Текст книги "На тетеревов"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Ю. М. Нагибин
На тетеревов
– Без Валета там делать нечего, – сказал охотовед Горин. Маленький, худенький, тонкогубый, страдающий язвой и все же пьющий водку, он обладал сильным, полным металла баритоном, легко, без напряжения покрывавшим любой шум. А за столом в охотничьей избе было порядком шумно. Мы только что пообедали консервами и ухой, хорошо выпили и, подобно всем охотникам на привале, не отличались молчаливой сдержанностью. На меня богатый голос Горина действовал гипнотически, я не понимал, как можно ему возражать.
– Я слышал, – сказал толстенький подполковник в отставке, – что в мхах тетеревей до черта, и собака не нужна.
– А вы можете по мхам ходить? – загремел Горин.
– Я сердечник…
– Вы сердечник, я, – Горин ткнул себя в грудь, – язвенник, он, – кивок в мою сторону, – после инфаркта, у Валерика радикулит.
– Ладно болтать! – огрызнулся усатый Валерий Муханов. – А разве вы в Щебетовке не держите спаниеля?
– Спаниель стойки не делает, – поглаживая рукой солнечное сплетение и морщась, говорил Горин. – Нешто это охота? Нужен настоящий лягаш… – Он вдруг надул щеки, шумно выдохнул воздух. – Матвеич, у вас соды не найдется?! – крикнул хозяину избы.
– Должна быть, – отозвался Матвеич, крепкий, гнутый в спине старик, небритый, нечесаный, в розовой застиранной рубашонке в роспуск поверх засаленных ватных штанов.
– Хоть и без стойки, а работал этот спаниельчик – будь здоров! – сказал подполковник. – Я его еще по Можайскому охотхозяйству знаю. За милую душу подымает чернышей.
– А почему мы не можем с ним охотиться? – робко спросил я. Горин жадно пил воду из кружки, держа ее двумя руками; он не мог ответить, лишь сделал большие предупреждающие глаза.
– Доконали собачонку, – ответил подполковник. Он, не разлучаясь с нами, как-то удивительно сумел оказаться в курсе всех здешних дел. – Лапы сбила.
– Охромела! – отняв кружку от губ, но в ее гулкость уронил Горин. – Короче, пока Толмачев с Валетом не явится, нам в Щебетовке делать нечего.
– А когда он явится? – спросил Муханов.
– Странный ты, ей-богу, Валерик! – загрохотал, ничуть не напрягая связок, Горин. – Ведь при тебе разговор был. Как обкомовские отохотятся, он тут же выедет. На протоке его ждет егерь Пешкин с мотором. Ну, чего тебе еще нужно?
– Толмачев устанет и завалится спать… – начал Муханов.
– Ни в жизнь! – Горин хлопнул кулаком по столу. – Раз ему охотовед приказал…
– Не в том дело, – вмешался подполковник. – Про Толмачева говорят – железо! Может не спать по трое суток. Солдат, пехота – царица войны…
Уже не впервые расточались похвалы Толмачеву, как и не впервые завязывался этот беспредметный разговор. Мы третий день томились в богом забытой деревушке Конюшково, ожидая Толмачева и Валета, и настроение у нас было неважное. Обычно споры кончались тем, что Матвеич натягивал ветхий кожушок и, высмеивая из глаз мелкие стариковские слезы, отправлялся «за маленькой».
Как ни мечтал я об охоте на боровую дичь, сейчас мне не без грусти думалось о чудесной, налаженной, простой и безотказной мещерской утиной охоте. За время, даром потерянное здесь, я успел бы насладиться всеми радостями охоты и плотно набить ягдташ.
– Валерик! – послышался густой, но умягченный нежностью голос Горина.
– Ну?
– А я видел тебя во сне.
– Правда, что ль?
– Да. Ты сидел на двух дубах и держал орла в зубах.
Это был их способ мириться после споров.
Я вышел из дома.
Ясный и чистый осенний день клонился к вечеру. Деревня стояла на острове, в глубокой заводи озера Могучего; наша изба была крайней, ближней к воде. Если не знать про озеро, то кажется, будто деревенька сползает по косогору к обычной речке – так узка полоса воды между островом и берегом «большой земли».
В горловине заводи остров соединен с берегом деревянным мостом, но мост изгнил, провалился, и теперь общаться с землей можно лишь лодками.
В пустоватой, затерянной меж большой водой и большим небом деревеньке люден и полон жизни прилегающий к воде край. Здесь на берегу сколачивают и смолят лодки, баркасы, сушат и чинят рыбацкие сети; отсюда отправляются на рыбалку мужики, по клюкву и бруснику – ребятишки, здесь греются на солнышке старики, судачат старухи и женщины стирают белье, глухо стуча вальками. Прямо передо мной – мостки, уходящие далеко в воду. На их дальнем конце стирает красивая Данилиха с седой прядью в жгуче-черных волосах. Из-за этой пряди Данилиха, вопреки правилам деревенского приличия, не носит платка. Данилиха – вдова, муж ее умер от ран вскоре после окончания войны, оставив ее с дочкой на руках. Дочка тоже на мостках, но ближе к берегу, помогает матери. Это смуглая тонкотелая девушка лет семнадцати. Худенькая, тоненькая, она все же очень похожа на свою дородную мать и чертами лица, и даже складом фигуры, крепкой, несмотря на тонину.
Когда Данилиху видишь одну, она кажется молодой и привлекательной, но рядом с дочерью резко проигрывает. Из-за их схожести особенно остро и печально видишь неизгладимую печать времени на лице ее и стане: щеки чуть провисли, круглая шея обрюзгла, в груди и плечах усталость.
Данилиха стирает белье для охотничьего домика. Она сидит на корточках, юбка задралась, обнажив круглые смуглые колени; движения ее сильны, размашисты и плавны, Люда нежно враждует со своим чуть неудобным ей, как новая одежда, молодым телом. Она полощет какую-то белую тряпицу, но поминутно отвлекается, чтобы потрогать себя между лопатками, коснуться то плеча, то шеи, то бедра. Вдруг платье начинает жать ей в груди, и она двигает плечами, чтобы избавиться от тесноты, боязливо подталкивает груди ладонями.
Мимо меня к мосткам с пустой поллитровкой прошел Матвеич. Он окликнул Данилиху – магазин располагался у нее в доме, – и та сразу поднялась, одернула подол, сделала несколько шагов по мосткам к берегу и кинула Матвеичу ярко взблеснувшую связку ключей. Матвеич не поймал их, ключи упали под берег. Он затрясся от смеха, тяжело опустился на колени и нашарил ключи в мелкой воде.
– Недотепа! – крикнула Данилиха. – Тебе сколько нужно?
– Одну…
– Брал бы сразу ящик, все равно опять пошлют! Деньги положи под счеты, а посуду оставь в сенях!
– Будет сделано, товарищ начальник!
Матвеич двинулся было прочь, но вдруг обратился ко мне:
– Книжка там на подоконнике лежит – ваша?
– Шмелева? «Человек из ресторана»? Моя.
– Продайте мне. Тут не достать.
– Берите так.
– Неудобно. Лучше продайте.
– Возьмите на память.
– Ну, тогда спасибо.
Если забыть об охоте, то мне все нравилось здесь. Нравилась эта деревушка, невесть зачем построившаяся на островке, странноватые, беспечно-приветливые люди, легкий налет бессмыслицы на всем здешнем существовании. Ведь куда проще было переселиться на «большую землю», чем терпеть все тяготы островного существования. Куда проще отремонтировать мост, чем держать целую флотилию лодок для связи с остальным миром. Но, похоже, здешним жителям нравилась их уединенность, затруднения, необычная жизнь. На лодках отправлялись они работать в поле; тесно набиваясь в узкую плоскодонку, отплывали в школу ребятишки; на моторе доставляли сюда почту, на баркасе – продукты и товары в магазин. Здешние девушки, верно, грезили о суженом на манер гриновской Ассоль: он мог явиться сюда лишь под алыми парусами. И так характерна была разыгравшаяся на берегу сцена: продавщица бросает ключи от магазина покупателю, спокойно полагаясь на его совесть; старик не задумываясь покупает приглянувшуюся ему книгу, хотя сам гол как сокол. Такую вот беспечную широту ощущаешь здесь на каждом шагу. Мучаясь язвенными болями, Горин сказал вчера: «Мне бы куриного бульону для желудка хорошо». Работавший поблизости плотник тут же словил молодого петуха и обезглавил. От платы он наотрез отказался, хотя Горина едва знал. Надо еще выяснить, чей это петушок, – пояснил плотник, – да и неизвестно: возьмет ли хозяйка деньги, потребует ли другого петушка взамен, а то, может, и так это дело переживет.
Но, пожалуй, с особой чистотой местный характер воплотился в нашем хозяине, Матвеиче. Начать с того, что хозяином избы числился он лишь по старой памяти. Изба давно отошла охотбазе, которая укрепила и капитально отремонтировала ветхое строение. Не было здесь, кажется, ни одной лично принадлежавшей Матвеичу вещи. Свою крошечную зарплату, которую ему платило охотхозяйство, он частично пропивал с охотниками, частично тратил на липкие конфеты для соседских ребятишек, на лавровый лист, перец и соль для общей ухи.
Впрочем, одна вещь, и даже ценная, до недавнего времени у Матвеича была. Он чистил рыбу на темной потрескавшейся доске в чуть приметных золотистых и синих пятнах. Один из приезжих охотников, художник, заинтересовался как-то этой доской. Он потер ее тряпочкой, поскоблил и обнаружил старинную икону суздальского письма. Художник задумал хитро выцыганить ее у Матвеича, но тот, догадавшись о ценности старой доски по алчной заинтересованности гостя, тут же подарил ему икону.
Эта история навлекла на Матвеича кличку «набожный старик». За обедом между Матвеичем и Гориным состоялся разговор на религиозную тему. Припомнив прозвище Матвеича, Горин сказал:
– Встречал я набожных людей, но таких, чтобы на иконе ершей шелушить, еще не попадалось.
– Кабы знал, что вещь ценная, сроду бы себе этого не позволил, – сокрушенно отозвался Матвеич.
– Не в ценности дело, а в святости. – Чашка крепкого куриного бульона настроила Горина на особо нежное, бережное отношение к миру. – Сам можешь не верить, но чувства других людей уважай. Мы вон антирелигиозную пропаганду ведем, а ведь церквей не разрушаем.
– С чего ты взял, что я неверующий? – спросил, к общему удивлению, Матвеич. – Я, может, как раз в бога верую, только считаю его подонком и оказываю ему свое презрение.
– Не притворяйся, Матвеич, сам ведь знаешь, что бога нет.
– Хрена два, – как-то слишком серьезно сказал Матвеич, – ты уж бога мне оставь. Есть он, козел, недоумок, пустая башка, а я на него плюю и растираю!
Когда-то Матвеич был другим: рачительный хозяин, уважаемый человек. Он работал председателем сельского совета, но в пятидесятом году его посадили по доносу. Выйдя через четыре года, он не застал в живых своей старухи. С тех пор, говорят, и стал он беспечным. В отличие от всех реабилитированных, с какими мне довелось встречаться, Матвеич не настаивал на своей невиновности. Я слышал его рассуждение: «За кем ничего не числилось, тому десятку давали, а мне вкатили пятнадцать. Чего там ни говори, а перед Сталиным я выходил виноватым: многим был недоволен и выражался вслух».
Впрочем, как ни любопытно тут было, я-то приехал охотиться, а не наблюдать нравы. Но вот охотой покамест не пахло…
Над озером творился закат. Вскоре багрянец простерся по затихшей заводи, вода стала густой и тяжелой. Послышался быстро нарастающий шум мотора. Из-под моста вылетела в вишневых брызгах моторная лодка с задранным носом. Издали казалось, что человек сидит прямо на воде – так низко опустилась корма. Мне подумалось: это Толмачев. Но в лодке не было собаки, а вскоре я узнал мешковатую фигуру егеря Пешкина. Он круто подрулил к причалу и, не сбавляя скорости, врезал нос моторки в песчаную отмель. Оказывается, наскучив ожиданием, он приехал «за дополнительными указаниями». Мы вместе прошли в дом, Пешкин явился вовремя, чтобы разрядить обстановку. Горин накинулся на него, будто он виноват, что Толмачева до сих пор нет. Впрочем, покидая свой одинокий пост на протоке, Пешкин знал, что его ждет: ему тоже требовалась разрядка. Поэтому он спокойно выслушал брань охотоведа, похлебал холодной обеденной ухи, выпил припасенную для него Матвеичем стопку, истово поблагодарил всех: «Очень вами довольны!» – и отправился восвояси.
– Распустился народ! – говорил после его ухода Горин. – Но ничего, я их подтяну.
Горин работал охотоведом первый год, до этого он был диктором на радио. Страстный ружейный охотник, много лет связанный с охотничьим обществом, он имел за плечами три курса биофака, и когда ему захотелось перебраться поближе к природе, за назначением дело не стало. Радиодиктор никем и ничем не командует; два десятка служащих, оказавшихся под началом у Горина, привели его в состояние легкого, но постоянного головокружения. Крошечное зазнайство Горина с лихвой искупалось его наивностью, добротой, теплом к людям. Здесь его все любили.
Вскоре подоспела уха, пятая по счету в этом доме, Матвеич подал ее в огромной кастрюле и тихо произнес:
– Уж и не знаю, потрафил ли вам…
Я понял, что дело плохо. В первый раз Матвеич сготовил уху на диво: наваристую, остро приправленную, из разной рыбы, чистую, как слеза. Тогда он ничего не приговаривал, скромно подал уху на стол. Вторая уха была похуже: из одних ершей, мутноватая, со слизью, но все же вкусная. Третья была без соли – вода, в которой плавали плохо разваренные костлявые лещи. В четвертый раз Матвеич вовсе забыл сварить уху, а после разноса, учиненного Гориным, подал с фальшиво смиренным видом остатки предыдущей ухи, разбавленные чуть теплой водой из самовара.
Дурное предчувствие не обмануло меня: из кастрюли вычерпывались острые кости без следов рыбьего мяса, серая мантия щучьей чешуи и вдруг – селедочная голова с веточкой петрушки во рту.
– Хоть вы и набожный человек, – морщась, сказал Горин, – но уха ваша – дерьмо!
– Самая лучшая уха – корейка, – равнодушно отозвался Матвеич, отрезая себе кусок копченой свинины из наших припасов.
Матвеич не считал своим жизненным призванием готовить нам уху и вообще всерьез обслуживать приезжающих охотников. Он делал это скорее из привычного гостеприимства; знакомые стены дарили его обманчивым ощущением, что он тут по-прежнему хозяин; отчасти же из врожденной доброты, широкой готовности услужить людям. С первой ухой он расстался из тщеславия, желания поразить, но отнюдь не стремился стать для нас завзятым уховаром. Ему было плевать с высокой горы, потрафит он или не потрафит своей ухой, но артистизм одаренной натуры побуждал его изображать из себя этакого заботливого хлопотуна. На деле его занимало сейчас совсем другое.
– Кто лучше – Маяковский или Есенин? – спросил он меня.
– Маяковский!
– Есенин! – выстрелили друг в друга Муханов и Горин.
– Оба хороши, – сказал я примирительно.
– А по-моему, так Пушкин… – заключил Матвеич.
Воцарилась тишина, нарушаемая чавканьем да короткой бранью, когда рыбья кость впивалась кому-нибудь в десну.
Свечерело. Матвеич стал налаживать висящую над столом лампу-«молнию». Лампа потрескивала, будто на пламя сыпали порох, и не хотела разгораться. Матвеич осторожно подкручивал, затем выкручивал фитиль, и странно голубоватый трепетный венчик то, пофыркивая, уходил вглубь, то пытался улететь в стеклянную трубку. Наконец Матвеичу удалось посадить его голубокрылой бабочкой на фитиль. По стенам к потолку протянулись уютные тени.
– Рассказал бы кто анекдотец, – светским голосом сказал Матвеич.
– Битому неймется, – заметил Муханов.
– Вы набожный человек, наши анекдоты не про вас, – лениво пошутил Горин.
– Давайте лучше чайку попьем, – предложил подполковник. – Матвеич, сочинил бы самоварчик!
– Давным-давно готов…
– Оно и плохо, – сказал Муханов, – поди, остыл?
– На вас не угодишь, – проворчал Матвеич.
…Среди ночи раздался грохот, захлопали двери, порыв ветра взметнул притушенное пламя лампы, и будто сполохом озарилась изба. Пламя выросло и утвердилось в ярком сиянии, послышался милый стук собачьих лап и окрик:
– Куш, Валет, куш!
Я окончательно проснулся и сел на койке. Посреди комнаты стоял незнакомый человек, возле него суетился Матвеич, а вокруг них, поджимая зад, будто собираясь присесть, но в последний миг отдумывая, крутился рослый дратхар: шоколадный с серым, с большой бородатой шоколадной мордой, с печальными, мудрыми, золотыми глазами, поджарый и крепкий, спортсмен и аристократ с головы до ног.
Сперва я увидел пса, уж потом егеря; он медленно стаскивал с себя ружье в деревянном чехле. Человек, ожидаемый столь долго и страстно, не мог показаться непривлекательным, и Толмачев сразу покорил меня. Среднего роста, худой в бедрах и талии и необыкновенно широкий в плечах, на светлой голове красиво, вкось сидела черная охотничья финская шапочка. С левой опущенной руки у него свисала витая ременная плеть. Узкое, бледно-загорелое лицо егеря по первому взгляду казалось молодым, но вокруг его серых с просинью глаз залегла усталость. Это была усталость, какой расплачиваются за войну, за трудную, непростую жизнь. И все же Толмачев казался человеком свежим и сильным.
Он снял ружье и отдал его Матвеичу, развязал тесемки и скинул плащ-палатку, потом обошел всех нас и с каждым поздоровался за руку. Мне, как незнакомому, Толмачев пожал руку особенно дружески и выразительно, взяв ее в обе ладони. Хоть он и пришел с ночного холода, руки у него были сухие и теплые.
– Небось, измучился, товарищ Толмачев? – беспокойно спросил Горин. – Завтрашняя охота отменяется. Будете отсыпаться.
– Из-за меня охоту незачем отменять, – тихим, вежливым голосом отозвался Толмачев. – Мне и трех часов достаточно, чтобы выспаться.
– Ну, а нам рано не выходить! – подхватил Горин. – Пускай тетеревиных набродов побольше будет. Только я вас не неволю.
– О чем разговор? – улыбнулся Толмачев.
…Казалось, меня разбудили прежде, нежели я успел заснуть. За окном еще была черная ночь, а освещенная лампой-«молнией» изба жила деятельной, суматошной жизнью. С улицы в избу и обратно мотались егеря, в сенях позвякивал носик рукомойника, весело гудел самовар, стучал лапами Валет, и Толмачев прикрикнул на него: «Тубо, Валет! Куш!», Матвеич звенел посудой, подполковник топал сапогами об пол, уминая в них свежее сено, ворчал на кого-то Муханов, и, покрывая все шумы, грохотал Горин:
– На заре охотятся одни пижоны! Чего делать в лесу, когда набродов еще нету?
– А сойдет роса – будут наброды?! – сердито крикнул Муханов.
– Сказал! Роса чуть не до полудня держится…
– Ну так дождик пойдет, смоет следы, – настаивал Муханов.
– Какой еще дождик? Небо чистое, звездами играет. Толмачев, скажи ему: есть толк в лес идти, когда нет набродов?
– Никакого толку, – мягко улыбаясь, ответил Толмачев.
– Да это я и без вас знаю! – надулся Муханов. – Тоже – открыли Америку!..
– Валерик, – проникновенно начал Горин, – а я видел тебя во сне…
– Не разбудила? – послышался свежий женский голос, и в избу заглянула Данилиха.
– Вера Степановна! – скромно обрадовался Толмачев. – Милости просим!
– Показалось мне, будто вы прибыли. – Данилиха вошла, держа в руках большой газетный сверток. – Вот, косточек для Валета захватила…
– Спасибо. – Толмачев взял сверток, заглянул в него, выбрал кость и кинул Валету, остальные сунул в рюкзак. – Как поживаете, Вера Степановна? Самочувствие?
– Да что мне делается? – засмеялась Данилиха. – А вы совсем пропали!
– Работа, – развел руками Толмачев. – В последнее время много гостей из области, да и с Москвы. Охотимся на Легошинском участке, все больше на рябчиков и белую куропатку.
– Да мне-то к чему, на что вы там охотитесь? – снова засмеялась Данилиха, но как-то тревожно и неестественно, – А только друзей нехорошо забывать.
– Спасибо за косточки, Вера Степановна, – тепло сказал Толмачев, притворяя за ней дверь.
– Иван Матвеич! – взывал Горин. – Куда девался набожный старик?
– Да здесь я! – вышел тот из боковухи.
– Иван Матвеич, покорми егерей… Ушицы вчерашней, картошечки… тут вот консервы остались…
– Не беспокойтесь о нас, – сказал Толмачев.
– Я знаю, товарищ Толмачев, вы о себе никогда не думаете, – строго остановил его Горин, – но распоряжаюсь охотой я. А у меня принцип: прежде всего чтобы люди были сыты, потом все остальное.
Толмачев улыбнулся и отошел в сторону.
– Иван Матвеич, – снова обратился Горин к старику, – сейчас, повторяю, накормите егерей, затем охотники попьют чайку – и в путь! К десяти часам вам быть в Щебетовке, с готовой ухой…
– Вот уж демьянова уха! – взорвался Муханов. – Мы что, приехали охотиться или уху трескать? На кой дьявол потащится он в Щебетовку?
– Молчи, Валерик. Сейчас ты сытый, а находишься по лесу – возмечтаешь об ушице.
– Что ее, там нельзя сварить?
– Может рыбы не оказаться.
– Эка невидаль! Пошлешь щебетовского егеря – он в два счета набо́тает.
– Нет, Кретову ботать не придется, он нас в лес повезет на подводе.
– Сами, что ль, не доедем?
– У него лошадь с норовом, другому не управиться.
– Кротов сам не больно управляется, – заметил Матвеич, подавая на стол кастрюлю с ухой.
– Матвеич! – В открытом окошке появилась голова Данилихи. – Ты давеча насчет лаврового листа интересовался. Я принесла.
– Спасибочки, а нешто я интересовался? – равнодушно сказал Матвеич. – Сколько с меня?
– Да ладно копейками считаться! – Свежие скулы Данилихи пламенели. – Слышу, опять рыбу заказали, – значит, без лаврового листа не обойтись.
– Валет за косточки вас благодарит. – Толмачев подошел к окну, нагнулся и пожал Данилихе локоть.
– Будет вам! – И Данилиха скрылась.
Когда мы собрались в путь, начало светать. Заря занималась тихо и бескрасочно. Небо, чистое и звездное всю ночь, затянуло, вода слегка курилась, в какой-то тусклой белесости подступало утро. Мы распределились по лодкам. В большую лодку сели Горин, Толмачев с Валетом и я. Горину очень хотелось быть вместе с Мухановым, но тот, злясь на поздний выезд, нарочно прыгнул в другую лодку.
– Чудак Валерик, – сетовал Горин. – Неужели на «Стреле» лучше плыть, чем на «Москвиче»? Вот увидите, как они отстанут…
Поначалу вышло иначе. «Стрела» завелась сразу и, медленно развернувшись, скрылась в тумане. Наш же «Москвич» тупо не поддавался усилиям Толмачева.
– Небось, пересосал? – тоскливо предположил Горин.
Толмачев вытащил мотор из воды и снял крышку.
– Ясно, на свечах пуд грязи.
– Сдеру шкуру с Пешкина, – пообещал Горин.
– Это лишнее, – своим мягким, успокаивающим голосом сказал Толмачев. – Сейчас все наладим.
С того момента, как «Стрела» скрылась в тумане, Валет, сидевший рядом со мной на скамейке, не переставая дрожал. Он тоскливо поворачивал морду на затихающий вдали шум мотора, втягивал ноздрями воздух и едва слышно поскуливал глубиной горла. Бедняга Валет боялся, что охота состоится без него, ему невдомек было, что все предприятие, именуемое «Показательным охотхозяйством», со всеми лесными угодьями, гостиницей и охотничьими домиками, с заказниками и питомниками, с многочисленным штатом егерей и других служащих, опирается на его худенькие ребра.
Туман заклубился гуще, плотнее, на какие-то минуты скрыв простор, затем, как обычно бывает, стал стремительно редеть. Но он еще уносился к берегу серебристыми хлопьями, застревая в тростнике и лозинах, когда на мостках явилось, будто родившись из тумана, тонкое, долгое существо. В серебре засмуглело, вычертилось обнаженное тело девушки с красной полоской ситца на бедрах. Крест-накрест прикрыв руками грудь, девушка шагнула с мостков в воду. Приняв ее, вода беззвучно сомкнулась над ней.
Но вот последние хлопья тумана улетели ввысь, в слабую проголубь раннего неба. Оглушительно громко взревел мотор и, словно задушенный, стих, перейдя на малые обороты. Совсем рядом послышался девичий смех. Держась рукой за борт лодки, в воде стояла Люда, Данилихина дочка. Вода доходила ей до плеч: тут было мелко; видимо, девушка опустилась на колени. Она подымала кверху лицо, чтобы не глотнуть грязноватой пены с волны.
– Дядя Тим, возьмите меня с собой!
– Баловница! – ласково сказал егерь. – А ну-ка брысь, резанет винтом – отвечай за тебя!
– Я на буксире поплыву, – продолжала игру девушка. Но егерь прибавил оборотов, винт яростно вспенил воду, и моторка, отбросив руку девушки, с силой устремилась вперед.
– Дядя Тима-а!.. Приезжайте!.. – донеслось до нас.
На плесе Могучего мы нагнали и обошли первую лодку.
– Теперь опять начнутся обиды, – грустно сказал Горин. – А кто виноват? Я же звал Валерика. Но он и в армии отличался таким же упрямством, мы с ним всю войну вместе прошли. Он был начальником связи дивизии, я работал в штабе. И в госпиталь угодили вместе после Курской дуги. Только у него было пулевое ранение, а меня осколком мины жигануло. Мы с ним на соседних койках лежали и все время спорили, нас даже хотели по разным палатам развести. Насилу отговорили. После мы все наши споры ночью решали. Сделали трубки из газет и шепотом переругивались. Но он мужичонка отходчивый, ему только польсти…
Совсем распогодилось: чистая светлая вода, чуть колеблемая ветерком. На большой скорости мы вошли в блекло-зеленый, очень густой тростник и, хрустко ломая стебли, стали углубляться в озерные джунгли, где сразу Потеряли из виду вторую лодку. Перед самым носом Валета со стебля на стебель нахально перелетали зеленовато-желтенькие тростянки. Валет вздрагивал и жалобно заводил на егеря золотой зрак.
Не меньше двух километров плыли мы сквозь эту заросль, и лишь раз Толмачеву пришлось поднять из воды мотор и освободить запутавшийся в стеблях винт. Наконец мы вошли в тихую реку, лежавшую в ровных, низких, плоских берегах; казалось, это вовсе не река, а искусственная протока.
– Ну вот, а их все нет, – опять принялся за свое Горин. – Не мог же я, в самом деле, в тихоходку сесть… Валерику что, он гость, а я организатор охоты.
Он велел Толмачеву выключить мотор и ждать наших спутников. Горин немножко играл в свою новую должность, в нем не было еще тишины и усталости всерьез служащего человека.
Вскоре показалась «Стрела», Муханов сидел на передней скамейке, зажав ружье между худых колен.
– Валерик, – сказал Горин, – ты бы лучше разрядил ружье.
– Что я, мальчик? Не умею с ружьем обращаться?
– Умеешь, а только тетерев – не водоплавающая, зачем даром правила нарушать?
– Не нуди! – Муханов, сломав ствол, поймал в ладонь выброшенные инжектором патроны.
Мы пропустили «Стрелу» вперед и пошли впритык за ее кормой. С берегов над водой нависали мохнатые от росы травы, немного отступя седел запотелый хвоей сосновый редняк, растущий на красноватых мхах. Моторы работали на малых оборотах, и сквозь их негромкий рокоток отчетливо слышалось тетеревиное чуфырканье. Удивительно странны были звуки весенних брачных рассветов посреди осени, и я не поверил им, решив, что это слуховая галлюцинация. Но характерный, волнующий тетеревиный фырк все колебал горько пахнущий осенью воздух, он был не столь громким, бравурным, не столь ликующим, как весной, в нем звучали печаль и покорность, и все же разве спутаешь с чем другим на свете любовное бормотание косачей!
– Ишь, молодняк токует, – заметил Горин, – значит, их и осенью любовь томит.
– Да без толку, – добавил Толмачев.
По берегам все чаще стали попадаться рыболовы. Молчаливые, недвижные, в огромных залубеневших брезентовых плащах, они склонились над своими удочками, одеревеневшие от ночной стужи и не заметившие даже прихода утра. Из-под капюшонов вослед нашим лодкам скашивался недобрый взгляд, но ни один не шевельнулся, не переменил позы, не отвел душу ругательством. Чем-то тяжелым, давящим веяло от них, и я обрадовался, когда берега вновь заяснели безлюдьем.
Справа сосновый редняк на мхах стал удаляться в глубь берега, круто отворачивать от реки, а вперед выдвинулись молодые заросли ивняка. Меж ними и репой оставалась узкая луговина, поросшая очень густой, росистой – сплошь жемчуг и серебро – травой. Левый берег поднялся над водой медно-песчаной кручей, закурчавился тоненькими, еще совсем зелеными березами, а по ходу лодки на нем стали высоченные мачтовые сосны, их кроны озаряло еще скрытое от остальной природы солнце.
И вот с луговины правого берега из-под самого нашего носа, с шумом, вначале пугающе-громким, а затем сладким, невыносимым, сводящим с ума, один за другим, черные и здоровенные, как китайские свиньи, прекрасные, как мечта, к верхушкам дальних сосен за пределы выстрела перелетели восемь тетеревов: цельный, неразбитый выводок! Это не было кратким видением, это длилось долго-долго, как пытка, испепеляя душу. Я видел со всей ясностью великолепных тяжело разъевшихся, медлительных птиц, но одновременно и отчаяние Муханова: сперва он растерялся и только бросал на Горина беспомощные негодующие взгляды, затем стал рвать из пояса патроны и совать их мимо стволов. Видел я и судорожно оцепенелого, с мордой кверху Валета, жалкую улыбку на лице подполковника, вслед за тем я уже ничего не видел, а, подобно Муханову, ронял в воду патроны, силясь зарядить ружье. Я успел вогнать только один патрон, когда последний черныш скрылся за деревьями. В досаде я выхватил патрон прочь, и тут же метрах в пяти из травы поднялся и ушел берегом бекас. Неудача отпраздновала свой самый пышный праздник.
– «Зачем даром правила нарушать» – так вы изволили сказать, товарищ Горин? – с непередаваемым выражением произнес Муханов.
– Есть о чем жалеть! – с нарочитой беспечностью отозвался Горин. – Еще настреляешься за милую душу! Верно, товарищ Толмачев?
Толмачев ответил вежливой далекой улыбкой. Похоже, он не только не слышал вопроса Горина, но и внимания не обратил на всю эту кутерьму…
…Щебетовка, куда мы прибыли уже в расцвете теплого, обещающего стать жарким утра, беспорядочно, но красиво раскинулась по бугристому и овражистому взлобку, буйно заросшему лозняком. Ивы, не довольствуясь прибрежным краем деревни, проникли во все проулки, во все дворы и палисадники. Их ветви в темных узких листьях склонялись на мшистые тесовые крыши, лезли в окна, а с десяток могучих, древних, невиданно рослых ив возносились вровень с белой колокольней прекрасной, полуразрушенной церкви.
Излучина реки привела нас к огороду местного егеря Кретова. Мы врезали лодки в мягкий глинистый берег и по картофельным, уже обобранным грядам поднялись к дому. Видимо, Кретов приметил нас из окошка, он выкатился навстречу на коротеньких ножках, коренастый, большеголовый недомерок. За ним появилась жена, рыхлая женщина, в расползающейся на большой груди шелковой кофточке. Наш приезд, в котором по охотничьему сезону не было ничего неожиданного, поверг ее почему-то в горестную растерянность. Она непроизвольно взмахивала полными руками, губы ее шевелились, равно готовые к улыбке и к всхлипу, и роняли чуть слышное: «Господи… боже мой… воля твоя… да надо же!» В глазах, наполнившихся слезами, испуганная одурь перемежалась робкой надеждой, что все еще обойдется.
– Привет! – выпалил, подходя Горин.
– Здрасьте! Боже ты мой… – пролепетала она.
– Ларисе Петровне – доброе утречко, – проговорил своим мягким, печально-вежливым голосом Толмачев и принял в две ладони протянутую ему руку.
– Здравствуйте, Тимофей Сергеич! – радостно отозвалась Кретова, бледные, обвисшие щеки ее порозовели. – Как поживаете?
