Текст книги "Тайны войны"

Автор книги: Юрий Корольков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)

IV

Когда Андрей служил в саперном батальоне, он сам видел финские укрепления. Конечно, со стороны, при мерцающем свете ракет, ползая в ничейной полосе с инженерной разведкой. Не раз просиживал он часами над картой, изучая сооружения линии Маннергейма, и мог с закрытыми глазами нарисовать схему Хотиненского оборонительного узла сопротивления. Он знал все семнадцать крепостей, притаившихся только на одном трехкилометровом участке их дивизии – от озера Сумма-Ярви до Муна-Суо. А вся линия Маннергейма тянулась от Ладоги до Финского залива, пересекая Карельский перешеек.

Андрей знал расположение каждого дота, пронумерованного на карте цифрами: 006, 008, 0011... Двойные ноли перед цифрой означали железобетон, одинарные – землю и камень. И каждый из них надо было обнаружить разведкой или боем, заставить заговорить. А для этого требовались жертвы, жертвы и жертвы...

Воронцову казалось, что он, комиссар саперного батальона, хорошо знает систему и мощь фортификационных сооружений финнов, но он не мог и представить, что в действительности предстанет перед его глазами.

Они подошли к высоте, окруженной паутиной колючей проволоки, рядами надолб. Проволочные заграждения то подымались высоким забором, то, наоборот, коварно стлались над снегом. А надолбы походили на гранитные арктические торосы. Отдельные ряды были уложены из пепельно-серых камней, прочно зарытых в землю. Высотой они доходили как раз Андрею до пояса. Какой танк мог осилить, преодолеть этакую брошенную на землю челюсть с зубьями надолб?

На подступах к высоте Андрей насчитал сорок два ряда проволочных заграждений. Вперемежку с проволокой тянулись двенадцать рядов надолб.

– Мать ты моя честная! – ахал связной, изумляясь больше не тому, что видел, а другому: как можно было взять этакую несокрушимую оборону?

По крестьянской привычке, он и войну мерил на свой лад, приводил сравнения из деревенского обихода. Мирная жизнь оставалась ему ближе войны. Лес с обкусанными верхушками, иссеченный и разбитый снарядами, он сравнивал с озимью, потравленной табуном лошадей. Остановившись возле глубокой воронки, прикинул на глаз ее размеры и сказал:

– Две копны войдет верных...

Сравнения его были метки. В самом деле, там, где накануне подымалась густая стена леса, видимого из наших траншей, теперь торчали голые хлысты, расщепленные стволы, либо рухнувшие, как в бурелом, деревья с вывороченными из земли корнями, будто и впрямь прошел здесь табун гигантских коней.

Откуда-то снова наплыл туман. Он словно зарождался здесь же, на поле: нет его, кругом чисто – и вдруг кустарник затянулся дымкой, и не видно уже двух бойцов, тянущих за собой лодочку с раненым, ни связистов, оставшихся позади.

Как ни пустынным казалось поле, но сейчас, когда бой переместился к роще Фигурной, здесь царило оживление. По тропинке, которую только что прошел Андрей, уже гуськом, выныривая из тумана, тянулись солдаты с цинковыми ящиками патронов, минеры в наушниках осторожно шагали по целине, шарили вокруг себя палками, как слепцы, попавшие в незнакомое место. Позади саперов приладилась полевая кухня, и лошаденка тянула повозку, останавливаясь на каждом шагу.

А навстречу выводили или выносили раненых. Иные шли сами и возбужденно, как бывает у людей, избежавших опасности, рассказывали, что проклятую линию Маннергейма наконец прорвали, финны бегут, а передовые части ушли, почитай, километров за десять, если не за двенадцать.

Но до прорыва было еще далеко, пали только первые укрепления. Командный пункт батальона Андрей нашел в доте, отбитом у финнов. Траншея, по которой они теперь шли, ступая по раскиданным шинелям, халатам, оружию, привела их к полуоткрытой стальной двери, похожей на дверь тяжелого, большого несгораемого шкафа. Первый, кого Андрей встретил здесь, был Тихон Васильевич, одиноко стоявший у входа в дот. За эти несколько часов он осунулся, похудел и как будто состарился.

– Где капитан? – спросил его Воронцов. – Отправили в госпиталь?

– Отправили, товарищ комиссар, полчаса не будет, как отправили. Малость самую не застали... А вы уж знаете...

– Ну что с ним? Тяжело ранен?

– Плох. Не знаю, выживет ли. Как ранили, так и не приходил в себя. В грудь навылет. Я аккурат с ним был, меня ничего, а он, вишь ты...

Тихон Васильевич указательным пальцем вытер слезу сначала на одном, потом на другом глазу.

– Да ведь у нас, товарищ комиссар, еще беда – политрука Силкина убили. Вот только что.

– Как?! А кто же командует батальоном?

– Уж и не знаю. Адъютант будто собирался...

Андрей представил себе худощавое, утомленное и болезненное лицо Силкина, запавшие, горящие глаза. Он часто температурил; говорили, что начинался туберкулез. Силкин тщательно скрывал свой недуг от товарищей и ни за что не хотел сообщать семье. Ему обещали дать отпуск. Силкин ждал со дня на день путевку. Он считал, что всю его хворобу снимет, как только погреется на крымском солнышке. Теперь этого ничего не нужно.

Внутри дота Андрей застал адъютанта батальона, говорившего по телефону. Свет в каземат падал сквозь амбразуру, пробитую в толстых, словно монастырских стенах. Адъютант был в чине лейтенанта, выглядел мальчиком, с нежным цветом лица и едва пробивающимися усиками. Он говорил, волнуясь, и свободной рукой нервно крутил между пальцами телефонный шнур.

– Да, да, так точно, – говорил он, напрягая голос. – Вышли к южной опушке рощи Фигурная... Противник?.. Сопротивляется. Силкин передавал, что опасается контратаки. Приказал доложить вам, что просил разрешения закрепиться... Кто, Силкин?.. Так точно, убит. Минут пятнадцать назад... Как?.. Мне – батальоном?.. Есть... Нет, не командовал...

Адъютант зарделся и растерянно взглянул на окружающих. Андрей шепотом попросил у него трубку. Лейтенант облегченно прервал разговор:

– Одну минутку. С вами говорить будут.

Андрей по голосу узнал майора Могутного. Доложил, что прибыл в расположение батальона и просит разрешения принять на себя командование как старший по званию. Людей он знает, обстановку тоже.

Командир полка согласился:

– Хорошо, действуйте. Завтра заменим. С обстановкой ознакомьтесь лично и доложите.

Могутный посоветовал внимательно следить за флангами, предупредил, что батальон вырвался вперед, глубоко вклинился в оборону противника и финны могут отрезать и окружить.

Молоденький лейтенант внимательно следил за разговором, и выражение лица его непрестанно менялось, оно отражало переживания адъютанта. Он боялся ответственности – у него так мало опыта – и в то же время гордился, что ему поручают командовать батальоном. Потом облегченно вздохнул: командовать будет кто-то другой. И снова сомнение: не упрекнут ли его в трусости?..

– Правильно, товарищ старший политрук, у вас лучше получится, – сказал он застенчиво, когда Андрей кончил говорить с командиром полка. – Я, конечно, не смог бы... Но я с вами пойду, я был уже там, – поспешил он предупредить Андрея, чтобы тот не подумал, что лейтенант дрейфит.

– Идемте, если вы там были, – согласился новый комбат. – Связь тяните к Фигурной.

– А мне как быть? – сиротливо спросил Тихон Васильевич, вошедший в дот вслед за Воронцовым и слышавший разговор. – Разрешите при вас быть?

– Хорошо, пошли. Тогда вы, товарищ лейтенант, останетесь здесь. Переводите НП на новое место.

Часа через два к Воронцову на передний край прибежал связной. Товарищ шестой срочно требует к телефону. Шестой – это командир дивизии.

Вечерело, сгущались сумерки. Андрей, пригнувшись, вышел из зоны обстрела. Розовощекий лейтенант успел перевести НП в блиндаж позади двухметровой железобетонной стены, тянувшейся вдоль фронта. Здесь были артиллерийские позиции финнов. Стояли изуродованные, опрокинутые пушки. Иные были исправны – финны не успели их увезти.

Андрей спустился в блиндаж. Сквозь писк зуммеров, отдаленный шум, треск и приглушенные голоса до него донесся голос комдива. Воронцова он вызывал уже второй раз.

– Командуешь, говоришь? – спросил комдив. – Как обстановка? Удержишься?

– Так точно, товарищ шестой, приказал окопаться. Одну контратаку отбили, танкисты помогают.

– Ладно. А с дотами что собираешься делать?

– Доты? Для укрытия и обогрева людей используем. Сделано на совесть.

– Так вот, слушай. Все финские укрепления взорвать немедленно. – Комдив говорил, чеканя слова, Андрей знал эту привычку Степана Петровича. – Взорвать все. Под твою ответственность. Люди к тебе посланы, прибудут через полчаса. Об исполнении доложить немедленно.

– Товарищ шестой, а может быть, один оставим? Для раненых. Мороз жуткий...

Просьба вывела из себя Степана Петровича. Все комбаты на один лад! Будто он сам не знает, как тяжело на морозе! Раненые... А случись что, попробуй тогда вышиби второй раз противника! Как не понимает этого Воронцов! Еще политработник... Он повысил голос:

– Не возражайте! На войне жалость обходится дорого. Рисковать мы не можем. Вы меня поняли? Взрывайте немедленно!

Андрей ответил обычным «есть» и отправился выполнять приказание. Конечно, он понимал комдива, но попробовал бы Степан Петрович сам очутиться в солдатской шкуре. Сам же говорил, что солдатам трудно. Понимает... Теперь и ему, Воронцову, трудно, а Розанов, наверно, ушел с НП. Сидит где-нибудь в тепле, пьет чай, греется и чувствует себя героем. Сам собой восхищается...

Снова вспыхнуло чувство неприязни к холеному, самовлюбленному человеку. Греется. Хвастает и готовит реляцию для награждения... А тут вот иди подымать в воздух последнее пристанище, где можно укрыться от холода. Пожалуй, и малый блиндаж придется рвать. Может, договориться с саперами?

К доту с бронированными дверями, где Андрей принял командование батальоном, он шел точно в глубокий тыл, хотя находился он совсем недалеко от противотанкового рва, где только что контратаковали финны, совсем недалеко от солдат, лежавших на закаменевшей от мороза земле. Это чувство было знакомо Андрею. Он не верил в абсолютное бесстрашие людей, особенно в начале войны. Надо уметь только взять себя в руки. Иной раз еще за километр до переднего края начинает сосать под ложечкой, а обратно отойдешь на сотню шагов и чувствуешь себя будто в тылу, под Райволово, в расположении штаба округа. Видно, имеет значение, откуда идешь к одному и тому же месту. Андрею казалось, что он семимильными шагами удаляется от переднего края, хотя и здесь посвистывали пули, хотя и приходилось падать на снег, заслышав шелест летящего снаряда, – будто наверху вспарывали холстину туманного неба.

В доте Андрей застал прибывших саперов. Они ждали отставших солдат, которые помогали им тащить ящики с толом. Старший лейтенант, Андрей знал его по батальону, с фонариком-жужжалкой осматривал подземную крепость. Костяшками пальцев он зачем-то выстукивал шершавые бетонные стены, видимо прикидывая в уме, сколько нужно взрывчатки на такое дело.

– Не меньше тонны понадобится.

– Измерьте толщину стен, – приказал Андрей.

Старший лейтенант полез в амбразуру, как в печку. Торчали только одни ноги.

– Метра полтора будет, не меньше.

Тол клали штабелем вдоль лобовой стены. Работали молча, только динамки ручных фонариков жужжали, как мухи, бьющиеся о стекло. Когда закончили, солдат отвели в сторону. Поставили оцепление. В доте остались двое – Андрей и командир роты.

Старший лейтенант прикрепил детонатор, отмерил шнур.

– Полметра хватит?

– Хватит. Дайте я запалю.

Андрей сложил несколько спичек, чиркнул о коробок и приложил к концу шнура. Огненная тусклая горошина, потрескивая, поползла к ящикам – через пятьдесят секунд произойдет взрыв.

Саперы стремглав выскочили из дота. Андрей пытался притворить дверь, она была тяжела и не подалась.

– Хрен с ней, товарищ комиссар! Бежим! – крикнул командир саперной роты и потянул за рукав Андрея.

Бежали, не разбирая дороги, спотыкались о камни, проваливались в воронки. Из темноты кто-то крикнул им:

– Сюда! Давайте сюда!..

Оба ничком упали в глубокую воронку, и в тот же миг взрыв потряс воздух. Андрей грудью почувствовал, как всколыхнулась земля.

Оранжевое пламя взметнулось к небу, оно поднялось выше изуродованных, обезображенных боем деревьев, багровой молнией озарило гряду надолб, равнину болота, каску бойца, лежавшего рядом.

Будто тяжелый град посыпался на снежное поле, на бурелом леса. Мелкие камни звякнули в каски. Все стихло. Казалось, даже стрельба прекратилась на некоторое время. В темноте Андрей услышал голос:

– Накрылась, мать ее так!.. Пропали американские денежки...

Выждав время, снова подошли к высоте, где стоял дот-»миллионер». «Миллионерами» финны называли опорные крепости стоимостью больше миллиона долларов.

Посреди высоты, как кратер, зияла широченная яма, заваленная обломками бетона, торчали изогнутые железные прутья арматуры, похожие на спутанные корни вывернутого неподалеку дерева, – все, что осталось от крепости. Только лобовая стена, сложенная из шести броневых плит, каждая толщиной в кулак, осталась почти невредимой. Титанической силы взрыв только сбросил бетонную облицовку, обнажил стальные плиты, по которым змейками расходились трещины. Верхняя часть плит была вырвана, и свежий излом металлическим инеем блестел в отсветах фонарей-жужжалок.

– Надо бы добавить толу, – сказал командир роты, деловито осматривая результаты своей работы. – Ну, и то ничего...

Тол извели весь. Взрывы остальных сооружений решили отложить до утра. Вскоре почти одновременно раздались еще два глухих, раскатистых взрыва. Еще две крепости – на высоте Язык и в роще Молоток – взлетели на воздух.

Перед уходом из батальона Андрей приказал перевести КП ближе к переднему краю. Теперь он нашел его в воронке, прикрытой жердями, а сверху затянутой плащ-палаткой. Тихон Васильевич ждал его.

– Обед приносили, да застыло все, и разогреть негде.

От еды комбат отказался, усталость валила с ног. Он пролез в нору, дотянулся к телефону и вызвал шестого.

– Слышал, слышал! – донесся голос комдива. – От вашей работы у меня чайник свалился с печки. Без чаю оставили... Черти вы полосатые! Благодарю за службу. – Судя по голосу, Степан Петрович был в хорошем настроении. – Приходи через денек в шахматишки играть. Имей в виду, сегодня из семнадцати взяли восемь. Завтра еще предстоит работенка. Отдыхай, если сможешь...

Воронцов нащупал рукой ворох лапника с ледяными сосульками на хвое. Подумал о Тихоне Васильевиче. Заботливый... Мысли путались. Вспомнил о Николае: как он, жив ли? А писем опять нет. Эх, Зина, Зина!.. В сердце поднялась горечь, тупая боль... А почему боец лежал головой к тропинке? Мертвых выносят ногами вперед... Может, сегодня придет письмо... На войне нужно быть бережнее...

Около воронки говорили двое саперов:

– Так весь струмент изведешь – ни топором, ни пилой не взять. Все осколками нашпиговано.

– Давали на совесть. Видал, что нагородили финны-то? Без артиллерии ни в жизнь не взять...

«Да, без артиллерии не взять. Сколько же еще брать?.. Девять».

Андрей заснул, словно провалился куда-то.

Саперы говорили о том, что деревья здесь такие – не распилить, не срубить, сплошь в осколках, а шалаш, какой ни на есть, сделать надо. Но Андрей ничего этого уже не слышал. Он проспал около часа. Ему показалось, что только закрыл глаза, когда почувствовал, что кто-то его толкает. Будил молоденький лейтенант:

– Товарищ комиссар, вставайте! Товарищ комиссар... Противник контратакует...

Андрей стряхнул сон, выбрался из воронки. Чуть брезжил рассвет. Начинался второй день боев за прорыв линии Маннергейма.

V

Раненых привезли перед рассветом на четырех подводах.

Красноармеец, закутанный по глаза шарфом, бросил вожжи, подошел к палатке и простуженным, безразличным голосом крикнул:

– Эй, раненых принимайте!

Галина очнулась от этого возгласа, с трудом подняла голову, точно наполненную свинцом. Как ни крепилась сестра, но не могла преодолеть дремоты. Третью ночь она проводила без сна. Девушка медленно встала и вышла из санитарной палатки.

Морозный воздух перехватил дыхание. В самом зените стояла луна, полная, яркая. Матово-голубым светом она освещала лес, дорогу и лошадей, запряженных в розвальни. Уставшие лошади стояли понуро, опустив головы, и от заиндевевших спин их подымались прозрачные струйки пара. На волосатых мордах лошадей наросли длинные сосульки, они почти касались снега.

Санитары, услыхав скрип полозьев, тоже вышли на улицу и, не дожидаясь распоряжения, снимали, укладывали раненых на носилки. Монотонно тарахтел движок, заполняя рокотом тишину ночи.

Девушка подошла к розвальням.

– Тяжелые? – спросила она.

Ответил ездовой с первой подводы:

– Тяжелые. Один никак помер. Стонал всю дорогу. Подъезжать стали – притих...

Красноармеец говорил медленно, усталым голосом. Потом он добавил:

– А что, сестрица, чайку у вас разжиться нельзя будет?

Где-то в глубине души поднялось глухое раздражение, неприязнь к этому человеку, замотанному шарфом, с хриплым и безразличным голосом. На шарфе, там, где он закрывал подбородок, блестели холодные сосульки. Сквозь шерстяную ткань изо рта пробивался пар. Экий мороз! Галина подумала: «Возят раненых, как сено или овес на ссыпной пункт. Умер человек, а он чаю просит... Противно!» Вслух она спросила:

– Где он?

– Вон там, на второй подводе. Может, жив еще. Сама погляди... А насчет чайку-то, сестра, выйдет чего аль нет?

Галина не ответила. Она подошла к подводе и откинула одеяло. Перед ней лежал раненый с широким лицом, большим ртом и прилипшими ко лбу белокурыми волосами. Глаза были открыты, и от надбровных дуг падали густые тени, от этого казалось, что глаза глубоко запали в орбиты. Медсестра пощупала пульс. Он едва бился, готовый погаснуть.

– Аксенов, – крикнула девушка санитару, – несите в операционную! Вызовите доктора.

Галина пошла следом за носилками. У входа в палатку остановилась. Перед ней стоял ездовой. Скинув рукавицы, он разматывал заиндевевший шарф. Лунный свет падал на небритое лицо, поросшее рыжей, словно подпаленной щетиной. Ездовой хотел что-то сказать, но медсестра опередила:

– Идите в кубовую. Вон туда. Санитары напоят вас.

Красноармеец оживился:

– Айда, ребята, по кружечке выпьем! Пошли! – Он зашагал в кубовую.

Рядом, в операционной, санитары готовили раненого. В тепле он несколько отошел, но в сознание не приходил. Начал бредить. Галина снова принялась считать пульс. Раненый беспокойно заметался, пытаясь взять девушку за руку. Он смотрел на нее невидящими глазами. Глаза у него синие, василькового цвета, они никак не шли к такому здоровенному парню. Капитан нашел руку и мягко, бессильно пожал ее. Он забормотал что-то несвязное. Галина смогла разобрать только несколько слов:

– Верунька... Это ты, Вера?.. Теперь мне совсем хорошо, Вера...

– Да, это я. – Медсестра попыталась высвободить руку.

Ей стало не по себе от этой маленькой невинной лжи. Раненый принимал ее за другую. Шевельнулось какое-то странное, чисто женское чувство, жесткой соломинкой кольнуло по самолюбию. Мелькнуло и отошло. Все застилалось пеленой нестерпимой усталости.

Капитан затих. Медсестра осторожно высвободила руку, надела халат, достала инструменты. Врача еще не было. Прошла в кубовую поторопить, чтобы быстрее готовили воду.

Около титана, присев на корточки, ездовые отхлебывали чай из жестяных кружек. Кружки обжигали губы, и солдаты, набирая воздух, дули на кипяток. Ездовой с простуженным голосом зажал кружку коленями и сосредоточенно разглядывал загрубевшие, узловатые руки, разминал пальцы.

– Никак обморозил... Не чуют, – говорил он соседу. – Экая напасть...

Галина подошла к ездовому:

– Покажите руки.

– А чего их глядеть-то!

Он отставил кружку, тяжело поднялся с пола и протянул руки. Пальцы от ногтей до ладони побелели, стали как снег.

– Вы обморозили руки. Идите в перевязочную. Останетесь в госпитале.

– Кто это? Я, что ли? – недоумевающе спросил ездовой.

– Да, вы. Кто же еще!

– Я?.. Не-ет. Из-за пальцев-то да в госпиталь?.. Нет уж, сестринька, там вон, – ездовой неопределенно махнул в сторону, – там вон по трое суток пузо от снега не отрывают. Лежат – и ничего. А то пальцы... Нет, не выйдет...

Галина нахмурила брови, строго посмотрела на красноармейца и, растягивая, словно подчеркивая слова, повторила:

– Идите в перевязочную. Вы никуда не поедете.

Она сама взяла воду и понесла в операционную.

Раненый лежал уже под наркозом, операционные сестры стояли с поднятыми руками, опасаясь прикоснуться к чему бы то ни было постороннему. Доктор Владимир Леонтьевич осматривал раны и качал головой.

– Могу засвидетельствовать – дум-дум. Самая настоящая разрывная пуля. Знаком с ней с первой мировой войны. Да-с... Вильгельм угощал нас, а раньше англичане применяли в Южной Африке, против буров... Это же варварство! Смотрите: входное отверстие – будто впилась дробина, а выходное? Видите, как порваны ткани... Мм-да... Вот оно, варварство... Давайте инструменты. Руки стерильны?

– Да, профессор.

– Отлично! Запомните раз и навсегда: руки при операциях должны быть стерильны в любых условиях, иначе гангрена, столбняк, сепсис. Это уже преступление... Вы не хотите, надеюсь, совершать преступление? Конечно, нет. Наоборот, мы обязаны парализовать и преступления Круппа. Вы не знаете, кто такой Крупп? Германский военный заводчик, это его продукция...

Хирург говорил так, будто читал лекцию в студенческой аудитории.

Операционная сестра подала инструменты и снова подняла руки. Операция предстояла долгая. Галина помогала профессору, механически выполняла распоряжения. Она старалась сосредоточиться, но отвлекала не додуманная до конца мысль. Что это? Вероятно, усталость мешает думать; она с усилием преодолевала дремоту.

За брезентом палатки послышался скрип полозьев, неторопливый говор. Донесся все тот же безразличный голос ездового с обмороженными пальцами, но он больше не вызывал раздражения. Ездовой говорил кому-то:

– Она, слышь, что сказала: «В госпиталь иди без разговоров...» Сурьезная... А того не сознает, что раненых возить надо... До свету еще разок обернемся... Чайку-то попьешь – оно куда лучше... Но, дьяволы, притомились!..

Скрип полозьев затих, с ними вместе и голоса. Их поглотил рокот движка.

Ну конечно, она думала о ездовом, который вызвал сначала такую неприязнь. «Как странно, – подумала она, – ведь он очень хороший, только устал... Все мы устали: и я, и Владимир Леонтьевич. Ему еще труднее, он старенький...» Глянула на профессора, склонившегося над операционным столом, на его сосредоточенное лицо, на седенькую бородку, на тонкую дужку золотой оправы пенсне, на руки, такие уверенные, неторопливые. О чем думает сейчас профессор? Что будет с раненым? Снова в глубине души затрепетало тревожное и неосознанное чувство чего-то неладного. Значит, не в ездовом дело.

Словно издалека услышала слова Владимира Леонтьевича:

– Богданова, следите за пульсом... Нужно переливание крови... Пошлите в аптеку... Проверьте группу крови...

Профессор произносил фразу и умолкал, точно лишнее слово отрывало его от работы. Галина знала – это первый признак, что положение становится серьезным.

Медсестра порылась в карманах гимнастерки раненого капитана, достала несколько фотографий и писем. Среди них нашла плоский жестяной медальон. Поддев ногтем, раскрыла его, извлекла квадратик вощеной бумаги. Такие медальоны в ротах называли по-разному – «медальоном смерти», «жестяной надеждой», «визитной карточкой», «талисманом счастья» или «приветом с фронта».

На вощеной бумажке рядом с фамилией, званием и адресом стояло: «Группа крови вторая». Но Галина прочитала с самого начала: «Занин Николай Гаврилович. Капитан... Москва, Серпуховская...» В медальоне было все, что требовалось для госпиталя. Для смерти тоже.

Санитар побежал в аптеку. В торопливый стук движка внезапно вплелись новые рокочущие звуки, но более низкого тона. В операционной не обратили внимания. Но вот тишину прорезал нудный, воющий свист, и следом грохнуло. Палатка колыхнулась, затрепетала, словно надутый парус. Свистнули осколки. Хирург вскинул голову:

– Самолет!.. Раненого на землю... Всем лечь...

Где-то рвануло еще и еще раз. Отрывисто, коротко. Галина бросилась к раненому. Но опустить его на пол не так было просто. Перед собой Галина увидела бледные лица операционных сестер. Они стояли на коленях, втянув головы, но руки оставались простертыми кверху, словно молили небо. Медсестры боялись нарушить стерильность. Галину Богданову остановил новый оклик:

– Отставить!

Ночной самолет ушел в сторону. Операция продолжалась. В палатку вошел санитар и растерянно, не оправившись от испуга, доложил – аптека разбита, фельдшеру оторвало ногу.

– Что вы сказали? – переспросил хирург.

– Бомба около аптеки разорвалась. Все смешало, не разберешь. Начальник сказал – крови нету...

– Мм-да... Без переливания положение катастрофическое. Какой пульс?

Галина ответила – она едва ощутила его биение.

– Здесь медицина бессильна. Нужна только кровь. Иначе все бесполезно... и безнадежно...

– Но как же, профессор? – девушка в бессилье искала выхода. Неужели умрет? – Может быть... Владимир Леонтьевич! Да ведь я могу дать кровь! У меня тоже вторая группа. Слушайте! – Она нашла выход!

Профессор нахмурил брови:

– Вы сколько не спали?

– Одну ночь только... – Профессор недоверчиво посмотрел на нее. – Ну, может, немного больше.

– Неправда, три ночи гарантирую. А донор обязан предварительно спать не меньше восьми часов. Разрешить не могу, иначе...

– Но ведь иначе умрет он!

– Да, раненый в тяжелом состоянии, но я не имею права... Сколько вам лет? Двадцать три?.. Все равно не могу. Вам надо отдохнуть...

Профессор посмотрел на раненого. Лицо его покрыла смертельная бледность.

– Хорошо, давайте аппарат. Но имейте в виду, этого делать не полагается. Вы сейчас же пойдете спать! Слышите?

Галина сбросила халат, ватник, засучила рукав, положила руку на стол. Как в тумане глядела она на иглу, вонзившуюся в руку, ощутила колющую боль, потом словно ожог.

В стеклянной трубке потекла кровь. Казалось она тяжелой, густой, как ртуть в термометре. Бледность на лице раненого медленно исчезала, на щеках будто появился румянец. Так же медленно по телу девушки разливалась тяжелая, сонливая слабость. Клапаны аппарата подымались вверх, вниз... Вверх, вниз...

– Достаточно, – сказал профессор.

Клапаны остановились. Галина ощутила влажное прикосновение ваты, смоченной в спирте.

– Теперь идите спать. Что бы сказали мои студенты?.. Идите. Вы спасли человека.... Давайте следующего.

Девушка едва поднялась. С затуманенной головой вышла из операционной. Кто-то накинул ей на плечи полушубок.

Наступал рассвет. Серое утро обнажило лес. Робкий, бледный свет просачивался неведомо откуда. И словно пастелью кто-то мягко вырисовывал дорогу, идущую к мосту, разломанную изгородь, скалы и сосны.

Галина прошла к себе и, распахнув дверь, еще раз глянула на дорогу.

Из лощины, от мостика, поднимались подводы с ранеными. Впереди шел все тот же ездовой, закутанный серым шарфом. Девушка постояла секунду в раздумье и решительно повернула обратно.

Когда она подошла к приемному покою, санитары уже принимали раненых. В операционной она встретилась глазами с профессором. Он посмотрел на нее и склонился над раненым.

– Приготовьте повязку, – сказал хирург. – Опять разрывная пуля. Вот чего стоит нам британский «нейтралитет»! Французский – тоже. Финнам поставляют чужое оружие... Начнем.

В течение суток профессор делал семнадцатую операцию. Прорыв линии Маннергейма все еще продолжался.