Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Ладно! – кричу.– Я тебе покажу кузькину мать! Будешь ты у меня слушаться отца! Вот заставлю тебя сейчас печь истопить и все тут!
А сам ногами грязь замешиваю, но только по всем данным места знакомые: сажалку обойти, подняться на бугорок – он и есть мой хутор. Однако вижу коров на выгоне. «Что за опера? – думаю.– Совсем моя Марьянка сдурела, без времени коров выгнала… ну, погоди…» И иду я, значит, на коров вдоль сажалки, в расчете на случай потравы, а коровы – ходу. Представьте себе, будто никакого на меня внимания, травку щиплют, а между прочим отодвигаются. И чем я торопше к ним рвусь, тем они от меня дальше…
– Э, нет,– думаю,– я таки вас обдурю: что мне округ сажалки бегать за ними, лучше я на них через сажалку по ватерпасу {40} от кратчайшей точки. Сажалка у меня – одно слово что сажалка, а в настоящем положении лягушечной глубины. Плевое дело! И с таким расчетом, кобеняк подобрав, я с полным основанием в воду.
Да-с! Вот тут-то оно и вышло дело… не успел я передохнуть, как по самую маковку, а ноги – точно кто снизу держит и к себе тянет, а земля из-под ног бежит, а кобеняк на голову, а в мозгах орудийный разрыв. Караул! Обстоятельство несомненное – топну! Но крикнуть не могу – душит, темь непровидная, да к тому же лёт во глубину потрясающий.
Только и помню…
Но в неожиданности времени голос:
– Какого еще лешего валит?
А к нему другой:
– Шлялся тут который всю ночь пьяный.
А к другому третий:
– Уж не подстрелил ли, чего доброго, птицу?
И вот, как перед богом: чувствую, общупывает меня кто-то со всех сторон, за кобеняк потянул, хотя глаз не открываю – чур-чур меня, болотная нечисть,– однако сознание полное, и вдруг, представляете себе, смех:
– Да это же Григория Мыльняка батька!
– Ну и ну! Намылился старик – пожалуйте бриться! Вставайте, папашенька, приехали!
Все ж таки, беря в соображение несоответствие положения утопшего, я только один глаз приоткрыл и вижу – склонилось надо мной некоторое рябое лицо отвратного, но знакомого виду, а вокруг будто водяная облачность. Смотрю да молчу в ожидании – чего будет.
– Не узнаешь, папашенька?
– Нет,– отвечаю, подумавши,– как не узнать такое хайло? Только лучше бы его не видел ни разу – тошно!
– Это вам, папаша,– возражает,– с перепою тошно. Шутка ли сказать, всю ночку прогулочку совершали, да к тому же еще с кручи по грязи на салазках заголя сиганули! Полное,– говорит,– вам выражаю сочувствие!
А тут из облака другая личность: сынок единоутробный.
– Что же это вы, отче родимый,– кричит,– такого сраму наделали: людям на головы сыпетесь! Никак от вас этого не ожидал! Не будь туману, подстрелили бы вас живым манером!
Ну, тут я уже не стерпел. Сами понимаете, всякое хорошее настроение от таких событиев пропадает. Открыл второй глаз, сел наземь и кричу:
– Ослоухие дурни! Пропаду на вас нет! Самый вам раз в болоте жить с гадами. Только нет моего желания через вас от голоду до потери разума доходить, объедалы проклятые! Сгиньте!
Глава четвертая
Но представьте себе, никакого конца моим мучениям из этого не вышло. Подняли меня на ноги, обтерли кое-как да и говорят:
– Между протчим, папаша, видно, вам судьба такая – боевую долю вместе с нами делить. Радуйтесь, что целы остались, а то по туману могли бы шею сломить. Все ж таки со светом отпустить вас домой недопустимо в видах тайны нашей диспозиции, а потому предлагаем вам за нами следовать в поход. В дело вас не допустим по слабости вашего здоровья, однако помощь оказать сумеете. Сядайте в тачанку да и айда…
Как бы вы на моем месте поступили, хотел бы я поглядеть? Что тут прикажете делать! Кони ржут, братва ругается, сам батько Печеный на переднем возу куркулем развалился, кричит скрозь туман:
– Что, старик, перекрещиваться собрался? Так и быть, в кумовья зови!
Одно я только и думаю: куда ни на есть везите, скорей бы до горячего довезли, а от дела этого ихняго уж словчусь как-нибудь.
И тронулись мы, значит, в путь. Всего восемь возов, двадцать шесть хлопцев. Выбрались из яров на луга, а оттуда в лес, да лесом, проселочною дорогою пяток верст отъехали и стали. Солнце-то едва поднялось – плачет, снизу мокрень, сверху мокрень, по мхам склизко, и такая тоска меня обуяла,– представить себе не можете!
А бандитный народ возы в ряды установил, ружья из-под сена повытягал и к просеке. А Григорий мой первый из них заправила. Ну просто глазам своим не верю, откуда у него этой дерзости столько! Точно вот из рода в род – бандит почетно-потомственный.
– Вы, папашенька, не сумлевайтесь,– говорит,– мы это дельце живым манером обтяпаем. Плевая вещь!
– Ну уж нет,– отвечаю,– это ты себе как хочешь, я тебе не советчик, а сам я встревать в грязное дело не желаю. У меня руки чистые, орудуй в одиночку. Но только отца родного забывать не годится.
И с теми словами отошел в сторонку, на бугорок посуше, так что как раз весь плацдарм виден. Прилег – смотрю. Злодеи мои поперек рельс сосну свалили да под насыпь.
Поверите ли, траву вокруг себя пообдергал от досады. Однако слышу – гудет. И представьте себе, все громче, так, что даже земля подо мной затряслась… И гудет, гудет, и гудет, а у меня волосы дыбором!
Только выскакивает на пути хлопец. Помахал чевой-то красным флагом да снова под насыпь. Я даже уши заткнул. Вот сейчас, думаю, ад кромешешный!
Ну, между протчим, благополучно. Смотрю, ползет этакая громада, вытянулась из-за поворота и приставать начала. А тут с обоих сторон – братва.
– Эх, сволота, сволота! – шепчу.– И куда вы только лезете, и чего вам только надоть? Эх, сволота, сволота! Хай бы вас уж всех перестреляли!
Однако ничего подобного. Влез один хлопец к машинисту на паровоз, а другие к вагонам. Ну, тут, понятно, вой, руки вверх, повылазило народу до черта,– прямо даже непонятно: столько его и без всякого сопротивления. Окружило их хлопцев пять с ружьями наизготовку, а уж гляжу – кой-кто барахло из окон выворачивает.
А чем дальше, тем больше добра волокут! Смотрю, мой Григорий два чемодана за плечи вскинул, корзинку в руках несет да еще другими командует.
«Это что же такое,– думаю,– как же так? Совсем они публику пообчистят, а на меня никакого внимания. Ну как есть сволота петая! Разве же так можно! Эх, сволота, сволота!»
Тут я и сам не знаю как вышло. Точно меня кто гвоздем в заднее место: прямо-таки в догадку не пришло,– как с бугра-то кубарем в ложбинку, а с ложбинки на насыпь, а с насыпи – в вагон!
Обернулся вокруг себя,– сидят по скамейкам сплошные дамочки! И прямо-таки лица на них нет от страха.
– Руки вверх! – кричу.– Которое золото – отдавай!
Даже и сам не знаю, откуда слова только эти взял. Понимаете, формальная оторопь напала. Глаза таращу, а губы трясутся. И надо же так, чтобы насупротив – ветчинная колбаса. Ну, вижу ветчинную колбасу – оторваться не могу, тянет!
– Вы тут зачем,– кричу,– съедобу разложили? Может, имеются такие, что по три дня не евши, а вы жрете! Волоките всю какую ни на есть съедобу ко мне! Живо!
А сам за колбасу. Прямо-таки, сказать можно, ополоумел. Однако меня за руку.
– Голубчик, бандит, прошу вас, не берите! Нам еще до Золотоноши ехать – купить не на что!
Обернулся, вижу держит меня за руку дамочка, а около нее другая, и обе плачут. Ну до того противно!
Я, как вам известно, слез сызмальства боюсь. Зверем завыл:
– Молчать! Ежели которые дамочки хамят, так мы их живым манером пристукнем.
Только поднялось тут совершенно невообразимое. Хоть святых вон! Беспросветные рыдания, деваться некуда. Куда не повернись – слезы: бабье да дети! Поверите ли, дошел до точки. Схватил чемодан – об пол, корзину – об пол!
– Молчать у меня!
А сам не знаю, как дальше быть, за что первое приняться, дурак – дураком: топчусь на месте, дамочки вокруг меня топчутся, которые руки вверх держат, которые барахло ко мне волокут. Только слышу – что за черт! Под самыми ногами шум…
Глянул в окно – лес мимо!
Батюшки! Оставили меня дьяволы! Забыли! Караул!..
Кинулся на площадку, а поперек дороги проводник:
– Во время ходу не разрешается.
Ну что прикажете делать!
– Сволота, сволота! – думаю.– Продали старика ни за что!
Стою, верите ли, и плачу. А вокруг меня уже всякие персоны, с револьверами, с ружьями – откуда взялось.
Глава пятая
Да-с, почтенный товарищ, такое-то дело. Вот и сижу я с вами почем зря в собачьей клетке, вшей кормлю.
Что же касательно того, чтобы по вашему совету всю эту историю чистосердечно рассказать следователю, то, между протчим, он все равно не поверит, потому я и сам, как сейчас в сытости и хорошем настроении, небольшое к ней сомнение имею. Бог его разберет, чего только от пустого желудка не померещится.
1924
Украина, г. Кролевец
Голый человек *
1
Все знали, что в Погребищах самый красивый мужчина – Прикота, Илларион Михайлович, налоговой инспектор по продналогу. В этом вопросе сходились на одном – и дамы, и девицы, и мужская половина: Илларион Михайлович что-что, а красив безусловно.
Ну кто же не восхищался им, когда в солнечный день, обнаженный, стоял он на пляже у берега Десны, готовый броситься в воду, или лежал распростертым на песке, подставляя свои атлетические члены палящим лучам, покрывающим его кожу золотою перуновою бронью.
Здесь, с непринужденностью отдыхающего бога, он предоставлял каждому убедиться в безупречности своего сложения, и не только убедиться, но и сделать соответствующие сравнения и выводы, так как вокруг до самой излучины Десны в летней истоме раскидано было множество мужских и женских тел во всем разнообразии положений, форм, оттенков кож и возраста. А должен сказать вам, что последние годы в Погребищах совместные купанья стали обычным, любимейшим времяпрепровождением, нисколько никого не смущающим.
Иные располагались на пляже как дома, являя трогательную картину первобытной семьи, странной игрой случая объединенной вокруг самовара, иные пары удалялись несколько повыше под ивовые кусты и там созерцали друг друга, как некие Дафнис и Хлоя {41} . Иные предоставляли взору лишь верхнюю половину своего тела, прикрыв нижнюю юбкою или трусиками, но большинство расхаживало голыми, утверждая, что все, что делается вполовину, тешит черта.
Так вот, в один из июльских дней, когда почитай что весь город наш высыпал на пляж и Касьян Терентьевич Подмалина, весьма ответственный работник финотдела, человек тучный, благодушный, оставив на правом берегу жену, детей, служебные занятия, на левом берегу скинул с плеч еще и одежду и нагой, розовый, счастливый лежал, распростершись под благостными лучами и растирал живот, как бы снимая с него тяготу революционной страды, а его приятель Василь Васильевич Кок, бывший преподаватель женской гимназии, ныне служащий в Освите {42} по дошкольному воспитанию, весь в желтом канареечном пуху, со втянутым животом, впалой грудью, с бородкой клинушком, совершенно голый, но с пенсне на горбатом носу с жаром развивал мысль о том, что в обнаженном, здоровом, красивом человеческом теле нет ничего срамного и возбуждающего дурные мысли,– произошло нечто, заставившее Кока внезапно вскочить на ноги так резко, что пенсне с его носа упало в песок, а Касьян Терентьевич, лежавший в любимой своей позе – животом к небу, от неожиданности перевернулся и из-под руки стал смотреть в ту сторону, куда смотрел оцепеневший Кок.
Перед их взором развернулась широкая полоса песку, одним краем уползающая в речные воды, другим полого взбирающаяся вверх к ивовым зарослям, за которыми начинались луга. Во всю длину этой песчаной полосы, до самой излучины можно было видеть разбросанными то поодиночке, то группами человеческие тела, половое различие которых можно было усмотреть только лишь на близком расстоянии,– вдали же все они были похожи одно на другое. В шагах пятистах от наблюдающих Кока и Подмалины, у самого берега реки стояла Анна Сергеевна, супруга Василь Васильевича, и грациозным движением ноги плескала воду. Ее нежные формы казались особенно белыми, почти воздушными под лучами солнца, из-под красного чепчика выбивались золотистые прядки волос, одной рукой она придерживала изрядно полную, но округлую и высоко посаженную грудь, а другую… Но в том-то и был весь ужас,– другую руку держал в своих руках стоящий рядом с ней мужчина. Что это был мужчина, сомневаться не приходилось, хотя он и стоял спиною к Коку и Подмалине, но рост, узкие бедра, широкие плечи, темный цвет кожи, коротко подстриженные волосы на обнаженной голове ясно показывали, к какому полу принадлежит этот человек, позволивший себе так дерзко и беззастенчиво стоять обнаженным бок о бок с прелестной Анной Сергеевной, обнаженной в той же мере.
На несколько минут Василь Васильевич потерял дар речи, дыша как курица, только что снесшая яйцо, в столбняке широко расставил волосатые тощие ноги, являя вид циркуля, готового описать круг, или цапли, проглотившей ужа.
Не в меньшем недоумении находился и Касьян Терентьевич, с той только разницей, что ввиду своей комплекции он оставался лежать на песке, хотя и подперся локтями, пытаясь из-под пальцев, пришурясь, разглядеть неожиданное зрелище.
– Это, вне сомнения, Илларион Михайлович,– наконец сказал он,– ни у кого нет таких плеч…
Касьян Терентьевич собрался сделать еще несколько замечаний, подтверждающих его мысль, но тут Василь Васильевич издал такой крик, так дрыгнул ногами, состроил такое зловещее лицо, так припустил ходу, раскидывая в стороны острые локти, пуская вдогонку им плоские пятки, таким вихрем пыли засыпал лицо Подмалины, что тот долго еще плевался, тер глаза, поминал черта и едва поднялся на четвереньки.
А Василь Васильевич чем дальше, тем быстрее перебирал ногами, тем ожесточеннее работал локтями, задыхаясь, изнемогая, теряя разум, несясь к намеченной цели. Ему казалось, что мир вокруг него рушится,– бородка его, как темный вестник несчастья, улетала впереди него, глаза, потерявшие пенсне, дико блуждали в неясном зловещем тумане, жидкие волосы поднялись дыбом,– он уже ничего не видел, не слышал, не по понимал. Из горла его вылетали хрипы вперемежку с какими-то возгласами, вроде «ау, оу, ау, няу», которыми он, быть может, звал свою супругу, колени его начали дрожать, весь он покрылся холодным потом, несмотря на жару, и в ту же минуту, споткнувшись о камень, упал плашмя, грудью и подбородком чмякнув в береговую лужу.
Удар был так силен, что на мгновение Кок потерял сознание, но вода, в которую он окунулся, тотчас же привела его в чувство.
Он фыркнул, пустив из ноздрей две мутные струи, ладонями уперся в тину и, приподнявшись, вытянул вперед мокрую свалявшуюся бородку.
Подле себя глаза его различили две пары чьих-то голых ног.
– Что с тобой? – услышал он впереди себя знакомый нежный голос, в то время как сзади чьи-то руки схватили его под ребра, потянули вверх и подняли на колени. Около Василь Васильевича стояли Анна Сергеевна и запыхавшийся Касьян Терентьевич. Разумеется, оба они впопыхах не успели одеться, попросту были голы, но даже не замечали этого, все внимание свое обратив на Кока. Издали к ним приближались еще несколько обнаженных фигур, привлеченных суматохой и криками.
– Что с тобой? – повторяла обеспокоенная Анна Сергеевна, но тут с Василь Васильевичем приключилось нечто совершенно необычайное. Мгновенно вскочив на ноги, он зашлепал пятками по луже, раскидывая вокруг себя брызги, поднял над головою кулаки и, потрясая их перед лицом испуганной жены, заорал диким голосом:
– Что? Что? Ты!.. Ты!.. Держите!
И кинулся опрометью в воду. Далеко от берега, посреди реки плыла лодка, управляемая сильными руками обнаженного гребца.
– Держите! – кричал Василь Васильевич пронзительно.– Это он! Прикота! Держите, его мерзавца!
И продолжал бежать по колена в воде вдоль берега, поспешая за лодкой.
– Держите! – крикнули с разных сторон прибежавшие мальчишки, как черти поскакав в воду.
– Держите! – раздалось еще несколько недоуменных голосов.
2
Любопытных собиралось все больше. Все они топтались на месте, махали руками, спрашивали друг друга: что? Сзывали к себе других и, ничего не понимая, пытались объяснить случившееся.
Иные бежали как были – голыми, иные впопыхах на ходу натягивали кальсоны, иные стыдливо прикрывали спину юбкой, иные держали в руках шляпу, но все одинаково кричали и волновались.
Некоторые утверждали, что утонула девочка и нужно бежать за баграми и лодками, другие божились, что вся кутерьма поднялась из-за вора, который, стащив у какого-то купальщика одежду, сбежал в кусты, а были и такие, преимущественно дамы, которые уверяли, что на пляже скрывается целая шайка бандитов, что один из них убил купавшегося завфинотделом, а теперь вместе с трупом уплыл в лодке, причем тотчас же поставили это на вид милиции, не озаботившейся нарядить на берег милицейских.
Но больше всех горячился Подмалина, Касьян Терентьевич. Он перекатывался арбузом от одного к другому, шлепая себя по жирным ляжкам и розовому животу и, заикаясь от душившего его смеха, пытался рассказать все по порядку, но у него ничего не выходило, потому что доведя кое-как рассказ до того места, где Василь Васильевич вскочил на ноги и стал похож на цаплю, проглотившую ужа, он начинал давиться, багроветь и только махал руками.
А тем временем Анна Сергеевна, крикнув дважды «Вася! Вася!» и видя себя окруженной множеством незнакомых лиц, глядящих на нее с любопытством, закатила глаза и забилась в истерике на руках у подоспевших дам. Лодка уносилась все дальше, гонимая умелым гребцом и течением, а Василь Васильевич, пробежав саженей семьдесят, кинулся наперерез лодке, взмахнул несколько раз руками, нырнул и стал пускать пузыри.
– Тонет! Тонет! – закричали те, что стояли поближе, кидаясь прочь от берега.
– Тонет! Тонет! – запищали дамы и девицы, окончательно потеряв голову, и, толкаясь, падая, придерживая груди, шевеля бедрами, пригнувшись, рассыпались по кустам одеваться.
Кто-то попроворнее раздобыл лодку, в нее вскочили актер Левкоев, два комсомольца, зубной врач Диапазон, парикмахер, четверо юношей неопределенных занятий, черных и тощих от загара, как воблы, девица Дунина из спортклуба в трусиках и Подмалина, Касьян Терентьевич – красный, потный, проявляющий крайнюю распорядительность.
Стоя на корме, дергал он рулевую веревку, крича:
– Так держать, так держать! Лево на борт! Ну, еще, ребятушки, понатужьтесь!
Комсомольцы и двое юношей налегали на весла, соревнуясь друг с другом, девица Дунина, вытянувшись на носу, окунала руки в воду, то и дело вскрикивая:
– Вот он! Вот он!
А остальные кренили лодку то на один борт, то на другой, рискуя опрокинуться в воду.
Голые зрители на левом берегу кричали:
– Дальше! Дальше!
Или:
– Ближе, ближе!
Публика на правом берегу, привлеченная шумом, улюлюкала и свистала, а Василь Васильевич Кок поплавком дергался на поверхности в самой средине реки, едва лишь шевеля пальцами.
Но тут актер Левкоев перевесился на животе за борт, вытянул руку, уцепился ею за волосы Кока, дернул кверху, ногой сшиб со скамьи зубного врача Диапазона, поскользнулся и, ахнув, увлек за собою всех в воду, а лодка, накрывшись килем, не спеша опустилась на дно.
Крики, стоны, свистки слились над рекою в неистовый вой: вода – в желтую пену, там, здесь, везде, в скрипе уключин – весла, с пристани – два пассажира – пиджаки долой, на шею – круги – шлеп в воду, завели волчком моторную лодку – тах-тах! – по каменьям спуска скатились пролетки, дребезжа подвешенными под кузов ведрами,– начальник милиции Лишьдвой с тремя милицейскими, из управления милиции в Губрозыск, телефон:
– На берегу Десны кража со взломом.
С пристани в городскую больницу:
– К реке – санитарную повозку,– раненые…
Ногами, ногами в пыли, с пылью вверх, во все стороны мальчишки:
– Голого человека зарезали в лодке, а он всех перетопил!
Сам же виновник, завидя погоню, забыв на левом берегу одежду, приседая, корежась от страха, краем города – овражками, по крапивным зарослям – за поросятами в переулок – один, другой, третий – мелкой рысцой – и нет ничего – сгинул!
3
Тут началось нечто такое, что не поддается никакому описанию.
Только повыловили из воды утопающих, посадили в моторную лодку, доставили на правый берег, где уже собралось народа тьма, стали приводить в чувство Василь Васильевича, хлебнувшего воды добрую лохань, спохватились, что спасенные – голые, поехали за одежей, вернулись назад, как снова крики. Зубной врач Диапазон, натянув брюки, жилет, пиджак – руками по карманам, туда-сюда – нет золотых часов с цепочкой.
– Это что же такое? Позвольте, товарищ Лишьдвой! Это же как назвать? Я с риском для жизни спасал утопающего, совсем без ничего кинулся в воду, а у меня последнее мое, трудом заработанное сжулили! Разве так можно?
А девица Дунина, все еще в мокрых трусиках, с коричневой – кулачками – грудью – с другого бока:
– Безобразие! Черт знает что такое! Обратите внимание, товарищ начальник. Я не желаю! Эти несознательные нахалы позволяют себе по моему адресу, а мой костюм – ничего подобного! В нем мы даже на площади упражняемся. Сам товарищ Подвойский… {43}
– Па-азвольте, товарищи! В чем дело?
Начальник милиции поднял руку, выпрямил стан, поправил у пояса кобуру с револьвером, шевельнул бровью:
– Нельзя же так в самом деле, товарищи! Будьте любезны – в очередь!
А сзади волной понаперла публика – не продохнешь.
– Всему виною красавчик наш,– объяснил любопытствующим Подмалина, Касьян Терентьевич.– Представьте себе, лежим мы с Василь Васильевичем на песочке, кругом тишина, рай земной – вдруг видим – идет Илларион Михаилович Прикота, представьте себе, совершенно голый – и прямо к Анне Сергеевне,
Тут Касьян Терентьевич начинал строить такие рожи, что все покатывались со смеху, и уже ничего нельзя было разобрать, а каждый истолковывал слова Подмалины по-своему, само собою разумеется, в самом крайнем смысле.
Но в это время с другого берега, с новой партией купальщиков прибыла Анна Сергеевна, уже одетая в легкое голубоватое, индийской кисеи платье, в шелковых чулках телесного цвета, с алой помадой на губах и с криками: «Что с ним? Где он? Пустите! Пустите!» – через толпу выбежала в круг, где на траве, прикрытый скатертью из кают-компании и поддерживаемый доктором, лежал Василь Васильевич.
Но, завидя жену, Кок замотал головой, замычал, закатил глаза, собрался с силами и – точно резаный:
– Не подходи ко мне – убью!
Толпа в сторону – прорвалась – на доктора, на больного, Анну Сергеевну сбили с ног, а тут же сзади крик:
– Вот он! Держи его голозадого, держи!
Мальчишки кубарем – к лодкам, те из публики, что более робкого десятка, бочком – подобру-поздорову.
Так нет, начальник милиции товарищ Лишьдвой – милицейским: «Оцепить толпу, пропуск по документам, подозрительных для обыска в милицию».
А с берега:
– Поймали! Поймали!
И вверх по выезду волоком за руки – саженного голого мужчину-бородача, под уздцы – мокрую карую {44} лошадь.
– Он самый, голый бандит!
– Да я же, браточки, коня купал!
– Ладно уж – в милицию, там разберут!
До сумерек тянулась волынка с документами, удостоверениями личности, с объяснениями в комендатуре, с личными обысками, извинениями, и только к вечернему чаю удалось товарищу Лишьдвою, Николаю Павловичу, добраться до дому, скинуть сапоги, плеснуть на распарившееся лицо воды, как над самым ухом телефон:
– Товарищ Лишьдвой?
– Я самый!
– Управдел исполкома говорить будет.
– Слушаю.
– Что же это ты, лахудра, лошадь мою задержал?
– Какую лошадь?
– Как какую? Он еще спрашивает! Два часа битых жду в управлении – в уезд ехать надо, ругаюсь, звоню – говорят: «выслали»! Да где же она? Черт ее раздери! Только сейчас добился – прибежал кучер, говорит: «Лишьдвой задержал». Вот новости!
– А, чтоб она пропала!
Брякнул трубку на ручку, схватил со зла салфетку с хлеба, мазнул ею по мокрому лицу – и опять: «Дрр-др-р-р!»
– Что еще нужно?
– Начальник милиции?
– Я! Я!
– Что же это у вас, товарищ, безобразия такие? По улицам голые бегают!
– Какие голые, товарищ Власов?
– Это я вас спрашиваю – какие! Что вы мне голову дурите! Только что от меня завсобез сам не свой, кричит, что так дела этого не оставит – подрыв власти. Люди смеются. Встретил знакомого из Киева, а он ему: «Что же это вы, товарищ, спите! У вас нищие голыми бегают! Я сам сегодня одного встретил». Вы понимаете? Сейчас же распорядитесь поймать. Мы к съезду готовимся, а у вас такие безобразия!
– Уф! Ну и ну!
И только отвернулся от телефона, как вваливается Хруст – начугрозыск. Занял собою полкомнаты, настучал огромными сапожищами, наклубил дыму из толщенной трубки по-шерлоковски, сел верхом на стул и басом:
– Ну, теперь он у меня под ногтем.
– Кто?
– Да Прикота этот самый. Давно я под него подкапывался. И такой он, и сякой, и немазаный, а мне сразу подозрителен показался. Слишком хорош, сверх меры хорош – значит, дрянь! Красавчик тоже! Бабий цаца!
– Да что же из того?
– А вот то, что всему он виною! Представь себе, заманил на пляже жену Кока, изнасиловал ее на глазах у мужа, да мало того, стащил часы у Диапазона. Правда, зубодер никудышный этот Диапазон, а все-таки. И драла…
– Где же он?
– В том-то и дело – где он? Я как только узнал, сейчас же с ребятами к нему на квартиру. Стучусь – выползла баба. «Где,– спрашиваю,– Илларион Михайлович?» А она – черт глухой, ничего не слышит или прикинулась: «Кто такой? Что такое?» Мы в комнату.
Едва добился. «Уехал,– говорит,– на уезд, с солнышком велел дожидаться».– «А вещей с собою,– спрашиваю,– не брал?» – «Нет,– отвечает,– не брал. Покрутился, сел на лошадь и уехал».– «Одетый?» – кричу.– «Как есть раздетый – без пальто!» Ну врет все, конечно,– понимаешь?
– Да ведь он же по службе всегда ездит,– возразил товарищ Лишьдвой.
– То по службе, а то – драла,– как же не догадаться. Посуди сам, что ему оставалось делать.
– А может, вранье все.
– Вранье? Какое там вранье! Ты поди-ка, послушай, что у Коков делается. Столпотворение! За версту слышно. К моей жене соседка их прибегала. Говорит – или убьет он ее к ночи, или она от него сбежит обязательно. А ты – вранье.
– Как же быть?
Тут оба начальника сели друг против друга и стали говорить вполголоса, обсуждая дальнейшие мероприятия, а за два квартала от них Василь Васильевич Кок, ухватя себя за волосы, качался над столом, где остывал ужин, и стонал:
– Скажи мне, кто он, скажи, что Прикота,– я сам видел. Сознайся.
Жена же его, сидя через стол, отвечала неизменно:
– Говорю тебе, не он,– и оставь свои глупости.
Василь Васильевич брал тогда со стола тарелку, кидал ее с отчаяния в Анну Сергеевну,– та пряталась, тарелка летела в угол, а Кок снова, ухватясь за волосы, спрашивал:
– Скажи мне, кто он?
4
Тем временем у театра в сквере, где по местному обычаю по дорожкам плотной стеной гуляла публика, больше всего заслуживали доверия и имели несомненный успех два мнения.
Одно, высказанное девицей Дуниной, что вся эта история не что иное как удачно выполненная Прикотой спортивная задача, причем она тут же предлагала установить рекорд: первый – на силу: переплыть Десну, держа в руках ее самое; второй – на смелость: пройтись по улицам голым.
Тотчас же выбраны было жюри и делегация к Иллариону Михайловичу с приветствиями.
Другое мнение, под шумок пущенное Диапазоном, имело то преимущество, что оно интриговало своей таинственностью. По этому мнению, передаваемому шепотком, в то время как первое объявилось нарочито громко, даже с некоторым вызовом к буржуазным предрассудкам, выходило так, что Прикота, Илларион Михайлович, безусловно глава некоей значительной тайной организации, подрывающей основы существующего порядка рядом тонко обдуманных скандалов, долженствующих внести смуту и волнение в умы малосознательного элемента, произвести панику, направить власть по ложному пути, заставив ее преследовать незначительных правонарушителей (пример тому – поимка голого крестьянина с ворованной лошадью) и упустить из виду настоящих преступников – наконец, крайними и нелепыми эксцессами (пример тому – разговор двух полов в голом виде) колебать с таким трудом налаживающийся быт.
Но помимо этих двух мнений было много еще и других, если не мнений, то догадок, предположений, попросту – праздных разговоров, особенно среди барышень, лузгающих семечки или считающих это занятие безобразным, пудрящих себе только нос, но не красящих губ или делающих и то и другое. Все они сходились на одном: Прикота, конечно, герой, бесподобчик, и чтобы он ни делал, все равно такого сложения ни у кого нет, причем передавались еще кое-какие подробности.
В уборной Левкоева толпились актеры, актрисы, сотрудники «Известий», в десятый раз слушая его повествование о том, как он, не щадя себя, нырнул в воду, спасая Кока.
Эти и тому подобные разговоры продолжались добрую половину ночи, постепенно теряя ясность и логику своих построений, смешиваясь с фантасмагорией сна, а наутро все узнали:
1) Анна Сергеевна Кок сбежала от мужа к отцу.
2) Прикота, несмотря на розыски, по сию пору не разыскан.
3) Поймано два человека и еще не опознаны – один, правда, не совсем голый, а в белье,– на заборе у дома, где жила девица Дунина, другой и вовсе одетый, но без шапки и с золотыми часами – шел, по его заявлению, купаться.
4) Подмалину Касьяна Терентьевича из ревности к Анне Сергеевне за их разговор на пляже при известных уже обстоятельствах жена отхлестала по щекам и оставила спать на крыльце.
5) Голого человека видели сразу в трех местах: барышня из упродкома, возвращавшаяся с именин,– на площади Розы Люксембург, актриса Ларина, перебегая из дому в укромное место,– в кустах смородины, и еще одна особа почтенных лет, показания которой оказались весьма сбивчивы.
Наутро же в местных «Известиях» заметка в хронике глухо гласила:
«Вчера, такого-то числа, на р. Десне был замечен неизвестный, вызвавший подозрение своим странным поведением. Утопленный им гражданин К. спасен артистом гостеатра Левкоевым. Ведется следствие».
Но всего более поразило граждан, смутило их покой, сбило укоренившиеся привычки, когда они в меньшем, чем обыкновенно, числе, но все же в достаточном, отправились в три часа пополудни на пляж купаться. В том месте, куда обычно приставали лодки, они увидели кол, крепко загнанный в песок, а на колу дикт, на котором было написано:
«В виду недопустимости голого тела – купатса строго воспрещатся».
Все поняли, что с этой минуты начались репрессии, и местная власть вплотную взялась за дело.
5
По всем уездным погребищенским городкам были разосланы товарищем Хрустом секретные предписания о розыске и поимке человека, главнейшей приметой которого было то, что он по какой-то никому неведомой причине появлялся в публичных местах голый.
