Текст книги "Господствующая высота"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Поднявшись на верхушку крутого взлобка, на котором стояла Сухая, Кретов придержал коня. Отсюда широко окрест открывался простор.
Желтоватый у берегов и голубой по стрелке Псел, словно старинная орденская лента, перехватывал грудь земли. Во все концы просматривались колхозные поля в золоте разных проб – от грубого, «самоварного» золота недозрелых овсов до благородно-бледного, лучшей пробы, золота озимой пшеницы.
Далеко внизу, в облаке реющих хоботьев, медленно плыл по тихому морю пшеницы самоходный комбайн. За ним, точно на привязи, двигался большой трехтонный грузовик. Ветер, дующий с холма, относил звуки, и комбайн казался бесшумным и легким. Он работал всего третий день, но огромное поле было начисто обрито по окружности, словно казацкая голова. Эх, если бы весь хлеб можно было взять комбайном! Но за паутинно-тонкой цепочкой телеграфных столбов разворачивалась гибкая хлябь болота, поросшего густозелеными осотами. От последних дождей на болоте образовались озерца, уже начавшие затягиваться желтоватой ряской. И так до самых стрешневских холмов…
В этот день Кретов постарался скорей управиться с делами, чтобы пораньше лечь спать и накопить силы к завтрашнему утру. Но, придя домой и поев холодной каши, стывшей со вчерашнего дня в печи, он почувствовал, что не уснет.
Было без четверти одиннадцать. К этому времени читальня уже закрывалась, а в клубе оставалась только молодежь. Кретов распахнул окошко и, облокотившись на подоконник, стал слушать плывущую из окон клуба тихую музыку вальса.
Несмотря на поздний час, где-то на самом краю неба, как уголечки после пожара, багряно дотлевали клочья августовского заката. Воздух был пронзительно свеж и вместе с тем чуть тяжел от избытка росной влаги, исторгнутой из всех растений.
Вскоре музыка замерла, словно истаяла в просторе, и темнота стала еще гуще – то погасли большие лампочки над подъездом клуба. Затем простор снова высветился, и отступившая тьма стала искать прибежища у подножий домов, заборов, деревьев, – из-за леса выплыл золотой полумесяц.
Не зная, чем бы унять свое не ко времени расходившееся сердце, Кретов вытащил семейный альбом – единственную оставшуюся по родителям память – и стал просматривать пожелтевшие, точно выгоревшие на солнце, фотографии.
В тусклом свете лампы почти ничего нельзя было разобрать на старых карточках. Лишь одна, сделанная, очевидно, незадолго перед войной, сохранилась лучше других. Старики сидели рядом, держась за руки, с такими напряженными лицами, точно готовились расстаться навек. И хотя Кретов не в первый раз рассматривал эту карточку, он вдруг с удивлением обнаружил, что очень похож на мать. Такая же круглая голова, скуластое лицо, узковатые глаза; только губы у него были мягкие, отцовские. У матери линия губ была резче и тоньше.
«Наверное, батька был у матери под каблуком», – подумал Кретов и пожалел, что так мало знал родителей и свои сыновние чувства выражал лишь тем, что каждого пятнадцатого числа присылал им сто пятьдесят рублей из своего жалованья.
Каково-то им было умирать в неволе, видя порушенной и поруганной ту жизнь, которую они сами закладывали в числе первых сухинских колхозников? Наверное, весь мрак, весь ужас прошлого обрушился на стариков, когда выходцем с того света явилась в деревню прежняя хозяйка сухинских и стрешневских земель.
Что бы им было протянуть еще годок-другой, дождаться прихода наших, хоть одним глазком взглянуть, как расправилось их порушенное родное гнездо! Вот бы удивился батька, проведав, что стрешневцы и сухинцы слились в один колхоз!..
Кретов вздохнул, поднялся и, нахлобучив фуражку, вышел из дому.
Туман медленно наползал на луговину перед домом, растекался темномолочной рекой; месяц, подымаясь все выше, утрачивал золотистость, светлел.
Подул холодноватый ветер; подсолнечники в лад кивнули смуглыми головками.
Деревня спала, лишь в нескольких окнах еще горел свет. И в одном из них, на колеблемой ветром занавеске, Кретов заметил острую тень Ожигова. Занавеска то округло прогибалась внутрь, и тогда профиль Ожигова полнел, смягчался, то выпячивалась наружу, и тогда черты его вытягивались, заострялись еще больше. Он или читал, или работал, и Кретов, ощутивший внезапную нежность к парторгу, не стал его тревожить, прошел мимо.
Он сам не заметил, как вышел за околицу. По правую руку от него, в долине, мутился под наволочью тумана Псел, слева шумел молодой фруктовый сад; прямо перед ним расстилался обширный выгон, тянувшийся до самого стрешневского болота. Темнели высокие стога сена, но выгон снова оброс пышной травой; впору было косить его вторично.
Крепкий юго-западный ветер, дувший с небольшими перерывами целую неделю, твердой и ласковой рукой поглаживал зеленый ворс земли. Трава наклонялась в сторону его полета, затем выпрямлялась, словно противясь ласке, и снова гнулась ряд за рядом; длинные изумрудно-атласные волны пробегали по полю из края в край.
Кретову вспомнилось, как в детстве он вытряхивал вместе с матерью зеленую плюшевую дорожку – самую драгоценную вещь в доме, которая хранилась и кованом сундучке. Верно, дорожка эта стала добычей гитлеровцев вместе с остальным скромным крестьянским богатством, накопленным за многие годы. И вот, когда он встряхивал свой конец коврика, по зеленому плюшу прямо в руки матери катилась такая же упругая светлая волна, а над дорожкой подымалась серая пыль, заставлявшая его чихать.
Только ковер, расстилавшийся сейчас перед ним, был куда пышнее и богаче, и это богатство не удалось унести в заплечном мешке жадным до чужого добра захватчикам.
Если б Кретов не был занят своей неотвязной думой, то, надо полагать, зрелище залитых месяцем, колышимых ветром трав дало бы ему лишь ощущение извечно милой русской красоты. А сейчас взгляд Кретова вдруг посуровел, глаза сузились холодно, пристально, остро. Захлопнулись створки, впускавшие и его сердце всю эту безмятежную, бескорыстную прелесть. Оценивающий, прикидывающий, чего-то ищущий и что-то решающий взгляд хозяина неторопливо бежал по полю путем ветра и, очевидно, нашел то, чего искал.
– «Ветер, ветер, ты могуч!..» – проговорил Кретов, повернулся на каблуках и зашагал к дому.
IV
Слегка запыхавшись, Кретов вскарабкался на вершину холма.
Вокруг небольшого шалашика, в котором, наполовину врытая в землю, стояла бочка с водой, расположились косари и вязальщицы первой бригады.
Мужчины спешно докуривали папиросы, женщины в сторонке вели оживленный разговор. Кретов увидел много знакомых лиц. Были здесь и «колхозная газета» – Нефедьева со своей неизменной лениво-праздничной улыбкой, и Свистунов, по прозвищу «пятый туз», и демобилизованный сержант Шумилов, который лихо отплясывал на открытии клуба, и его приятель Селезнев, тоже бывший фронтовик. Других Кретов, хотя и знал в лицо, не помнил по фамилии.
Его появление с косой на плече вызвало оживление.
– Здравствуйте, товарищи! – крикнул Кретов.
Отозвались нестройно.
– Как же это вы, Алексей Федорыч, коней бросили? – спросила любопытная Нефедьева.
– Это я временно, подсобить вам пришел.
– А мы вроде и не просили, а, Селезень? – не глядя на Кретова, вполголоса сказал Шумилов.
Светлые огоньки мелькнули в глазам Кретова, но так мимолетно, что никто не заметил.
– А я и не стал дожидаться, когда попросите. Знаю: народ вы деликатный, застенчивый, так и будете маяться через пень-колоду.
– Мы, знаете, от груди давно отученные, – развязно заговорил Шумилов. – Нам няньки не требуются…
Кретов подошел вплотную к Шумилову – и в упор:
– Сколько даешь?
– Норму, – машинально ответил тот.
– А еще бывший фронтовик! Ты фашистов тоже по норме бил, а?
Все засмеялись. Круглолицый, с детскими яблоками щек, Селезнев хлопнул приятеля по плечу.
– Подбрили тебя, Андрейка!
Шумилов было смешался, но затем нашел новую тактику:
– Значит, по-вашему, нормы занижены? Так, что ли? – спросил он с подчеркнутой вежливостью.
– Норма старая, а колхозник после войны покрепче стал. Верно, Селезнев?
– Точно, – отозвался тот, поведя плечом.
– Что точно? – огрызнулся Шумилов. – А сам-то ты сколько даешь?
– Шестьдесят соток, – неуверенно отозвался тот.
– Оговариваешь ты себя, – заметил Кретов. – Чтоб такой орел да шестьдесят соток давал! Да ты, наверное, по гектару берешь!
– До гектара у Мишки нос не дорос, – ввернул Свистунов.
– Поговори еще! – обозлился Шумилов. – Сам небось и норму не вытягиваешь.
– Я что… Я старой… – смешался Свистунов.
– Тут, товарищ Кретов, такая петрушка, – серьезно, с сердцем заговорил Селезнев, – эти руки, – он выбросил вперед большие ладони, – к машинам прикипели, как-то нейдет коса к руке.
– Милый ты мой друг, – душевно сказал Кретов, которому нравился добродушный парень, – так ведь у кого руки к машинам привычны, тому коса – игрушка!
– Чем говорить-то, – встряла быстроглазая Амосова, – взяли б да показали!
– Это верно, – пробурчал Шумилов, – говорить мы все мастера.
– А я затем и пришел. Ну-ка, кто у вас главный? Отмерь мне участочек. А вязальщиц дай быстрых и хватких, чтобы не отстали. Вот хоть бы ее, – указал он на Амосову, – и Нефедьеву. Справитесь?
– Как бы пятки не оттоптали! – захорохорилась Амосова.
– Смотрите, не потеряйтесь. – Кретов перевел взгляд на рожь, по которой седыми шелковистыми волнами пробегал ветер. – Ну, да как-нибудь две нормы возьмем…
– Сколько? – недоверчиво переспросил кто-то из колхозников.
– Две, говорю, поначалу. Я ведь тоже маленько отвык, практики не было, – сообщил он доверительно. – Селезнев, хочешь соревноваться?
– Можно. Только две-то вам никак не взять, это я предупреждаю.
– Посмотрим, – ответил Кретов и в сопровождении женщин двинулся на отведенный ему участок.
Отмерив шагами площадь в восемьдесят соток. Кретов увидел, что задача, взятая им на себя, не из легких. В прежнее время он справился бы без труда, но что ни говори, а отвык, да и сила не прежняя. Но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж.
Ветер, дувший на пригорке сильнее, чем в низине, гнул колосья в его сторону.
– Айда на тот конец участка! – поманил он за собой вязальщиц.
Кретов осмотрел косу, постучал оселком по лезвию, послушал звук, отрегулировал грабки.
– Ну, сударушки, готовы?
Те в ответ помахали соломенными жгутами.
– Пошли!.
Он широким взмахом отвел косу и повалил первый вилок срезанного хлеба, второй, третий. Коса хорошо шла по росе, но колосья ложились не так ровно, как хотелось бы. Кретов остановился и подтянул дужку повыше.
– Заело? – ехидно спросила Амосова. – Ой, отдавим тебе пятки!
– А ну, догоняйте!
Ветер, поводя колосья навстречу режущей части ножа, помогал Кретову. Дойдя до конца участка, он обнаружил, что вязальщицы чуть поотстали.
По лицу Нефедьевой катились бусинки пота.
– Ух, здоровенный! – восхищенно крикнула Амосова. – Ну, чего стал? Крой дальше!
– Дальше не пойдем, – сказал Кретов, – поворачивай. – И, не вдаваясь в объяснения, направился к исходному месту.
Вязальщицы насмешливо перемигнулись – чудит дядя! – но молча последовали за ним.
Кретов решил итти не в круговую, как то обычно делали косны, а придерживаться одного направления, чтобы ветер помогал ему. Эта мысль и пришла ему прошлой ночью, когда он любовался, как ветер колышет травы на выгоне.
Нефедьева и Амосова работали весело и споро, с шутками и пересмешками, но чем дальше, тем все реже слышались их голоса; закусила губы чуть не до крови черноглазая Амосова, тяжело ходит высокая грудь Нефедьевой. Они были приучены часто отдыхать, так завели косари, ярые курильщики. А этот уже который час машет и машет косой, неустанный, а спина у него хоть бы чуть взмокла.
Между тем Кретов едва с ног не валился. Но прервать нельзя – с малых передышек измотаешься. Он решил отработать половину и тогда уж отдохнуть как следует.
В полдень Кретов обтер травой косу и крикнул вязальщицам:
– Закуривай! Перерыв на полтора часа!
– И домой сходить можно?
– Можно! Только чтобы точно быть на месте!
Кретов достал из кармана завтрак и расположился под кустом бузины полдничать. Покончив с завтраком, выкурил две папиросы и, прикрыв голову курткой, заснул.
К шести часам вечера, когда солнце еще ложилось тяжелым жаром на плечи, а от земли потянуло прохладой, вязальщицы поставили последний сноп.
– Поздравляю! – сказал Кретов. – Сегодня вы заработали четыре трудодня.
– За вами, правда, легко вязать, грядок ровным, – сказала Амосова, – а за другими весь хребет изломаешь. Кидают как попало…
– Вот и надо, чтоб все так косили, – сказала Нефедьева. – Ужо я женщин навострю!..
Кретов промолчал, но было ясно, что день не пропал даром. Когда он проходил мимо косарей, его окликнул Селезнев:
– Что скучный, товарищ капитан?
– А ты что такой веселый?
– Мы с Шумиловым по семь соток дошибли. А у вас, поди, целых две нормы?
Заметив, что другие косари и вязальщицы прислушиваются к разговору, Кретов ответил равнодушно:
– Да, больше не натянул!.. Отвычка, знаешь!..
– Шутки! – крикнул Шумилов.
– А ты, милый друг, пойди и проверь, – небрежно бросил Кретов и, повернувшись к Селезневу, сказал: – Завтра думаю гектар с лишним дать.
Махнул картузом и двинулся своей дорогой.
На следующий день он снова вышел в поле. Приближаясь к стану косарей, он еще издали услышал громкие голоса, среди которых выделялся пронзительным серебром голос Амосовой:
– Ну, и заварили вы нам кашу, Алексей Федорыч! – дружески улыбнулся Селезнев. – Вязальщицы бунтуют. Говорят: «Почему мы хуже вас косим? За вами, говорят, и пятьсот снопов связать не трудно!..»
– Факт, не трудно! – вмешалась Амосова. – Алексей Федорыч ровно кладет, колосок к колоску. А вы кидаете как попало. За вами сноп свяжешь – спины не разогнешь!
– Да и не курит он то и дело, один даст перерыв, зато долгий, – добавила Нефедьева.
«Правильных я себе помощниц избрал, – подумал Кретов, – и руками и языком мастерицы работать…»
– Проверили мы вас вчера, – выступил вперед Шумилов, – точно: восемьдесят две сотки. И женщины правду говорят: всем так косить надо. – Шумилов немного рисовался откровенностью, с какой он признавал правоту Кретова и собственную неправоту. – Спасибо за урок, товарищ капитан.
– Не в «спасибо» дело, – прервал Селезнев. – Вы нам лучше растолкуйте, как надо работать.
– Точно! Дело! – заговорили вокруг.
Кретов улыбнулся.
– Секрету тут особого нет. Перво-наперво – коса должна быть настроена, как хорошая гитара, наточена, как бритва; грабки отрегулированы, дуга на месте, чтоб колос не переваливался. Если чувствуешь неполадки, остановись, исправь. Дальше. Замах делай широкий, плавный, чтоб стерня ровной была, а не буграми. Это одно дело. А вот и второе. В нашем труде надо с умом действовать. Тут место возвышенное, ветряное, глядите, как ветер колосья клонит. Значит, здесь их способнее по ветру брать, а не в круговую. Ты лишний кусок поля задаром пройдешь, зато в силе и быстроте выиграешь. У вас тут стерня низкая, а там бугрится, и даже колоски остались. А почему? Потому что колосок навстречу косарю гнулся, коса скользила, плохо брала. От этого и колосья теряются. Вот и вся наука. Остальное от человека зависит. От его рук и сердца…
Кретов замолчал, утомленный длинной речью, отер пот со лба.
– Понятно, – сказал Селезнев. – Выходит, сметка и здесь нужна.
– А ты что думал? – с вновь обретенным, хотя и не совсем уверенным, апломбом воскликнул Шумилов.
– Я вызов делаю, – неожиданно заявил Свистунов. – Давай, Андрей, поспоримся, кто из нас больше даст.
– Интерес мне с тобою спориться! – ответил Шумилов. – Я Селезнева вызываю.
– Идет! – отозвался Селезнев. – А ты, Фома, с Надеждой соревнуйся.
Надежда Шубина, плоскогрудая, сильная женщина с гладким, иконописным лицом, считалась не послед ним косарем в бригаде.
– Спасибо тебе! – обиделся Свистунов. – Нешто я бабы слабей? Я Алексея Федорыча вызываю.
Все захохотали. Узкие, плотно сжатые губы Шубиной разжались, в глазах возник сухой блеск.
– Я тебя пополам сложу да в карман суну.
– Правильно, Надя, – поддержали ее женщины, – постой за нашу честь!
– Вот что, товарищи, – сказал Кретов, – чтобы все точно было, составим «боевой листок», кто с кем соревнуется, и вывесим в правлении. Каждый день после работы будем проставлять показатели. Пусть весь колхоз знает, как у кого дело идет.
– Правильно! Пиши нас, Алексей Федорыч, – сказал Селезнев.
Кретов достал из планшета листок бумаги, подложил картуз, и чернильным карандашом вывел жирно: «Боевой листок стрешневской бригады № 1».
– Так значит: «Селезнев – Шумилов, Шубина – Свистунов», – не возражаешь, Фома Ильич? «Творожников – Семичасный»…
Когда листок был заполнен, Свистунов спросил у Кретова:
– А вы-то сами, Алексей Федорыч, с кем соревнуетесь?
– Он со всеми…
– Нет, друзья, меня вызвал Прошин из второй бригады.
– Ого! Прошин, – что вол добрый, зачнет – не остановишь. Смотрите, Алексей Федорыч!
– А что твой Прошин? Он на легком хлебе вчера семьдесят пять соток дал!
– Так то раньше было!.. – сказал кто-то, и Кретов отметил про себя эти слова. Значит, у людей появилось чувство, что теперь все должно измениться на косовице.
Вечером в правлении собралось чуть не полколхоза. На доске объявлений висели «боевые листки» бригад с показателями первого дня соревнований.
– Селезнев-то две нормы дал!..
– А Надежда Свистунову доказала!..
– На то он и пятый туз!..
Но более всего занимала народ борьба Кретова с Прошиным. В первый день верх был за Кретовым: он выкосил 1,2 гектара против 0,95 гектара Прошина. Следующие два дня он сохранял свое преимущество, обгоняя Прошина на несколько соток. И радостной музыкой прозвучали в ушах Кретова слова кого-то из членов первой бригады: «Наш-то, видали?!»
В коротком словечке «наш» были признание и дружба.
К исходу недели прошел по колхозу слух, что Прошин решил взять над Кретовым верх. Он что-то долго возился со своей косой в кузне, и облик его, и без того не слишком веселый, сделался еще более сумрачным. В субботний вечер чернобородый, грузный Прошин прибыл в правление на плечах второй бригады. Его бережно опустили на землю, и Прошин, осветившись наивной улыбкой, вывел против своей фамилии: «1,52 гектара». Это был выдающийся результат. Ожигов немедленно передал телефонограмму в редакцию районной газеты.
– Как же так получилось, Алексей Федорыч? – разводил руками Свистунов. – Прошин-то вкруговую шел, а взял больше вашего?
– И правильно делал. У них поле в логу лежит, от ветра укрытое, значит его сподручнее вкруговую брать…
Кретов был единственным из первой бригады, кого не смутила победа Прошина. Триумф Прошина был его триумфом, так же как и две нормы Селезнева и Шумилова, и пятьдесят три сотки Свистунова, замыкавшего таблицу соревнования. Да, теперь он мог пойти и доложить Ожигову, что партийное поручение выполнено…
Так он и сделал в тот самый вечер, когда Прошин, надев новый пиджак и повязав толстую шею галстуком, пошел показывать себя в клуб.
Парторг сидел у окна над книжками. Он крепко пожал Кретову руку, но взгляд его был каким-то рассеянным, словно мысли его витали далеко. Кретову стало даже немного обидно, но это чувство едва коснулось его сердца.
– Знаешь, Алексей Федорыч, – сказал Ожигов, – есть одно интереснейшее дело. На осушение болот мы можем выделить… Впрочем, наскоро, не расскажешь. Ты приходи в палисадник, я сейчас стулья вынесу…
Покупка коня
I
Зоотехник поднялся с колен, отряхнул брюки и носовым платком вытер пальцы.
Ворон, пожилой орловский жеребец крупной стати, словно почувствовав, что докучный осмотр кончился, коротко отфыркнулся.
Кретов крикнул:
– Никифор, заводи!
Из денника с совком и скребком в руках показался стройный подросток. Он был одет в рубашку-ковбойку и опоясан фартуком из мешковины.
– Есть заводить! – ответил он весело и, причмокивая губами, поманил Ворона за собой.
Районный зоотехник Панков и заведующий конефермой Кретов вышли из конюшни и присели у входа на сыроватое бревно. Только что прошел дождь, и простор голубел множеством луж, отражавших небо. Дождь оставил за собой чуть студеную свежесть – предвестник осени.
– Едва ли бы услышите от меня что-либо новое, Алексей Федорович, – сказал Панков, разминая папиросу. – Ворон, конечно, еще в силе, но, сами знаете, сустав сыроват, есть изъяны в экстерьере. Для метисного поколения это еще туда-сюда, но для высокопородного нужна замена…
– Элита, – твердо сказал Кретов. – Иначе к чему было огород городить!
– Понимаю. Значит, вы действительно намерены создать племенную ферму в полном смысле слова?
– А то зачем же я здесь? Вы видели Зорьку? Настоящая элитная кобыла. А ее дочь Стрелка? Это же совершенная чистота крови! Да и другие хоть уступают им, но тоже первых статей. Через два-три года мы бы так развернулись!
– Но позвольте, за чем же дело стало? На конезаводах можно подыскать все, что вам нужно. Не у нас, так в Орловщине.
– Подыскать-то можно, – с досадой воскликнул Кретов, – да вот только жаль, что коней за красивые глаза не дают!
– Простите, не понимаю! – все еще недоумевал зоотехник. – Ваш колхоз в нынешнем году большущий доход взял. Так неужто правление не может отпустить каких-нибудь тридцать тысяч?
– А вы вот со Стругановым поговорите – он за колхозный карман обеими руками держится! – И, не замечая, что впадает в противоречие, Кретов продолжал раздраженно: – Он ведь, как пень, упрямый. То из него полушки не вытянешь, а то и вовсе цену деньгам забывает. Вон какой клуб отгрохал – за кровельным железом в Харьков посылал, рояль из Москвы выписал! А теперь вот его кто-то насчет ранних овощей надоумил. Ну, заложил бы тепличку, так нет, целый завод на семь тысяч рам затеял. Возьмите электричество. Движок у нас только клуб да правление обслуживает. Сколько раз требовали от Струганова, чтобы хоть какую-нибудь станцию поставил, – ни с места. Оказалось, он с соседними колхозами сговаривался – сообща на Пселе целый Днепрогэс возвести.
– Молодец! – вырвалось у зоотехника.
– Что молодец? – сердито отозвался Кретов. – Конечно, молодец, только не в наш конец.
– Но ведь то миллионные дела, а тут о каких-то десятках тысяч речь.
– И копейка, знаете, дорога, когда ее до рубля не хватает. Беда в том, что конеферма у нас в пятилетнем плане не была предусмотрена. Тут и знающего человека не было, а в полуразрушенных конюшнях одна-единственная Зорька стояла. Ведь остальных уже я собрал, предшественник Струганова их по частным рукам роздал…
– Н-да… – сочувственно протянул зоотехник. Так что же от меня требуется?
– Что от вас требуется? Дайте мне письменное заключение насчет Ворона и заверните покрепче.
– Думаете, поможет?
– Буду бороться.
– Хорошо, напишу. Но вот вам мой совет, Алексей Федорович. В декабре открывается зимний беговой сезон, и колхозы-победители получат право приобретать по облегченным ценам племенных коней на девятом конезаводе. Рискните, у вас есть материал: Стрелка, Снежная королева…
– Мне уже говорил об этом парторг…
– Странно! Откуда Ожигов узнал? Это, так сказать, неофициальные сведения.
– А он такой – неопределенно заметил Кретов. – Что же, давайте заключение…
II
С теперешним председателем сухинского колхоза Стругановым Кретов был дружен чуть не с самого детства. Тогда Струганов был чернобровым, стройным пареньком, говоруном, баянистом, зачинщиком всяких проказ, которого нередко бивали на вечерках менее удачливые кавалеры. Сейчас он превратился в здоровенного мужика саженного роста, с красным, словно с мороза, лицом, обрамленным угольно-черной бородой. Струганов хорошо знал хозяйство, умел зажечь людей, не боялся нововведений, но была ему свойственна какая-то ограниченность, заставлявшая его отстранять от себя многое, что не было связано с ближайшими интересами хозяйства. Если этот недостаток председателя не сказывался сколько-нибудь заметно на жизни сухинского колхоза, то лишь потому, что рядом со Стругановым стоял такой человек, как Ожигов, колхозный бухгалтер и парторг. Было что-то трогательное в том, с какой доверчивостью Струганов, этот самолюбивый и властный человек, слушался Ожигова…
Кретов был очень доволен, что Ожигов оказался в правлении, когда он зашел туда для решительного разговора с председателем.
Струганов с подчеркнутым вниманием прочитал заключение районного зоотехника.
– Красиво пишет, – заметил он, – ну прямо тебе Шолохов! Да только разговор этот сейчас лишний, фондов свободных нет.
– Та-ак… Это твое последнее слово?
Вопрос Кретова, таивший в себе угрозу, дал Струганову лишь повод для одной из тех звонких фраз, до которых он был большой охотник:
– Ты же знаешь: мое слово – кремень. Сказано – точка!
– Ну что ж, – серьезно и печально сказал Кретов, – придется нам расстаться.
– Артист! – усмехнулся Ожигов, оторвавшись от бумаг. – Да тебя гони – не уйдешь. Ты, брат, у нас что Святогор – в землю врос!
– Нет, Марк Иванович, ошибаешься, у меня свои правила, своя совесть есть. Разводить недоделков не стану.
Подобные разговоры случались у них и прежде, но было на этот раз в голосе Кретова нечто, убеждавшее, что он от своих слов не откажется. Струганов испугался: при всей его амбиции, колхозный интерес стоял для него на первом месте.
– Да ты никак, Алексей, с шариков съехал? – заговорил он грубо, но с искательной ноткой в голосе. – Зачем же было за дело браться? Мы уже привыкли, что у нас конеферма.
– Ошибаешься, – холодно перебил Кретов, – нет у нас конефермы.
Ожигов поднялся из-за стола и подошел к спорящим.
– Не годится так, Алексей Федорович; чуть запинка – в кусты. Да и на тебя не похоже, право. Давай обдумаем дело, вместе выход поищем…
– Ей-богу, обидно даже! – сказал Струганов. – Можно подумать, я против конефермы. Уж на что, кажется, с финансами туговато было, а я тебе поначалу на ремонт конюшен какие деньги отвалил! Да еще на варки и левады особо, и конюха лишнего сверх штата утвердил!
– Без хорошего производителя все ни к чему.
– Пойми же ты…
– Я – понимаю. Вот тепличные заводы пускать – это мы можем…
– Да помысли же ты экономически, Алексей Федорович! Ранние овощи в госпоставку килограмм взачет трех берут, а на рынке им, сам знаешь, цена какая! Мы этот завод в первый же год оправдаем. А с конефермы когда еще доходу дождешься?
– Ну, друг сердечный, тут ты не прав, – вмешался Ожигов. – Развивать хозяйство надо по всем статьям, коневодство же – в первую голову, раз у нас на то предпосылки есть. Конь государству нужен. А уж доход, не сомневайся, придет. Пусть не сразу, но это дело лучше всякого другого окупится.
– Стало быть, опять вы умные, а я дурак? Ну, и соображайте сами, а меня увольте!
– Эх ты, дите с бородой! – усмехнулся Ожигов.
Долго шел разговор, и в конце концов порешили на том, что Кретов выставит коней на зимних бегах в городе, и если посчастливится взять приз, то Струганов отпустит из колхозной казны нужные тысячи на приобретение заводского жеребца.
III
Кретов сознавал, что, принимая предложение Ожигова, он идет на большой риск. Но уже с самого своего прихода на конеферму он подумывал о том, чтобы выставить коней на зимних бегах. Этим он рассчитывал утвердить значение конефермы не только в самом сухинском хозяйстве, но и в области.
Его намерение было бы весьма дерзостным, если бы среди сухинских коней, испорченных дурным уходом, не было кобылы Стрелки – дочери знаменитого орловца Смельчака. В этой неоформившейся трехлетке поражало исключительное равновесие всех частей на бегу – то, что служит верным залогом резвости и характеризует настоящего орловца. Веретенообразное, удлиненное туловище, плоский, чуть приспущенный зад, суховатые колени, широкая развилка передних ног, сильные грудные мышцы позволяли угадывать в Стрелке будущего рекордсмена.
И с первых же дней начал Кретов работать со Стрелкой, развивать ее природные данные – большую мышечную энергию, почти исключающую сбой, широкий, плавный мах, благодаря которому бег чистокровного орловца не для красного словца уподобляют полету. Эти качества сочетались у Стрелки с врожденным чувством повода, умной подчиненностью руке.
Но Стрелка была молода, и в характере ее еще осталось немало детских, капризных черт. У нее не прошел страх перед упряжкой, – очевидно, приучали ее к упряжке чересчур грубо и неумело. А страх коня надо победить, иначе он перейдет в норов. Ведь многие проявления дикости, норовистости коня, которые подчас кажутся признаком горячей крови, – не что иное, как застарелые страхи. Кретову пришлось немало побиться, прежде чем Стрелка перестала пугаться упряжки. После этого ученье пошло значительно успешнее, хотя настоящая зрелость пришла к лошади позже. Кретов упорно и терпеливо продолжал «открывать» лошадь, добираться до ее настоящих возможностей. И он крепко запомнил день, когда впервые ему удалось вызвать Стрелку на настоящую резвость. Это произошло вскоре после достопамятного разговора со Стругановым.
Однажды во время тренировки, когда Стрелка, подгоняемая легкими касаниями хлыста, резво неслась вперед, Кретов ощутил, что воздух стал как бы плотнее. Ощущение все вырастало, становилось отчетливее, и уже барабанные перепонки явственно испытывали возросшее давление воздушных струй. Кретов ослабил вожжи и поглядел на землю: трава стлалась под качалкой, как под крылом самолета, когда запускают пропеллер.
Он миновал конеферму, не в силах сдержать Стрелку, которая, словно почуяв о себе неведомый дар, хотела до конца насладиться этим открытием. Наконец он справился с лошадью и, поворотив ее, подъехал к конюшням. Его подручный, младший конюх Никифор, встретил его восторженным удивлением.
– Вот это да! – сказал Никифор и почтительно потрепал Стрелку по чуть взмокшей спине.
– Что, хороню?
– Сроду такого бега не видывал!
– Важное замечание, если учесть твой преклонный возраст. Кстати, сколько тебе лет? Шестнадцать?
– Уже три месяца как стукнуло…
– Жаль, зелен ты для наездника! А впрочем… Ну ладно, поводи ее, чтобы хорошенько остыла!
Вот тут-то и пришла Кретову мысль, что не худо бы иметь своего, сухинского наездника. Но обучить наездника – едва ли не больший труд, чем объездить коня, а времени до бегов оставалось не так-то много. И все же надо, чтобы сухинских коней вывел на беговую дорожку свой наездник, человек, до глубины сердца чувствующий, что означает для сухинцев победа. Нельзя такое дело вверять в чужие руки.
На ком же остановить выбор? У Кретова было двое подручных – Никифор и Санька. Они во всем являли полную противоположность друг другу: кургузый, спокойный увалень Санька и стройный, гибкий, впечатлительный и горячий Никифор.
Роднила их увлеченность делом, хотя любовь к коням выражалась у них по-разному.
Санька ценил лошадей по-крестьянски: за ту пользу, какую они приносят хозяйству. Красоту коней он как-то даже не замечал, а насчет резвости придерживался того взгляда, что вскачь ни пахать, ни бороновать не станешь, важны в коне сила и выносливость.
