Текст книги "На тетеревов"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Живем не тужим, ожидаем хуже, – улыбнулся Толмачев.

Появление Толмачева подействовало на Кретову благотворно: взгляд собрался, успокоились губы, молодо налился звучный, певучий голос. Лишь раз вспыхнула давешняя смятенность, когда Горин сказал ее мужу:

– Запрягай, товарищ Кретов, мы рассиживаться не намерены.

– Да ведь Ольгу спымать надо! – испуганно вскинулась Кретова. – Господи!.. Кобылку нашу непутевую!.. Она на лужайке пасется, экая беда!..

– Поймаем, Лариса Петровна, чего вы беспокоитесь? – Толмачев деликатно коснулся ее руки.

– И верно, чего это я, глупая? – засмеялась Кретова.

Мы подошли к крыльцу дома. Кретов снял с гвоздя оброть и вместе с Толмачевым направился на близкое клеверище, проросшее по стерне розовой кашкой.

Из дома вышел серый, черномордый спаниель. Хромая, приблизился к плетню, попытался вскинуть заднюю лапу, но, не устояв на трех израненных подпорках, заменил благородный и мужественный обряд щенячьим приседанием. Когда спаниель заковылял назад, к нему гоголем, выгнув шею и высоко вскидывая лапы, подбежал Валет и стал взволнованно обнюхивать, будто видел его впервые. Спаниель терпеливо выдержал осмотр, но ему, видимо, было так плохо, что, не оказав Валету ответной любезности, он тяжело перелез через порог и улегся в санях на подстилку.

Между тем Кретов, успешно подобравшийся к Ольге, накинул оброть, но кобыла тряхнула головой и легко сбросила уздечку. Она поскакала прочь, а за ней, радостно похохатывая, загарцевал козлиным галопцем рыжий жеребенок. Кретов подобрал уздечку и снова покатился на своих коротких ножках вослед кобыле. Ольга подпустила его близко, затем снова отбежала, ее черная грива красиво развевалась. Трудно сказать, долго бы длилась эта игра, но Толмачев, подобравшись под прикрытием лозин к жеребенку, ловко поймал его и заломил ему репеек. Ольга примчалась на жалобный крик сына и была схвачена за челку сильной рукой егеря. Пока ловили Ольгу, Пешкин выкатил из сарая телегу, набил ее сеном, принес сбрую. Он помог Кретову запрячь норовистую кобылу, и Горин скомандовал:

– По местам!

Как обросла наша скромная охота людьми и снаряжением! Приехали мы вдвоем с Мухановым, но уже в гостинице к нам в компанию напросился подполковник. Поначалу нам определили для обслуживания егеря Пешкина и моторку, но Горин из дружбы к Муханову решил самолично возглавить охоту. Экспедиция обогатилась еще одной моторной лодкой. Дальше подключился Матвеич со своей рассеянной заботой; наконец, главные участники – Толмачев с Валетом. Теперь прибавились еще егерь Кретов, кобыла Ольга, рыжий жеребенок и большая безрессорная телега…

И вот мы все уселись в телегу с удобными плоскими грядками, Кретов подобрал вожжи, причмокнул, Лариса Петровна горестно всплеснула руками, Ольга, поднатужившись, стронула воз и легко затрусила под уклон проулка. Рядом с ней загарцевал жеребенок, то толкаясь ей в бок, то подлезая под морду и мешая рабочему усилию матери. Мы миновали церковь и старые ивы, заросший погост с одним высоким черномраморным крестом, торчащим из таволги и дикой малины, пустынный колхозный двор – все ушли на уборку картофеля, – магазин с огромным ржавым замком на обитой железом двери и въехали в горьковатую сумеречную прохладу лесной просеки. Пахло грибами, еще живыми соками растений и начинающимся гниением, пахло крепко, терпко, пряно, как из винного подвала.

Телега подпрыгивала на корнях, заваливалась в колдобины, и тогда ко мне сильно прижималось теплое, трогательно костлявое тело Валета, сидевшего за моей спиной. Бессильный, как и всякий пес, сопротивляться инерции, он даже не замечал своих полупадений. Он всем существом был в лесу, в клубке запахов, который нужно распутать, его влажные ноздри то округлялись, то стягивались ромбиками, ловя перенасыщенный тревожными приметами воздух, а кожа над золотыми патетическими глазами собиралась в складки, как морщины на челе мыслителя. Порой в суженьях просеки к моим коленям приваливался жеребенок, зажатый между стволами деревьев и телегой, и тогда можно было беспрепятственно трогать его жесткую морду с нежной мякотью храпа, щеточку бородки и мглисто-сторожкие теплые глаза. Солнце прорывалось сквозь густые заросли, и успокоительно вспыхивала роса, хранительница набродов, но мне думалось: пусть мы даже ничего не подстрелим, все равно будь благословенна наша поездка со всей этой доброй близостью к милому зверью и последним дням уходящей в долгий сон природы.

Так и вышло – охотничье счастье не улыбнулось нам…

С ружьями наперевес мы терпеливо вышагивали в установленном Гориным порядке опушку леса, кольцом охватившего широченную поляну. С детским доверием, в каждоминутном ожидании чуда, следил я за всеми движениями шедшего справа от меня Толмачева. Он раздвигал ветви, и все во мне замирало: вот оно!.. Но Толмачев спокойно шел дальше и вдруг скрывался в какой-нибудь пади или овраге, и я мчался к нему, спотыкаясь о пни и валежник, увязая в буреломе, забившем проходы между деревьями. Но мой порыв неизменно разбивался о рассеянно-мягкий взгляд егеря. Кажется, раз пролетела тетерка, затянув всю нашу цепь в кочкарник, где идти было мучительно вязко. А потом мне показалось, что впереди мелькнула крупная, темная птица, и меня так долго расспрашивали о ней, называя приметы тетерева, что я и сам уверовал, будто видел косача.

А когда чудо действительно пришло, я не угадал его в будничном обличье. На меня вдруг надвинулись из чащи Горин и Муханов, за ними вразвалку шагал Пешкин, и мне показалось, что они хотят занять мое место возле Толмачева.

– Вы чего? – сказал я с обидой.

– Как чего? Валет стойку сделал, – спокойно отозвался Муханов.

Я оглянулся: Валета не было видно, но возле разлапистой ели, с краю лесной полянки, замер, подавшись вперед, Толмачев. Я хотел кинуться к нему, но меня остановил Горин:

– Не торопитесь, посыла не было. Успеете даже папироску выкурить.

– Вот бы когда ухи похлебать, – заметил Муханов. – Зря не приказал ты Матвеичу подать сюда ушицы…

– Не догадался, – добродушно усмехнулся тот.

Толмачев, не оборачиваясь, жестами велел нам становиться справа и слева от него.

– Пошел! – произнес он негромко.

Невидимый Валет, наверное, выполнил приказание, потому что Толмачев, чуть кивая головой, приговаривал: «Так… так… еще пошел!..».

Из-под елок на краю полянки что-то с шумом выпорхнуло и полетело прямо на меня, не черное и не такое большое, как ожидалось. Я выстрелил, рыже-бурая птица упала за кусты. Мы кинулись туда. Растопырив крылья и сильно отталкиваясь ногами, птица перебежала прогалину и раньше, чем кто-либо успел прицелиться, скрылась в суховершнике.

– Коростель! – крикнул Горин. – Валет, Валет!.. Ищи!

Тщетно обнюхивал Валет кусты, тщетно кидался то в одну, то в другую сторону, совал морду за бурелом – коростели как не бывало. Что-то жалкое было в суетне Валета, и Муханов заметил подошедшему Толмачеву:

– А он у вас на подранков не больно натаскан…

Толмачев будто не расслышал, он поймал Валета за ошейник.

– Куш!.. Тихо!..

Пес дрожал и ошалело сиял золотыми глазами.

– Этого подранка на реактивном не догонишь, – сказал Горин, – дробь по перу хлестнула, а ты знаешь, как коростель бегает?

– Да знаю! – отмахнулся Муханов.

До конца охоты Валет еще дважды делал стойку. Первый раз – на какую-то мелкую птичку, вроде королька, другой – на груду окровавленных тетеревиных перьев возле горелого пня.

– Браконьер?! – яростно крикнул Горин егерю Кретову.

– Ястреб, нешто не видите, – побледнев, ответил тот.

И почти сразу вслед за тем и охотники и егеря, не сговариваясь, вышли из леса на край поля. Мы почти замкнули круг, но все же с полкилометра не дошли до телеги, возле которой паслись стреноженная Ольга и жеребенок. Прогалистый лес впереди по кругу был черным, обуглившимся после недавнего пожара, и делать там было нечего…

Мне очень отчетливо представился весь наш путь из Москвы сюда: двести веселых километров асфальтового шоссе и пятьдесят большака, страшного, как в Приволховье военной порой; двадцать километров болтанки по целине в грузовике-вездеходе от гостиницы охотбазы до протоки; ночное плавание по узкой протоке на моторке с карманным электрическим фонариком, его свет расплющивался о голубой туман, и лодка поминутно тыкалась носом то в берег, то в оторвавшиеся от плавунного берега куски, поросшие лезвистой лещугой; мне вспомнилась бобриная плотина, на которую мы взлетели с разгона и провисли над водой, пока общими усилиями не перевалили лодку на другую сторону, и долгое томительное ожидание Толмачева в Конюшкове, и поездка сюда с заведомым опозданием под уютную ворчбу Горина, и досадно упущенный на реке тетеревиный выводок, первый и последний в нашей охоте, И после всего этого до чего же печально-смехотворен в своей краткости был лесной проход – венец наших долгих усилий!

Мы медленно побрели краем поля к телеге, впереди охотники, позади егеря. И то ли на самом деле, то ли мне казалось, будто всем было чего-то совестно.

– Может, егеря приберегают выводки? – тихо сказал подполковник.

– То есть как это? – с наигранным простодушием спросил Горин.

– Да очень просто: тут же граница ваших владений, – значит, бродят поблизости вольные стрелки. Им только укажи неразбитый выводок – скупиться не станут.

– Это вы бросьте! – Горин справился с минутной слабостью: предположение подполковника снимало с него ответственность за неудачу. – Не такие у нас люди…

– Ну и хвалить их тоже нечего! – вдруг рассердился подполковник. – Валет-то испорчен! Хорошо же его воспитали, если собака на любое дерьмо стойку делает!

– А Толмачеву до этого как до лампочки! – поддержал Муханов.

– Ну вот, договорились! – всерьез расстроился Горин. – Кого хотите ругайте: Кретова, Пешкина, меня самого, но Толмачева оставьте в покое.

– А что он за серебряный такой? – вскипел Муханов. – Собака классная, а работает плохо!..

– А такой, – перебил Горин, – что если тебе половину пережить, что ему выпало, ты бы на полусогнутых ходил. А Толмачев – как солдат, всегда точен, исполнителен, собран… Нет уж, Толмачева не трогай!

– Ладно, бог с ним, – сказал Муханов, которого занимали по-настоящему лишь счеты с Гориным. – Егерь ни при чем, раз тетеревов в помине не было. Говорил я, что поздно выезжаем, так и вышло: тетерева в крепь ушли, вот и весь сказ!

– Да ведь хотелось, чтобы побольше набродов было, – жалобно признаваясь в своем поражении, пробормотал Горин.

– Слушай старших другой раз! – невеликодушно заключил Муханов.

Торжество над Гориным доставило ему такое удовольствие, что он перестал жалеть о неудачной охоте. Широко отверзая прокуренную желтозубую пасть, он улыбался огромной и страшной улыбкой сытого людоеда.

Колобком подкатил егерь Кретов.

– Товарищ Горин, мы по мхам пройдем, – может, чего подымем?..

– Валяйте, ребята, – добрым голосом сказал Горин, – не возвращаться же пустыми!

Я обрадовался: мне казалось, что этим предложением они сразу отводят прочь все досужие и несправедливые домыслы на их счет.

Мне нравились егеря: и большой, покорный Пешкин, и быстрый, радостно-готовый Кретов, и особенно – тихий, вежливый, погруженный в себя, печально-загадочный Толмачев. И неприятно было, что, пусть с досады, только что подверглись сомнению их честность и профессиональное умение.

– Не устали, товарищ Толмачев?! – крикнул Горин.

Толмачев сперва не расслышал, но когда Горин повторил вопрос, он тихо улыбнулся и слегка расправил покатые сильные плечи. И снова почувствовалось, какой он неустанный, свежий человек. В последний момент Муханов заявил, что идет с егерями. Победа над Гориным одарила его ощущением могучей жизненной силы, он и слышать не хотел ни о каких трудностях. Мхи, непролазь – чепуха! Привет, слабосильная команда! И Муханов зашагал журавлиным шагом вслед за егерями через лес на мшару.

Вернулся Муханов раньше своих спутников, без ног и без сердца. Мы валялись на траве в тени телеги. Он молча опустился на землю, достал трубочку с валидолом, сунул под язык белую лепешку, закинул руки за голову и смежил веки.

– Могу предложить нитроглицерин… – сказал Горин.

– Пошел вон! – сумрачно донеслось из-под грустно поникших усов.

Вскоре вернулись и егеря, пустые.

– Мошника одного подняли, – сказал Кретов, – да больно далеко…

– Ужас, до чего тяжело по мхам ходить, – застенчиво улыбнулся распаренный, мокрый Пешкин, поглядывая на свои толстые ноги.

Это замечание вернуло бодрость Муханову, он открыл глаза и сел, опираясь на руку.

– Я знал, что это пустой номер, – нешто его сейчас из крепи выгонишь!

– Ты потому и вернулся? – спросил Горин.

Там, где дорога входила в лес, стоял небольшой домик лесничего с резными наличниками и голубыми ставнями. Проезжая мимо этого нарядного домика, мы увидели на коньке крыши недвижную, как изваяние, хищноклювую птицу. Правду говоря, я поначалу решил, что это – резная деревянная фигурка, водруженная лесничим на крышу для украшения, но егерь Кретов сердито сказал:

– Тетеревятник, зараза, ишь, до чего обнаглел!..

– Возле пня – небось, его работа! – добавил Горин.

Ястреб-тетеревятник сидел, тесно прижав изогнутый клюв к крутой сильной грудке, когти железных лап впились в свежий тес, замерший взгляд прикован к далекому лесу. Быть может, он видит и далее, за лес, – мшарник, где в крепких местах схоронились тетерева?..

Муханов выругался и потянул с плеча ружье.

– Валерик, очнись, стрелять по жилью!.. – накинулся на него Горин.

– Дай я хоть этого гада убью!

– Опомнись! Ребята, отберите у него ружье!

Словно ведая об охраняющем его законе, ястреб даже не повернул в нашу сторону головы. Спокойствие, с каким он служил своей цели, было исполнено презрительного высокомерия ко всему окружающему.

– Ладно вам! – отмахнулся от егерей Муханов, – У меня же четверка, стрелять без толку.

– На таком расстоянии его разве что двойкой возьмешь, – заметил Кретов.

– Да и то как попасть, – вставил подполковник. – Тетеревятник на редкость к дроби крепкий…

В Щебетовке нас поджидал Матвеич с готовой ухой. Горин зачерпнул золотистой жидкости, попробовал, почавкал губами.

– Никак из одних карасей?

– Ну и что же? – обиделся Матвеич. – Карасевая ушица – гостиная еда.

Обида Матвеича имела основание. Его артистическую душу увлекла эта «выездная» уха, и он после долгого небрежения расстарался на славу. За обедом мы все дружно отдали дань его мастерству, и старик снова повеселел.

К концу обеда началась какая-то суетня. Куда-то выбегала и вновь появлялась раскрасневшаяся, встревоженная Кретова. Матвеич со странной поспешностью выметнулся из-за стола и уж не вернулся в избу. Потом Кретова стола подавать Толмачеву от порога зовущие знаки, но тот холодно поглядел на нее и принялся скручивать папиросу.

В избу вошла женщина в темном шерстяном костюме и белой блузке, голова повязана толстым, домашней вязки, шерстяным платком. Она опустила платок на плечи и, чуть наклонив русую седеющую голову, тихо сказала:

– Здравствуйте!

Мы отозвались вразнобой.

– Зачем приехала? – спросил Толмачев. Его лицо будто подернулось ровной розовой пленкой, жестко затвердели губы.

– Поговорить нужно, Тимофей Сергеич… – со слабой улыбкой произнесла женщина. – Не выйдете со мной?

– Я на работе. А поговорить и тут можем…

– Располагайте собой как знаете, товарищ Толмачев… начал Горин, но осекся под холодным взглядом егеря.

– Присаживайся, рассказывай, тут все свои…

Этой фразой Толмачев как-то странно обязал нас присутствовать при его разговоре с женой – я уже понял, что это его жена, хотя она обращалась к нему на «вы» и по имени-отчеству.

Женщина легкой походкой обошла стол и села возле мужа, сложив руки на коленях. Молодость застенчиво пробивалась сквозь ее уже пожилой облик внезапным румянцем, улыбкой. Прежде она, наверное, была хороша: смуглая, сероглазая, круглолицая.

– Значит… Аннушка расписалась, вы должны назначить, когда свадьбу играть.

– Уже расписалась? – Чело егеря словно притуманилось.

– Да нешто не знаете? – испуганно спросила женщина. – Мы вам все отписали.

– Когда письмо послано?

– С неделю будет. Я потому и приехала, что ответа не было.

– На контору писали?

– На контору. Куда же еще?

– Тогда понятно, я шестой день оттуда. Раньше праздников мне не выбраться. Давай на седьмое или на восьмое.

– Решайте…

– Ну, на восьмое. Я потом отпишу, время есть.

– Может, сейчас… коли уж я здесь… – она болезненно улыбнулась.

– Сказано, отпишу, – ровным, слишком ровным голосом повторил егерь.

Женщина потупилась. Я с удивлением обнаружил, что строгий, почти жестокий тон егеря не вызывал неприязни к нему, скорей сострадание. Чувствовалось, что он дорого оплатил это свое право на холодность.

– Соскучились ребята за вами, – проговорила женщина. – Чего им велите передать?

– Поклон передай… И чтоб учились хорошо.

– Дневник смотреть будете?

– Конечно.

Она нагнулась, достала из сумки школьный дневник, обернутый в белую бумагу, и протянула Толмачеву. Он медленно стал листать его.

– Геометрию Вовка выправил?

– Выправил, как же! – поспешно сказала женщина. – И тригонометрию подтянул. Мария Владимировна, математичка, его хвалила… И даже немка Прасковья Ивановна очень им довольна… Тимофей Сергеич, – сказала она, вдруг осмелев, – может, до праздников выберетесь? Ребята правда очень соскучились!

Толмачев покачал головой, поставил свою подпись и вернул дневник жене.

– Так мне идти? – сказала она.

Толмачев прошел в угол избы, достал из рюкзака завернутые в газету косточки.

– Валет!

– Обождите до завтра, – сказал Горин женщине, – вместе поедем.

Она поглядела в сторону мужа и вдруг вся заторопилась: жестами, ресницами, короткими улыбками.

– Да что вы! Мне надо челнок рыбакам вернуть. Я же с Пожаньки попутной добралась. – Говоря так, она поспешно прятала дневник в сумку, одергивала юбку, повязывала платок. – Оттуда удобно, автобус до самого Дубникова идет, а там до города хоть поездом, хоть другим автобусом, – она улыбнулась с жалкой женственностью. – До свиданья всем! Ни пуха ни пера!

В дверях она остановилась.

– Не проводите? – спросила мужа.

Толмачев не отозвался, он выбирал косточки и бросал Валету. Пес с громким хрустом разгрызал здоровенные мослы.

Женщина вышла из дома. В окно было видно, что к реке она спускалась в сопровождении Кретовой и Матвеича. Кретова в чем-то убеждала Толмачеву, та не отвечала, упрямо наклонив голову. Кретова махнула рукой и с плаксиво-сердитым видом пошла назад. На берегу Толмачева и Матвеич о чем-то поговорили, она будто насильно взяла повисшую вдоль тела руку Матвеича, пожала и вошла в густой ситник. Отсюда челнока не было видно за скосом берега, а вода проблескивала сквозь траву, и казалось, что Толмачева стала на воду. Матвеич нагнулся, толкнул невидимый челнок, тот заскользил вдоль берега, и Толмачева, возвышаясь над ситником головой и плечами, будто плавно пошла по воде в свой крестный путь.

Покормив Валета, Толмачев вышел из дома. Вскоре за ним последовали и Горин с Мухановым. Подполковник задремал, откинув голову на деревянную спинку самодельного дивана. Появился Матвеич, собрал кастрюли, посуду, ножи, ложки и тоже вышел, пропустив в избу Кретову.

– Тяжело Катерина свой грех искупает! – Кретова прикрыла веки, и на розовую дряблость щек из каждого глаза выжалось по слезинке.

Я спросил ее, в чем грех Толмачевой.

– Нешто не знаете? – Кретова так удивилась, что печаль и сочувствие разом потеснились ради более живых и энергичных чувств. – Он ее застал!

– С другим, что ли?

– Ну да! – Кретова заговорила быстро, боясь, видно, что нам помешают. – Она похоронную на него получила, а он живой был, только в плену. После его из плена освободили, проверили и в сорок восьмом выпустили. Приехал он рано утром и под окна пришел – у них свой дом в городе. Заглянул в спальню и увидел две головы на подушке. Он все утро высматривал, а после в дом для приезжих пошел. Там его признали и Катерине донесли. Она прибежала без памяти… Сожитель ее, ихний сосед, из инвалидов войны, в тот же день свой домишко заколотил и уехал незнамо куда. Тимофей Сергеич в семью вернулся, на работу поступил. Стали жить, после у них парень родился, Вовка. Старшая дочь к отцу привыкла, а Катерина уж и не знала, чем вину свою искупить. А какая у нее особенная вина? И всежки не сладилось у них. Так все тихо, мирно, но не мог Тимофей Сергеич чего-то в себе пережить, стал отлучаться надолго. На целину ездил, в Сибирь, а когда завели тут охотхозяйство, в егеря пошел…

– Значит, любит он ее? – спросил я.

– Кабы не любил, чего же ему и себя и ее мучить? Вы бы поглядели на Катерину годков пять назад – каштан девка, а нынче съежилась… Она и давеча жаловалась: хоть бы, говорит, устарели мы скорей, стал бы он ко мне равнодушен…

В разговорах с Кретовой я упустил важные события. За это время резко упал барометр, – по мнению егерей, к ночи надо ждать дождя. Это ставило под сомнение нашу завтрашнюю охоту, и Горин решил, что следует вернуться в Конюшково. Если же паче чаяния дождя не будет, мы приедем опять. А тут и с ночевкой худо, и рыбы для ухи не достать, и в магазине нет горючего. Матвеич уже перенес в лодку посуду, ружья, плащи и прочее снаряжение.

– Ну, а чего не едем? – спросил я Горина.

Он покуривал на скамеечке возле дома, напротив примостился на деревянной колоде Муханов, рядом, на корточках, Пешкин. Вид у них был томящийся.

– Поедем, скоро поедем… – успокоительно произнес Горин.

– Что же нас держит?

Горин нахмурил густые брови и кивнул головой куда-то вправо. Я увидел лежащего на спине под копной сена Толмачева. Глаза его были закрыты, но, похоже, он не спал. Рядом Валет ожесточенно выгрызал из лапы репей или клеща.

Егерь Кретов принес из сарая связку когтистых птичьих лап. Это были лепи ястреба-тетеревятника. Я взял лапу и провел ею по тыльной стороне кисти, – даже при этом легком прикосновении острейшие когти вспороли кожу. Трудно было представить себе более совершенное и страшное орудие убийства, чем эта четырехпалая лапа, с мощной, в дециметр, плюсной, покрытой твердыми щитками, – она и мертвая застыла в хватательном движении.

Горин пересчитал лапы и сунул в ягдташ.

– Тебе сколько до нормы осталось? – спросил он Кретова.

– По воронам выполнил, а по ястребам самую малость не дотянул.

– Поднажми, к празднику получишь деньги.

Подошел Матвеич и поинтересовался, чего мы канителимся. Горин снова многозначительно кивнул вправо.

– Семеро одного не ждут, – сказал Матвеич. – Тогда я без вас поеду.

– Еще чего, мы же возьмем ваш челнок на буксир!

– А кто его знает, сколько он тут прохлаждаться будет! Я на весле скорей доберусь.

– Сразу видать, набожный человек, – укоризненно сказал Горин, – чуткости вам явно недостает.

– Может, у меня ее больше, чем надо, – мрачно проговорил Матвеич.

Толмачев провел рукой по глазам, медленно поднялся, отряхнул одежду и подошел к нам.

– Какие будут распоряжения? – улыбаясь, спросил он Горина.

– Никаких, мы вас ждали. Возвращаемся на базу.

– Валет! – крикнул Толмачев. – Сюда!

Среди дня стало припекать. Мы скинули куртки, комбинезоны, шерстяные фуфайки и наслаждались последним солнечным теплом. Торопиться было некуда; выключив мотора, мы двигались по течению. Наступили часы бесклевья; рыбаки, прибрав удочки, сидели вокруг костров. Над берегами струился дым, пахло подогретыми мясными консервами и остро приправленной ухой.

Когда вдали показалось Конюшково, облака и вода зарозовели от заходящего солнца, лесное окружье простора почернело. Ничто не предвещало дождя, все приметы указывали на ясную, ветреную погоду.

С каждой минутой небо на западе раскалялось все жарче, по блистающей воде простерлись широкие багровые, изумрудные и желтые полосы, края облаков словно кровоточили. И вдруг все как-то странно, непонятно смазалось. Незримая ни очертаниями, ни тканью своей пелена наползла на край неба, где разгорался золотой, огнистый праздник, притушила солнце, обесцветила облака, превратив их в тусклое, неопрятное месиво, убрала с воды яркие полосы; сухой, чистый, нежно горчащий воздух наполнился испарениями, запахло водорослями, а уж не листвой, и сразу грустно поверилось, что зарядят дожди.

Подполковник и Муханов рано легли спать, остальные ушли на гулянку к бригадиру плотников, провожавшему сына в армию.

Я пробовал уснуть, но возбуждение долгого, сложного дня обернулось бессонницей. Я достал папиросы и прикурил от лампы-«молнии». Ветерок, тянувший в неплотно прикрытое окно, принес тихие голоса двоих, расположившихся, по всей вероятности, у причала на опрокинутых кверху дном лодках. Стоило прикрыть глаза, и казалось, будто разговаривают в самой избе.

– Лапка… – тянул мужской голос. – Маленькая…

– Да не такая уж маленькая! – звонко, остро отозвался девичий голос. – Кабы не скарлатина, уже бы школу кончила.

– Школьница ты моя, отличница!.. Челочка мягкая, губы мягкие, как у телушки…

– Оставьте, дядя Тим! – сказала девушка, и тут я догадался, что это Люда. – Не такая я дура. Думаете, не знаю, что у вас с матерью было?

– Мать не трожь! – строго молвил Толмачев. – Мать у тебя одна.

– У меня-то одна, а вот у вас – сомневаюсь! – со злостью сказала Люда.

– Ну, ну, полегче.

– Да ну вас! Ходили вы к ней – знаю, я все знаю!..

– Подглядывала, что ль? – лениво поинтересовался Толмачев.

– И подглядывала! – сказала Люда с вызовом.

– Люблю старушек… – начал Толмачев. – А за что люблю старушек? Не знаешь?

Люда молчала.

– То-то и оно! За ними можно идти не шатаясь.

– Почему? – не выдержала Люда.

– А из них песок сыплется.

Люди рассмеялись коротким, жестким смехом.

– К вам жена сегодня приезжала?

– Жену не трожь! – с механической строгостью сказал Толмачев.

– Мать не трожь, жену не трожь, кого же трогать-то?

– Меня… Трожь меня, сколько душе твоей угодно…

– Да будет вам! – прикрикнула на него Люда. – Небось, слышно!

– А пусть слушают, лапа… У нас все аккуратно. И слушать-то некому – одни спят, другие пьянствуют…

– Больно вы аккуратный! – перебила Люда. – Со всеми или только со мной?

– Со всеми… – В голосе Толмачева слышалась усмешка. – А с тобой особенно. Ну же, лапушка, уничтожай дальше соперниц.

– А вы и с Кретовой гуляли? С квашней щебетовской?.. Очень красиво!..

– Баба не квашня, встала да пошла… Кусай, кусай их, лапушка, точи зубки.

– Погодите!.. – тревожно сказала Люда, – Кто это там?.. Вроде Матвеич…

– Чего испугалась? Я ж тебе говорил про стариков…

– Да ну его! Вечно шныряет, высматривает… Терпеть не люблю, когда за мной следят. Пойдем отсюда.

– Куда?

– Да хоть к мосту.

– Ох, завлекаешь ты меня, лапуня… – И я услышал замирающие шаги.

Кто-то шумно, горестно вздохнул и вдруг тоненько заскулил. Это Валету что-то приснилось: лес, следы на росе?.. Потом он стал жалобно повизгивать и засучил по полу лапами…

…Проснулся я от близкого шума. Открыв глаза, я увидел в слабом мерцании пригашенной лампы Матвеича, подбиравшего с пола оброненный пояс-патронташ.

– Аккуратнее надо, – послышался шепот Толмачева. Он сидел на койке, вкось от меня, и расстегивал ворот рубахи.

– Кабы все беды такими были… – проворчал Матвеич и кинул патронташ к нему на кровать. – А девчонку ты оставь в покое, это я серьезно тебе говорю.

– Шпионишь? – Толмачев неторопливо стягивал рубашку через голову.

– Хватит с тебя баб…

Теперь я не видел Матвеича, а голос его звучал сверху, – верно, старик забрался на печь.

– Не лезь не в свое дело.

Толмачев повесил рубашку на спинку стула и нагнулся, чтобы снять сапоги.

– Смотри, Толмачев, я не всегда добрый!..

– Брось, Матвеич! Тебе ли грозиться? Сидел уж раз, знаешь, почем фунт лиха.

– Я через Сталина сидел, нечего меня этим попрекать. А к Людке не прикасайся.

Со стуком упал сапог, за ним другой.

– Не угомонишься – через меня сядешь, – равнодушно сказал Толмачев.

В полумраке был смутно различим лишь абрис его фигуры, но никогда еще не видел я с такой завершенной отчетливостью этого человека: красивого, равнодушного, высокомерного, мертвого ко всему, что не было его внутренней целью. Ястреб-тетеревятник на крыше лесникова дома – та же отрешенность и сосредоточенность, беспощадность и спокойствие.

– Мне садиться не за что, – хорохорился Матвеич. – У меня все чисто.

– А керосин казенный куда девался? Лампа-то бензином с солью заправлена.

– Да ты что?.. – Матвеич задохнулся. – Вас же с Пешкиным выручал… Мне-то какая корысть?.. Я с этого копейки не имел…

– Хоть бы и так, – спокойно сказал Толмачев. – Все равно статью подберут.

– Ну и сволочь ты, Толмачев! – Матвеич тихонько заплакал. – Бог мой, какая сволочь!..

– Вот ты всегда так, – укоризненно произнес Толмачев, прошлепал босыми ногами по полу и сунул в печь портянки. – Наговоришь чего не надо и сам же расстроишься. – Он вернулся к своей койке, стянул брюки и полез под одеяло. – А за Людку ты не думай. Девка в пору вошла, никуда тут не денешься. Какой-нибудь сопляк хуже обидит.

– Я не с того… Людку, может, и не сохранить. Страшно, что тебя никто, кроме меня, не знает! Как только земля такого гада носит?.. Стольких людей обнесчастил…

– Да ведь и меня, Матвеич, жизнь не помиловала, – зевая сказал Толмачев, и койка заскрипела под ним.

Валет поднялся и, стуча лапами, подошел к егерю.

– Пшел!.. – тихо прикрикнул на него Толмачев. – На место!

– Тебя жизнь не помиловала! – с горечью говорил Матвеич. – Может, раз улыбнулось счастье жалкой твоей бабе, когда она поверила, что тебя нет. Будь ты хоть малость человеком, оставил бы все как есть. Нет, ты ей всю жизнь поломал, ты ее вечной казнью казнил…

– А мне не было казни? – глухо и серьезно сказал Толмачев. – Ври, дед, да не завирайся. Я с ножом в сердце жил…

– Может, и так!.. Да только было да сплыло… Ты же счастливый, сволочь! Под твою дудку и жена и дети пляшут. У тебя и дом, когда захочешь, и все удовольствия от дому. Но ты шляться привык, ты работать не хочешь, жить в семье не хочешь, тебя на сладенькое тянет!.. Ох, до чего я тебя ненавижу!

– Давай спать, старый, завтра рано вставать.

– И ведь не ухватишь, дьявола!.. Может, баб на тебя подбить?.. – будто советуясь с Толмачевым, говорил Матвеич. – Так нет – они не выдадут тебя, бродягу-мученика!.. Как же подобраться к тебе, а?..

– Не трать даром силы, кто тебе поверит?

– Надо бы, чтоб поверили!.. – все беспомощней и жальче бился под потолком голос Матвеича. – Должны же люди знать, кто промеж них ходит… А там доноси, отсижу… ладно… небось, не впервой…

Толмачев не отозвался: он спал.

Под утро зарядил обложной дождь, а уже на другой день мы должны были вернуться в Москву.