою нашел. Порубали татары. Привезла его, а вылечить уже нельзя было. Тебя перед смертью все вспоминал… Да что ж это я стою! Надо вам на ночь устраиваться. Ведите коней пять в дровяник, он сейчас пустой. А вот куда остальных поставить, того и не придумаю, – забеспокоилась хозяйка.

– Мама, а если мы корову перегоним в клуню,[3]3
  Клуня – рига.


[Закрыть] а в хлев поставим коней? – сказал молодой статный парень, которого только сейчас заметил Палий.

– А и правда, сынок, так и сделаем.

– Так это ты, Семашко! – удивился Палий. – Прямо не узнать! Гляди, какой вырос! Помнишь, как ты хотел меня за усы подергать?

Паренек смутился и тихо ответил:

– Помню, как вы и на коне меня катали.

– Не забыл! – ласково улыбнулся Палий.

Двор оказался небогатый: хата, два хлева, овин, сарай – и все. Хозяйка пригласила гостей в дом. Один за другим сходились казаки. В хате стало шумно и тесно. Федосья села рядом с Палием на лавке. Она рассказывала ему, как после смерти мужа ей приходилось вести хозяйство одной. Жить было не легко, край обезлюдел. Спасало то, что хутор находился в лесу, далеко от дороги, по которой сновали татары и шляхтичи.

Палий расспрашивал, селятся ли в их местности люди, особенно интересовался тем, что делается в Фастове. Выяснилось, что люди здесь оседают редко. В немногие оставшиеся села вернулись из Польши паны, и все пошло по-старому. Посполитых силой заставляют работать по пять, а то и по шесть дней на барщине. Фастов почти совсем разрушен, осталось всего несколько десятков дворов. Какой-то шляхтич уже успел построить небольшое именье. Крестьяне не хотят его признавать, но он привел отряд рейтар и с их помощью принуждает крестьян отбывать барщину.

– Вот какие наши дела невеселые, – закончила Федосья.

Все, кто был в дате, запечалились, беседа не клеилась. Хозяйка принялась готовить ужин. К столу позвали глухого деда. Он не ушел на Левобережье, когда люди оставили село. «Никуда, – сказал, – я не поеду, не хочу трясти свои старые кости, помру на отцовском дворе». А хату-то сожгли. Старику некуда было деться, Федосья и приютила его. После второй чарки все за ужином оживились, особенно дед; он охотно рассказывал о своем казаковании в старые, как ему казалось, добрые времена. Палий с Федосьей вышли на крыльцо.

Поговорили о погоде, об урожае и сами не заметили, как перешли к воспоминаниям. Они были с Левобережья, из одного села.

– А помнишь, как мы косили отаву возле пруда, а ты нам полдник принесла? – спросил Палий.

– Когда ты меня в воду кинул?

Оба рассмеялись.

– Ты потом перестала здороваться со мной.

– Разве только из-за этого? – Федосья посмотрела на Палия, и хоть в темноте не было видно ее глаз, все же Палий опустил голову. – Баламутом был ты.

– Оставим это, – тихо попросил Палий. – Каялся после, да поздно. Я, Федосья, и сейчас ничего не забыл. Сколько лет прошло, будто все давным-давно минуло, а увидел тебя сегодня – и вновь старое вспомнилось. Изменилась ты, а все осталась для меня такой, как была.

Палий умолк. Молчала и Федосья. Слушали, как шумит лес, стряхивая с себя дождевые капли. Вдруг послышался пронзительный крик, за ним жуткий хохот. Федосья невольно прижалась к Палию. Он слегка обнял ее, сказал успокаивающе:

– Сова, а кричит страшно, будто человек.

– Никак не привыкну. Иногда, как начнет плакать или смеяться, так мороз по коже проходит… Ну, пошли, Семен, казаки, верно, спать хотят. – Федосья легонько тронула Семена за плечо и тихо сказала: —Да и тебе надо отдохнуть перед дорогой. А может, останешься хоть на денек?

– Нет, надо ехать! Ну, да я скоро опять здесь буду. Может, и навсегда осяду где-нибудь поблизости. А потом буду просить тебя в мою хату. Как ты, Федосья, согласна со мной жить?

Федосья помолчала, потом сказала тихо:

– Не знаю, Семен.

– Ну ладно. Ты подумай, приеду – скажешь. А теперь пойдем.

Казаки улеглись спать в овине, на сене, а Палию и Самусю Федосья постелила в комнате.

Обоим не спалось. Палий достал кожаный кисет и набил люльку.

– Ну, что ты надумал? – повернулся к Палию Самусь.

– Оселяться будем. Гляжу я на все, и сердце кровью обливается. Нельзя такого терпеть. Мы вернемся сюда. Вышибем из Фастова панов, чтоб аж перья с них полетели, не дадим панам измываться над нашим народом. Ты рядом отаборишься, в Богуславе. Правильно?

Самусь увидел, как при свете люльки блеснули глаза Палия.

– А с кем же ты думаешь здесь осесть? – спросил он.

– Для начала приведу свой полк. Пойдет со мной и кое-кто из левобережных полков, а там начнут слетаться орлята в родное гнездо.

– Да, с Левобережья за тобой пойдет немало людей, однако что Мазепа запоет?

– Про то не ведаю. Потому завтра к нему подамся. Может, как-нибудь и окручу его. Лишь бы осесть, а там…

– А если не ехать к Мазепе, ведь эта земля по договору принадлежит Польше? Сам король Ян Собесский дал нам с тобой право заселять пустые земли и набирать полки.

– Как бы не так! – пыхнул люлькой Палий. – Неужто ты веришь в лживые письма польского короля, которые он писал нам после того, как мы взяли Вену? Знай: то хитрый дьявол. Он подбивает набирать полки, ему это наруку. Будет сидеть за нашей спиной, как у Христа за пазухой, а мы с татарами друг другу чубы драть станем за его здравие. А как только чуть-чуть поутихнет, так и сунутся сюда панки и князьки из Польши. Да и свои найдутся не лучшие, как грибы после дождя повырастут, и опять народ застонет.

– Та-ак, – протянул Самусь, – теперь я понимаю, на что надежду имеешь. А только подаст ли Москва нам руку?

– Подаст, непременно подаст, – решительно продолжал Палий. – Хмеля приняли, и нас примут. Свои же мы. Сам посуди: испокон веков вместе жили, веры одной, против врага всегда плечом к плечу вставали, потому, что и враг у них всегда был тот же, что и у нас. Верь, придет время, когда Украина вся соединится, и Днепр будет рекой, а не границей, что людей наших разделяет. А кто поможет мост через Днепр перебросить? Татары? Шляхта польская? Ну вот, ты сам смеешься. Аркан и кнут несут они нам. Только русские люди помогут нам соединить оба берега Днепра. Поставим вместе с донцами на юге заслон против татар или совсем их из Крыма вышибем. Со шляхтой тоже разговор короткий. Знаешь, смотреть жутко – пустошь сейчас кругом. До чего дошло: люди хлеб боятся сеять. Стонет народ, хуже скотов живет. Сосчитай, кто только на его шее не сидит: шляхта, старшина, судья, немец-прибыльщик – всех не перечесть. И нет ему жизни, нет доли ему.

Палий умолк, раскуривая люльку.

– Теперь ты понимаешь, почему я выбрал Фастов? – спросил он тихо. – Отсюда легче всего связь держать с Москвой. Сноситься придется через Киев, а еще вернее – через Мазепу. Пока еще не след трогать этого батуринского панка: может, он и сам к нам с добром пойдет. Говорят, разум приходит с опытом, а у него опыта – дай боже. Тебе, я думаю, нужно завтра ехать в Польшу, напишем письмо королю. Сам король назначил тебя наказным гетманом,[4]4
  Наказной – не выбранный, а назначенный.


[Закрыть] так хоть раз воспользуйся этим званием. Только, гляди, осторожнее. Постарайся выведать у Фальбовского или Пассека, чем паны дышат, разузнай все о Мазепе, потому что Фальбовский и Пассек давние его вороги.

Ведь это Фальбовский крепко угостил Мазепу нагайками, когда застал его у своей жинки, а потом голого привязал к напуганному коню и пустил по лесу…

Помолчав некоторое время, Палий добавил:

– Чует мое сердце: Мазепа скоро с королем снюхается. Вот мы и должны про то досконально знать. Мазепина шляхетская душа не дает ему до конца разорвать с королем. Не любит гетман простого казака. Сейчас Мазепа заодно с Голицыным – одного поля ягоды. За Голицыным Софья стоит. Но кажется мне, не прочно ее правление. Подрастают царевичи, кто-то из них скинет с трона Софью. Ну довольно, завтра про все уговоримся точнее. Спи.

Некоторое время лежали молча. Самусю не спалось. Он опять тронул Палия за плечо.

– Семен, послушай, что я хочу тебя спросить.

– Говори.

– Вот видишь, сколько мы с тобой вместе, а я и не знаю, почему тебя называют Палием. Разным наговорам не верю.

– Про то, что я чорта спалил? – улыбнулся в усы Палий. – Это дело давнее, я тогда еще только-только на Запорожье пришел. Был я молодой, горячий. На раде как-то сунул свой нос куда не следует. Сирко посмеялся надо мной, а когда я обругал его, приказал выбросить меня из куреня. Я не стерпел обиды и поджег курень.

– Конечно, тебя поймали и судили на раде?

– Меня не надо было ловить, я сам пришел.

– И Сирко не всыпал палок?

– Нет, – снова улыбнулся Палий. – На этот раз не всыпал, я их позже попробовал, а тогда он только поглядел на меня и удивился: «Ага, пришел, палиюка![5]5
  Палиюка – поджигатель.


[Закрыть]» С того и пошло: Палий. – Повернувшись на другой бок, Палий умолк и скоро заснул. Самусь еще долго ворочался и задремал лишь перед рассветом.

Проснулись, едва начало всходить солнце. Пока казаки чистили и седлали лошадей, Федосья готовила завтрак. Палий, взяв ведро, пошел к колодцу умываться.

– Сынок, ты бы помог Семену Пилиповичу! – крикнула мать Семашке.

Тот захватил дубовый ковш и подошел к колодцу.

– А ну-ка, плесни для начала на эту дурную голову, – пошутил Палий.

Семашко подал вышитый рушник, и Палий долго растирал сильное, мускулистое тело. Парень несколько раз порывался что-то сказать, но не осмеливался. И вдруг, оглядевшись, одним духом выпалил:

– Семен Пилипович, возьмите меня с собой!

– Тебя? – рушник повис в разведенных руках полковника. – А на кого ты мать покинешь?

– Она и без меня дома управится. А не возьмете, я все равно на Сечь убегу.

Палий видел – парень не шутит.

– Погоди, я поговорю с матерью.

Федосья не раз замечала, что парень томится и может тайно уехать от нее, поэтому, поколебавшись немного, согласилась отпустить его с Палием. С ним парню не так страшно.

– Танцуй! – Палий шлепнул Семашку ладонью по плечу. – Теперь ты настоящий казачина. По началу будешь у меня джурой,[6]6
  Джура – слуга, денщик.


[Закрыть] а то уставать я что-то стал, старею. Готовься в дорогу, а там дело покажет.

Парень от радости ног под собой не чуял, вынес из каморы отцовское оружие, примерять стал. Потом побежал в конюшню, перевернув по дороге ведро с водой под общий смех казаков.

За завтраком Федосья не сводила глаз с сына. А он нетерпеливо ждал отъезда и почти ничего не ел. Ему было и радостно, ибо он становился настоящим казаком, и вместе с тем больно, оттого, что приходилось покидать мать.

– Ты чего не ешь? Рад, что меня бросаешь? Вот так, вынянчишь детей, а они потом забывают, что и мать есть на свете, – Федосья вытерла краем платка глаза.

У Семашки сжалось сердце, ему хотелось кинуться к матери, обнять, приголубить, успокоить ее, но он постеснялся казаков.

– Кушай, Семашко, кушай, – сказал Яков Мазан, – теперь, видать, не скоро попробуем вареников со сметаной.

Выезжали со двора уже утром, когда солнечные лучи всеми красками весело заиграли в каплях недавнего дождя, что густо усыпали траву и листья деревьев. Лишь изредка лесную тишину нарушали стук дятла да тонкий щебет синицы. Все радовались погожему дню. Нерадостно было только на сердце у Федосьи. Она шла рядом с сыном, чуть опередив казаков; они сочувственно смотрели на казачку: каждый вспоминал свою мать, сестру или жену.

Палий и Самусь поотстали. Полковник давал своему другу последние советы.

Самусь слушал Палия внимательно, изредка кивая головой. Их связывала долголетняя дружба, скрепленная совместной борьбой, общими стремлениями. И хотя польский король назначил Самуся наказным гетманом Правобережья, последний издавна привык полагаться на Палия, на его ум и опыт. Никогда чувство зависти не закрадывалось в сердце Самуся, – он любил Палия любовью младшего брата.

– Казаков, – говорил Палий, – возьми с собой. Мне не нужно никого, не то Мазепа подумает, что я красуюсь перед ним, мол, со свитой приехал, а тебе они больше нужны будут. Только когда в Варшаву приедешь, пусть все получше оденутся, иначе паны с тобой и разговаривать не захотят, – ты же знаешь этих гоноровитых. Может, где придется и гаманцом[7]7
  Гаманец – кошелек.


[Закрыть] побренчать – не жалей денег. Делай все раздумчиво, не торопись. Недаром говорят: «Поспешишь – людей насмешишь». Разнюхай все хорошо, однако долго не задерживайся. Приезжай прямо в мой полк, там тебя ждать буду. Вот и все. Тут и попрощаемся, – сказал Палий и трижды расцеловался с Самусем, а потом и с каждым казаком. Федосья тоже всех целовала в лоб. Самусь еще раз крепко пожал Палию руку, дал коню шпоры, и небольшой отряд, круто свернув за куст орешника, скрылся в лесной чаще.

На дороге остались Палий, Федосья и Семашко.