Текст книги "Эра Меркурия. Евреи в современном мире"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 3
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ БАБЕЛЯ

– Молодой человек, а молодой человек, – проговорил вдруг подле меня чей-то голос, – разве позволительно глядеть так на чужих барышень?

И. С. Тургенев «Первая любовь»

 Евреи и Русская революция

На рубеже XX столетия большинство евреев Европы (5,2 из примерно 8,7 миллиона) жили в Российской империи, где они составляли около 4% населения. Большинство евреев Российской империи (примерно 90%) проживали в «черте оседлости», за пределами которой им селиться не разрешалось. Большинство евреев черты оседлости (все, кроме крестьян и фабричных рабочих, которых было около 4%) продолжали выполнять традиционную роль посредников между, в основном, сельским христианским населением и различными городскими рынками. Большинство еврейских посредников закупали, перевозили и перепродавали местную продукцию, предоставляли кредит под урожай и другие плоды сельского труда, арендовали поместья и обрабатывающие предприятия (сыромятни, винокурни, сахарные заводы) и управляли ими, держали кабаки и постоялые дворы; поставляли фабричные товары (в качестве торговцев в разнос, лавочников или оптовых импортеров), предоставляли профессиональные услуги (главным образом как врачи и аптекари) и занималась ремеслами (от сельских кузнецов, сапожников и портных до специализированных часовщиков и ювелиров). Пропорциональные соотношения разных занятий могли меняться, но связь евреев с сектором обслуживания (включая мелкий кустарный промысел) оставалась неразрывной.

Будучи традиционными меркурианцами, зависимыми от внешней чуждости и внутренней сплоченности, российские евреи продолжали жить в обособленных местах, говорить на идише, носить особую одежду, соблюдать сложные диетические табу, практиковать эндогамию и следовать множеству других обычаев, обеспечивавших сохранение коллективной памяти, чуждости, сплоченности, чистоты и надежды на спасение. Синагога, баня, хедер и дом способствовали организации пространства и социальных ритуалов, а многочисленные институты самоуправления помогали раввину и семье регулировать общественную жизнь, образование и благотворительность. Социальный статус и религиозная добродетель зависели от учености и богатства; ученость и богатство зависели друг от друга.

Взаимоотношения между большинством евреев черты оседлости и их по преимуществу крестьянской клиентурой следовали обычной модели меркурианско-аполлонийского сосуществования. Каждая из сторон считала другую нечистой, неясной, опасной, презренной и, в конечном счете, не имеющей отношения ни к общему прошлому, ни к будущему спасению. Социальное взаимодействие ограничивалось контактами коммерческого и бюрократического характера. Неевреи почти никогда не говорили на идише, и очень немногие из евреев владели языком своих украинских, литовских, латышских, молдавских и белорусских соседей в объеме, превосходившем «минимум слов, абсолютно необходимых для ведения дел». Все (и прежде всего, сами евреи) считали, что евреи – народ некоренной, живущий во временном изгнании; что они не самодостаточны и зависят от покупателей и заказчиков и что страна – как ее ни называй – принадлежит местным аполлонийцам. История народа Израилева, каждую субботу переживаемая каждым евреем, не имела никакого отношения ни к его родному местечку, ни к городу Киеву; море его было Красным, а не Черным, а среди рек его памяти и воображения не было ни Днепра, ни Двины.

Ицику Мейеру [Шолома-Алейхема] из Касриловки сказано было, что это он, его жена и дети вышли из Египта. Он чувствовал, что сам был свидетелем десяти казней египетских, сам стоял на дальнем берегу Красного моря и видел, как стены воды рушатся на преследователей и накрывают их всех до последнего человека – всех, кроме фараона, сохраненного в поучение всем Торквемадам и Романовым.

Самыми важными – и, возможно, единственными – местными аполлонийцами, которых сохранила еврейская память, были грабители и убийцы XVII и XVIII столетий, а самым памятным из них (в роли современного эквивалента библейского Амана) был Богдан Хмельницкий – тот самый Богдан Хмельницкий, которого большинство украинцев помнили как своего избавителя от католической неволи и (совсем ненадолго) еврейского шпионства. В целом, однако, роль евреев в воображении восточноевропейских крестьян была столь же незначительна, сколь и роль восточноевропейских крестьян в воображении евреев. Аполлонийцы обыкновенно вспоминают сражения с другими аполлонийцами, а не сделки с меркурианцами (меркурианцы же обыкновенно вспоминают дни, когда они были аполлонийцами). Главные злодеи казацкой мифологии – татары и поляки; евреи фигурируют в эпизодических ролях в роли польских агентов (каковыми они, в экономическом смысле, и были – особенно в качестве арендаторов и откупщиков).

Большинство еврейских и нееврейских обитателей черты оседлости имели сходные взгляды на то, что их разделяет. Подобно всем меркурианцам и аполлонийцам, они видели друг в друге универсальные, взаимодополняющие оппозиции: душа и тело, ум и сердце, внешнее и внутреннее, кочевое и оседлое. По словам Марка Зборовского и Элизабет Герцог (чье описание основано на опросах бывших жителей местечек),ребенок, росший в местечке, усваивал определенный набор противопоставлений и воспринимал одни типы поведения как характерные для евреев, а другие (противоположные им) как гойские. От евреев он ожидал уважения к уму, чувства меры, преклонения перед духовными ценностями, рациональной, целенаправленной деятельности, «прекрасной» семейной жизни. В гоях он видел противоположность всему перечисленному: преобладание телесного начала, излишеств, слепого инстинкта, половой распущенности и грубой силы. Первый перечень ассоциировался с евреями, второй – с гоями.

При взгляде с противоположной стороны перечни эти выглядели так же, но оценивались иначе. Ум, умеренность, ученость, рационализм и преданность семье (а также успехи по части предпринимательства) могли казаться лукавством, трусостью, крючкотворством, немужественностью, клановостью и жадностью, а преобладание телесного начала, излишеств, инстинкта, распущенности и силы могли истолковываться как подлинность, искренность, душевность, щедрость и воинская доблесть. Эти оппозиции основывались на реальных различиях экономических ролей и культурных ценностей, подкреплялись новыми псевдосветскими мифологиями (марксисты и разного рода националисты более или менее творчески использовали их, не подвергая существенному пересмотру) и воспроизводились повседневно, ритуально и иногда сознательно в личных контактах, молитвах, жестах и анекдотах.

нееврейские слова, обозначавшие «еврея», были более или менее уничижительными и часто уменьшительными, неизменно ассоциировались с конкретными определениями («хитрый», «пархатый») и использовались для создания новых форм (таких, как русское «жидиться»). Евреи были не менее пренебрежительны, но, как все меркурианцы, в большей степени озабочены осквернением – лингвистическим, диетическим и половым. Не одни только «гой», «шейгец» («молодой гой») и «шикса» (гойская [т.е. «нечистая»] женщина) были уничижительными терминами, которые использовались метафорически для обозначения глупых или неотесанных евреев; большая часть разговорного словаря идиша, связанная с «гоями», была потаенной и иносказательной. Согласно Гиршу Абрамовичу, литовские евреи прибегали к особому коду, когда говорили о своих нееврейских соседях: «Они называли их шерец и шроце (пресмыкающиеся); слово швестер (сестра) превращалось в швестерло; фотер (отец) в фотерло; мутер (мать) в мутерло и так далее. Хасене (свадьба) превращалось в хасерло; гешторбн (покойник) – гефалн (погибший); гебойрн (рожденный) – гефламт (вспыхнувший)». Точно так же, по словам М. С. Альтмана, когда евреи его местечка говорили о том, что гой едят, пьют или спят, они прибегали к словам, которые обычно использовались по отношению к животным. Город Белая Церковь был известен как Шварце туме («Черная нечисть»); туме было распространенным словом для обозначения нееврейского дома молитвы.

Причиной этого было ритуальное табуирование (и, возможно, секретность): слова, относящиеся к гоям и их Вере, были так же нечисты и потенциально опасны, как сами гой. (Те же приемы, в том числе шифрованные кальки для географических названий, широко используются в языках «пара-романи».) Бабушка М. С. Альтмана называла Христа «не иначе как "мамзер" – незаконнорожденный». А когда однажды на улицах Уллы был крестный ход и носили кресты и иконы, бабушка спешно накрыла меня платком: "чтоб твои светлые глаза не видели эту нечисть"».

Были, разумеется, и другие причины избегать христианских процессий. В Снятине, родном местечке Иоахима Шенфельда в Восточной Галиции:

Когда священник отправлялся соборовать умирающего христианина, евреи, едва заслышав звон колокольчика в руках сопровождавшего его дьякона, быстро покидали улицы и запирались по домам и лавкам, чтобы христиане, опускавшиеся перед проходящим священником на колени, не обвинили их в не приличествующем такому моменту поведении, – все преклоняют колени, а евреи остаются стоять. Этого вполне могло хватить для возбуждения антиеврейских беспорядков. То же происходило, когда, например, в праздник Тела Христова по улицам совершалось шествие с иконами и хоругвями. Ни один еврей не смел показаться на улице, потому что иначе его могли обвинить в осквернении святыни.

Традиционные евреи предохранялись от нечистоты чужаков, прибегая к помощи сверхъестественных сил и «умных еврейских голов»; их аполлонийские соседи предпочитали физическую расправу. Насилие было неотъемлемой частью еврейско—крестьянских отношений: редко смертельное, оно постоянно присутствовало как возможность и воспоминание, как существенный элемент и крестьянской мужественности, и еврейской жертвенности. В Снятине еврейские мальчики никогда не решались показываться на христианской улице – даже в сопровождении взрослых. Мальчики-христиане издевались над ними, кричали обидные слова, кидались камнями и натравливали на них собак. Те же мальчишки, просто смеха ради, загоняли на еврейские улицы свиней и швыряли навоз в открытые окна еврейских домов.

В Узлянах, неподалеку от Минска, «наиболее невинным из грозивших евреям зол было развлечение мальчишек: на Пасху они разбивали крутые крашеные яички, ударяя ими по зубам попадавшихся на улице еврейских мальчишек и девчонок». Религиозные праздники, ярмарочные дни, свадьбы и проводы рекрутов в армию были законными поводами для пьянства и драк, а если поблизости оказывались евреи, то и для нападений на них и их имущество. Превосходство «широкой души» над «еврейчиком» выражалось в насилии – точно так же, как превосходство «еврейской головы» над «глупым Иваном» достигалось и доказывалось в процессе торга и конкуренции. Подобно всем меркурианцам и аполлонийцам, евреи черты оседлости и их соседи—крестьяне нуждались друг в друге, жили бок о бок друг с другом, боялись и презирали друг друга и никогда не переставали верить в собственное превосходство: евреи, побеждая крестьян в сражении умов и хвастаясь этим в своем кругу; крестьяне, избивая евреев за их еврейство и похваляясь в этом перед всем светом. Однако по большей части – пока сохранялось традиционное разделение труда и они оставались специализированными меркурианцами и аполлонийцами – евреи и их соседи жили как «два одиночества». Иван редко помышлял об Ицике Мейере – когда не напивался и не оплакивал свою загубленную жизнь. Для Ицика Мейера размышления об Иване были частью его работы, неизбежной составляющей мирской части каждой божьей недели".

* * *

В Российской империи не было способа определить степень правовой дискриминации, потому что не существовало общего стандарта, применимого ко всем подданным. Все, за исключением самого царя, принадлежали к группам, которые подвергались тем или иным видам дискриминации. В России не было ни взаимозаменяемых граждан, ни единых для всех законов, ни неотъемлемых прав. Вместо этого существовало несколько сословий с особыми привилегиями, обязанностями и местными разновидностями, многочисленные религии (включая ислам, ламаизм и обширный набор «язычников»), регулируемые разными способами, бесчисленные территориальные единицы (от Финляндии до Туркестана) с различным административным статусом и непоследовательно определяемые народности («степные кочевники», «бродячие инородцы», «поляки») со специальными льготами и ограничениями. Все были неравными, а определенные группы – в некотором смысле и некоторых местах – были «более неравными», чем другие, но в отсутствие единой правовой меры общая классификация по принципу неравенства не представлялась возможной. На евреев налагалось больше ограничений, чем на православных членов их сословий (в основном купцов и мещан), но любая попытка сравнить их положение со статусом казанских купцов, киргизских пастухов, «беспоповских» старообрядцев или даже крестьянского большинства Российской империи осмыслена лишь применительно к определенным привилегиям и ограничениям. «Тюрьма народов» была так же велика, как царские владения.

Среди подданных императора имелось несколько групп, бывших по преимуществу или исключительно меркурианскими: от различных цыганских сообществ (представленных и в «богемной» сфере, и в традиционных кузнечных и нищенских занятиях) до узко специализированных торговых посредников (несториан/айсоров, караимов, бухарцев), российских пуритан-староверов (многочисленных среди богатейших промышленников и банкиров) и таких гигантов левантийской торговли, как греки (игравшие активную роль в черноморской коммерции, особенно в экспорте зерна) и армяне (доминировавшие в экономике Кавказа и некоторых регионов Юга России).

Но, разумеется, самыми главными меркурианцами Российской империи были немцы, которые со времен Петра Великого играли ключевую роль в имперской бюрократии, экономике и профессиональной жизни (подобно грекам-фанариотам и армянам в Османской империи). Опираясь на этническую и религиозную автономию, высокий уровень грамотности, сильные общинные институты, чувство культурного превосходства, международные родственные связи и множество специально культивируемых технических и лингвистических навыков, немцы были лицом (настоящим, из плоти и крови) бесконечной российской модернизации. Мало того, что пропорциональное представительство балтийских немцев империи в университетах было наивысшим в Европе (около 300 на 100 000 населения в одном только Дерптском университете в 1830 году); немцы составляли примерно 38% выпускников Царскосельского лицея и сравнимую долю выпускников Императорского училища правоведения. С конца XVIII до начала XX века на долю немцев приходилось от 18 до 33% высшего чиновничества, в особенности при императорском дворе, в офицерском корпусе, на дипломатической службе, в полиции и в провинциальной администрации (включая многие вновь присоединенные территории). Согласно Джону А. Армстронгу, в XIX веке немцы «ведали примерно половиной всех внешних сношений империи. Не менее показателен и тот факт, что даже в 1915 году (в пору антигерманизма Первой мировой войны) 16 из 53 высших чиновников Мининдела носили немецкие фамилии». Как один из них писал в 1870 году, «мы внимательно следили за успехами российской политики в Европе, ибо почти все наши посланники в самых важных странах были дипломатами, с которыми мы были на "ты"». В Санкт-Петербурге в 1869 году 20% всех чиновников Департамента полиции Министерства внутренних дел числились немцами. В 1880-е годы российские немцы (1,4% населения) занимали 62% высших постов в Министерствах почт и коммерции и 46% в Военном министерстве. Многие из тех, которые сами не были членами элиты, служили российской землевладельческой элите в качестве учителей, экономов и финансистов. Роль немца-управляющего среднерусским поместьем мало чем отличалась от роли еврея-арендатора в черте оседлости. Не все преторианские гвардии – или «имперские мамелюки», как назвал российских немцев один славянофил, – состоят из меркурианцев, и, разумеется, не все меркурианцы состоят в мамелюках (хотя многие могли бы, поскольку главным требованием к мамелюкам является демонстративная чуждость и внутренняя сплоченность). Меркурианцами не были ни жившие у себя дома остзейские бароны, ни немецкие купцы немецкого города Риги, ни многочисленные немецкие крестьяне, импортированные во внутренние районы России. Очевидно, однако, что «немцы», знакомые большинству российских горожан, были типичными меркурианскими посредниками и поставщиками услуг: ремесленниками, предпринимателями и профессионалами. В 1869 году 21% всех немцев Санкт-Петербурга был занят в металлообработке, 14% были часовщиками, ювелирами и другими квалифицированными ремесленниками; а 10—11% – булочниками, портными и сапожниками. В том же году на долю немцев (составлявших около 6,8% населения города) приходилось 37% петербургских часовщиков, 25% булочников, 24% владельцев текстильных фабрик, 23% владельцев предприятий по обработке металлов, 37,8% администраторов крупных предприятий, 30,8% инженеров, 34,3% врачей, 24,5% школьных учителей, 29% воспитателей и гувернеров. Немки составляли до 20,3% «среднего медицинского персонала» (акушерки, сестры милосердия, хозяйки и работницы аптек), 26,5% школьных учительниц, 23,8% классных дам и гувернанток и 38,7% учительниц музыки и пения. В 1905-м на долю немецких подданных русского царя приходилось 15,4% корпоративных управляющих Москвы, 16,1% – Варшавы, 21,9% – Одессы, 47,1% – Лодзи и 61,9% – Риги. В 1900-м по империи в целом российские немцы (1,4% населения) составляли до 20,1% основателей компаний и 19,3% их управляющих (самые высокие относительные показатели среди всех этнических групп). Важнейшие научные учреждения (включая Академию наук) и профессиональные ассоциации России изначально комплектовались немцами и – до середины XIX века, а иногда и позже – пользовались немецким языком в качестве основного.

Используемые как меркурианцы, они, естественно, и воспринимались как таковые. В то время как русский фольклор предпочитает вспоминать сражения со степными кочевниками («татарами»), главными чужаками высокой культуры XIX века были, безусловно, немцы: не те, что жили в Германии и производили тексты, вещи и песни, которые следовало усвоить и превзойти, а свои, внутренние чужеземцы, которые служили России и отдельно взятым русским как портные, ученые, учителя, врачи, гробовщики и губернаторы и которые играли, mutatis mutandis, роль головы при русском сердце, разума при Русской душе, сознательности при русской стихийности. Они олицетворяли расчетливость, распорядительность и Дисциплину, чистоплотность, брезгливость и трезвость, бесцеремонность, бестактность и энергичность, сентиментальность, семейственность и отсутствие мужественности (или мужественность, нелепо преувеличенную). Они были полномочными послами современности, «homines rationalistici artificiales», которых, в зависимости от обстоятельств, следовало опасаться, уважать или высмеивать. В двух плодотворнейших противопоставлениях русской высокой культуры сонный Кутузов восстанавливает истинный «мир», игнорируя военную эрудицию своих немецких советников, а спящий Обломов сохраняет ложный мир, уступая любовь всей своей жизни (и в конечном счете, саму жизнь) жизнерадостно трудолюбивому Штольцу. Кутузов с Обломовым и Штольц с немецкими генералами – одни и те же люди. Ни те ни другие (ни «русские», ни «немцы») не могут существовать без своего зеркального отражения. Современное российское государство и русская национальная мифология XIX века были построены на этом противопоставлении и неизменно обсуждались в его терминах. Насколько парадоксальным бы это ни казалось в свете того, что произошло в XX веке, немцы были, по роду их занятий и символическому значению, евреями Центральной России (а также значительной части Восточной Европы). Или, вернее, русские немцы были для России тем, чем немецкие евреи для Германии – только в гораздо большей степени. Немецкие меркурианцы сыграли такую важную роль в формировании русского культурного самовосприятия, что и их существование, и их внезапное и полное исчезновение воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Отсутствие меркурианцев представляется столь же естественным и постоянным, сколь искусственным и временным кажется их присутствие.

* * *

До 1880-х годов евреи были малозаметны в Российском государстве, русской мысли и на русских улицах.

Официальная политика была в основном такой же, как и по отношению к другим «инородцам», то есть колебалась между правовой сегрегацией и различными формами «слияния». Наиболее радикальные средства достижения этих целей – карательные экспедиции и депортации (как в Туркестане и на Кавказе) или насильственное обращение в православие и языковая русификация (как в случае алеутов и поляков) – к евреям не применялись. В остальном же административный репертуар был знакомым: от отделения посредством территориальной сегрегации, экономической специализации, религиозной и судебной автономии, административного самоуправления и процентных норм до инкорпорации посредством воинского призыва, обращения в православие, казенного образования, сельскохозяйственной колонизации и усвоения «европейской одежды и обычаев». Как и в случае большинства российских кочевников, к которым применялись примерно те же меры, воинский призыв был наименее популярной имперской повинностью (хотя евреи, жалуясь на него, выдвигали отличную от других – и характерно меркурианскую – причину, утверждая, что служба в армии несовместима с их экономической ролью и традиционным образом жизни). Официальное обоснование государственной политики тоже было знакомым: выгода для казны, защита православных и защита от православных, в случае отделения – и выгода для казны, административная стройность и «цивилизационная миссия» в случае инкорпорации. Евреи были одним из подвидов российских «инородцев»: возможно, самые «хитрые», но не такие «мятежные», как чеченцы, не такие «дикие», как тунгусы, не такие «фанатичные», как сарты, и не такие вездесущие и безнадежно rationalistici a>'tificiales, как немцы. Антисемитизм был распространен широко, но, по—видимому, не так широко, как антиисламизм, антиномадизм и антигерманизм, которые были тем более влиятельны, что их мало кто замечал и никто не стеснялся.

И все же есть смысл утверждать, что евреи были, в определенном смысле, первыми среди неравных. Они были самой большой общиной из тех, что не имели в России признанной родины, самой урбанизированной из всех российских народностей (49% городского населения в 1897-м – в сравнении с 23% у немцев и армян) и самой быстро растущей из всех национальных и религиозных групп Европы (в течение XIX века их количество возросло в пять раз). Кроме того, российская индустриализация конца XIX века оказала на них воздействие более существенное и непосредственное, чем на большинство других национально—религиозных общин, поскольку под угрозой оказалось само их существование в качестве специализированной касты. Освобождение крепостных, упадок поместного хозяйства и рост роли государства в экономике сделали положение традиционных меркурианских посредников между городом и деревней экономически ненужным, юридически сомнительным и физически опасным. Государство взяло на себя сбор налогов, торговлю спиртным и значительную часть внешней торговли; помещики стали сдавать меньше земли в аренду и превратились в привилегированных конкурентов; крестьяне стали продавать больше своей продукции и также превратились в привилегированных конкурентов; промышленники-христиане превратились в конкурентов еще более привилегированных – и более компетентных; железная дорога разорила бродячих торговцев и возчиков; банки обанкротили менял; и все это, вместе взятое, вынуждало многих евреев обращаться к ремесленничеству (т.е. опускаться на дно еврейской иерархии общественного престижа), а многих еврейских ремесленников – заниматься надомным промыслом или наемным трудом (в мастерских и все чаще – на фабриках). И чем больше евреев перебиралось в города, тем масштабнее становилось насилие, которому они подвергались.

Государство, игравшее основную роль в индустриализации страны и, следовательно, в упадке традиционной еврейской экономики, делало все, что могло, чтобы помешать бывшим посредникам найти новые сферы деятельности. Евреям не дозволялось занимать государственные должности (в том числе на железных дорогах) и проживать за пределами черты оседлости (а также в половине сельских местностей в пределах этой черты). Доступ к образованию ограничивался процентной нормой, а членство в профессиональных организациях регулировалось произвольно толкуемыми правилами. Официальной – и, очевидно, истинной – причиной политики ограничений было желание защитить православных купцов, учащихся и профессионалов от еврейской конкуренции, а православных крестьян – от еврейской «эксплуатации». Государство, ранее использовавшее евреев для выжимания дохода из сельского населения, пыталось защитить крестьян, от которых по-прежнему зависело, от евреев, в которых больше не нуждалось. И чем больше оно защищало крестьян, тем серьезнее становился «еврейский вопрос». Правительство не устраивало еврейских погромов, но оно способствовало их разжиганию, сгоняя еврейское население в переполненные города и ремесла и настаивая на индустриализации без отмены сегрегации. Венгрия и Германия рубежа веков (а позже большинство западных соседей России) способствовали росту политического антисемитизма, сочетая этнический национализм с умеренно либеральным отношением к социальному и экономическому выдвижению евреев; Российская империя добилась того же, сочетая умеренный этнический национализм с политикой торможения еврейского выдвижения.

Наиболее очевидной реакцией евреев на этот двойной нажим была эмиграция. Между 1897 и 1915 годами из Российской империи уехало 1 288 000 евреев, большинство из них (свыше 80%) в Соединенные Штаты. Более 70% всех еврейских эмигрантов в США прибыли из России; почти половина всех эмигрантов из России были евреи (на втором месте были поляки – 27%, на третьем финны – 8,5%). У российских евреев был самый высокий в США эмиграционный показатель (доля эмигрантов среди всего населения); в пиковый период между 1900 и 1914 годами черту оседлости ежегодно покидало почти 2% всех ее еврейских обитателей. Подавляющее их большинство в Россию не возвращалось: доля «возвращенцев» у евреев была самой низкой среди всех иммигрантов в Соединенные Штаты. Они уезжали семьями и по приезде воссоединялись с семьями. Согласно официальной статистике, между 1908 и 1914 годами «прибытие 62% всех еврейских иммигрантов в Соединенные Штаты было оплачено родственниками, а 94% из них ехали к родственникам». По словам Эндрю Годли, поскольку существование неформальной сети друзей и родственников уменьшало затраты на переезд и устройство на месте, целые «вереницы мигрантов» появлялись в стране без гроша. Евреи приезжали с самыми пустыми карманами, поскольку могли рассчитывать на самый радушный прием. Плотность социальных связей восточноевропейских евреев позволяла субсидировать и переезд, и устройство. Такая цепная миграция давала возможность покидать насиженные места даже беднейшим из эмигрантов.

Не все мигранты – и даже не большинство – направлялись за границу. В пределах черты оседлости евреи перебирались из деревень в местечки, а из местечек в большие города. Между 1897 и 1910 годами еврейское городское население выросло почти на 1 миллион человек, или на 38 % (с 2 559 544 до 3 545 418). Число еврейских общин, насчитывавших более 5000 человек, увеличилось со 130 в 1897-м до 180 в 1910-м, а насчитывавших более 10000 – с 43 до 76. В 1897 году евреи составляли 52 % всего городского населения Белоруссии—Литвы (за ними следовали русские – 18,2%), а в быстро развивавшихся Херсонской и Екатеринославской губерниях от 85 до 90% всех евреев жили в городах. Между 1869 и 1910 годами официально зарегистрированное еврейское население Санкт-Петербурга выросло с 6700 до 35100 человек. Реальное число было гораздо выше.

Однако самым примечательным в социальной и экономической трансформации российских евреев был не масштаб эмиграции, значительный также и в Австрии, Венгрии и Германии, и даже не «пролетаризация», имевшая место и в Нью-Йорке. Самым примечательным в социальной и экономической трансформации российских евреев было то, насколько непримечательной была эта трансформация на фоне общей истории европейского еврейства. Несмотря на погромы, выселения и процентные нормы, российские евреи превращались в современных горожан (капиталистов, профессионалов, хранителей мифов и революционеров) с таким же энтузиазмом и успехом, как и их немецкие, венгерские, британские или американские соплеменники, то есть с гораздо большим энтузиазмом и успехом, чем большинство людей, их окружавших.

В течение большей части XIX века евреи доминировали в коммерческой жизни черты оседлости. Еврейские банки Варшавы, Вильны и Одессы числились среди первых коммерческих кредитных учреждений Российской империи (в 1850-е годы в Бердичеве было восемь активных банкирских домов с обширными связями). В 1851 году на долю евреев приходилось 70% всех купцов Курляндии, 75% в Ковно, 76% в Могилеве, 81% в Чернигове, 86% в Киеве, 87% в Минске и по 96% в Волынской, Гродненской и Подольской губерниях. Особенно сильным было их представительство в богатейшей коммерческой элите: в Минской, Черниговской и Подольской губерниях все купцы 1-й гильдии без исключения были евреями (55 59 и 7 соответственно). Многие из них занимались откупами, кредитованием и торговлей (особенно внешней, включая почти полную монополию на сухопутные перевозки через государственную границу), однако на протяжении XIX века все более значительным становился объем капиталовложений в промышленность. До Великих реформ промышленность Западной России состояла в использовании труда крепостных по добыче и переработке сырья на территории дворянских поместий. Первое время евреи участвовали в этой деятельности как банкиры, арендаторы, управляющие и розничные торговцы, однако уже в 1828—1832 годах 93,3% недворянских промышленных предприятий Волынской губернии (главным образом прядильных и сахарных заводов) принадлежало евреям. Использование свободной рабочей силы делало еврейские предприятия более гибкими в выборе местоположения, более открытыми для нововведений и, в конечном счете, гораздо более продуктивными. В сахарной промышленности еврейские предприниматели первыми ввели систему форвардных договоров, а также использование сетей складов и коммивояжеров—комиссионеров. К концу 1850-х все прядильные предприятия черты оседлости, на которых применялся труд крепостных, прекратили свое существование. В то же самое время еврейские предприниматели стабильно повышали темпы производства, получали новые кредиты (за счет международных связей), организовывали цепи надежных субподрядчиков и получали все больше выгодных правительственных подрядов.