Текст книги "Страницы жизни Трубникова (Повесть)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
КНУТ И ЖАЛЕЙКА
Трубников провел рукой по глазам, прогнав остатки короткой дремы. Было совсем светло, и голубые ходики на стене показывали девятый час. Воздух в избе стал чище и прохладнее, наветрило, пока Доня хлопотала по хозяйству. У печи стоял мальчонка лет пяти, русоволосый, большеголовый, и внимательно разглядывал его голубыми смышлеными глазами.
– Тебя как звать? – спросил Трубников.
– Петька, – хриповатым детским голосом отозвался тот.
«Ах ты, Петька, фрицев сын! Ведь и в голову не придет, что чужого ты семени. Как есть русский деревенский мальчонка! И вырастешь ты справным мужичком, будешь пахать русскую землю, любить березу да клен, а не какой-нибудь там бук или каштан, пить русскую горькую, а не шнапс, в сердцах бросать „Так твою мать!“, а не „Доннер-веттер!“, и женишься ты на Машке или Клавке, а не на Марте или Гретхен».
– А батька с мамкой где? – спросил Трубников.
– В город поехали… и Алешку взяли, – ревниво проговорил Петька. – Алешка-то здоровый мужик, его завсегда с собой берут.
«А вас на кого оставили?» – хотел спросить Трубников, но тут мимо него, застенчиво отведя взгляд, скользнула из сеней большая девочка с распущенными по узенькой спине длинными темными волосами. Из горницы донесся скрип раскачиваемой зыбки и тихая, мурлыкающая песенка.
– Это на войне тебе руку оторвало? – спросил Петька.
– Ага.
– У, фрицы проклятые! – повторяя, видимо, не раз слышанное от взрослых, сказал Петька.
Трубников поел хлеба с солью, запил водой из кадки и вышел из дому. Улица была густо замешана толстой черной грязью, а по закраинам апрельское солнце уже просушило землю, выгнало из нее зеленую траву, желтые и синие цветочки. Трубников шел по улице, пытаясь вызвать в памяти ее прежний образ. Но она помнилась ему как-то в общем, даже уцелевшие дома, а их было куда больше, чем ему виделось ночью, не толкали память к узнаванию. Лишь раз шевельнулось в нем смутное воспоминание. За канавой, пересекавшей улицу, широко раскинул ветви старый вяз. Еще голый и черный, он предстал Трубникову вовсю зеленым, шумящим могучей кроной, озаренной вдруг широкой, как зарница, фиолетовой молнией. Верно, было такое в детстве: ветер и молния и пронзительно зеленый в солнечном сумраке предгрозья старый вяз.
Трубников перебрался по мостику через канаву, бурлящую темной водой, и увидел слева, по другой стороне улицы, длинный приземистый сарай под соломенной, зияющей огромными прорехами крышей. Возле распахнутых ворот высилась груда раскисшего навоза. Похоже, коровник. Он стал осторожно переходить улицу. Ему это было не просто, все равно что перейти речку вброд, Сапоги увязали в грязи, его заваливало влево, в перевес тела, он чуть не запахал носом грязь. «Хорошее было бы для меня начало», – подумал он, злясь и усмехаясь.
Из ворот вышла старуха с узким носатым лицом и сухими, тонкими губами. Прикрыв козырьком ладони глаза, она стала смотреть на небо.
– Здравствуй, бабушка, – сказал Трубников, подходя. – Ангелов божьих, что ли, высматриваешь?
– А тебе что за дело? – огрызнулась старуха.
– Да я так, к слову. На земле сейчас больше интерес су. Это у вас что – коровник?
– Аль ослеп? Не видишь?
Недовольный сиповатый голос показался ему знакомым. Уж не у нее ли в избе он ночевал? Но старуха то ли не признала его, то ли не хотела признать.
Трубников видел в полутьме сарая загаженные стойла, желоб, полный мочи и навоза, смутно темнеющее тело лежащей коровы. Дальше отсюда хлев не проглядывался. Конечно, он не был еще председателем колхоза, инструктор райкома приедет лишь вечером для проведения выборов. Но ему скучно было болтаться весь день неприкаянным, да и грех расточать даром время.
– А ты кем тут работаешь? – спросил Трубников старуху.
Старуха поглядела на него, и догадка, что перед нею начальство, отразилась на ее большеносом лице скучным и покорным выражением.
– Скотницей.
– А доярки где?
– По домам сидят.
– Это почему же?
– Чего им тут делать! Оголодала вконец скотина, навозом доится. – В нудном, скрипучем голосе старухи проглянула горечь.
– Ну-ка зайдем!
Трубников шагнул в смрадную полутемь коровника. В навозной жиже лежало около десятка коров, похожих на рогатых собак, так мелки и худы были их изможденные голодом тела. Голубое небо глядело на них в разрыве соломенной крыши, отблескивая в печальных влажных глазах.
– Корма еще осенью кончились. Подстилку скормили, вон крышу скармливаю, – сказала старуха и вдруг тонко всхлипнула.
– А чего на луг не гоните?
– Да, милый, они ж подняться не могут.
Трубникова уже не занимало, имеет ли он право распоряжаться. Просто он принял на себя командование, как сделал бы это в боевой обстановке, увидев, что воинская часть осталась без командира.
– Есть у вас завфермой? Нет. Пастух есть? Нету. Ладно. Ступай по домам, старая, приведи сюда баб, И кнут раздобудь. Мужики какие подвернутся, гони сюда. Не пойдут – взашей. Ясно?
– Так точно! – по-солдатски гаркнула старуха.
Длинноликая, носастая, угрюмая, она вдруг поверила, что этот незнакомый, умеющий приказывать человек спасет от погибели несчастных животных, улыбнулась ему тонкими губами, еще выше забрала подол в шагу и кинулась вон из хлева.
Вернулась она неожиданно быстро в сопровождении нескольких женщин и ребятишек, из мужиков ей никто не повстречался. И кнут принесла, старый кнут с отполировавшимся в шелк кнутником.
Трубников оглядел холодные, настороженные лица доярок, ни одно не ответило ему тем слабым светом, какой исходил сейчас от лица старой скотницы. Ладно, всему свой черед, сейчас надо поднять коров. Трубников покрепче сжал кнутник и почувствовал, что кнут у него не сработает. Мальчишкой он обращался с кнутом ловчее всех деревенских пастушат, умел извлекать из него короткий сухой выстрел, подобный винтовочному, и пулеметную дробь, острый щелк, какой издает пробитая шилом капсула от ружейного патрона, и толстый, раскатистый звук, словно за дальним холмом ухнула гаубица. И сейчас несуществующая рука проделывала нужный жест: выбрасывала кнут вперед, локоть резко назад и снова всю руку вперед с внезапной оттяжкой на себя. Но левой рукой ему не сделать этого движения.
На кормушках сохранились написанные чернильным карандашом прозвища коров. Будто в смех, прозвища были красивые, нежные: «Белянка», «Ягодка», «Роза», «Ветка»… А владелицы этих красивых, любовно выбранных имен валялись в навозной жиже, скелеты, обтянутые залысевшей шкурой. Трубников будто невзначай попробовал щелкнуть кнутом, но волосяной конец завяз в навозном болоте. И тут же среди женщин послышался смех. Усмотрели! Следят, как за врагом, дуры несчастные! Не скрываясь более, Трубников рванул кнут, веревка спетлилась и упала у его ног. Мысленно выверяя каждое движение, он снова взмахнул кнутом, и на этот раз почувствовал упругое натяжение веревки. Бабы смеялись уже громче. До чего же их довели, если вытравилась из души простая крестьянская жалость к скотине! Еще раз, еще и еще, вот он уже чувствует кнут. А ну еще! Вот оно: звонко, крупно ахнул выстрел.
И, заслышав знакомый звук, вещающий о пастбище, о сладкой траве, коровы зашевелились, повернули к Трубникову худые грустные морды, а одна из них, кажется Ветка, дернула острым крупом, пытаясь встать.
– Подымайте! – крикнул Трубников женщинам.
Старуха скотница ухватила Ветку за облезлый хвост, На помощь ей пришла статная женщина в белом вязаном платке. Но вот и другие женщины, с ленцой и неохотой, последовали их примеру. И ребятишки включились в это дело, как в игру. Трубников палил кнутом, порой жалил им задние ноги коров, чтобы поддать жару. Хлюпала навозная топь, шумно и жалостно дышали коровы, ругались на коров, на детей, друг на дружку доярки, командирски покрикивала старуха скотница, и во всем этом проглядывало начало чего-то…
Первой, разбрызгивая вонючую жижу, оскальзываясь, разъезжаясь ногами, будто телок, впервые пытающийся стать на слабые ноги, поднялась Ветка. Поднялась, зашаталась. Трубников подскочил и привалился плечом к ее ребрастому, зелено облипшему боку, помог устоять. Коровы одна за другой становились на ноги, оставляя в грязи, покрывшей деревянный настил, отпечатки своих тел. Лишь Белянка, несмотря на усилия людей, так и не сумела подняться. Она тянулась мордой вверх, сучила ногами, но не смогла оторвать тело от земли.
Коровы стояли, прислонясь к столбам, поддерживающим кровлю, и казались теперь еще худее и меньше. «Коровий Освенцим», – подумал Трубников, утирая рукавом потное лицо. Вокруг него жили голоса. Люди сделали какое-то маленькое дело, это сблизило их, развязало языки. О чем говорили? Да так, пустое: «Санька, у тебя навоз на роже», «Одерни мне сзади, Петровна», «Знала бы, хоть фартук надела б». «А трудодни нам начислят?» – это уже целило в Трубникова. «Ясное дело! Раньше задаром работали, теперь будем за так».
– Хватит трещать, сороки! – сказала женщина в вязаном платке; у нее были свежие розовые скулы и усталые глаза.
Решив использовать это слабое подобие трудового подъема, Трубников снова заработал кнутом, а женщинам велел толкать коров к воротам хлева. Бедные животные упирались, будто там, в голубом прозоре, их ждала неминучая гибель. Когда две из них снова плюхнулись наземь, Трубников понял, что тут силком не возьмешь.
– Стой! – крикнул он. – Найдется у вас тут, кто на дудочке играет?
– На чем? – переспросила старуха скотница.
– На жалейке, – вспомнил Трубников местное название свирели.
– Да вот, дедушка Шурик. Он весь век свой в пастухах ходил. Только стар уж больно, да, поди, и пьяненький с утра.
– Тащи его сюда!
Трубников вспомнил дедушку Шурика, старый пастух учил его играть на ивовой дудочке. Ему уже тогда было пятьдесят, и трудно даже поверить, что дедушка Шурик дотянул до нынешних дней.
Женщины не расходились, но вспыхнувший было огонек погас. Они уже не перебрасывались шутками, лица их вновь стали запертыми и отчужденными. Их удерживало сейчас жестокое любопытство, хотелось поглядеть, что станет дальше делать незнакомый, пришлый человек, который – они догадывались о том – рассчитывает занять тут какое-то место.
А ведь кого-то из этих теток он, наверное, знал девчонками. Сказать им, что он, Трубников, местный? А им-то какая радость? Ну, Трубников, друг выжиги Семена, который чужой бедой живет. Да они и сами знают, кто он такой. Донька, верно, трепнулась, а деревенский телеграф быстро работает… А вот эту с румяными скулами знал он прежде иль нет? Трубников поглядел на женщину и увидел, что и она на него смотрит, но по-другому, чем ее товарки: с выжидательным интересом. Столкнувшись с ним глазами, женщина медленно отвела взгляд, скулы ее вспыхнули еще ярче. Была она рослая, статная, с высокой грудью, голову несла прямо, гордо. Нет, этой он не знал, такую и девчонкой приметишь, она, конечно, осталась бы в памяти.
Вернулась старуха скотница, ведя за рукав дряхлого старика в рваном азямчике, валенках и теплой шапке. Дедушка Шурик, и всегда-то щуплый, усох, умалился в лесного гнома, но в белых глазах его теплилась хитреца, а его дряхлая плоть источала теплый, густой запах плохо очищенного самогона. Старик сжимал длинную, тонкую, темную от времени дудочку.
– Громче говорите, – предупредила Трубникова скотница, – он только про водку хорошо слышит.
Трубников звонко, обещающе щелкнул себя по горлу, и дедушка Шурик в ответ радостно закивал, его белые глаза увлажнились.
– Тогда играй! – заорал Трубников в большое, заросшее серым волосом ухо старика. – Играй, дед, и помалу катись к выходу! Надо этих одров на луг свести! Понял? А вечером тебе водочка будет. Понял?
Дед без слов отошел от Трубникова и поднес жалейку к губам. Тоненько, нежно и жалостно запела под пальцами старика ива. Она пела о грустном, одиноком человеческом сердце, но для коров то была песня росистого луга, песня сочной травы, теплого солнца, прохладной реки. Тоненький, готовый вот-вот оборваться звук будил память о трудолюбивой жвачке, ленивой сытости, блаженной отягощенности чрева, в котором соки травы обращаются в молоко. И сквозь эту влекущую мелодию разрядом весеннего грома прогремел бич.
Робко, неуверенно шагнула вперед одна из коров. Остановилась, поводя шеей, будто прося о помощи, и вдруг засеменила к старику, к его дудочке. Пятясь, дедушка Шурик повел ее за собой. Следом двинулись другие коровы, поднялись две упавшие и, шатаясь, побрели к выходу. Заливалась, звала жалейка, пугал, жалил, гнал вперед кнут. Тоскливо замычала Белянка и вдруг рывком отняла от земли свое тело. Старуха скотница и женщина в вязаном платке, подпирая Белянку с боков, повлекли ее к воротам.
Трубникову казалось, что рука, держащая кнут, вот-вот отвалится, с гнусным коварством обрубок все стремился завладеть кнутом. Он молча прошел мимо расступившихся женщин и на миг ослеп на пороге от яркого, широкого света. По-прежнему пятясь и будто пританцовывая – его плохо держали пьяные ноги, – вел за собой дедушка Шурик жалкое коньковское стадо. В ясном свете утра коровы казались призраками, выходцами из навозных могил, но они шли и шли, ниточка звука не давала им упасть. Превозмогая боль в руке, Трубников, щелкая кнутом, зашагал им вдогон.
Будто с высоты увидел он это шествие: впереди пьяненький дряхлый гном, за ним восемь полудохлых грязных одров, а сзади спотыкающийся калека, с ног до головы забрызганный навозом. «Смешно, жалко?.. Может, и смешно, – ответил он себе, – но не жалко. Потому не жалко, что это, черт меня побери, все-таки наступление!..»
ВЫБОРЫ
Инструктор райкома партии Раменков приехал в Коньково на мотоцикле с коляской. Он был очень серьезен, с юношески розовой, гладкой кожей лица. Трубников попросил инструктора подбросить его в Турганово, соседнее большое село, хотел купить водку для дедушки Шурика.
Раменков был молод и полон уважения к Трубникову. В районе гордились приездом знатного земляка, там уже знали, что Трубникова принял министр сельского хозяйства и обещал ему машины для колхоза. Раменков слышал и шутливо-уважительную фразу первого секретаря райкома о Трубникове: «Это будет председатель областного подчинения». Со всевозможной деликатностью Раменков дал понять Трубникову, что не очень-то удобно работнику райкома вместе с будущим председателем колхоза ездить за водкой для пастуха.
– Да, это верно, – скучным голосом сказал Трубников. – Но давши слово – держись. Старик мне помог… А пешком я и к ночи не обернусь.
Раменков испугался, что будут сорваны выборы, и они поехали. В дороге почти не разговаривали. Было тряско и грязно. Трубников пошел в магазин. Там водки не оказалось, но ему дали адрес самогонщицы, у нее Трубников раздобыл пол-литра воняющей даже сквозь пробку мутной дряни.
Пока они ездили, кузнец Ширяев, единственный коньковский коммунист, собрал народ в конторе. Трубников занес самогон дедушке Шурику и вошел в небольшое, душное помещение конторы. Он поздоровался с колхозниками, сел рядом с Раменковым за узкий шаткий столик, крытый кумачовыми полосами материи. Сквозь тонкую ткань можно было различить перевернутые буквы каких-то лозунгов.
Раменков постучал карандашом по воображаемому графину и открыл собрание. Он не в первый раз проводил выборы председателя, но никогда еще не случалось ему рекомендовать колхозникам такого бесспорного кандидата. С людьми было туго, и нередко он вынужден был отстаивать кандидатуры председателей, которых, по совести, и близко не подпустил бы к общественному хозяйству. Так было и с пресловутым старшиной. Раменков не думал, конечно, что старшина окажется таким гадом, но и доверия к нему не испытывал. Человек привыкает ко всему, постепенно среди работников райкома возвелось в доблесть умение навязывать колхозникам сомнительных кандидатов. И когда Раменков сбыл с рук старшину, это укрепило его еще молодой авторитет. Сегодняшнее поручение было слишком легким и не сулило Раменкову служебной славы. Но ему по-человечески радостно было представить коньковцам Трубникова.
Он не признавался себе, что несколько разочарован Трубниковым. Он ожидал от него большей представительности, солидности, больше блеска. А этот держится и простецки, и вместе с тем сухо, нерасполагающе узкое лицо под копною желтых волос жестковато и неулыбчиво. Почему-то водку задолжал пастуху… Пришел на выборы, а ни орденов, ни медалей не потрудился надеть. То ли, верно, прост, то ли высокомерен. И безотчетно Раменкову хотелось последнего. Тогда Трубников был бы ему понятнее. Все же, начав рассказывать о кандидате, он испытывал невольное уважение. Участник гражданской войны… член партии с 1919 года… воевал под Халхин-Голом, в Польше и в Финляндии… в Отечественную войну командовал полком… награжден четырьмя боевыми орденами и шестью медалями…
«Вот это биография! – думал Раменков. – Не человек – легенда!» – и краем глаза поглядывал на Трубникова. Тот сидел, чуть пригнувшись и упираясь левой рукой в колено, и пристально, недобро смотрел на собрание. Раменкова покоробила бесчувственность Трубникова и к собственной героической биографии, и к тому, что другой человек так взволнованно о нем говорит, неприятен был и его напряженный, изучающий, до угрюмости серьезный взгляд. Но вот Трубников чуть изменил своей угрюмо-напряженной позе. Немолодая, но еще свежая и остро задиристая на язык Поля Коршикова, дурачась, крикнула с места:
– Надо же, какой человек!.. Вот и кончились наши страдания!
Трубников повернул к ней голову и медленно, странно усмехнулся.
Он в самом деле не слушал и не слышал Раменкова. Он знал, что так положено, и спокойно предоставлял Раменкову говорить все, что тому заблагорассудится. Он считал, что его награды и звания не много стоят в глазах этих людей, живущих из рук вон плохо, уже не раз обманутых, пусть даже невольно, тем же Раменковым. И у старшины были ордена и медали и партийный билет в кармане, и за него устами Раменкова ручался райком, а к чему это привело?.. Но думал сейчас Трубников не об этом.
Как странно выглядит это собрание: сплошь женщины. Если не считать кузнеца Ширяева да притулившегося у окна и жадно дымящего в форточку парня на деревяшке, то можно подумать, что ему досталось какое-то сказочное бабье царство. Правда, есть еще Семен, не явившийся на собрание, и дедушка Шурик, празднующий в компании с пол-литром свой трудовой подвиг. Но где мужья, отцы, братья, дети этих женщин? Война кончилась без малого год назад, с каждым месяцем все больше демобилизованных солдат возвращается по домам. Или для коньковцев другой закон? Или все они полегли на полях войны? Чепуха! Так не бывает. Наверно, одни калымят по округе – коньковцы исстари и по столярному, и по плотницкому, и по печному делу умельцы, – другие в городе устроились на стекольном заводе, на железной дороге, в различных артелях. Надо их всех под колхозную крышу собрать. «Жаль только, крыши нет», – усмехнулся он про себя. Тут понадобится гибкая тактика. Кого лаской, кого угрозой, кого соблазном выгоды, кого укором, кого силком, но всех этих блудных сыновей он вернет к родному и немилому порогу…
Трубников вдруг услышал тишину. Раменков кончил свою речь и предоставил слово ему. Трубников выпрямился на скамейке, еще раз оглядел собрание. В дверях стояла женщина в белом вязаном платке, та, которая охотнее всех помогала ему в коровнике. Ее не было в начале собрания, а потом, задумавшись, Трубников не заметил, как она вошла. Почему-то ему подумалось, что эта женщина одинока и среди мужиков, которых он вернет в колхоз, не окажется ее мужа. Кто-то хихикнул – он слишком затянул паузу.
– Я сперва отвечу Поле Коршиковой, – сказал он тихим, спокойным голосом, будто то были не первые его слова, а продолжение разговора.
– Неужто узнал? – ответила Поля насмешливо и смущенно.
– Узнал, – сказал Трубников. – Ты всегда побузить любила. Так вот, Полина крикнула, что кончились, мол, ваши страдания. Нет, товарищи колхозники, ваши страдания только начинаются. Вы развратились в нужде и безделье, с этим будет покончено. Десятичасовой рабочий день в полеводстве, двенадцатичасовой – на фермах. Вам будет трудно, особенно поначалу. Ничего не поделаешь, спасение одно: воинская дисциплина. Дружная семья и у бога крадет…
«Что он несет?! – с испугом думал Раменков. – Разве так можно с людьми?.. Ну, поговори о трудностях, переживаемых страной, о тяжелых последствиях войны, скажи, что партия и правительство делают все для скорейшего поднятия колхозного хозяйства. Даже старшина знал, как к народу подходить. А он грозит, будто помещик. Это не по-партийному, наконец!..» – И тут он с чувством, близким к ужасу, подумал, что Трубников вообще может провалиться на выборах, а с ним и он, Раменков, и вся вина будет свалена на него, потому что он молод, не заслужен, не знаменит.
– Товарищ Трубников, конечно, преувеличивает… – проговорил он с неловкой усмешкой.
Трубников остановил на нем тяжелый, неподвижный взгляд. Раменков смешался, нагнул голову.
– Вот чего я хочу, – продолжал Трубников. – Сделать колхоз экономически выгодным и для государства и для самих колхозников. Нечего врать, что это легко. Семь шкур сползет, семь потов стечет, пока мы этого достигнем. Первая и ближайшая задача: колхозник должен получать за свой труд столько, чтобы он мог на это жить, конечно, с помощью приусадебного участка и личной коровы.
– Постой, милок! – крикнула старая колхозница с маленьким личиком, похожим на печеное яблоко. – Ври, да не завирайся. Ты где это личных коров видал?
– Во сне, бабка. Мне приснилось, что через год у всех коровы будут. А мои сны сбываются.
«Не то, не то! – досадливо морщился Раменков. – Наша задача – дать хлеб государству. А он о корове! Ну при чем тут корова? Да и на какие шиши они коров купят?»
– Вопросы можно задавать? – спросила молоденькая сероглазая бабенка с младенцем на руках.
– Валяйте, – ответил за Раменкова Трубников.
– Вы, товарищ герой, в сельском хозяйстве чего понимаете?
«Готово! – подумал Трубников. – Приклеили. Теперь будут, черти, героем звать!»
– Да! Знаю, на чем колбаса растет, отчего у свиньи хвостик вьется и почему булки о неба падают. Хватит?
Раменков счел нужным улыбнуться, никто не последовал его примеру.
А почему Семен Силуянов на собрание не пришел? – крикнул кто-то из угла.
– Семен? – Трубников пожал плечами. – А может, ему неудобно против старого друга голосовать?
– Почему же – против?
– А вы это и сами знаете.
Впервые по собранию прокатился едкий смешок.
– Вы холостой или женатый, товарищ председатель? – крикнула та же сероглазая бабенка.
«Да они просто издеваются над ним!» – подумал Раменков, даже не заметив оговорки колхозницы, назвавшей Трубникова председателем.
Но Трубников это заметил.
– Женатый.
– А чего же вы жену с собой не взяли?
– Я-то брал, да она не поехала.
– Это отчего же?
– Охота ей бросать Москву, отдельную квартиру и ехать сюда навоз месить!
– Вы-то поехали! – Это сказала женщина в белом вязаном платке.
– Я как был дураком, так дураком и умру.
Снова прокатился негромкий смешок.
– Нешто это семья: муж в деревне, жена в городе?
– Нет! – с силой сказал Трубников. – Вот я и считаю, что потерял семью. И глядите, товарищи женщины, как бы многим из вас не оказаться замужними вдовами. У кого мужья на стороне рубль ищут, советую, отзывайте их домой, дело всем найдется, и заработки будут. Я со своей стороны ставлю себе задачей всех бродяг вернуть в колхоз. Будем помогать друг другу.
– Это верно! Давно пора! Избалуются мужики! – зазвучали голоса.
«Порядок!» – решил Трубников. Он с самого начала не сомневался, что его выберут, как выбрали бы и всякого присланного райкомом кандидата. Самое простое для этого было молчать или сказать две-три нестоящие, звонкие фразы. Но ему не хотелось таких выборов. В памяти крепко засели слова Семена: «Думаешь, тебе тут кто обрадуется?.. Да кому ты нужен? Устал народ, изверился». Врешь, Семен, это ты устал, изверился, да и не верил никогда, а люди хотят другой доли, хватит в них и силы, и веры, чтобы эту долю взять…
А Раменков совсем перестал улавливать, что происходит на этом собрании, самом странном из всех, что ему доводилось проводить. Обычно его огорчало равнодушие колхозников, казалось, им все равно, за кого голосовать. Они молча выслушивали, что им говорилось, подымали руки и сразу расходились по домашним делам. Здесь было иначе: заинтересованность, активность, но такого сорта, что невольно предпочтешь равнодушие. Конечно, Трубников сам виноват: вместо того чтобы коротко и ясно сказать о главном, он сперва запугал колхозников, потом пустился в мелкое препирательство, позволил зачем-то обсуждать свою семейную жизнь, словно это не выборы, а болтовня на завалинке.
Раменкову невдомек было, что за балагурскими, даже издевательскими вопросами, обращенными к Трубникову, крылась боязнь людей ошибиться в первом человеке, которому они готовы были поверить. Людям безмерно осточертело их скудное, жалкое, сонное и бессмысленное существование. Они помнили довоенную жизнь в колхозе, не богатую, что говорить, но по-нынешнему до слез завидную: с непорушенными семьями, с праздниками, свадьбами и крестинами, с обновами, с поющей по вечерам улицей, с пересудами, сплетнями, приездом кино, с проводами молодых парней в армию и возвращением отслуживших, со всем, чем живо человеческое сердце. Им казалось: вот кончится война, и вернется былое. Но ничего не вернулось. Их оглушили звоном громких слов, а колхоз катился все дальше вниз, и они перестали верить словам. И вот пришел человек, сам немало пострадавший, и не стал бубнить им о Родине, народе, государстве, а просто сказал, что надо работать и получать за свой труд, и не в туманном будущем, а уже сейчас. Работать никто не боялся, но никто не мог взять в толк, почему труд в колхозе превратился в постылую повинность. И вот они услышали: нет, труд в колхозе не повинность, это труд на себя. Но они боялись подвоха, обмана, ошибки.
Ничего этого не понимал маленький трубач Раменков. И уже вовсе дикой, несообразной, как в тяжелом сне, представилась ему последняя выходка Трубникова.
– Вот что, товарищи, – сказал Трубников, – всего сразу не переговорить. Завтра нам спозаранку навоз на поля возить. Давайте кончать. Ставлю на голосование свою кандидатуру в председатели колхоза. Кто за – поднимите руки. Ты что, спишь, бабка?.. Так. Против?.. Нету. Воздержавшихся?.. Нету. Теперь пеняйте на себя.
А когда задвигались лавки, зашумели голоса, он вдруг поднял руку и громко сказал:
– Стой! Как называется колхоз?
– Имени четырнадцатой областной конференции профсоюзов, – ответил кто-то, удивляясь, что Трубникову это неизвестно.
– Почему?
Молчание.
– Может, это была особая конференция? – допытывался Трубников. – Исключительная конференция, которая осчастливила область? Не знаете? Все равно с таким названием колхоз не восстановишь. Надо переименовать.
В окна конторы вливался с повечеревшего, но светлого, чистого неба мягкий розовый свет. Тихий апрельский закат был под стать утренней заре.
– «Заря»! – сказал Трубников. – Заря – пробуждение новой жизни, Колхоз «Заря» – пойдет?.. Принято единогласно…
