Текст книги "В катакомбах Одессы"
Автор книги: Юрий Корольков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
В катакомбах Одессы
ХРАНИТЬ ВЕЧНО!
Города, как и люди, долго хранят память о прошлом…
Через много лет после войны я приехал в Одессу и вновь, как в далекие годы, сразу поддался обаянию этого южного приморского города. Одесса выглядела такой же, как и прежде, – оживленной, жизнерадостной, немного лиричной и очень зеленой. Платаны с фисташково-желтой корой, на которой будто застыли, окаменели зеленые солнечные блики, малахитовые акации с темной листвой и кривыми шипами-шпорами стали еще мощнее, тенистее, раскидистее. Еще бы, ведь прошло двадцать с лишним лет!
Я часами бродил по городу и уже не находил следов войны. Я ходил по улицам и пытался представить себе город таким, каким он был двадцать лет назад, в дни фашистской оккупации, – затаившимся и неприютным, с чужим говором и чужими порядками, с ночной стрельбой на улицах, с повешенными на балконах. Я пытался представить себе Одессу – сражающуюся в подполье, суровую, непокоренную и героическую…
Вот здесь, на улице Бебеля, в массивном сером доме, была румынская сигуранца, за углом, на Пушкинской, фашистское гестапо. На улице Ярославского, против чайной или трактира какого-то хозяйчика Георгиу Несмеяну, застрелили двух арестованных подпольщиков «при попытке к бегству». Я знаю их фамилии… И в сердце поднимается глухая, тоскливая боль. Каково же было людям, пережившим все это?!
Вот улица Энгельса, бывшая Маразлиевская, громадное многоэтажное здание, утопающее в зелени соседнего парка. Широкий, красивый подъезд, сияющие на солнце просторные окна… Но я видел фотографию того же здания, взорванного советскими патриотами через несколько дней после того, как фашисты пришли в Одессу. Под развалинами здания погибло полтораста гитлеровских солдат и офицеров, два генерала.
Воспоминания о минувшем, поиски участников событий привели меня на Пересыпь, в городской промышленный район, расположенный близ дамбы Хаджибейского лимана. Перед приходом врага патриоты взорвали дамбу, и воды лимана хлынули в низменную часть города, навстречу фашистам… А дальше – Одесские катакомбы, лабиринт подземных галерей, переходов, раскинувшихся на десятки, сотни километров под городом и его окрестностями. Здесь тоже шла героическая борьба. Перед тем как поехать в Одессу, я долго работал в архиве, читал, изучал документы, собранные в объемистые папки с надписью: «Операция «Форт». И на каждой из них, на каждом томе архивного дела стояли слова: «Хранить вечно!»
Страницу за страницей я перелистывал дело «Операция «Форт», посвященное подпольной борьбе в Одессе, – оно больше двадцати лет пролежало в архиве. Но как глубоко волновали минувшие события, изложенные в старых документах! По многу раз я перечитывал страницы, и передо мной возникали образы людей высокого долга, раскрывались их судьбы. Для меня эти люди становились живыми, я слышал их голоса, следил за их делами, был с ними рядом, жил с ними в сырых катакомбах, выходил с ними на боевые задания… И я задумался над символической надписью, призывающей потомков вечно хранить память о героях, которые, даже умирая, не должны были называть своих настоящих имен.
«Хранить вечно!»
Вот листок, вырванный из блокнота. Короткая, торопливая запись карандашом. Видно, у радиста, принимавшего шифрованную радиограмму, не было времени перепечатать ее на машинке. В записке всего несколько строк:
«Кир передал 20 июля 1941 года в 19 часов 45 минут: «Прибыли благополучно, если не считать бомбежки по дороге в Одессу. Ехали одиннадцать суток, немедленно приступили к работе… Подробное сообщение направляю фельдсвязью. Передайте жене, что здоров, пусть не тревожится. На радиосвязь будем выходить в условленное время на той же волне. Подтвердите получение. Кир».
Рядом с запиской – подробное донесение Кира. Судя по штампу, оно прибыло только в августе. На отдельном лоскутке бумаги подколота справка:
«Доставлено с опозданием. Фельдъегерь попал в авиационную катастрофу, был тяжело ранен. Самолет сбит истребителем противника. Пакет не поврежден, печати в сохранности. Почта в руках посторонних не находилась».
Значит, военная тайна была сохранена. О том, какой ценой удалось это сделать, скупо говорил крохотный листок, подколотый к донесению. О сбереженной тайне напоминали и маслянистые, оранжевые пятна, тускло проступающие на листках бумаги, – следы сургучных печатей. И еще следы крови, засохшей на конверте.
Таинственный чекист-разведчик, руководитель одесского подполья, скрывавшийся под именем древнего властителя Кира, сообщал Центру о своих планах, о подборе людей, с которыми ему предстояло работать, указывал адреса явочных и конспиративных квартир, расположение тайников – почтовых ящиков. Несколько страниц занимала сложная система паролей, условных сигналов, знаков.
В первых донесениях Кира было много неясного и непонятного. Вот он пишет о каких-то будничных делах: на улице Тираспольской в парикмахерскую назначен новый заведующий, на окнах парикмахерской будут висеть тюлевые занавески розового цвета. На подоконнике – шляпа фетровая или соломенная, в зависимости от сезона. Окно – крайнее справа… Потом выясняется – новый заведующий парикмахерской, хозяин конспиративной квартиры, приступает к своим обязанностям.
Другую явку подготовили на бывшей Нежинской улице, в слесарной мастерской по ремонту примусов, керосинок, электрических утюгов. Потом химическая чистка, овощная палатка, харчевня на базаре, сапожная мастерская, их адреса, пароли, клички подпольщиков…
Через несколько страниц становится известной настоящая фамилия чекиста-разведчика, посланного из Москвы руководить подпольем в Одессе. Это бывший комсомолец Владимир Александрович Молодцов, тридцатилетний капитан государственной безопасности, коммунист, человек с обычной биографией: родился в Сасове Рязанской области, работал чернорабочим, был подручным слесаря, забойщиком на стройке метро в Москве, учился на рабфаке, окончил специальную школу чекистов…
Так вот кто этот таинственный разведчик с именем древнего полководца! В подполье у него была другая фамилия – Бадаев, Павел Бадаев, чекист из Москвы, прибывший по спецзаданию в Одессу.
Но тайны раскрываются постепенно. В одном из донесений внимание привлекла непонятная фраза. Кир писал:
«Самсон работает параллельно и самостоятельно».
Кто такой Самсон? Кто этот человек с именем библейского героя? Ответ пришел позже – под этим именем работал Николай Гласов, тоже посланный из Москвы на подпольную работу в Одессу. Значит, кроме Кира, в Одессе действовали и другие разведывательные группы…
Были здесь и еще непонятные, короткие фразы, за которыми, вероятно, скрывалось что-то очень важное. Кир передавал в Москву, как обычно, шифрованной радиограммой:
«Параллельный центр и молчащая сеть разворачиваются по плану».
Долго, очень долго, эта фраза оставалась загадкой.
В октябре, перед самой оккупацией Одессы, московский радист записал:
«Киру передано распоряжение Григория: на него возлагается общее руководство группой Самсона и параллельным центром».
А кто такой Григорий, кто скрывался под именем человека, руководившего разведчиками из Москвы?
За три дня до того, как фашистские войска заняли Одессу, Кир сообщал в Москву:
«Кир передал 13 октября 1941 года в 22 часа 20 минут. Партизанский отряд располагается в катакомбах близ села Нерубайское, в шести километрах от главного входа. Я с группой вхожу в отряд. Подземные лабиринты минируем. Доставка оружия и продовольствия закончена. Телефонная связь с постами охраны и наблюдения установлена.
Самсон располагается со своими людьми в катакомбах района Дальник. Главный вход Дальницких катакомб в шлифовальном цехе зеркальной фабрики.
Для работы в городе сформирована молодежная группа. Во главе поставлен комсомолец Яков Гордиенко. Ему шестнадцать лет, смелый и энергичный парень».
На другой день Кир прислал новое донесение:
«Эвакуация города нашими войсками закончена. Уходят последние морские транспорты с войсками. Сеть зашифрована, все на своих местах. Просим позаботиться о наших семьях. Лично Григорию прошу передать следующее: его задание принято и подготовлено. Людьми, техникой обеспечено. Примем все меры к выполнению. Будем действовать двумя самостоятельными группами. Об исполнении сообщу немедленно».
Центр поручал группе Владимира Молодцова осуществить первые диверсионные акты в оккупированной Одессе.
Фашистские войска вступили в покинутый город. В Одессу они вошли лишь во второй половине дня, не зная, что город уже два дня как оставлен его защитниками. И только в глубоком подполье остались несгибаемые, самоотверженные люди, вступившие в тяжелую и неравную борьбу с оккупантами.
Войска фашистов входили в город, когда через разрушенную взрывом дамбу Хаджибейского лимана в низменную часть Пересыпи хлынули потоки воды. Вода затопила улицы, дороги, преградила путь наступающим колоннам противника, и долгое время здесь нельзя было ни пройти, ни проехать. А через неделю ночную Одессу потряс взрыв страшной силы – на улице Энгельса взлетело на воздух здание, в котором разместилась фашистская военная комендатура.
Чекист Владимир Молодцов сообщил Григорию о выполнении задания, первого задания в оккупированной Одессе. Борьба началась…
МАСТЕРСКАЯ НА НЕЖИНСКОЙ УЛИЦЕ
По неровным каменным ступеням в слесарную мастерскую спустилась женщина с мальчиком. Она вошла неожиданно, и Яков едва успел сунуть за верстак газету, которую только что читал вслух. Брат зло посмотрел на него – такая неосторожность когда-нибудь доведет его до беды – и обернулся к вошедшим.
Женщина была высокая, молодая, низко повязанная платком, из-под которого смотрели большие глаза, в сумерках они казались совершенно черными. В резиновых высоких ботиках и стареньком пальто, она ничем не отличалась от обычных посетительниц слесарной мастерской Петра Бойко. После того как румыны оккупировали город, в клиентах не было недостатка. Местные жители несли сюда ремонтировать всякую хозяйственную рухлядь, годами лежавшую на полках и чердаках. Новых вещей купить было негде, разве только в комиссионных, где просили за них втридорога.
– Чем могу служить? – предупредительно спросил Алексей. Сейчас, когда хозяина не было в мастерской, Алексей Гордиенко оставался за старшего.
Женщина взяла из рук мальчика старый закопченный примус, завернутый в обрывок бумаги, и протянула его Алексею.
– Может быть, можно еще отремонтировать?
Алексей повертел в руках примус, покачал головой.
– Нет… Такой заказ не берем. Попробуйте зайти в другую мастерскую.
– Скажите, а у вас примус нельзя купить?
Алексей метнул быстрый взгляд на женщину. Яков, пиливший какой-то стержень, тоже насторожился: так начинался пароль.
– Да есть один, только с одесской горелкой, – ответил Алексей.
– Покажите.
– Пожалуйста… – Алексей подал женщине примус, стоявший на верстаке.
– А гарантию вы даете?
– На примус даем, на горелку нет.
Молодая женщина облегченно вздохнула.
– Ой, слава богу, наконец-то нашла вас! – воскликнула она, оглядываясь вокруг.
Братья Гордиенко и Саша Чиков, сидевший на низенькой скамейке в углу мастерской, тоже расплылись в улыбке. Все правильно – и пароль и отзывы. Значит, своя! К ним давно уже не приходили из катакомб, говорили даже, будто румыны замуровали все входы.
Это была Тамара Шестакова, связная Бадаева.
– А Петра Ивановича я могу видеть? – совершенно другим, спокойным голосом спросила она.
– Нет, Петра Ивановича нет.
– А Якова?
– Яков здесь, – выступил вперед Гордиенко-младший.
Тамара удивленно смотрела на подростка в кубанке, в легком распахнутом бушлате, из-под которого выглядывала морская тельняшка. По виду он был чуть старше четырнадцатилетнего Коли, с которым Тамара пришла из катакомб.
– Где можно поговорить? – спросила Тамара.
– Идемте сюда! – Яков повел связную в каморку в глубине мастерской. Проходя мимо брата, он метнул на него торжествующий взгляд. Знай, мол, наших!
Яков радовался гордой мальчишеской радостью – его спрашивают, к нему приходят. Тамара посмотрела на него и засмеялась.
– Так вот ты какой… – она не сразу нашла подходящее слово, – какой чудной… подпольщик. А меня Тамарой зовут. Тамара Большая. Вот и познакомились!
Потом вдруг озорно обхватила его мальчишеские плечи и привлекла к себе. Яков вдруг задохнулся, смутился, вспыхнул. Ему стало неловко, почти совестно. Это продолжалось мгновение. Тамара отпустила его и пошла следом, продолжая счастливо смеяться – высокая, стройная, с сияющими глазами…
Для нее это была разрядка от того нервного напряжения, с которым она шла на незнакомую явку, по незнакомому, захваченному врагом городу. Все обошлось хорошо. Евгения Михайловна Гуль – сначала Тамара зашла к ней переодеться – рассказала, как пройти с улицы Льва Толстого на Нежинскую, рассказала так подробно, что Тамара ни разу не спросила прохожих. А подпольщик Яков, к которому они шла, полагая встретить солидного, опытного конспиратора, оказался забавным мальчишкой. Она готова расцеловать его!..
Что касается Яши, то он воспринял все по-своему и не мог сразу прийти в себя. Хорошо, что ни брат, ни Сашка ничего не заметили.
– Идемте сюда, – повторил он, лишь бы только что-то сказать.
Тамара коротко бросила мальчику:
– Коля, подожди здесь, – и исчезла за покосившейся фанерной дверью.
Яков привел Тамару в кладовку, заваленную металлической рухлядью. Отсюда черный ход вел но двор.
– Что нового? – понизив голос, спросила Тамара.
– Нового?.. Румыны злющие ходят, после того как наши под откос их эшелон пустили. Опять заложников стали брать. Комендант приказал все выходы из катакомб на учет взять. Кто не донесет о входах – расстрел. Я этот приказ в первый же день достал, клей застыть не успел… Передайте его Бадаеву.
Яков порылся в углу, вытащил из отрою кофейника листок, свернутый в трубочку, и отдал Тамаре.
– Я его уже сколько держу, мы думали всех вас румыны в катакомбах замуровали. А вы…
– Что еще? – перебила Тамара.
– Еще у еврейского кладбища зенитки поставили. Шесть штук, среднего калибра… Точно не знаю, нельзя подойти. Потом на Садовой в доме номер один штаб какой-то военный. Все время легковые машины стоят… Потом еще у спирто-водочного завода в начале сквера румыны большой склад горючего сделали. Не меньше тысячи тонн будет, и все возят в железных бочках… Запомнишь или записать?
– Запомню, запомню… Все? – Тамара снова заулыбалась: подросток, стоявший перед ней, – он даже в кубанке был на голову ниже ее, – говорил как заправский разведчик.
– Пока все. Главное насчет склада. Его знаешь как можно шарахнуть!
– Хорошо, все передам. Теперь слушай, – Тамара совсем понизила голос, – Бадаев приказал связаться с Крымовым, есть задание для вашей группы. Найдешь его через сапожника на Военном спуске, дом три. Запомни пароль… – И дважды заставила Якова повторить пароль, он даже немного обиделся – что он, беспамятливый?..
Простились они, как старые друзья. Тамара с Колей ушли из мастерской, а Яков, взволнованный встречей, сначала заговорил с друзьями о посторонних делах – надо бы до закрытия утюг починить, надо, наконец, дверь поправить… Но ему не терпелось поделиться своей радостью.
– Все передал, – радостно воскликнул он. – Товарищу Бадаеву в собственные руки велел отдать… Не забыла б чего!.. А Тамара, видно, опытная. Гляди, как придумала, – сперва свой примус принесла, потом про новый спросила.
В слесарной мастерской стало совсем темно – темнело рано, особенно в пасмурную погоду.
– Ладно, кончай базар, – сказал Алексей, – на сегодня хватит. Закрывай лавочку…
Саша Чиков запер наружную дверь, закрыл оконце фанерными щитами, включил электричество. Яков достал газету, которую второпях сунул за верстак.
– Так вот что, – наставительно сказал Алексей брату, – такие вещи сюда не таскай, завалишь и себя и других.
– А ты уже испугался! – задиристо возразил Яков.
– Испугался не испугался, делай как сказано. Я отвечаю за мастерскую. Иначе Петру Ивановичу расскажу.
– Ладно, уберу, – примирительно ответил Яков. – Но вы только послушайте, вот были ребята!..
Несколько дней назад Яков шел по Халтуринской улице мимо музея. Румынские солдаты очищали какое-то помещение и выбрасывали прямо на тротуар кипы старых газет, книг, журналов, какие-то папки, завязанные тесемками. Все это сваливали на грузовик и увозили. Яков постоял, поглядел, подтолкнул носком сапога раскрытую папку, из нее выпала газета, отпечатанная на серой оберточной бумаге. Яков поднял ее. «Коммунист», – прочитал он. – Орган подпольного Одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Сентябрь 1920 года».
Сначала Яков даже не сообразил, – первое, что пришло в голову: «Когда это наши успели выпустить подпольную газету?» Он торопливо сунул ее в карман и медленно пошел вниз к спуску. Потом догадался – так ведь это ж газета того подполья, с гражданской войны…
В мастерскую ворвался бомбой.
– Ребята, подпольная газета, глядите!.. Орган подпольного обкома партии…
Алексей, Саша Чиков, Алеша Хорошенко обступили Якова, потянулись к газете, а он торжествующе глядел на ребят, довольный, что они попались на его розыгрыш.
– Слушай, Гордиенко, – сказал Алеша, когда обман раскрылся, – за это можно и по шее схлопотать… Чего врешь!
– Вот и не вру. Все равно газета подпольная – читай, что здесь написано. Про комсомольцев, которых судили. Семнадцать ребят, они, как и мы, в подполье работали.
Вспыхнувший спор оборвался. Заперев дверь в мастерскую, ребята ушли в кладовую и принялись читать газету двадцатилетней давности. Читали, пока кто-то не постучал в дверь. Газету спрятали. Пришел Бойко, «хозяин» мастерской, оставленный для подпольной работы в городе.
– Что, орлы, заперлись? Румын боитесь?
Он был немного под хмельком. Яков не утерпел и рассказал о своей находке. Бойко насупился.
– Вы мне такую литературу сюда не таскайте. По глупости и провалиться можно. Прочитайте и выбросьте.
Но Яков не выкинул газету, уж слишком полюбились ему комсомольцы, которые жили и умерли за пять лет до того, как родился он и его товарищи. И потом в свободные и спокойные минуты Яков не раз доставал газету, вновь и вновь перечитывал ее, надеясь найти для себя между строк что-то важное и значимое. И в тот сумрачный вечер, когда ребята, заперев мастерскую, остались одни, Яков сел на верстак, зябко застегнул бушлат и начал читать сообщение, обведенное траурной рамкой:
«Светлой памяти замученных товарищей.
Процесс семнадцати.
Мы привыкли ко многому. В истории революционного движения было много чудовищных процессов, но такого кошмарного и нелепого суда еще не было. Все осужденные на смерть или каторгу относились к революционно настроенной или примыкавшей к ней молодежи.
Эти молодые люди, полные революционного энтузиазма, оставили нам свои письма, написанные в застенках после страшных мучений и пыток. Письма сами говорят за себя.
Они умерли, как молодые герои. Накануне казни охранявшая их стража принесла им вина. Они выпили за победу революции. Караул, который должен был вести их на расстрел, отказался стрелять в них, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется неотмщенной.
Дорогие товарищи! Вы умерли с честью. Мы, оставшиеся в живых, знаем об этом. Дело, за которое вы погибли, не умрет. На смену вам идут многие, многие десятки и сотни неустрашимых революционных борцов.
Белые совершили свое злое дело. Мы встаем для отмщения. Мы покроем ваши могилы красным знаменем победившей социалистической революции!».
Вдруг Яков прервал чтение, насторожился. Прислушался…
Кто-то негромко постучал в дверь со двора: тук-тук… тук… Два коротких удара, потом еще один.
Алексей ответил также тихо: один короткий, два дробных удара в дверь. Прислушался: снова короткие удары.
Чиков пошел отворять дверь. Это были Любарский и Хорошенко – подпольщики из комсомольской группы. Первым шагнул через порожек Алеша Хорошенко: плотный, белобрысый, широколицый паренек с удивительно черными, широкими бровями. Алеша выглядел старше своих товарищей, но и ему не было полных семнадцати лет. Второй, Гриша Любарский, был худощав, из-под кепки выбивались смоляные кудри, а мягкие, девичьи очертания губ и задумчивые карие глаза придавали его лицу выражение застенчивой скромности.
– Давай, заходи, – встретил их Яков. – Чтоб тихо! – Он продолжал читать газету, содержание которой все уже давно знали, но все же слушали с интересом и вниманием.
Яков зачитал письмо осужденных, посланное в редакцию подпольной газеты. Оно было коротким и почему-то особенно волновало ребят. Впрочем, у каждого в этой газете были свои любимые строки.
«Девять юных коммунистов, — читал Гордиенко, – осужденных на смертную казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.
Желаем вам успешно продолжать наше общее дело.
Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма.
Да здравствует Красная Армия!»
Дальше шли фамилии осужденных – Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша Пельцман, Поля Барг. После фамилий комсомольцев-подпольщиков печатались их посмертные письма.
– Прочитай письмо Зигмунда, – попросил Хорошенко.
– И еще Доры Любарской, – поддержал Чиков. – Она не твоя родственница? – спросил он Гришу Любарского.
– Не знаю, вроде нет, – смутившись, ответил Гриша.
– Ладно, – сказал Яков, – давайте два этих письма прочтем напоследок – и все. Газету надо подальше спрятать…
Письмо первое – Зигмунда Дуниковского.
«Дорогие товарищи! Я был арестован во вторник, то есть неделю тому назад. При мне ничего не нашли. При аресте били, не веря, что я поляк.
До полудня я был спокоен, думал, что меня скоро отпустят. Потом меня позвали на допрос. Там меня били около часа, били резиной, ногами, крутили руки, поднимали за волосы, бросали на пол… Били по лицу, в зубы, но так, чтобы не оставалось следов. Наконец, взбешенный моим молчанием Иваньковский – первая сволочь в мире – ударил меня револьвером по голове. Я упал, обливаясь кровью. Несколько раз терял сознание. И вот тогда под влиянием нахлынувшей апатии сознался, что работал в подполье.
Мне грозит смертная казнь, если до того не случится чего-то исключительного. Ночью я два раза пытался выброситься из окна четвертого этажа, но меня хватали и снова били.
На рассвете меня опять повели на допрос, требовали, чтобы я назвал фамилии товарищей, работавших со мной. Снова долго били и ничего не добились.
Фактически я уже распрощался с жизнью и все же хочется, так хочется жить! Без борьбы не сдамся, без борьбы не умру. Если все же придется умереть, то встречу смерть с высоко поднятой головой.
Прощайте! Ваш Зигмунд».
Яков дочитал письмо, и в мастерской воцарилось глубокое молчание. Казалось, неизвестный Зигмунд обращается к каждому из них…
– Вот парень, все на себя взял, никого не выдал, – устремив невидящий взор куда-то мимо товарищей, сказал Хорошенко.
– А я ни за что б не сознался, – возразил Яков. – Все равно смерть. Признался, а его опять били.
– Читай дальше, – сказал Саша Чиков.
И Гордиенко развернул газету.
– Письмо Доры Любарской.
«Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через восемь дней мне будет двадцать два года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что мало сделано в жизни для революции.
Как вела я себя при аресте, на суде, вам расскажут мои товарищи. Говорят, что держалась молодцом. Целую мою старенькую мамочку-товарища. Чувствую себя сознательной и не жалею о таком конце. Ведь я умираю как честная коммунистка. Мы, все приговоренные, держим себя хорошо, бодро. Сегодня читаем в последний раз газеты. Уже на Борислав, Перекоп наступают. Скоро, скоро вздохнет вся Украина и начнется живая созидательная работа. Жаль, что не смогу принять в ней участие.
Ну, прощайте. Будьте счастливы. Дора Любарская».
Второе письмо Доры Любарской.
«Мне осталось несколько часов жизни. Понимаю это так ясно, так четко, но не могу осознать, что скоро перестану чувствовать, слышать и понимать.
Но откуда в сердце живет какая-то надежда? Скверная человеческая натура! Ведь понимаю, что спасения нет и ждать его неоткуда… Чем дальше, тем тяжелее владеть собой, притворятся бодрой, разыгрывать молодца. Я еще не слаба духом, но слаба физически. Знаешь, Шура, милый, что я оставляю тебе на память о себе? Шапку! Носи ее. Это будет тебе память о Дорике. Вы все такие славные, но ты как-то ближе всех, мне кажется, что ты понимаешь меня. Знаешь, что я люблю больше всего на свете? Солнце, цветы и знания. Я на воле много читала, многим интересовалась…
А время тянется… Отчего такой длинный день? Когда будешь на свободе, кланяйся солнцу, когда купишь первые весенние цветы – вспомни обо мне. Отчего ты, Шурик, мне так близок? Ведь я знаю тебя недолго. Я тебе не кажусь смешной? Скажи!
Я хочу быть свободной, как ветер, как дым, как весенняя песня поэта.
Жму твою славную товарищескую руку.
Дора».
Гриша отвернулся, чтобы ребята не заметили слез на его глазах. Ему так хотелось, чтобы Дора вырвалась из тюрьмы, чтобы осуществились ее надежды. Но этого не случилось…
Яков думал иначе: «Дора, вероятно, была похожей на связную Тамару. Тамара тоже, наверное, любит цветы и солнце. И Тамара вела бы себя так же».
Потом без всякого перехода Яков сказал:
– Ух, гады, ну и дадим же мы этим туркам! – Турками он почему-то называл оккупантов. – Слышали, сегодня приходила связная. Сказала, что для нас есть дело. Бадаев велел приготовиться… Гриша, ты где был?
– В Аркадии… На берегу пушки ставят.
– Где? Сколько?
Ребята начали разговор профессионалов-разведчиков, возвратившихся с очередного задания.
