Текст книги "Тайны войны"

Автор книги: Юрий Корольков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 58 страниц)

IV

День был воскресный, и перед фасадом Новой имперской канцелярии собралось много народа. Официально о предстоящем выступлении Гитлера не объявляли, но многие знали об этом, и слух быстро распространился по городу. К площади стекалась разношерстная толпа обывателей. Эсэсовцы требовали не задерживаться. Люди проходили мимо, задирая головы к балкону: не появится ли там Гитлер? В толпе мелькали дамы с карманными собачонками, дородные бюргеры с толстыми сигарами, шоферы стоявших неподалеку машин, самодовольные и нагловатые подростки из гитлерюгенда, такие же девушки из женской организации, похожие на вымуштрованных белокурых ефрейторов в коричневых блузах. Слонялись люди неопределенных профессий. В воскресенье не разберешь, кто они, лавочники или чиновники, – все в котелках, шляпах, с тростями и без тростей. Толпа гудела, переливалась, тянулась к балкону, где должен был появиться Гитлер.

Эрна Кройц оказалась здесь совершенно случайно. После ареста Шранца и всей этой истории с гестапо она еще не ездила к тетке и, воспользовавшись воскресным днем, решила побывать у нее на Принц-Альбрехтштрассе. Но, выйдя из подземки, Эрна попала в засосавшую ее толпу и никак не могла из нее выбраться.

В зеленом грубошерстном жакете с синими аппликациями на рукавах и груди, в помятой шляпе неопределенного цвета, низкорослая, Эрна никак не выглядела элегантной в этой бурлящей толпе. Сейчас-то ей уж наверняка можно было дать больше тридцати. Она осунулась, побледнела, губы стали бескровными, а подкрасить забыла – не до того. Эрна сама понимала – сейчас у нее не ахти какой вид. Конечно, шляпку можно бы отпарить и прогладить горячим утюгом, но до этого не доходили руки. Вообще-то шляпка сравнительно новая, они купили ее с Францем весной, но в гестапо вон что с ней получилось.

Эрна всю ночь просидела тогда на жестком диване в каком-то коридоре. Под конец ее так разморило, что не заметила, как заснула. Такая досада! Шляпа, наверно, свалилась во сне, и она всю ее смяла. А гестаповцы подняли Эрну на смех. Но это было после допроса.

На допросе чиновник вел себя довольно вежливо и прилично. Он проявил к ней сочувствие. Только все время допытывался, кто приходил к ним в тот вечер. А что могла сказать Эрна? Она сама ничего не знала, в потемках не могла даже как следует разглядеть его. Эрна так и ответила: если бы она знала, что ей скрывать...

Чиновник обещал помочь быстрее освободить Франца, но при одном условии: Эрна тоже должна пойти навстречу. Если она хоть что-нибудь узнает, пусть немедленно сообщит в гестапо. Вот телефон. Эрна, конечно, согласилась, она сама заинтересована. Тем более если на карту поставлена судьба Франца. Она знает, что Франц ни в чем не виноват.

Когда ей разрешили вернуться домой, Эрна поблагодарила чиновника, сложила записочку с телефоном и отправилась сразу туда, где жил Франц. Там Эрна и поселилась, – родители, особенно отец, не дали бы житья, заметив ее разбухший живот. В общем-то все получилось хуже самого что ни есть плохого...

Эрна пробиралась в толпе, охваченная своими постоянными думами, и вдруг совсем рядом увидела человека с высоким лбом и прямым подбородком. Их разделяло несколько человек – пожилая пара, толстый мужчина и еще какая-то девушка. Эрна сразу узнала его, он тоже увидел ее и отвел глаза. Конечно, это тот самый незнакомец, из-за которого пострадал Франц! Эрна рванулась, что-то крикнула, но в этот момент толпа заревела, качнулась, и молодую женщину в зеленом жакете повлекло в сторону. На балконе появился Гитлер. Кругом Эрны над головами поднимались шляпы, котелки, ими размахивали в воздухе. Эрна видела раскрытые рты, зубы, кадыки, выпирающие из воротников. Ее оглушали крики, но она ни на что не обращала внимания. Эрна старалась протиснуться в ту сторону, где только что видела высокого человека с волнистой шевелюрой и худым лицом. Его лицо еще раз мелькнуло в толпе, но значительно дальше. Потом Эрна совсем потеряла его из виду. Тут людская волна снова подхватила молодую женщину, бросила ее к балкону и остановилась. Начал говорить Гитлер.

Эрна видела Гитлера совсем близко, видела его неистовое лицо, волосы, спадавшие на лоб, короткие усы, разинутый, как и у других, рот и резкие, почти судорожные движения рук. Гитлер что-то выкрикивал, весь изгибался, но Эрна не понимала, до нее не доходил смысл его слов. Она подымалась на носки, поворачивала голову, старалась протиснуться локтями, выбраться из толпы. Это продолжалось до тех пор, пока кто-то не остановил ее неприязненным шепотом, пригрозив, что позовет полицейского.

Своим неистовством Гитлер наэлектризовывал, заражал толпу. Его слова перемежались криками, восторженным ревом, утихавшим и нараставшим вновь. Вдруг, когда на площади наступила относительная тишина, раздался одинокий истошный, визгливый крик женщины:

– Хочу ребенка от фюрера!

Ее крик потонул в гуле толпы. Гитлер закончил речь и, вытянув вперед руку в фашистском приветствии, покинул балкон. Эрна видела эту женщину. Вскинув вверх руки, она будто цеплялась за воздух, чтобы подняться к балкону, как жестяная игрушечная обезьянка на тонком шнурке. Глаза ее горели, и она продолжала истерично кричать:

– Хайль Гитлер! Хочу ребенка от фюрера!.. Хайль Гитлер!

К ее крику присоединились еще несколько женщин. Они будто обезумели. Толпа несколько разредилась, а кликуши все кричали, остановившись под балконом, подпрыгивая и вскакивая на ступени крыльца. Закричала и еще одна, та, что была позади Эрны. Она тоже кричала и уверяла, что хочет ребенка от фюрера. Ее спутник немного растерянно и виновато стоял рядом, но все же не вытерпел, тронул жену за локоть.

– Герда, не пора ли домой нам? Нельзя так все-таки...

Карлу Вилямцеку стало не по себе. Огородник из Панкова преклонялся, обожал фюрера, но, вероятно, не до такого предела, как Герда. Это через неделю-то после свадьбы! Герда ответила:

– Ах, Карлхен, ты ничего не понимаешь... Фюрер – мое божество!

Толпа поредела. Эрна все еще искала глазами незнакомца с высоким лбом, но его нигде не было.

Супруги Вилямцек вернулись в Панков. Эрна отправилась к тетке на Принц-Альбрехтштрассе. Вечером, около десяти часов, с Ангальтского вокзала Гитлер специальным поездом выехал из Берлина. Война шла третьи сутки, и он решил, что лучше быть на месте решающих событий. В столице его ничто не удерживало: не могут же французы и англичане объявить войну дважды!

Часть вторая. Карельский перешеек

Глава первая

I

В дивизию Андрей приехал на попутной машине, груженной снарядами. В политотделе он никого не застал – все разъехались в части. Спросил о письмах, – нет, не было. Писарь ответил:

– Пишут, товарищ старший политрук...

По дороге решил зайти к комдиву, просто так – давно не виделись. Уже смеркалось, когда он подошел к его землянке. У входа, притопывая на морозе, стоял часовой. Кругом вперемежку с высокими соснами поднимались густые, мохнатые ели, запорошенные снегом. Андрей спустился по скользким, заледеневшим ступенькам и отворил дощатую дверь, прикрытую изнутри плащ-палаткой. В полушубке, он едва протиснулся в узкий проход, зацепившись планшетом за грубо отесанный дверной косяк.

В землянке под потолком горела крохотная электрическая лампочка от автомобильной фары. Провода тянулись от нее вдоль стены к смолисто-черному ящику аккумулятора. Рядом с ящиком у телефонного аппарата примостился связист. С другой стороны двери стояла печка, сделанная из железной бочки. Дрова горели ярко, и на раскаленном докрасна днище кипел чайник. На Андрея приятно пахнуло теплом. Стальная каска, металлическая пряжка ремня, карабин и полевая сумка Андрея мгновенно покрылись матовым серебром инея.

Комдив сидел за столом в гимнастерке с расстегнутым воротом, в носках, поджав под себя ноги, на стареньком деревянном стуле, привезенном еще с зимних квартир из-под Ленинграда. Он играл в шахматы с незнакомым майором.

Командир дивизии был худощав, с остренькими, выпиравшими скулами, резкий в движениях. В штабе округа считали его человеком с причудами, любившим поспорить. С начальством держал он себя независимо, и, возможно, поэтому во фронте его кое-кто недолюбливал. Комдива упрекали в том, что он панибратски ведет себя с подчиненными. Но Андрей не разделял этого мнения. В дивизии любили полковника за справедливую прямоту.

– А я схожу таким вот манером. Нравится?

Комдив повернул голову, узнал Андрея, приветливо улыбнулся и ворчливо сказал:

– Ну вот, приехал! Знаешь, какой ты по счету? Седьмой. Из штаба фронта все прибыли, корреспонденты наехали, авиация целый день летает. Значит, быть переполоху – у меня примета верная. Иль наступление готовится, а?.. Имей в виду, ночевать у нас негде.

– Да я к вам ненадолго, Степан Петрович. Мне в полк надо.

– То-то ж! Раздевайся тогда, пить чай будем. Холодно?

– Да, сорок два, говорят. – Андрей поздоровался. – А примета у вас в самом деле верная.

– Что ты говоришь! Ай-яй-яй! Смотри ты, а я вот в шахматишки играю...

Комдив изобразил на лице наивное изумление.

– Дружин, – сказал он связисту, – добеги-ка до начальника штаба, скажи – полковник зовет. Быстро...

– Я, товарищ полковник, по телефону сейчас.

– Не по телефону, а сам. Понял? Пробегись по морозцу. И посиди пока там. Понадобишься – вызову. Ступай! Чтобы одна нога здесь, другая там...

Связист нахлобучил треух и вышел. Он казался толстым и неуклюжим в шинели, натянутой поверх телогрейки. На спине складки шинели разошлись в стороны. Комдив проводил глазами связиста.

– Холодно... Смотри, закутался. Как завтра воевать будем?! Сорок два, говоришь? К ночи, значит, до сорока пяти упадет... Тяжело он дается нам, этот перешеек, будь он проклят! Как твое просвещенное мнение?

– Да ведь надо, Степан Петрович. – Андрей расстегнул пряжку, снял полушубок.

– А я говорю, что не надо? Сам знаю, небось в Ленинграде живу. Рукой подать. Что называется – под дулами орудий живем.

Майор в авиационной форме оторвался от шахмат.

– Сдаюсь, Степан Петрович! Признаю, – он положил на доску своего короля.

– То-то ж! Со мной не садись, когда я злой. – Комдив сдвинул фигуры рукой. – Это тебе не авиацией в туман управлять. Тут думать надо... Слышишь, Воронцов, – обратился он к Андрею, – приехал вот авиацию координировать, а сам говорит – самолеты летать не смогут, видимости нет. На кой же леший ты мне нужен, такой координатор! Скажи, пожалуйста...

– Да, прогнозы неважные. Но ведь противник в таком же положении, товарищ полковник, для них погода тоже нелетная.

Комдив вдруг обозлился, нахмурил брови:

– Спасибо, утешил! А вот и не в таком они положении: линию Маннергейма кому прорывать – мне или финнам? Мне. Они в дотах сидят, да в каких! Немецкие фортификаторы строили. А мои бойцы против них в норах, в таких вот, – комдив показал, – голосу спрячешь – зад наружи. Вот и воюй, прорывай! А морозы какие! Мне из Рязани брат пишет, боятся – сады вымерзнут. Дерево замерзает, а человек что? Видел, солдаты как одеваются: ватник на ватник да шинель сверху. Солдату в движениях простор нужен. Так что ты, батенька мой, с противником нас не равняй... Да к тому же сколько у них самолетов? Сам говорил, полтораста. А у нас тысячи будут простаивать. Кому же туман выгоден? Вот, то-то!.. Чай наливайте сами.

– Все это верно, товарищ полковник, но не совсем. – Майор начал собирать шахматы. – Насчет финской авиации вы ошибаетесь. Верно, конечно, что у них сто пятьдесят, от силы двести боевых самолетов, да и те чужие. Французские там, английские, на днях итальянский сбили, как раз на вашем участке, под Бобошином. Не забывайте другое: финны за последнее время больше сорока аэродромов настроили. Сорок аэродромов! Зачем, спрашивается? Если у них нет своей авиации, значит, для кого-то готовят, кому-то хотят внаем сдавать. Тем же французам и англичанам, может быть немцам.

– Да что ты, майор, мне политграмоту читаешь! – прервал комдив. – Это мне больше тебя известно. Добавить могу: Маннергейму американцы заем дали – воюйте, мол, с русскими, а мы поддержим. Два с половиной миллиарда марок! Это не шутка, половина финского годового бюджета... От таких займов у меня люди гибнут. Спроси его, – комдив ткнул пальцем на Андрея, – он сапером был, знает. Скажи, Воронцов, сколько на переднем крае мин вытащил?

– Порядочно. Процентов семьдесят мин английские.

– Вот! Их на американские доллары везут. И танки, и пушки... А ты споришь.

– Я как раз об этом и говорю.

– А я не об этом. Кому не ясно, что финнов в эту войну втравили! Всем ясно. И то, что безопасность Ленинграда надо обеспечивать, тоже ясно. Яснее, чем вам. Я, батенька мой, в гражданскую у Буденного Семена Михайловича конником был, малограмотным парнем, а в толк еще тогда взял, что такое Антанта. Вы про это в политкружках учили, а я на собственной шкуре испытал, что такое нашествие четырнадцати государств. Как это тогда пели: «Мундир английский, погон французский...» Сейчас вспоминать приходится про эти мундиры. Когда Маннергейм торгует плацдармами и находятся охотники арендовать их, значит, дело серьезное, значит, надо глубже глядеть в корень. И я вот гляжу, говорю, что драться надо, хоть и трудно. Не мне – солдатам. Мы с вами в землянке сидим, чаек попиваем, а пехота животом снег оттаивает. Обжились мы здесь, вон она, травка-то, пробивается, – комдив показал на бледно-зеленый стебелек, пробившийся между тесовой обшивкой. – Посидим еще – козы смогут в штабных землянках пастись. Два месяца на одном месте толчемся. Прорывать укрепрайон надо, вот что! Весна придет – что будем делать? В озерах купаться? А он мне – погода нелетная.

– Теперь ждать недолго, – возразил Андрей.

Он взял со стола кружку, налил из чайника чаю и с наслаждением отхлебывал, обжигая губы. – Завтра начнем. Приказ когда получили, Степан Петрович?

– Вовремя. Я вчера о нем на военном совете узнал. Пакет сегодня пришел.

Комдив медленно остывал. Андрей так и не понял, против чего возражал он майору. Оба сходились на том, что белофиннов подзуживают, помогают им с Запада. Что касается барона Маннергейма, дворцового генерала из свиты последнего царя Романова, то он еще с революции затаил злобу на Советскую власть. В этом тоже сходились оба. Скорее всего комдиву нужна была внутренняя разрядка, потому и заспорил. Вероятно, и в шахматы играл для того же – чтобы отвлечься, рассеяться.

Комдив пользовался еще одним излюбленным средством – пил крепкий чай. Заваривал он в чайник сразу полпачки и наливал в кружку чай, крепкий, как деготь. Полковник уверял, что для бессонной ночи достаточно трех стаканов – усталость снимает начисто.

Андрей месяца полтора назад ушел из дивизии, как раз вскоре как взяли Бобошино и застряли перед линией Маннергейма. Служил он комиссаром саперного батальона. Только сжился, освоился – и на тебе, взяли инструктором в политотдел корпуса. Однако дивизию Воронцов по-прежнему считал своей, и в дивизии его считали своим, но убывшим вроде как в длительную командировку.

Вскоре зашел начальник штаба. Андрей допил чай, отогрелся и стал собираться.

– Так, значит, в полк, к Могутному? – спросил комдив.

– Да, в третьем батальоне и заночую.

– Знаю, знаю, дружок там. А завтра на КП полка будешь? Там встретимся. Ох и представителей набирается, хоть пруд пруди! Ну, скажи мне на милость: делать, что ли, вам нечего?

– То есть как?

– А вот так. Из корпуса ты приехал? Раз. – Комдив заложил на руке палец.

– Не только я, во все полки людей послали.

– Тем более. Из политотдела армии двоих прислали. Два. Из штаба округа есть? Есть. Это три... Ты посмотри, что завтра у меня на НП дивизии будет твориться, – либо боем управлять, либо представителей принимать. Я уж заранее знаю, что скажут: у тебя, мол, направление главного удара, политическое обеспечение надо проводить. В чем? Чтобы на КП сидеть, фактики собирать для донесения? Донесения все писать мастаки. Особенно когда успех. Нет, раз ты политработник, к солдатам иди. Поживи с ними, за душу их возьми. Растолкуй, за что кровь проливать надо, за что, может, смерть придется принять... Так я говорю? Ты мне прямо скажи, не для рапорта!

– Ну, так не все ж такие, не все на НП отсиживаются.

– Ты на свой счет, Воронцов, не принимай. Про своих политотдельцев тоже не говорю. Они у нас иной раз где и не надо лазят.

В ротах живут. А вот представители ваши – вроде свадебных генералов. Отсидел положенное – и назад.

Андрей стоял уже одетый и затягивал поясной ремень. Спорить ему не хотелось. Он сказал:

– Глянуть со стороны – выйдет, что недолюбливаете вы нашего брата политработника... Ну, я пошел. Спасибо за чай!

– Ты не мели чего не надо! – Комдив начал снова сердиться. – Я сам коммунист. А на войне без дела сидеть нечего... Ты связного возьми, у нас поодиночке не ходят.

– Да нет, дорогу знаю, пройду.

– Не спорь, приказ есть. Ближе к роще Фигурной «кукушки» пошаливают. Вечером ничего, но все-таки...

Связной оказался из того батальона, в который Андрей собирался идти ночевать. Боец шел ходко, и Воронцов едва поспевал за ним. Краем лесочка вышли к болоту, свернули к артиллерийским позициям и снова пошли вдоль болота. Впереди, на финской стороне, к небу взмывали ракеты и медленно опускались вниз.

– Вишь, фонарей навешали. Боязно, знать, финнам-то...

Связной шел всю дорогу молча и только сейчас решил вступить в разговор.

В бледном свете ракет, похожем на лунный, но усиленном во много крат, открывалась унылая низменность, покрытая редким кустарником. Когда в небе загорелись сразу две ракеты и осветили местность, связной приостановился и пошел рядом с Андреем.

– Обождем, может, товарищ командир? Днем-то здесь из болота «кукушки» постреливают... – Боец испытующе посмотрел на Андрея, не сдрейфит ли его спутник.

Андрей понял.

– А ты как думаешь? – спросил он.

– Да мы-то что, привышные!

– Тогда пойдем, здесь уже недалеко.

Боец поправил на плече винтовку и снова зашагал впереди. Спустя несколько минут он спросил:

– Стало быть, бывали у нас, товарищ командир? А то в новинку-то боязно как-никак...

– Бывал. Комбат на старом месте живет?

– Там же в блиндажах и живем. Хоть обогреться есть где.

Связной говорил уже доверительным тоном, удовлетворенно поняв солдатским чутьем, что рядом с ним идет человек бывалый.

– Гляжу я, товарищ командир, – чудная здесь сторона. Морозы-то эва какие стоят, а болота гнилые, не стынут... Разведчики прибредут мокрущие все. Одежа колом на них, как в панцирях.

– А ты, видно, с Псковщины? Из каких мест?

– Точно, товарищ командир, – боец оживился, – из-под Новгорода, приильменские мы. Как это вы угадали?

Андрей усмехнулся.

– Раз «эва» говоришь, значит, псковской, скобарь.

– И то правильно, скобарями нас прозывают, по-старому если... А вы, товарищ командир, в каком же звании будете?

– Старший политрук я.

– Так, так! – уважительно проговорил связной.

Он хотел спросить что-то еще, но на тропинке выросла фигура часового.

– Стой. Кто идет? – вполголоса окликнул он.

– Свои!

– Пропуск!

– Граната! – Связной произнес это совсем тихо, почти шепотом.

– Проходи...

Андрей с бойцом пересекли линию надолб, торчащих из-под снега острыми полуметровыми зубьями. Спустились в обледенелый противотанковый ров.

– Эва нагородили чего... А что, товарищ старший политрук, линия Маннергейма, говорят, еще потяжéле будет?

Андрей не успел ответить. За поворотом они почти столкнулись в потемках с двумя бойцами. Один из них выругался. Связной обиделся.

– Чего лаешься? Прешь как угорелый! Кто это? – Новая ракета осветила ров. – Тихон Василич, ты, што ль?

– А кто же? С кем вы?

– Старшего политрука сопровождаю, к нашему комбату идут.

Бойцы подтянулись. Тот, что выругался, пристально посмотрел на Андрея.

– Да никак товарищ комиссар к нам! Извините нас, сорвалось... В потемках ничего не видать... Вот капитан обрадуется, давненько не бывали у нас!

Боец засуетился. Андрей узнал в нем Тихона Васильевича, выполнявшего у Николая обязанности ординарца.

– Пожалуйте, пожалуйте! – приглашал он. – Не оступитесь здесь.

Ступеньками, вырубленными в откосе противотанкового вала, поднялись наверх. Впереди мелькнул и вместе с погасшей ракетой исчез перелесок.

– А ты ступай, ступай себе, мы товарища комиссара сами проводим.

Связной остановился как бы в раздумье.

– Разрешите, товарищ старший политрук? Я бы прямо на КП полка и махнул... Вам тут близенько...

– Ступай, ступай! Мы теперь с Тихоном Васильевичем доберемся.

– Доброго здоровья вам, счастливо оставаться! – Потом связной перешел на официальный язык и сказал по-уставному: – Разрешите идти, товарищ старший политрук?

Он повернулся и зашагал обратно к надолбам. Остальные пошли прямо, теперь уже к недалекому перелеску.

Капитан Занин сидел в блиндаже у огня и отогревал закоченевшие руки. Блиндаж был большой, круглый, прикрытый в четыре наката толстенными стволами сосен. Сверху финны навалили еще груду дикого камня. Комбат только пришел из траншей – проверял посты. Всех, кого только возможно, приказал отвести в блиндажи, чтобы люди могли в тепле отдохнуть перед боем. Солдаты укладывались вповалку на лапнике, прикрытом плащ-палатками. Иные уже спали, подняв воротники и нахлобучив шапки; другие что-то перебирали в вещевых мешках; двое писали письма. Они иногда останавливались, устремляли на огонь невидящие глаза. Сидели задумавшись, потом, очнувшись, принимались выводить карандашом строчку за строчкой. Видно, мысли их витали где-то далеко-далеко...

Тихон Васильевич пропустил Андрея вперед.

– К вам, товарищ капитан. Гостя привел, – предупредил он капитана.

Николай заслонил рукой свет от печки, но сразу не мог разглядеть. Андрея узнал, когда тот подошел совсем близко.

– Андрей! Вот здорово! Какими судьбами? – Занин вскочил и стиснул приятеля в объятиях. – Надолго?

– До утра. К вам в полк прислали. Завтра с утра на НП надо быть.

– Ну вот и хорошо! Завтра денек будет горячий.

– Товарищ капитан, – вмешался Тихон Васильевич, – может, к себе в блиндаж пойдете? Я туда и чайку принесу.

– Чайку – это мало. Покрепче ничего нет?

– Как так нет! Ворошиловский паек имеем. Старшина без вас принес. Климент Ефремыч нас не забывает...

– Тогда пошли. И товарищам мешать не будем, – Николай кивнул на солдат, писавших у огня. – Только на минутку по блиндажам пройду. Ты, Андрей, иди пока грейся. Тихон Васильевич проводит.

– Товарищ капитан, а вы тоже идите. Я и не доложил вам – товарищ политрук наказывал, как капитан придет, пусть, мол, отдыхает. А он по блиндажам сам пошел.

– Ну, так, то так! Пошли, старина! Соскучился я без тебя. Правду говорят, друзей в детстве да на войне находят. – Занин снова стиснул плечи Андрея.

– Уйди, медведь! Тебе только пушки ворочать. Чего ты такую специальность выбрал: то архитектор, то пехотинец...

Николай захохотал. Смех у него был задорный, какой-то особенно веселый и заразительный.

– Ну как, получил наконец весточку? Пишет Зина-то? А ты горевал!

Приятели вошли в блиндаж. Николай шел первым и не заметил, как Андрей, вздохнув, помрачнел.

– Нет, до сих пор ничего нет. Вот уж месяц, И адрес новый послал – опять ничего...

Николай погасил улыбку.

– Ты меня извини, Андрей, невпопад я спросил, как биндюжник. Не понимаю твоей Зинаиды. Что она думает?

– Честно говоря, за тем и пришел к тебе. Сначала хотел в штабе заночевать. Больно уж на душе муторно. Хоть поговорить с кем!

– Вот за это спасибо! Раздевайся. Ночь впереди длинная.

Андрей закоченевшими пальцами отстегнул крючки полушубка, только верхний никак не поддавался.

– Дай-ка я, товарищ комиссар, – Тихон Васильевич успел сбегать за кипятком и, поставив чайник, ловко отстегнул крючок.

– Спасибо, Тихон Васильевич. Ну, как поживаешь?

– А так, помаленечку. Куда Николай Гаврилович, туда и я...

– Он у меня сердитый, Андрей. При тебе только не ворчит. Иначе досталось бы мне, что не обедал сегодня.

– Да ведь как же, товарищ комиссар, я не погляжу – кто и посмотрит? Вера Константиновна от нас далече. А вам я скажу – не жалкуйте без писем. Придет. Беспременно. Не сегодня, так завтра аккурат и будет. Может, на полевой почте где завалялось. Дело военное... Вы вот сюда садитесь, потéпле здесь...

Он продолжал говорить, ни на минуту не оставаясь без дела. Голос у него был спокойный, ласковый. Тихон Васильевич достал полотенце, постелил на столе вместо скатерти. Из рюкзака достал консервы, ловко вскрыл их ножом с цветной рукояткой из плексигласа. Нарезал шпиг, поставил баночку масла, высыпал печенье, полученное по доппайку, и все приготовления завершил тем, что торжественно водрузил на стол солдатскую флягу с водкой.

– Вот теперь будто и все, – осмотрев стол, сказал он. – Чайку-то сами нальете, а я добегу, тут недалече.

Тихон Васильевич поправил начавший чадить светильник, сделанный из гильзы зенитного снаряда, вытер полой шинели руки, запачканные маслянистой сажей, и вышел из блиндажа.

– Дипломатничает, – сказал Николай. – Думаешь, у него дело есть? Ушел, чтобы нам не мешать. Изумительный человек! Сколько у него внутреннего такта... Ну, а ты не грусти, брось! – Занин подошел к Андрею, положил на плечо руку. – Знаешь пословицу: «Перемелется – мука будет»... Давай выпьем.

Он взял алюминиевую флягу, обтянутую, будто войлоком, суконным чехлом, налил в кружки.

На Андрея повеяло теплом, уютом, хотя блиндаж никак уж нельзя было назвать уютным. Повеяло как раз тем, в чем особенно нуждался он в последнее время, – дружеской заботой, вниманием.