Текст книги "Разными глазами"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Юрий Слёзкин
РАЗНЫМИ ГЛАЗАМИ
О Юрии Слёзкине и его повести «Разными глазами» [1]1
Фрагменты из вступительных статей С. С. Никоненко к роману Ю. Л. Слёзкина «Столовая гора» (Дарьял. 2005. № 3) и к сборнику «Разными глазами» (М.: Совпадение, 2013).
[Закрыть]
‹…› Юрий Львович Слёзкин (1885—1947) ‹…› до революции ‹…› успел стать весьма популярным писателем, выпустил трехтомник своих произведений, его роман «Ольга Орг» вышел несколькими изданиями и был экранизирован.
Сын генерал-лейтенанта, участника Русско-турецкой войны 1877—1878, он не был ярым приверженцем существовавшего в России строя и, несмотря на близость многих своих родственников ко двору и вообще к высшим кругам общества (тетка его была фрейлиной ее императорского величества, а дядя, жандармский генерал, начальником жандармского управления Петербурга),– он стремился во всем разобраться сам, и потому одна из его первых повестей «В волнах прибоя» (1906) о революции 1905 г. была запрещена цензурой, а автор был осужден на год заключения в крепости, от чего его уберегли лишь родственные связи.
‹…›
Мировая война, революция, Гражданская война… Для многих дореволюционных деятелей культуры эти эпохальные события становились переломным моментом, а иногда и крахом. Не все смогли сразу осознать и суть происходящих событий, и их направленность, и их неизбежность, необходимость.
Не сразу пришел к полному пониманию и Юрий Слёзкин. ‹…› как многие представители старой интеллигенции, он проходит через чистилище сомнений, раздумий, ошибок и срывов. Коротко свой путь в первые послереволюционные годы Слёзкин представил так: «от сотрудничества в „Нашей газете“ и „Вечерних огнях“ – к „Крестьянской коммуне“, от скепсиса – к революционной восторженности, от организации Союза деятелей художественной литературы – к бегству за белым хлебом в Чернигов, от заведования подотделом искусств (вполне искреннего – с отдачей себя целиком) – к глупейшему сотрудничеству в „Вечернем времени“ и снова налево» [2]2
С л ё з к и н Л. «Пока жив, буду верить и добиваться» // Вопросы литературы. 1979. № 9. С. 278.
[Закрыть].‹…›
В 20-е годы Юрий Слёзкин пишет одно за другим произведения, посвященные недавним пережитым событиям и сегодняшнему дню,– роман «Столовая гора» (1922), повесть «Шахматный ход» (1923), роман-памфлет «Кто смеется последним» (1924); повести «Разными глазами» (1925), «Бронзовая луна» (1926), «Козел в огороде» (1927). В 1928 году выходит роман «Предгрозье» – первый вариант первого тома трилогии «Отречение».
В 1929—1930 годах на современном материале Слёзкин создает пьесы «Ураган» и «Пучина», поставленные в театре б. Корша и им. Е. Вахтангова.
Кроме того, за эти годы опубликовано десятка полтора рассказов.
‹…›
Слёзкин отражает проблемы жизни новой России в таких повестях, как «Разными глазами» (1925) и «Козел в огороде» (1927). Повесть «Разными глазами» имеет подзаголовок «Короб писем». Точнее, это повесть в письмах. Форма не новая. История литературы знает много прекрасных образцов. Можно вспомнить «Опасные связи» Шодерло де Лакло, эпистолярные романы А. Ричардсона и Смоллетта. Да и в России были прекрасные образцы. Достаточно назвать «Бедных людей» Ф. М. Достоевского.
Андре Моруа отметил, что это несколько искусственная форма, что жизнь, в сущности, проходит в разговорах, в делах. Замечание весьма несостоятельное, ибо любая литературная форма искусственна. Роман, в котором люди говорят и действуют, все же не реальная жизнь, а литературное произведение, как и то, в котором люди обмениваются письмами. Литературе пока не известно крупное произведение, построенное только в виде телефонных разговоров, но телефонный монолог «Человеческий голос» Жана Кокто по праву вошел в сокровищницу мировой литературы. Так что повесть, роман в письмах – вполне законная форма.
Письма могут сказать, но могут и умолчать. Используя эту форму, автор проявляет свое знание человеческих характеров, стилей и языка эпохи.
Повесть «Разными глазами» многозначна. Это и продолжение осмысления новой жизни, новой, раскрепощенной морали, осмысление своего пути, это и поиски истины, смысла новой работы. Недаром авторы писем много и хорошо говорят о своем труде. Тема большинства писем – любовь. Но любовь не абстрактная, а связанная с конкретным жизненным путем, конкретным характером.
В 20-е годы любовь, семья, брак, половой вопрос стали темой бурных дискуссий, собраний, многочисленных лекций, наконец, произведений искусства. И в этом был свой резон. Отшумели грозовые годы. Наступило мирное строительство. Создавался не только новый, материальный мир, но и новый человек, новый быт, новое бытие, и, значит, формировалось и новое сознание.
Прошлая религиозная мораль была разрушена, прошлый буржуазный брак, часто основанный не на истинной любви, а на купле-продаже, с его фальшью и ханжеством, был отвергнут. Зарождалась новая семья, основанная на любви мужчины и женщины, на их общих интересах. Разумеется, не все шло гладко, не все было ясно.
Споры, дискуссии, точки зрения отразились в письмах персонажей повести Ю. Слёзкина.
Используя эпистолярный жанр, Слёзкин сумел создать изумительно яркие характеры.
Странные отношения двух отдыхающих в Крыму – музыканта Николая Васильевича Тесьминова и жены профессора Марии Васильевны Угрюмовой – вызывают напряженный интерес окружающих. В разнице восприятия и понимания этих отношений, которую мы видим в письмах, обнаруживается и разница характеров, мировосприятий, мироощущений, отношения к себе и другим людям.
Слёзкин своей повестью говорит: никаких рецептов любви и семьи быть не может. Пришел новый мир, новые люди, и они по-новому и каждый по-своему будут любить и создавать семью.
Повесть оптимистична, жизнерадостна. От нее веет прочностью, уверенностью. Написана она легко и весело.
Особый интерес представляет письмо Валентина Медынцева, прототипом которого явно был Максимилиан Волошин (у него в течение нескольких месяцев гостил Слёзкин в 1925 году).
В повести «Разными глазами» Юрием Слёзкиным великолепно схвачены особенности языка нового времени – насыщенность современными словами, оборотами, техническими терминами, канцеляризмами. Блестящий, ярко индивидуальный язык, литературный и разговорный, и даже научные термины вплетены в него естественно, органично.
‹…›
Затравленный рапповской критикой, которая видит в нем чужака, сомнительного попутчика, Слёзкин все-таки продолжает работать. С конца 20-х его перестают печатать. Издательства отклоняют его рукописи. Из репертуаров театров исключаются его пьесы, более пяти лет не издают его книги.
Он вынужден обратиться, подобно многим другим писателям, с письмом к Сталину. Слёзкин подчеркивает, что все его творчество отдано родине, народу, что хочет быть полезен. Неизвестно, получил ли это письмо Сталин, но резонанс все же был. Писателя пригласили в ЦК, и через некоторое время рукопись первого тома эпопеи «Отречение», произведения, которое Слёзкин считал главным делом своей жизни, была принята к печати.
В эпопее автор хотел отразить эпоху, XX век со всеми его потрясениями.
‹…›
Над эпопеей Слёзкин работал до конца своей жизни. В суровые годы войны он увидел свой патриотический долг в том, чтобы выдвинуть на передний план третьего тома фигуру Брусилова. Некоторые главы романа печатались во время войны. Отдельной книгой роман «Брусилов» вышел в марте 1947 года. В нем реализовалось все, к чему стремился Слёзкин на протяжении писательской жизни,– слились воедино мысль, идейная ясность, художественное мастерство.
Разными глазами
(Короб писем)
Сознанье – вспышка молнии в ночи,
Черта аэролита в атмосфере,
Пролет сквозь пламя вздутого костра
Случайной птицы, вырванной из бури
И вновь нырнувшей в снежную метель.
М. В о л о ш и н. Космос
I
Мария Васильевна Угрюмова – Николаю Васильевичу Тесьминову (записка, пересланная через прислугу)
Москва, 27 апреля
Бедный, бедный мой друг, пишу Вам наспех, в суете, среди раскрытых, уложенных чемоданов, и только несколько слов Вам вдогонку. Хочется еще раз ободрить Вас, сказать – берегите себя, свою душу, свою непутевую голову. Все еще как шальная после нашего свидания, все еще пытаюсь что-то досказать, вдолбить Вам. Понимаю, что тяжко, но здесь Вы из этой путаницы не выберетесь – уезжайте, уезжайте скорее. Издали всегда виднее. Я буду около Вас и даю Вам слово, охраню Ваш покой. Ведь Вам же обещан месяц в доме отдыха «Кириле». Там чудесно – Вы станете другим человеком, и она – Варя – многое поймет за этот месяц. Мы, женщины,– глупые, нас учит только время, а не слова. У Вас с Варей долгие годы общих страданий – это не забывается. Она упряма, но не зла и любит Вас по-своему. Оба вы виноваты. Уезжайте. А о Тане не бойтесь – она девочка, у нее все впереди, горе в молодости остро, но скоропроходяще. Будьте тверды – уезжайте. Я буду Вас ждать – «Ай-Джин» рядом с «Кириле».
Мария
II
Экономист, ученый-статистик Антон Герасимович Печеных – жене своей в Харьков
Дом отдыха «Кириле», 10 мая
Дорогуленька моя, дружечешечек мой, вот я и на санаторном положении. Приехал в «Кириле» ровно в 8 часов 27 минут вечера (посмотрел на часы, чтобы проверить скорость пробега автомобиля). Ехали мы от Севастополя ровно пять часов восемнадцать минут с заездом в Алупку, где скинули двух пассажиров – один в очках, весь в нарывах, страшно противно сморкался за моей спиною, что мешало мне спокойно любоваться красотами природы из боязни заразиться. Я хотя первый занял заднее место в Крымкурсо (так здесь называют автомобили), однако уступил даме (ты знаешь мою деликатность), а сам пересел к шоферу. Оказался человек непьющий, к моему удивлению, и очень сведущий. Я с его слов ознакомился с местными обычаями, впрочем, малоинтересными. Только одно досадно, из какой-то трубочки капало масло, я по близорукости сразу не заметил, потом вижу – на брюках, чуть ниже колена – два жирных пятна. Не знаешь ли, чем вывесть,– пришли, не забудь, рецепт.
Погода стояла прекрасная – двадцать три градуса по Реомюру {1} (сказал шофер), но только пыль, этакая мелкая, вроде муки, портила впечатление. Все же не упустил ничего интересного, точно сверяясь по путеводителю (купил в Севастополе, называется «Крым», очень любопытно составленный).
От Севастополя до «Кириле» по шоссе 71 верста. Стоит 10 рублей с пассажира. На пароходе дешевле, но при слабости моего здоровья побоялся качки, а еще нужно взять в расчет время ожидания от прибытия поезда до отхода парохода,– оно бы и вышло одно на одно, считая с обедом и лишними носильщиками. А к тому же виды! Мне еще в вагоне рассказывали – прямо не поверишь!
Только сначала мне не понравилось – город, по Гоголевской улице судя,– неудобный, а по выходе на шоссе – каменистая однообразность (так и в путеводителе сказано). На третьей версте влево от шоссе, близ города Сапун, виднеется английское кладбище – на нем много зелени. За шестой верстой справа недалеко от шоссе видно французское кладбище – на нем много зелени. Здесь погребено около 90 000 человек (по путеводителю). Но с 21-й версты я уже понял восторг, даже сзади – в очках – перестал сморкаться. Совершенно исключительное зрелище! – представь себе голубое небо, автомобиль несется вниз, а по сторонам ущелье, совершенно как мы видели с тобой в «Демоне». Все в лесах. Я только торопился протирать пенсне. За ущельем открывается «Кучук-Мускомская долина». Тут мы стали подниматься, а потом на холостом ходу (так называет шофер, когда машина идет с выключенным радиатором) спустились в Байдарскую долину.
Здесь мы остановились набрать воды в насос перед кафе-столовой. Некоторые вышли закусить, но я уклонился, ожидая в «Кириле» ужина, и прошелся заглянуть на жизнь местного населения. Дворики крохотные, меньше наших сумских, дома же с балкончиками, без сеней. Женщины положительно все уроды, так что, детуленька, о романах и в голову не приходит. Ты ведь у меня ревнючая! Я как раз думал, хорошо бы с тобою вместе все это видеть. Шофер мне объяснил, что хотя татары магометане, однако у всех по одной жене, так как держать больше дорого стоит,– значит, и тут совершенно как у нас.
Но что меня привело в трепет, так это «Байдарские ворота». Умопомрачительно! Нарочно выписываю из путеводителя:
«Байдарские ворота построены в 1871 году ( год Парижской Коммуны.– А. П.) и пользуются широкой известностью за свое очень эффектное положение: они расположены на самом краю крутого склона, почти обрыва к морю. За воротами сразу открывается грандиозный вид на Южный берег и море».
Но здесь нужно было бы перо Гоголя или Немировича-Данченко (помнишь его «Забытую крепость»? {2} Правда, там действие на Кавказе, но все равно).
Отсюда мы пустились выписывать такие кренделя вниз, что я только держался за шляпу, даже пенсне вытирать не мог. Боюсь соврать, но не меньше семи раз были на краю гибели при поворотах – шофер это называет – «крен». При моей нервности такое выдержать трудно, так что когда влетели в тоннель, я стал кричать, но после все объяснилось к общему удовольствию. До самой Алупки ехали со смехом, вспоминая приключения. В кратких словах – совершенно как в кинематографе заграничной фильмы.
Так что всю фееричность описать не берусь. И все время по правую руку море перлового цвета {3} (помнишь картины Айвазовского в музее Александра III? {4} ). Шофер объяснил мне, что цвет моря зависит от подводной растительности и атмосферического давления, но я ему не очень верю, так как почему оно бывает такое синее? – в путеводителе это, наверно, объяснено подробно.
Сделал еще одно странное наблюдение. На остановке (меняли шину) сорвал цветы вроде наших колокольчиков, только больше, другого цвета и стоящие торчком. Сев на место, понюхал их и удивился. Даже как-то неловко стало (ты знаешь, какой я стеснительный),– но были одни только мужчины, так что сомневаться не приходилось – цветы эти пахнут женщиной. Очень странно! Я нарочно спрятал и с этим письмом посылаю тебе.
А от Алупки нас только двое осталось – я да музыкант один, композитор, назвался Тесьминовым. Музыки его я что-то не слыхал, сам же, видимо, из породы хлыщей, верхолетов – несимпатичная физиономия, знаешь – с манерами такими. Тоже в «Кириле». Ну, да ведь теперь кто только не знаменит! Настоящих людей, ученых, в грош не ставят, а все больше скороспелками да наглецами пробавляются. Я, конечно, со свойственной мне учтивостью начал было выражать ему свой восторг перед видами, так он хоть бы что! Совершенно нечувствителен к красотам! Только и услышал от него: да, говорит, ничего. А еще человек искусства, бог с ним! Одно обидно, когда вылезали перед дворцом – будто бы он один и приехал. Ах, Тесьминов! Ох, Тесьминов! Конечно, потом все выяснилось. Барыньки и девицы со скуки дохнут, а потанцевать не подо что.
Мне комнату отвели с художником Крайницким (тот самый!) и еще двумя врачами – приятные люди. Я с ними долго и плодотворно беседовал на сон грядущий.
Ну, роднусенька моя, на этот раз довольно – и так одиннадцать страниц отмахал, сам удивляюсь. На следующий случай стану тебе отсылать вроде дневника со всеми подробностями, а теперь целую мою кокосв любимую родинку и остаюсь любящий Кутик.
P. S. А вот ты и не знаешь, почему я тебя кокос назвал! Это по-татарски значит – голубые глаза, голубоглазка! Вот что, кокосик мой, бесценненький!
P. P. S. Не забудь рецепт прислать от пятна – очень беспокоюсь.
III
Обратите внимание, Тесьминов снова отсутствует. Я возмущена. А вы? Здесь кроется какая-то тайна – предлагаю установить планомерный розыск. Я уже предлагала кое-что. Действуйте! Единственный интересный человек – и тот исчез. Безобразие!..
Н. И. Ольгина – Н. М. Думко (на обратной стороне записки ответ Ольгиной)
Я согласна. А как же теннис? Откладывается? Я атакую соседа справа – он болтлив и любопытен – разнюхает. Не кажется ли вам, что мы похожи сейчас на провинциальных барышень, ловящих кавалеров? Это даже забавно.
IV
Профессор Михаил Андреевич Угрюмов – жене Марии Васильевне Угрюмовой в «Ай-Джин»
Москва, 12 мая
Марисенька, Марисенька, опять ты меня мучаешь. Ни слова, кроме странных телеграмм. Я нервничаю почему-то со вчерашнего вечера невозможно.
Дорогая моя, так много как будто говорили обо всем, много путей намечали. Знаешь, что я могу дать, знаю, что ты мне можешь дать. Зачем же опять мучаешь молчанием и тревожными телеграммами? Хоть двумя, тремя словами давай знать о себе и о детях, аккуратно присылай хоть две-три строчки. Если же мучаешься, если не в силах справиться со своими терзаниями – брось все и приезжай – попробуем вместе как-нибудь еще раз найти лучший исход.
В прошлом году я говорил тебе, говорю и сейчас – у тебя все данные, чтобы быть счастливой женщиной,– сумей ею быть.
Писать не могу больше. Измучен, устал, путаются мысли. Одного прошу – пожалей себя, меня, малышей. Целую.
P. S. Сейчас думаю, как нехорошо, как глупо было тебе ехать в Крым.
V
Из записок Антона Герасимовича Печеных
«Кириле», 12 мая
Чтобы не забыть: отвратительный подают нам к чаю шоколад. Откуда только выкопали? Определенно, заведующий – жулик. Мне передавали за достоверное, что он все тащит к жене заведующего винным складом, который теперь в Москве. Она тоже не дура. Живет в Ай-Джине, держит столовников – кормит их на казенный счет. Недавно видел ее на пляже – костистая, но все же недурна, сознаюсь, особенно со спины. Третьего дня рассказывали – устроила ему истерику – всю ночь не давала спать профессору Кашкину (он с супругой для удобства живет не в санатории, а во флигеле ай-джинском). А почему истерика? К любовнику, видите ли, приехала невеста! Потеха! Вообще, чего не делается!
Мне тоже еще эти барышни две – агрономша и докторша – надоели до смерти. За столом через каждые два слова смеются. Какой может быть отдых после этого? Теперь у них тема – Тесьминов. Прямо противно! А я до него докопаюсь! Тип, несомненно, подозрительный. Я этих красавчиков знаю. Особенно они отвратительны, если выглядят моложе своих лет (несомненно, признак легкомыслия). Поселился этот музыкантишко тоже в Ай-Джине, хотя совершенно один, но вот, представьте, не пожелал жить совместно с другим отдыхающим. Тут, безусловно, нечисто! Может, и мне удовольствия нет ночевать сам-четыре. Однако мирюсь.
Говорят, будут вскорости москиты кусать, но самое поразительное и достойное быть отмеченным то, что кусая пребольно, остаются невидимы для невооруженного глаза. Sic! [4]4
Так, таким образом, вот как! ( лат.).– Ред.
[Закрыть]
VI
Молодой ученый, врач Василий Савельевич Жданов – товарищу, врачу-венерологу Федору Константиновичу Курдюмову в Ленинград
«Кириле», 16 мая
Ты уж на меня, братишка, не серчай за долгое молчание – сам знаю, виноват. Обленился вконец – пожалуй, только во вред мне отдых.
Лежу на камушках голый, жмурюсь на солнце и не пойму – откуда у меня такие дурацкие мысли: будто вот сейчас встану и пойду домой чай пить, а дома меня ждет жена и похожа она на нашу фельдшерицу Анчутину.
Или еще этакое: никаких КУБУ {5} , диспансеров, здравотделов, клиник, лабораторий нет, городов тоже нет – а кругом дичь, пустыня, море – и слов никаких человеческих не знаю – только мычу, нюхаю воздух – смолой пахнет, солью,– силища в мускулах лошадиная, кажется, прыгну – саженей пять перемахну. Чепуха, конечно,– а вот до того приятно, что сказать нельзя. Много у нас все-таки звериного осталось – чуть ближе к землице, к солнцу, как тотчас же всякие там культурные навыки к черту. Хотя что же там говорить – поскреби меня, тебя, других наших ребят – дикари. И очень я этому рад – дикарь прежде всего рационалист, безбожник, у него все на потребу. Вот мы и культуру тоже к себе приспособим, а фетишей, отвлеченности, идеализм – к черту. В этом наша сила. И вовсе это не цинизм – в цинизме всегда большая доля рисовки, упадочничества,– а напротив, вера в себя. Разве дикарь может быть циником? У него нет стыда, но есть здоровый инстинкт – право же, это во много раз лучше. А ежели ко всему прибавить наши точные знания, так мы такого понаделаем…
Нет, хорошо все-таки иногда вот так, на солнце, голым полежать: если и завелась случайно в башке труха какая – всю ветром выдует.
Ты все-таки меня не крой, вот увидишь, приеду – зубами в работу вгрызусь, а сейчас – отдых так уж отдых.
Ездил вчера верхом – лошаденка на вид паскудная, а как припустила в гору – только держись.
Помнишь весну девятнадцатого года под Екатеринославом? Иной раз самому себе не веришь, как это так случилось, что живу я в палатах, сплю на пружинной кровати, ем по звонку пять раз в день – отдыхаю. Неужто и моя крупица приложена к тому, что сейчас наш брат может отдыхать, учиться, думать? Чудеса! Ведь мы же девять лет провели на ногах – только продрался в университет, как тотчас же – винтовка, конь, переходы, переправы,– начеку каждую минуту. И какой гул, какой шум, какая человеческая лавина протекла перед моими глазами! Чего только на ходу не переделано?!
Помнишь, когда я заведовал наробразом в Нежине, мне приходилось ставить винтовку в углу своего кабинета? А стенгазета, которую мы набирали под обстрелом в сошедшем с рельс агитпоезде! А партийное совещание в затонувшей барже в Новгород-Северске, когда мы даже понятия не имели, в какую сторону ушли наши части, и все наши эвакуированные учреждения состояли из нас самих – пяти завов!
Надо сознаться, мы наделали – по молодости, по спешке, по излишнему рвению – немало глупостей за эти годы. Не жалея себя, мы еще меньше жалели других, мы слишком надеялись на свои силы и свою партийную непогрешимость, мы, наверно, казались подчас очень смешными, самоуверенными недоучками (да что греха таить, так оно и было в самом деле) – но вот же правыми оказались все-таки мы, потому что здоровый инстинкт дикаря вывел нас из дебрей, где бы любой культурный человек давно сгинул.
И вот я снова в лаборатории, снова у анатомического стола, но уже как хозяин жизни. Право, когда об этом подумаю, то начинаю смеяться от радости, как дурак. Этого никогда не сумеет понять человек, шедший только путем учебы, интеллигент старой формации. Для него наука тоже какое-то священнодействие, культ, а не черная, полезная работишка.
Я тут их успел понаблюдать вдосталь – и старых идеалистов-народников, и просто профессионалов-ученых, и «отрицающих», и «приемлющих». Все они на одну мерку, и все они смотрят на нас (таких, как я, здесь пять-шесть человек) с испуганным любопытством. А право же, мы не кусаемся и даже за табльдотом держим себя «как истые европейцы». Но что же делать, если науку мы не можем отделить от жизни, причем у нас первая служит второй, а не обратно?
С одним я тут разговорился по-дружески, он, правда, не ученый, а музыкант – эти люди искусства народ более легкий, идеология у них хромает на все четыре ноги, но зато они хоть способны понимать других. Зовут его Тесьминовым. Он, кажется, в своей области спец, и не из последних. Мы лежали рядом на пляже и по голому своему положению разговорились начистоту. Помыкался он в эти годы тоже порядком, правда, все больше «спасаясь», но народишка перевидал достаточно и, как человек наблюдательный, понаторел. Разумеется, в первую голову атаковал меня насчет «личной жизни».
– Вы совсем не признаете личной жизни?
– То есть как же не признаю?
– Да у вас, коммунистов, все – коллектив, пролетариат, общественность, астрономические величины, а личная жизнь – это что-то, по-вашему, очень маленькое.
– Одно другому не мешает,– отвечаю.
– Вот в том-то и дело, что зачастую мешает!
– Тогда это хужее…
Он так сразу и обволновался:
– Нет, право, ответьте мне просто, как человек человеку: считаете ли вы возможным часть своей души отдавать не обществу, не коллективу, а одному лицу, любимой женщине, скажем? Даже не часть души, а большую часть, всю душу? Представляете ли вы себе такой случай, когда любовь свяжет вас всего, когда творить, думать, работать вы сумеете только во имя ее?
– Нет, не представляю.
– Однако это возможно? Ведь случаи такие бывали, а следовательно, и теперь могут быть?
– Если бы так случилось, я, любя одну, что вполне естественно, но вместе с тем сознавая себя членом коллектива, членом своего класса, своей партии, легко сочетал бы это «во имя», делая для того и для другого свое дело. Ведь любовь – радость, ведь она творящее начало, я так понимаю. С любимым товарищем труд кажется легче. В чем же тогда коллизия?
Он ответил мне почти с ожесточением:
– В том, что не всегда любимый человек может быть вашим товарищем. В том, что любовь не справляется с метрикой, партийным билетом, с классовой родословной. В том, что в один не прекрасный день вы увидите, что любимый человек – чужой вам во всем или, напротив, что свой во всем человек – не любим уже вами. И вот вы тогда должны делать свое личноесчастье, спасать свое личноесчастье, вы не сумеете во имя партийной или какой-либо иной дисциплины, во благо общества жить с этим человеком, а если останетесь жить, то труд ваш будет безрадостен и, следовательно, бесплоден. Вы перестанете быть общественно-полезным человеком. Тогда как – выкидывать вас из партии? Признать антиобщественным элементом? Но разве это выход? О, если бы любовь была только половым влечением! Тогда все устраивалось бы очень просто. Мы могли бы выбрать себе под масть, даже не мы, а, если угодно, особая комиссия по увеличению народонаселения. Но это не так, вы знаете, что это далеко не так! Любовь ничему не подчиняется. Вот вы, молодой ученый, врач, коммунист, человек новой формации, трезвый ум, а вы можете сказать уверенно, кого изберет ваше сердце? Однажды вы полюбите пустую барышню или умницу, но из иного мира – и вот начнется путаница, все полетит вверх тормашками, вы не успеете очухаться, как вас всего вывернет наизнанку. Разве среди вас же не было таких примеров? Вы скажете, что на то есть у человека сила воли, закаленная дисциплиной? Хорошо, вы сумеете взять себя в руки. Ну а дальше что? Хватит у вас сил отказаться навсегда от личного счастья?
Я уже сейчас и не помню, что он говорил еще, но все сводилось к тому, что вопрос личной жизни, личного счастья очень серьезный, больной вопрос – и теперь, когда мы перешли к мирному строительству, требует разрешения в первую очередь.
С этим я, пожалуй, с ним согласен. Черт возьми, мне что-то не приходилось об этом задумываться, но, конечно же, институт брака, хотя бы гражданского, в том бытовом укладе, в каком он сейчас продолжает находиться, безусловно нежизненен и требует иных форм. А любовь… грешный человек, я всегда думал, что влюбляться должно быть, очень весело, а любить – большое счастье, да ведь на ходу этого не испытаешь, а отдыхаю я в первый раз за эти девять лет. Поживем – увидим. Только зачем все-таки так много внимания уделять любви? Тесьминову она, как видно, шибко насолила.
Тут к нему неравнодушна одна наша – Ольгина, хорошая работница, беспартийная, но из тех, что добротнее иной партийной. Жаль мне девку, замучает он ее своими любвями, слишком уж он путаный. А ведь с первого взгляда – здоровый парень. Вот что значит – старая косточка. Только я на этот счет слаб, честно говорю, не пробовал – тебе виднее, ты человек женатый – разберись-ка сам да вразуми меня, неуча. На этом кончаю.
С коммунистическим приветом,
Жданов
VII
Советская служащая, машинистка, Евгения Петровна Вальященко – сослуживице Гладышевой в Москву
Деревня Кореиз, 17 мая
Ну, милуха, я до того загорела и раздобрела здесь, что меня не узнаешь. Совершенная арапка. И с ужасом думаю о том, что мне придется снова возвращаться в Москву, садиться за свою машинку и видеть перед собой ежедневно вислоухого.
Дни бегут чертовски быстро. А с каждым днем все новые знакомства – так много любопытного! Я сняла комнатку за пятнадцать рублей в месяц у извозчика-татарина – он очень веселый, вечно скалит зубы, и жена у него тоже очень веселая, в комнате чисто, в саду созревают черешни. Окна мои выходят в сад: просыпаюсь в шесть часов утра – и прямо через окно в сад – умываться, вытираюсь и смотрю на Ай-Петри – он передо мной. Пью молоко из-под коровы парное. В детстве терпеть его не могла, а теперь обожаю.
Наша деревня рядом с Ай-Джином, бывшим имением Николая Михайловича. В его дворце теперь дом отдыха союза металлистов, а в дальних флигелях – совхоз. Там сдаются комнаты частным лицам – там же я столуюсь у моей приятельницы – Сонечки Перовой. Она замужем за бывшим заведующим винным складом – муж ее в отъезде,– она дает обеды. У нее целая история тут вышла, настоящий роман, только об этом после.
В нее влюбился теперешний заведующий – очень красивый, Игорь Константинович, из бывших,– ты понимаешь? Об этом все говорят. Она его ревнует. Он пропадает у нее целыми днями. Я их должна мирить ежедневно. Это тоже очень весело!
Сонечка мне о нем рассказывает – я даже и не знала, что есть такие мужчины… Только об этом после.
Представь себе, он… Нет, я тебе этого не расскажу.
Мы с ним подружились, конечно, без всяких ухаживаний. По-товарищески. Каждый вечер пьем вино – он носит очень хорошее из своих подвалов. Учил меня целоваться – одним языком…
Днем после обеда все спят, называется «мертвый час» – отвратительное время. Я валяюсь и читаю Данилевского {6} из библиотеки. А после чаю, в четыре часа, иду в «Кириле» на теннис. Там у меня тоже завелись знакомые, все интеллигентные люди. Со мной играют две барышни – врач и агроном, они из новых, обе некрасивые, но ничего – славные, все время смеются. Четвертый партнер – Сандовский, знаешь, наш – член правления. Есть еще три-четыре из молодежи, а остальные все почтенные, седовласые старцы. Надо их только видеть, когда они гуляют или на пляже! Моцион двухсотлетних.
Да! Еще тут живет писатель Пороша. Слыхала, должно быть, из «попутчиков»? {7} Я его не читала – понять ничего нельзя, но он знаменитый и очень забавный. Такой белесый, в круглых очках. Мы с ним встретились в парке. Он остановился передо мной и говорит:
– Вам, конечно, не скучно?
Я засмеялась и отвечаю:
– Нет, не скучно.
– А мне скучно,– говорит,– пойдем вместе гулять.
Так и познакомились. Про детство свое рассказывал – чуть от хохота не умерла.
– Очень я тогда врать любил,– говорит.
– А теперь нет?
– И теперь люблю.
С ним уютно. Третьего дня вечером читал он свой новый рассказ, все слушали за большим столом на веранде.
Только я не слушала, потому что в это время пришел Тесьминов, музыкант, со своей дамой, Марией Васильевной. Они живут в Ай-Джине вместе, это тоже целая история.
Марья Васильевна – жена какого-то профессора, у нее два сына, одному девять, другому одиннадцать. Приехала она две недели тому назад, заняла в совхозе комнаты, а обедает у Сонечки.
Представь себе женщину лет под сорок, с маленькими черными глазками, вздернутым носом, с поджатыми губами, с нечистым цветом кожи, напудренную, небольшого роста, всегда одетую очень ярко – словом, «молью траченную», по выражению Кирюшки. Говорит очень быстро и всегда, понимаешь, впечатление, точно немного выпивши. Мальчишки у нее настоящие хулиганы, все время ревут и дерутся. Но она за ними не смотрит.
