Текст книги "Страницы жизни Трубникова (Повесть)"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Дед, – сказал Трубников, – вот ты бродишь по весенней земле, неужто молчит в тебе твое природное, крестьянское?

Старик не ответил.

– Тебе сколько лет? – спросил Трубников.

– Не считал. За седьмой десяток перевалило.

– Полвека земле служил, как же можешь ты паразитом по ней таскаться?

Тонкие восковистые ноздри старика зашевелились, но он опять смолчал.

Тарантас остановился с краю поля, возделанного под овес. За полем начинался дремучий Гостиловский бор, от него могуче, одуряюще несло сладким гниением и крепким соком молодой жизни.

Сошли с тарантаса, дед ковырнул лаптем землю, поднял тяжелый влажный ком, раздавил пальцами.

– Пора овес сеять? – спросил Трубников.

Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появилось во взгляде, во всем выражении худого темного лица.

– Да уж с неделю пора было! – сказал старик, не глядя на Трубникова.

– А ты не путаешь?

Старик скользнул по Трубникову голубым взглядом, как плюнул глазами.

– Овес ранний сев любит. Кидай меня в грязь, буду князь.

Трубников крякнул от удовольствия.

– Как ты сказал?

– Не я – народ говорит, – с тем же важным в небрежным выражением уронил старик.

– До дома, до хаты! – весело крикнул Трубников.

Когда вернулись домой, – женщины все еще сидели за самоваром, – Трубников без обиняков предложил старикам остаться в колхозе.

– У нас колхоз заново слаживается. Нам позарез нужны старые хлеборобы, знатоки земли. Для совета, для научения, чтобы ни пахать, ни сеять, ни убирать, никакого дела не начинать без их веского слова. Оставайтесь у нас, дадим дом, кормовые, обзаведенье всякое, к осени корову купим. Тебя, дед, в правление введем, а Пелагея Родионовна будет греться на печи и погоду предсказывать. Чем не жизнь?

Старик молча потянул из кармана кисет с махоркой и ровно нарезанными дольками газетной бумаги, склеил длинную аккуратную цигарку, закурил.

– Зеленя у вас паршивые, – сказал он, пустив голубой вонючий столб дыма, – с овсом запозднились, лошади – одры, одно слово – беднота.

«До чего дошло: побирушка, отщепенец и тот колхозом брезгует!» – чувствуя свое нехорошо опавшее сердце, подумал Трубников.

– Беднота! Да вы от нашей бедноты кормитесь. Котомочки-то колхозным хлебом набиты. Тоже мне – дырявый миллионер!

– Мы при своем деле всегда сыти да кое-чего из имущества скопили, чистым воздухом дышим и никаких горлодеров над собой не знаем. На кой ляд нам осенью корова? А до осени мы у твоего колхозного козла сосать будем?

– У тебя что, уши дерьмом заложило? – Испуганное, предостерегающее лицо Надежды Петровны помогло Трубникову сдержаться, но голос его раскололся опасной хрипотцой. – Сказал, харчи дадим, дом дадим, барахло, что еще нужно?

– А мы не просим. – Старик задавил окурок о лавку и скинул на чистый пол. – Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас заради бога!

– Старый паразит! – сказал Трубников, Он уже овладел собой и знал, что в нужный момент остановится. – Твои сыновья за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь?! Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?

Он замолчал, услышав какой-то странный, тонкий, дрожащий звук, Пелагея Родионовна плакала, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико; мелкие, как бисер, слезы катились из-под темных очков. Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался и снова полез за кисетом. Надежда Петровна склонилась к плачущей женщине, обняла ее за плечи.

– Постыдился бы, старый человек! – сказал Трубников. – Тебе, может, в последний раз дается возможность земле послужить, кончить дни не по-собачьи, а в тепле, достатке и уважении, а ты морду воротишь? Что мы, шкуру с тебя сдерем? Будешь советчиком, только и делов.

– Несогласный я! – как-то слишком громко сказал старик. – Несогласный! – повторил он, глядя на Трубникова. – Что я, инвалид вроде тебя, али больной, али порченый, чтобы возле земли сложа руки сидеть? Совет советом, а коли нам оставаться, так уж делом дай поработать.

– В бригадиры пойдешь? – быстро и деловито спросил Трубников.

– А сдюжу? – Старик остро глянул на председателя. – Выше звеньевого не стоял.

– У нас бригада – что звено. Значит, заметано! Теперь вот что. Есть у тебя другая одежа или велишь достать?

– Полный костюм есть, полушубок и сапоги яловые, все имущество в верном месте положено.

– А велико ли имущество?

– Две постели, еще одежа всякая, занавески…

– Складень, – подсказала Пелагея Родионовна.

– Складень, самовар, патефон…

– Ты напиши кому надо, я завтра пошлю человека.

– Самому вроде вернее.

– Еще чего! А кто овес будет сеять? Будь спокоен, оборудуем в лучшем виде.

– Постой! – сказал старик, видя, что Трубников берется за фуражку. – Ответь мне: как ты нас разгадал?

Трубников рассмеялся.

– У меня на дезертиров и симулянтов верный нюх. Иной самострел через тряпочку или дощечку руку пробьет, рана чистая, незадымленная, а в глазах фальшь. Возьмешь такого стрелка в оборот – готово, признался! Все, расстрел перед строем. Желудки себе тоже портили. Нажрется белены или еще какой дряни – дизентерия. Ан нет! Ну, этих я в атаку, в первую цепь, и весь дрозд как рукой снимало… Я, как увидел вас, сразу решил: уж больно похожи, прямо со старой картины. А потом хоть ты и водил посохом, а до лужи не дотянулся, значит, должен был напрямик идти. И с индюком тоже: уж чересчур метко махнул ты палкой, прямо по клюву. Суду все ясно!

– Серьезный ты человек, Афанасьич, – с суровой приязнью сказал старик. – Ты у меня в доверии. Иначе никакой милицией не удержал бы нас. Мы, знаешь, салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, – впервые обратился он к жене.

– Как скажешь, Игнат Захарыч, – робко улыбнулась старуха, – а я согласная.

– Располагайтесь, – сказал Трубников, – хозяйка вас накормит, а я пойду насчет жилья улажу. – Он повернулся к Надежде Петровне. – Покормишь их, ступай с Прасковьей контору прибрать. Полы, окна помойте, печь протопите, чтоб тепло было…

– Они там ночевать будут?.

– Зачем ночевать – жить!

– А контора?

– Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла. Сейчас я это дело с правлением согласую.

С тем Трубников и вышел. А старики еще до заката перебрались в бывшую контору, где их ждал первый за долгие годы оседлый ночлег…

Надежда Петровна давно не видела Трубникова таким довольным, как в этот вечер. На ее глазах за короткий срок свершился целый ряд больших и малых чудес: в деревню дали электрический свет, заварилась жизнь на полях и на фермах, колхозники впервые получили небольшой денежный аванс, что ни день, грузовики доставляли в колхоз бревна, доски, кирпич. Но Трубников относился ко всему этому как к чему-то положенному и больше хмурился. А вот сегодня он сам на себя не похож: разгуливает по избе и даже напевает что-то.

И ей взгрустнулось: вдруг он бросит ее? К такому человеку прикованы все глаза, а у них пока еще бабий колхоз. Надежда Петровна любила Трубникова, ей было с ним радостно, тревожно, интересно, никогда еще не жила она с таким интересом. Она не видела, что он пожилой, усталый человек, калека, беспомощный в простой жизни…

– Еще пяток таких стариков, – неожиданно сказал Трубников, останавливаясь перед ней, – и я с землей вот так повязан!

И он крепко сжал кулак.

– Может, один агроном вернее? – улыбнулась она.

– А вот и нет! – сказал он быстро и довольно, словно она попала в самую завязь его мысли. – Прежде всего, агронома нам сейчас не дадут. А и дали б, не знаю еще, взяли бы его. Агронома надо, как жену, выбирать.

– Ну, тогда это у тебя быстро!

– Что-о?.. Нет, я с тобой по-серьезному. Ты погляди, что газеты про колхозных агрономов пишут. Один ввел небывалый севооборот, другой проделал опыт по выращиванию новых сортов пшеницы, третий еще чего-то шиворот-навыворот произвел. Колхозы не лаборатория, не площадка для экспериментов! – Он говорил уже не для Надежды Петровны. – Создайте изобилие продуктов в стране, хоть по старинке, как деды умели, а уж там мудрите!.. Конечно, будет и у нас в свое время агроном, – это уже относилось к Надежде Петровне, – а кроме – совет стариков, сивых дедов, и буду я одним ухом к науке, другим – к простому крестьянскому слову. Вот оно как, Надя, дорогая!..

И Надежда Петровна вдруг успокоилась: «Да нет, не бросит он меня. Сейчас ему не до того, а там, поди, устареет, так вместе и кончим век…»

УРАГАН

Без четверти пять Трубников вскочил, будто его окатили холодной водой, перемахнул через спящую Надежду Петровну, натянул одежду, ополоснулся под рукомойником и, сунув босые ноги в калоши, двинулся в обычный обход. День опять обещал быть жарким. Невысокое солнце уже пригрело землю, и росистая трава не была студеной, лишь приятно прохладной. Как подошла сеноуборка, установилась сухая, жаркая погода. Иной раз погромыхивало, край неба чуть мутился далекой тучей, но грозу проносило стороной.

Когда Трубников подошел к первой избе, ударил гонг, возвещая о побудке. Но негромкий председателев стук в ставню все же надежней. Трубников не уходил, покуда в распахнувшемся окошке не покажется заспанное лицо хозяина или хозяйки. Так он прошел всю деревню из конца в конец и уже повернул домой, когда ему повстречался Павел Маркушев, бригадир второй бригады. У коньковцев было два обширных луга, на дальнем – разнотравье, на ближнем – клевер, там и работала бригада Маркушева. Уже приступили к стогованию, и Трубников рассчитал, что дня через три, если не подведет погода, сеноуборка будет завершена.

Павел Маркушев, совсем еще молодой, стройный сероглазый парень, нравился Трубникову своим открытым веселым лицом и всегдашней щеголеватой подтянутостью.

Они поздоровались. Павел, улыбаясь и краснея, спросил:

– Так как же насчет моего дела, Егор Афанасьич?

С неделю назад Павел расписался с тургановской медсестрой Надей, но свадьба все откладывалась из-за сеноуборки.

– Дело-у тебя сейчас одно – сено стоговать! – сердито отозвался Трубников.

Румянец Павла расцвел еще ярче, он хотел что-то сказать, но председатель уже показал спину.

Вернувшись домой, Трубников в сенях ощутил тепло ожившей печи. Надежда Петровна, чистая, прибранная, по-утреннему свежая, раздувала самовар старым сапогом. Пока самовар поспеет, она поможет Трубникову обуться, побреет его, напоит чаем, накормит. Трубников радовался почти казарменной точности своей домашней жизни. Только так и успеешь что-то сделать, особенно в той зябкой сумятице, какой для него, человека военного, была сельская жизнь.

– Нигде такого в заводе нет, чтобы председатель сам колхозников обходил, – заметила Надежда Петровна, взбивая пену в тазике для бритья.

Трубников задумчиво посмотрел на нее и не ответил.

Только, позавтракав, встали из-за стола, в окне показался Маркушев. У него не вышли на работу двое: Мотя Постникова и Авдотья Силуянова.

– Что так?

– Нешто их разберешь…

Мотя Постникова жила ближе, с нее и начали. Средних лет, цветущая женщина, с грустными соболиными бровями в одну черту, Мотя встретила Трубникова так, будто он к ней в гости пожаловал.

– Милости просим, Егор Афанасьевич, простите, не убрано! Кабы раньше знать…

– Не мельтешись, – остановил ее Трубников. – Отчего второй день на работу не выходишь?

Мотя бросила возмущенный взгляд на бригадира. Павел сердито покраснел.

– По-божески? – спросила она Трубникова.

Тот кивнул.

– Лучше я вам по-партийному скажу. Свинка у меня опоросилась. И, понимаешь, пропало у ней молоко… – От Моти веяло откровенным лукавством и свежей бодростью человека, которому все нипочем.

– Чего же ты молчала? Прислали бы ветеринара.

– Не сообразила, глупая голова. Я их сама молочком из бутылки отпаивала. Веришь, цельные сутки глаз не сомкнула!

– Ну, а теперь?

Мотя сделала плаксивое лицо и махнула рукой.

– Пойдем-ка взглянем!

– Да чего смотреть-то! – радостно сказала Мотя. – Сейчас порядок, все, как один, из мамки сосут!

– Коль так, ступай за граблями. Мы подождем.

– Да Егор Афанасьич! – всплеснула руками Мотя, словно была поражена недогадливостью председателя, так и не взявшего в толк, что выйти ей на работу никак невозможно.

– На базар все равно не пущу, ясно? – И Трубников вышел из избы.

Почти тотчас за ним последовал и Маркушев, красный и оскорбленный до глубины души.

– Знаете, чего она мне шепнула? «Зачем председателю нажаловался, я бы тебе на свадьбу четверть вина выставила».

– Вот чертова баба!

– Егор Афанасьевич, – помолчав, просительно сказал Маркушев. – Может, все-таки разрешите сегодня сыграть?

– Эк тебя размывает! Уберем сено – гуляйте на здоровье.

– Так ведь у брата отпуск кончается! Хошь не хошь, а ему завтра выезжать. Урал все-таки…

– Не время сейчас, Паша. Ну кто, скажи, в разгар уборочной свадьбы играет?

– Да мы по-тихому, Егор Афанасьевич, водки все равно не достать. Так, с портвейчком…

– Знаю я ваш портвейчок! Завтра не добудишься!

– А если мы сегодня все подчистую добьем?

Трубников развел руками.

– Тогда что же… Я первый приду поздравить.

Павел счастливо вспыхнул.

– Ох, и обрадуется мой старшой! Очень ему хотелось на моей свадьбе погулять.

– Только помни, Паша: стог – шесть обхватов. Сенца для покрытия подкосили?

– Подкосили, Егор Афанасьич!

В заношенном жакете, по брови повязанная платком, подошла Мотя, на плече старые, с кривыми зубьями, грабли.

– Запозднились! – сказала она деловито, даже осуждающе. – А ну, ходи веселей, бригадир!

Трубников проводил их по деревне, затем свернул к дому Семена.

С того раза, как Семен выгнал его, Трубников не переступал порога его дома. Тут было по-прежнему тесно, грязно, душно. Доня рогачом передвигала чугунки в печи, на лицо ее падал красный отсвет. Ребят в избе не было, только близнята покачивались в зыбке. Увидев Трубникова, Доня выпрямилась, ее красное от печи лицо вспыхнуло еще жарче.

– Зачем пришел? Семен в поле…

– Знаю. Все в поле, кроме тебя. Приглашения ждешь?

– Чего надумал! У меня груднята.

– Не у тебя одной. Другие в поле малышей берут, а то старушку для присмотра ставят.

– Ну, а у меня присматривать некому.

– Я присмотрю.

Рогач замер в руках Дони.

– Ты?.. Ты?.. – задохнулась она, приподняв рогач.

– А что? – Трубников впился ей в глаза. – В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит торговаться, давай быстро во вторую бригаду!

– А ребят я должна покормить? – В крикливом ее тоне трещинкой пробилась покорность.

Доня взяла на руки одного из близнецов, вывалила из кофты большую белую грудь с лиловым соском и сунула младенцу, Трубников отошел к окну. Деревня казалась вымершей. Даже ребятишки убежали на сеноуборку. Чистое голубое небо, без единого пятнышка, подернулось по горизонту дымной наволочью, которую Трубников принял было за тучу. Но нет, то не туча, сизоватая пелена лишена очертаний, неприметно, сливается с голубизной. Он услышал чавкающий звук. Насытившийся младенец отвалился от груди, пришла очередь кормиться его брату. Наконец Доня сказала:

– Ну, ладно, пошла…

Трубников повернулся, Доня с открытой грудью повязывала платок.

– Застегнулась бы!

– А ты не мужик, ты нянька, Чего тебя стесняться?

– Эк убила! – усмехнулся Трубников. – Да я хоть чертом буду, только работайте!

– Хорошую ролю выбрал – за писунами глядеть. – Донины пальцы бегло перебирали пуговицы кофты. – Сказать кому – не поверят.

Доня громко хлопнула дверью, заглянула в окно, Трубников сидел на табурете возле зыбки и тихонько покачивал ее. Лицо у него было серьезное и тихое. «Что он за человек такой?» – подумала Доня со странной печалью…

Вернувшись в обеденный перерыв, она застала Трубникова на том же месте. Качалась, поскрипывала зыбка, малыши сладко спали.

– Хорошие колхозники, выдержанные, – кивнул на них Трубников и мимо шарахнувшегося прочь Семена вышел из дома.

Во второй половине дня Трубников ездил в МТС, а по дороге оттуда завернул в бригаду Маркушева. Работа тут спорилась. Ребятишки верхом на лошадях подтягивали волокушами копны к строящимся стогам. Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подавали сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытней, уминали, утаптывали его, подбивали с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога и ловко принимая новые охапки, егерь Пучков, сильно пожилой, но жильный, крепкий, с зелеными кошачьими глазами, гордясь своей умелостью и хваткой, крикнул Трубникову:

– Эй, Афанасьич, велел бы пива привезть, дюже жарко!

– Высотникам хмельного не положено, – отозвался Трубников. – Сковырнешься – отвечай за тебя.

– Не бойсь! А сковырнусь, бабоньки в подол поймают, – кривлялся Пучков.

Подошел Павел Маркушев, потный, радостный.

– Даем, Егор Афанасьич!

– Вижу. Точно шесть обхватов?

– Проверьте… – сказал Маркушев и мучительно покраснел.

Но Трубников понял смущение бригадира, лишь когда шагнул к стогу, вскинув левую руку и обрубок правой.

– Ну, моих тут поболе десятка будет! – Он засмеялся и, не желая длить смущения бригадира, пошел к тарантасу.

Неверное движение, как и всегда, обернулось болью. Ощущение было такое, будто он погрузил несуществующие пальцы в ости клевера, а они оказались иголками. И эти иголки не просто кололись, они впивались под ногти.

– Домой! – коротко бросил он вознице.

На этот раз боль долго не отпускала его. Трубников лег на лавку, накрывшись шинелью и считая до тысячи, чтобы уснуть и заспать боль, потом пытался читать, наконец сказал себе: это не пройдет никогда, приучайся жить с иголками под ногтями, бывает хуже. И почти сразу боль стихла.

К исходу дня стало нещадно парить. Трубников с тревогой поглядывал на небо. Оно было все таким же чистым, голубым, лишь на западе, по горизонту, дымная пелена уплотнилась, погустела и обрела смутные очертания не дождевой, а пыльной тучи. В вышине подул ветер, частыми, сильными порывами, напрягая кроны деревьев, щелкая листвой, ероша соломенные крыши. Затем спустившись, он натянул траву и погнал по улице высокие золотистые столбы пыли. Даль заворчала громом. Ветер внезапно стих. Улеглась пыль, распрямилась трава, недвижно повисли листья. Но тишина эта была ненадежной и давящей, как тишина перед атакой. Трубников распахнул окно и далеко высунулся наружу. Тяжелая пыльная туча на западе, озаренная приближающимся к ней солнцем, стала глухо-пепельно-оранжевой, а справа и слева от нее обрисовались желтоватым обводьем почти такие же голубые, как чистое небо, но без блеска, тусклые грозовые тучи, по ним бледно проскальзывали сполохи. Трубников с досадой захлопнул окно, «Сволочь гроза, хоть бы сутки повременила!»

Напротив, через улицу, пестрые курицы скотницы Прасковьи свирепо расклевывали какую-то кишку. И вдруг они разом, бросив кишку, повернулись в одну сторону, хвосты растопырило ветром, и куры дружно метнулись к воротам и поочередно юркнули в лаз. Сильный низовой ветер уложил траву и вновь заклубил пыль. В избу пахнуло холодом. Посмеркалось, трава налилась тяжелой яркой металлической синью.

Хлопнула в сенях дверь, Трубникову подумалось – от ветра, но то был Маркушев, бригадир. Глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.

– Кончили, Егор Афанасьич. – Он улыбнулся через силу.

– Правда, что ль? – недоверчиво произнес Трубников.

– Все, подчистую! Так мы ждем вас, Егор Афанасьич.

– А? Ну да! – вспомнил Трубников о свадьбе. – Стога клали в шесть обхватов?

– Как велено!

– Молодцы! – от души сказал Трубников. – Черт знает, какие молодцы, что до грозы управились!

– Да, там такое заворачивает!.. – Маркушев махнул рукой. – Ну, я побежал.

«Хороший парень, – думал Трубников по уходе бригадира. – Замечательный парень. Подарю ему свои ручные часы».

За окнами еще потемнело, а наросший ветер, уже не размениваясь на мелочи, гнул деревья, ломал сучья, мчал серые низкие тучи, ронявшие порой редкие крупные капли, тут же осушаемые пылью. Пришла Надежда Петровна, лицо темно от сенной пыли, на щеках влажные черные потеки.

– Зареченское кончили, – сказала она, предупреждая вопрос Трубникова, – а к Бутовской пустоши даже не приступали. Уж очень сено богатое, в Заречье больше восьми стогов отроду не ставили, а нынче двенадцать.

– Эх, вы! А Маркушев все подчистую добил!

– Не знаю, как это он исхитрился, – развела руками Надежда Петровна.

С силой, раз и другой, хлестнул по окнам ливень и, унесенный ветром, оставил на пыльных стеклах оспенную рябь. Ветер завыл еще неистовей, сквозь него колоколами звучал далекий гром. Стало темно, Надежда Петровна зажгла свет.

Редкий, но сильный дождевой охлест прибил пыль, можно было подумать, что ветер утих, если бы чудовищная его крепость не давила на стены избы, даже внутри ощущалось страшное, тревожное напряжение. А потом Трубников увидел, как давно не чесанный, лохматый плетень скотницы Прасковьи выпятился наружу, оторвался правым крылом от столба, лентой взмыл на воздух и рухнул на кусты соседнего двора. От старой плакучей березы, что росла против дома, неторопливо и беззвучно за воем ветра и колокольным перезвоном грома отделился огромный сухой сук, пал на землю и неуклюже повлекся по улице, оставив на стволе белую с прочернью рану.

Трубников прошел к вешалке и неловко натянул дождевик с капюшоном.

– Ты куда? – испуганно спросила Надежда Петровна.

– Сейчас вернусь.

Ветер едва не опрокинул его, он ухватился за калитку, затем, откинувшись назад, будто опершись о тугую струю ветра, зашагал по улице, свернул в проулок и, достигнув бугра на задах деревни, увидел поле. Над розоватым ковром вновь отросшего низенького клевера носились, будто ведьмины клочья волос, пучки сухого сена, вычесанные ветром из стерни. От сенной трухи воздух там был мутен, и Трубников не сразу углядел в дальнем конце луга огромный шар, с перевальцем катившийся по земле. От этого гигантского перекати-поля отделились темные клочья и тоже взмыли вверх. Трубников угадал, что это поверженный стог, лишь когда на его глазах другой стог накренился всем составом, рухнул и, прокатившись с десяток метров, перестал существовать, растерзанный ветром. Повалился еще один стог, затем еще и еще. Стиснув зубы, смотрел Трубников, как уничтожает ураган нелегкий труд людей. А потом он приметил, что ветер валит лишь стога, сметанные сегодня, и бессилен против вчерашних стогов, темнеющих вдали, за сухой балкой. Он не услышал, как подошел человек, и вздрогнул, ощутив на плече чью-то руку. То был Игнат Захарыч, бригадир-полевод.

– Не горюй, Афанасьич, – сказал старик, приблизив губы к уху Трубникова. – Завтра мы клеверок раскидаем, просушим и застогуем обратно.

– А у тебя как? – закричал Трубников.

– Стоят как вкопанные.

– Вон за балкой тоже стоят!

– Видать, поторопились нынче. Утоптали плохо, да и окружность не соблюли.

– То-то и оно! – Трубников услышал вдруг свой громкий голос, и тут же убралось твердое колено ветра, давившее в поясницу.

Ветер сгас мгновенно, будто израсходовал весь заряд. Вместе с ветром унеслись серые низкие облака, небо поднялось выше, все в окладе серых грозовых туч, а над самой головой открылась светлая тревожная голубизна, и будто из этой голубизны отвесно упала длинная тонкая молния, бледно и слепяще вспыхнув у самой земля, и тут же с чудовищной силой ударил гром. Трубникову показалось, что он ощутил вздрог земли, пронизанной могучим электрическим разрядом.

– Беда! – услышал он испуганный голос Игната Захарыча. – Молонья-то в коровник жиганула.

Когда они бежали к коровнику, разразился ливень, тяжелые, толстые капли больно хлестнули по лицу. Трубников все старался разглядеть сквозь стенку дождя клубы дыма. Но если молния и угодила в коровник, дождь не даст заняться пожару.

Оказалось, молния ударила в землю перед хлевом, куда скотница Прасковья как раз загоняла коров. Убило Белянку, ее обуглившийся труп лежал посреди двора, едко пахло паленой шерстью. Белянку так и не удалось раздоить после зимней голодухи, ее наметили на выбраковку, и потеря была невелика…

Вскоре гроза утихла, день сразу помолодел. Перед тем казалось, будто наступил вечер, такую темень нагнала гроза, но сейчас омытое небо вновь голубело, и закат только принимался за свою работу. Вернувшись домой, Трубников переоделся в сухое и сам начистил забрызганные грязью сапоги. Он каждый день приучал свою одинокую руку к какому-нибудь новому действию. Полюбовавшись зеркальным глянцем голенищ, он услышал вдруг взволнованный, радостно-встревоженный возглас Надежды Петровны:

– Идут!

Трубников выглянул в окно и увидел приближающуюся к дому толпу. Впереди шагал Павел Маркушев в темном костюме и белой сорочке, рядом с ним молодая, в светлом длинном платье с фатой и ромашковым венком на голове, за ними выступали родня и гости, среди всех выделялся дородством старший брат Павла, уральский сталевар. Трубников не пришел, и вот свадьба оказывает ему честь, пожаловав с приглашением. А Трубников чувствовал глухую боль. Пока бушевал ураган, опрокидывая и раздирая стога, Павел Маркушев готовился к свадьбе. Конечно, и старик Игнат Захарыч знал, что с грозой не поспоришь, а все же напялил кожушок и побежал в поле. То, что происходило в поле, было для Павла чужим, а своим, кровным – сыграть свадьбу, пока не уехал брат, уралец. И это было куда горше того ущерба, что причинила гроза. Да и всех-то потерь пока – один день. Конечно, это и мало и много: заряди дожди, и один потерянный день обернется бескормицей, провалом всех надежд и расчетов. Понимают ли это люди?..

– Выйди на улицу, неудобно! – услышал он голос Надежды Петровны.

И Трубников вышел.

– Егор Афанасьич, а мы за вами! – радостно, неуверенно и смущенно сказал Павел.

– Знаешь, что стога повалило? – ровным голосом спросил Трубников.

Павел сделал грустное лицо, но, не под стать, глаза его ликовали.

– Такая незадача!.. – Он покрутил головой. – Прямо, можно сказать, несчастный случай. Уж вы не сердитесь, Егор Афанасьич, больше такого не будет!

«Да, надо быть добрым! Ну что, в сущности, произошло? Люди малость поторопились, уж очень охота на свадьбе погулять, а бригадир проглядел или понадеялся – так сойдет. И сошло бы, если бы не ураган. Верно ведь – несчастный случай! А Маркушев парень хороший, искренний, и девушка, видать, славная, вон как любовно смотрит, за Павла опасается, за свой праздник. Такой день на всю жизнь запоминается и запомнится! Надо быть добрым, это совсем не трудно, ну, хотя бы так: „Эх, Паша, Паша, а я на тебя понадеялся. Что ж ты, брат?“ – „Виноват, Егор Афанасьич, оплошали, завтра все наверстаем“. – „Ну, коли наверстаете… Разве я не человек, не чувствую? Обнимемся, други, мир прекрасен, а прекрасней всех молодая невеста. И что значат шесть стогов сена перед той жизнью, что вас ожидает?..“

Да, надо быть добрым, – думает Трубников и будто слышит голоса: „Наш – только снаружи грозен, а так душа-человек. Пошумит-пошумит и остынет. Намедни у нас стога повалило, а он ничего, с бригадиром за свадебный стол сел. Понимает, значит, что одной нам жизнью жить“. Да, одной, со всеми свадьбами, крестинами, рождениями, смертями, удачами, неудачами, радостями и горестями! И сколько в этой жизни будет трудного, досадного, нелепого, мешающего, опасного, если не быть хоть раз по-настоящему добрым, беспощадно добрым!..»

– Мразь! – громко сказал Трубников. – Раз ты коллектив обманул, нет тебе ни в чем веры. Я бы еще подумал на твоем месте, – он поглядел в помертвевшее бледное лицо молодой, – стоит ли с таким свадьбу вязать. – Повернулся и вошел в дом.

Он вошел в дом и сел возле кухонного окошка, глядящего на огород. Затем услышал мягкие шаги Надежды Петровны. Она остановилась за его спиной. Он не повернулся, он не хотел ей помочь сейчас, пусть сама поймет, что он был прав.

– Ох, и одиноко тебе будет, Егор, – сказала она печально.

Трубников промолчал.

– Знаю, это большая в тебе сила, что так можешь, только надо ли? Надо ли так с людьми?

– Знаю, мать, – обернулся Трубников. – Раз нам свадебных пирогов не есть, собери-ка поужинать…