Текст книги "Осколок"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 3. Нора

Моя нора на десятом этаже нестандартна. Светлая, с огромным окном четырнадцатиметровая комната, десятиметровая кухня, довольно большие прихожая и комната с удобствами. Упакована моими стараниями так, что жить там можно и жить можно очень даже неплохо. Ремонт, электроника, всякая кухонная дребедень и роскошная двуспальная софа покрытая мягким толстым покрывалом. Солнце и свет – бежевое, желтое и чуть-чуть коричневого.

Когда я выбирал квартиру – она мне сразу понравилась. В ней, в отличие от дюжины кое-как покрашенных хрущевок и брежневок, подванивающих плесенью, пепельницей, старостью и каким-то трупным запашком, била жизнь. Молодая еще семья и хохочущий ребенок – эти люди мне понравились, и я наконец-то дальнейшие поиски жилья прекратил.

Единственное неудобство – далековато, но кроме этого – ни одной серьезной проблемы. И даже часто неработающий лифт и сосед-идиот сверху, так и не смогли испортить мое отношение к квартире, и я продолжал ее искренне любить.

В ней был какой-то позитив. А мне, излишне склонному к меланхолии человеку, позитив был, ой, как нужен. Одиноким людям много грустить нельзя – их некому придержать, поддержать, и они быстрее других скатываются в яму тяжелой депрессии.

Я бывал в этой яме. И не один раз. И точно знаю, что снова мне туда не хочется. Поэтому свет солнца в огромном окне и розовые обои, поэтому тепло батарей и куча электроники, поэтому большая ванна и много вкусной еды в холодильнике. Только бы не дать повода депрессии вернуться и затащить меня в черную яму безвременья.

Сейчас мне на удивление спокойно. Даже немного смешно.

Я – рогоносец. Ебтическая сила!!! Ни хера себе! До чего я дожил-то, а?

И это я-то – бывший спортсмен – любовник, бля, Дон Жуан и Казанова в одном лице, спокойно менявший женщин без угрызений совести ( просто так – любопытства ради), я – крутой перец, мачо и симпатяга, одним своим голосом, бывало, приводивший женщин к предверию оргазма…?

М-да… Старею. Пипец приходит, видимо, и самому перцу, и его верной морковке. Да и чего уж тут крутого? Сорок пять – это только баба ягодка, а мужик в сорок пять – «пора в зеркало плевать».

И, правда, зеркало в последнее время стало показывать мне какую-то херню. Какого-то седого, одуловатого, с впавшими глазами и резкими морщинами незнакомца. Я ловлю себя на том, что это не я – это невозможно, я – не такой. При чем не вру – действительно не такой. Потому что внутри себя – я молодой, с худым лицом, узким носом, хищным разрезом глаз, с очаровательной улыбкой и голубыми глазами. А тут какая-то странная рожа… Да кто это? Неужели это я и есть?

Это несоответствие внутреннего и внешнего образа пугает меня в последнее время все больше и больше. И бывает, вдруг улыбнешься женщине как раньше – безошибочно, а в ответ недоумение и легкое презрение в ее глазах. И теряешься и прячешь взгляд, чего никогда не было.

Надо с этим как-то смиряться. Но ничего не получается. Смирение с жизнью не входит в список моих добродетелей, но что мне теперь с этим делать, и как жить с этим новым лицом – я не знаю. Впрочем, все мои знакомые ( в том числе женщины) говорят, что по – прежнему неотразим и они ничего не замечают.

Думаю, они просто боятся, что если скажут мне, что я постарел, я тоже получу право замечать их морщинки и возрастные неровности фигур. Вот так и врем: все нормально, Люся? – все нормально, Сережа!

Я распаковал и разложил свой командировочный баул, полил фикус и пальму, нажарил яичницу с колбасой и сделал себе крепкого кофе. Потом сел на кухне и закурил трубку.

Сказочный дым – сладкий и вишнево – ванильный тихо пополз по квартире, и жилье мое с удовольствием его приняло. Это был его запах. Запах мужского уюта и спокойствия.

Вот я и дома! А остальное, на сытый желудок воспринималось гораздо легче и даже, наоборот, чувствовалось облегчение и некая свежесть в голове.

В конце концов, мы с женой не собирались жить вечно. Попользовались, помогли друг другу на тяжелом перегоне и поехали дальше – каждый своей дорогой.

Мне было совершенно наплевать на посаженные мне рога. Ревности я не испытывал. Впрочем, я никогда ( вру, один раз было) не испытывал ревности. Может, мало любил, вот и не испытывал? А может, просто знал, что ничего постоянного не бывает, все меняется и это, наверное, хорошо.

Я был женат уже в третий раз. Мы не были расписаны. Ну и что? Жена для меня существо не обязательно проштампованное. Это постоянная женщина, с которой я живу: сплю, ем, приношу ей деньги, хожу в магазины, езжу на дачу и в отпуск, решаю ее проблемы, разговариваю, помогаю. Это общность, единство, дом, хозяйство, если хотите. Да, еще дети (правда, дочь у меня одна – от первой жены и взрослая уже). Кстати, я дед…

Вот, идиот, а еще зеркало ругаешь. Ты же дед, твоей внучке – скоро два с половиной года. Какого хера ты его по утрам заплевываешь?

Так, о чем я там говорил. Да, жена. Ну и чего? Жена и жена… Носишь деньги ( причем с женой их всегда не хватает), имеешь тестя и тещу ( прекрасные, кстати, люди), ешь из ее рук ( не отравила ни разу), спишь с ней ( тепло и приятно) и уходишь на работу. Потом опять носишь деньги, ешь и спишь. Обыкновенная жизнь. Все так живут.

Вообще, я понял, что прожить вместе можно с любым человеком. Лишь бы мне оставили пространство личной жизни – некое место, время, трансферт, мои мысли… Это моя территория и в нее никому ( а жене особенно) входа нет. Если бы у всех был такой ареал в доме – никто и никогда бы не расходился.

Да и я бы сегодня лежал по ее правую руку, обнимая славную голенькую попку, а не сидел бы в норе с трубкой в зубах, если бы случайно (вот, сука, всегда надо предупреждать о внезапных приездах!) не залез на ее территорию и познал запретное! А теперь это лишнее знание не даст мне возможности чувствовать себя с ней безмятежно, как раньше. А раз не так, то и никак – иначе это уже не жизнь, а вечные придирки, разборки и выяснение отношений. Это мы проходили, это нам ни к чему.

Ладно, проехали. Завтра на работу, и жизнь заскрипит снова. Ухабы и ямы – дело привычное. Падали и ниже – с трусами в кармане от жен уходили. И начинали все с нуля – и ничего – живы.

Я почувствовал, как тяжко стали ворочаться мысли, как медленно пережевываются слова в голове, как темно становится в глазах и понял, что хочу спать. Бессонная ночь в поезде, стресс познания чужого греха, глупая философия утомили меня безмерно. Надо выспаться – впереди разборки с женой, раскаянье и вранье. А потом, как знать, может и возвращение. К этому надо как-то приготовиться.

Спать, спать…

Голова упала на подушку и сладкая нега жаром потекла по членам.

Я упал в яму и увидел в вышине круглый кусочек голубого неба и падающую на меня сухую землю…

Глава 4. Кусочек голубого неба

– Это я? Да я ли это? – голова шумела и отказывалась верить происходящему.

Кусочек голубого неба – кругленький как дырочка в иной мир. Такой теплый, близкий и желанный, что, казалось, сейчас из него польется музыка – тихая и нежная и все снова будет хорошо, и я буду жив, я буду дома с мамой и папой, и они будут качать мою кроватку, и что-то ласково шептать мне на ушко.

Я попробовал протянуть руку в эту дырочку и не смог. Не было рук, не было ног… Ничего не было – только эта голубая дырочка. Я ничего не слышал – ни грохота автоматных очередей, ни визга осколков, ни солдатского мата, перемешанного с гортанными узбекскими криками, ничего, что сейчас рвало воздух жуткой круговертью смерти в яростном и отупевшем от крови мире вокруг. Ничего.

Совсем ничего. И это было хорошо. Наслаждение уютом и тишиной, отсутствием желаний и удовлетворенностью – как это здорово! Никогда ничего подобного не испытывал и вот пожалуйста.

Мне не получалось думать. Мысли вроде бы приходили, но, не доходя до черты, где сознание их могло сцапать и проанализировать, звонко смеясь, резво убегали прочь, вскидывая босые пятки. И я смеялся с ними , над неуклюжестью грубого ума с ними справиться, дотянуться до их голых ног и утащить в тюрьму моего черепа.

Я ничего не знал, но понимал, что я существую – есть тепло, есть свет, есть голубое небо в вышине. Могу летать, могу плыть под водой, могу читать чужие мысли, могу спрятаться, так что меня никто не найдет, могу смеяться… Это было сказочно, другого слова я все равно не смог бы подыскать.

И вдруг разом жесткий желтый свет вонзился мне в череп, и с грохотом миллиона шаманских бубнов в уши ворвалась жизнь. И жизнь эта мне была знакома – прапорщик Бойцов, мой приятель – взводный Леха Бойцов, тряс меня за плечи и орал, воняя мне в лицо потом и вонью нечищенных ломаных зубов. Лицо его в засохшей крови было таким страшным, что я испугался и возвратился на землю.

– Шаров, сука!!! Серега, Серега!!! Блядь, да ты будешь дышать, пидар, или нет? Не смей умирать, ур-род! Я тебе, сука, приказываю! Сережка, держись, браток, держись. Сейчас, сейчас… Да не крутите его, мудачье, у него вся грудь разворочена. Серега! Не молчи, братка, скажи что-нибудь…

Я открывал рот, но, несмотря на мольбы друга ничего произнести не мог. Ни единого слова. Потому что вообще не дышал. Потому что не понимал – как это делается. То есть что-то во мне хотело этого, но я не знал как. И мне от этого было немного неудобно и, как ни странно, смешно. Вроде все так просто – дышать. Даже не знаю, как это объяснить кому-то – ну дышишь и все, просто так дышишь. А вот как это? Не знаю.

Как объяснить телу, не желающему жить дальше, что надо сократить такие-то и такие-то мышцы, разжать рот и впустить в себя благословенную смесь кислорода, азота и углекислого газа? Не понимаю.

– Дыши, дурак, дыши, – Леха рвал на мне застежки разгрузки и, то уговаривал меня словно маленького, – дыши, Сережа, дыши брат! – то орал мне матом обидные слова и бил по щекам – Сволочь, мудак, ур-род! Ты у меня будешь дышать, скотина, будешь! Наркоша хуев, дыши дебил, дыши!!!

И тут я обиделся. Дебилом меня еще никто не обзывал. Это мне было в падлу. Наоборот, в отличие от других простых солдат нашего батальона, у одного меня за плечами был исторический факультет университета, и я был уже почти дембель – до приказа три недели, и, вообще, ты чего Леха охуел, что ли, подумаешь прапор… То же мне, хер с горы!

И от обиды я сделал выдох. Х-ха! Знаете так резко, когда начинаешь орать или ругаться. Х-ха!!! И задышал. Как-то само собой задышал.

И тут же пожалел об этом.

Дикая боль ворвалась в грудь, а через нее в череп и прошлась судорогой по всему телу. Казалось, вспыхнуло все тело, затряслось крупной дрожью, разрывая мне внутренности на атомы и нейтрино. Они взлетали, пробивая мне мозги, и откатывались назад до пят. И снова в мозги и снова до пят.

А-а-а!!! Мама!!! Каждый нерв заголосил о невозможности это вытерпеть.

Я закричал. Тупо и дико. И пошли на хуй все эти юношеские представления о силе, сцепленных зубах, о молчаливом терпении героев. Пошли на хуй все эти киношные мачи с коммунистическим блеском в фанатичных глазах – сжигаемые в топках паровозов, с вырезанными звездами на спинах, с пробитыми животами и оторванными конечностями. Бегущие в атаки, кричащие проклятья палачам и молча умирающие на плахе.

Все – на хуй!

Мне больно. И на этом свете сейчас только один я. Никого и ничего нет. И совершенно наплевать, что семеро ребят погибли в сегодняшнем бою, а вокруг еще пятнадцать орущих искалеченных мальчишек, что командиру роты капитану Евсееву оторвало миной ноги, и он сейчас умирает рядом со мной под кайфом промедола в ожидании вертушки. На-пле-вать!!!

Кстати, промедола мне Бойцов вкатил порядочно. Может он меня и спас. Бойцов же в отличие от меня – старшего сержанта Сереги Шарова – прапорщик, а это, брат, уже звездочки, это уже халява и много чего еще. И анаши у него всегда много и водка есть. Все-таки хорошо иметь другом прапорщика!

Он затащил меня за валун и накрыл мне лицо пробитой каской. Дырочка света, что казалась мне окошком другого мира, была именно оттуда.

Мне очень больно и я кричу. Не кричу – ору… Чуть-чуть еще бы, и сдох бы я от болевого шока. И чтоб не сдохнуть ору, как мне больно, да какие все козлы, да делайте же что-нибудь…Я зову маму, а рядом щербатый Леха Бойцов – улыбается и гладит меня по щеке.

– Жив, сучонок, жив! Ничего. Все пройдет. Сейчас вертушка прилетит, домой полетишь орликом. Заштопают. Ничего. Главное дышишь – теперь не помрешь…

А потом я летел. В груде наваленных кое-как в вертушку стонущих и орущих от нестерпимой боли тел, среди молчаливых трупов моих вчерашних друзей. И мне вдруг стало стыдно. И я вспомнил о тех героях, которые, сцепя зубы и несмотря ни на что… ( ну, вы помните). И замолчал, слушая вой винтов и дикую боль в сердце.

Седой хирург в Кабуле, перед тем как вынуть из-за моей грудины осколок, дыша на меня перегаром, сказал: «Терпи, мясо, терпи… Надо же, в сердце, бля! Петрович, подавай наркоз!»

Я снова умер. Потерял сознание и очнулся, когда молодая женщина с круглым лицом с матом била меня по щекам и орала: «Дыши, дыши, сука!» А я опять не понимал, как дышать.

И реально чувствовал сейчас сдохну… И вдруг снова: «Дыши, дебил, дыши!»

И «дебил» сработал опять. Сим-салабим! Кто-то говорит «дебил» – и я дышу.

Жаль я не сказал докторам это до операции. Видимо, это мое кодовое слово, программа…

Потом эта медсестра приходила ко мне в палату, гладила по щеке и что-то все говорила-говорила. А потом положила мне в руку осколок. Небольшой – меньше пол – мизинчика. С ровными гладкими краями, смешной и совсем нестрашный.

Осколок. Что это? Это нечто не целое, это часть, частичка, фрагмент. В данном конкретном случае нашей советской гранаты Ф-1, взорвавшейся в руке убитого душманами тупого чухана Рахима Пирназарова.

А вообще? Осколок это то, что от чего-то осталось. Археологи, например, ищут осколки прошлого, по ним историки представляют судьбы целых городов или империй. А это осколок меня. Он извлечен из моего сердца, и как по нему определить мое прошлое или будущее, какая судьба меня ждет, и почему я остался жить с таким страшным ранением?

Кусочек смерти, случай в его чистом виде, казус или, если хотите, чудо…Он остановился в перикарде, в околосердечной сумочке. Нужен был один миллиметр, чтобы я умер. И только благодаря тому, что прапорщик Бойцов своевременно вырубил меня, вкатив мне лошадиную дозу наркоты, я жив и, может быть даже, буду здоров. И может быть даже, я проживу еще много-много лет. И что-то я должен сделать, и кем-то стать, кого-то полюбить, что-то построить или помочь построить.

Осколок. Я сам осколок моей прежней беззаботной жизни, легкого и доброго детства, ершистой и такой наивной юности, моих двух глупых ревущих девчонок, что провожая меня в армию чуть не разодрались, а потом разом повыскакивали замуж. Осколок моего батальона, моей страны, мира?

Я осколок и это мне понятно. Все люди осколки. Под воздействием магнетизма они когда-нибудь соберутся в нечто целое и будет хорошо – горшок ли получится, дом ли, гора ли –неизвестно. Что-нибудь…Лишь бы не советская граната Ф-1 или американская мина М-19.

Потом меня повезли домой, в Союз. В огромный и могучий Советский Союз. Что так бездарно разбрасывался своей молодостью, кидая ее на пули им же придуманных врагов и на осколки собственных мин и гранат.

Большой грузный самолет, наполненный такими же как я горемыками, тяжело поднялся в воздух, отстреливая пиропатроны и делая крутой подъем вверх, из-за которого сразу же заложило уши. Для того, чтобы нас, спасенных от смерти, она не настигла вновь американской ракетой, пущенной каким-нибудь вонючим и тупым декханином со своего хромого осла.

Там, в Ташкенте, мама пришла ко мне в палату, и никак не могла остановиться: все плакала, плакала и плакала.

Я смотрел на ее доброе, веснушчатое лицо еще молодой сорокалетней женщины, гладил ей такую же конопатую руку, и она казалась мне Богородицей с иконы. В ней было столько любви и всепрощения, столько радости и знания о предстоящей моей горемычной жизни, что я тоже заплакал, хлюпая носом, словно маленький мальчик, пришедший с прогулки с ободранными коленками. А Богородица светилась чистым светом, и нежность ее не знала границ, и мудрость ее была вечной…

Только вот я не был богом…

Она привезла меня домой – бледного как смерть и немощного. Страдающего от невозможности распрямить грудь и вдохнуть полной грудью этого благословенного воздуха города, где я когда-то был так наивен и счастлив. Швы и покорябанное осколком сердце болели…

И когда я устало, опустился на скамейку возле нашего дома, я все-таки разогнул спину и поглядел вверх.

Там, в просвете густых опадающих деревьев, я увидел кусочек голубого неба, кругленький такой – как дырочка в иной мир. Из него лилась музыка – тихая и нежная, и я понял – все снова будет хорошо, и я буду жив, и больше со мной ничего плохого не случится.

Глава 5. Дорога назад.

Я не спал. Вернее сначала спал, а потом вдруг сразу нет, но сон продолжался, плавно перетекая в воспоминания.

Этот сон про себя маленького и почти погибшего я никогда раньше не видел. Вот как домой приехал и сразу р-раз – все забыл. Все – и войну и себя на этой войне.

И часто даже не мог понять – как я мог там жить в течение восьми месяцев, как командовал людьми, ходил на боевые, делал зачистки кишлаков, стрелял, бросал гранаты, убивал? И как я, дрожа под обстрелом, вкапывался в землю, блевал от первой пролитой мною крови, курил траву, ржал в ответ на плоские солдатские шутки, жил в вонючей казарме, рядом с какими-то чурками и явными отморозками… Как я вообще мог это делать? Или это был не я, а кто-то другой?

Думаю, это травматический шок. После ранения, психика не выдержала и отрубила воспоминания напрочь. И я ни разу не пожалел об этом. Слишком уж все это не вяжется с моим ощущением мира, справедливости, порядка. Нет, это не мог быть я. Но аккуратный хирургический шрам на груди, не давал повода для сомнений – это был я, и это было со мной.

Часто я крутил в руках тот осколок, не осознавая, что он вырван из моего сердца – кусочек железа и ничего более. Ни обиды на него, ни страха. Осколок, он и есть осколок. Бессмысленный, как и вся моя жизнь.

Мелодично затренькал мобильный телефон, и я посмотрел на часы. Было уже около двух часов дня. Пора начинаться разборкам.

– Милый ты где? – голос жены был тревожен. Она все поняла – окурок в раковине был мой. Сигареты довольно редкие: «Camel lights». Мне никогда не попадались люди их курящие, а ей верно и подавно. Но она их хорошо знала – я привычкам не изменял.

– Дома. А где я должен быть, Милмоя?

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – в ее голосе был легкий надрыв. Я понимал, что ей пришлось несладко после сладкой ночи, но что я мог сделать? Ей нести крест вины – не мне. И я был этому слегка рад.

– Я вообще-то сплю, давай поговорим попозже.

– Ты навсегда ушел?

– Навсегда.

Жестоко. Резко и безжалостно. Я знаю, что для женщины это слово чудовищно. Ведь она, в отличие от мужчины, все планирует вперед, далеко. Так уготовано ей природой – вить гнездо, вить крепко, на всю жизнь, а тут вдруг разом – плюх! И гнездо на земле и яйца вмятку. А лет-то уже не восемнадцать, а сорок пять, и кому же теперь я нужна? И что, из-за этого дурацкого случая и все, что ли? Блядь, какая же я, блядь! Дура, дура, дура!!! Он же не вернется больше никогда, и я останусь одна. И как жить, и зачем жить, и для кого жить?!

– Я не смогу без тебя, – она слегка всхлипнула.

– Сможешь, – резко выдохнул я и дал отбой.

Все что она могла сказать, было мне хорошо известно. Это как в плохом кино – все понятно сразу и можно переключать каналы – ничего нового не произойдет.

Ч-черт, как все банально! Как все глупо!

И ведь, ничего не болит. По хрену! Или я уже настолько постарел, что стал эмоционально ущербен?

Холодность и отсутствие желаний – вот что я стал часто испытывать с годами. Некое перегорание самого себя – ни любви во мне, ни азарта, ни жажды кому-то помочь, спасти мир и вообще кого-то спасти. Не хочется путешествий, заграничного глянца или загара – того, о чем мечтают, наверное, все. Не хочется власти, развлечений, ресторанов, разврата, больших лакированных Мерседесов и сверкающих директорских офисов. Ничего не хочется.

Странно, ведь многого из этого я и не испытал как следует, а вот – не хочется.

Чего хочется? А не пойму… Иногда сидишь в деревенской бане, скажем. Потеешь и думаешь – как хорошо. Вот плюнуть на все и сидеть тут. Жить в деревне. Встречать по утрам солнышко, бродить по полям с собакой, курить длинную трубочку, сидеть в халате в пахнущем сосной кабинете и писать «Войну и мир». А потом выйти во двор, покомандовать для порядка над дворовыми бабами, зайти к конюху, поговорить о покосе… И все ясно, и не надо никуда спешить, делать кучу никому ненужных движений, волноваться о чем-то. Не успели сегодня – завтра докуем.

Видимо, я в прежней жизни все-таки был барином. Девятнадцатый век, две деревеньки, да пара сотен душ – чего еще надо отставному ротмистру или надворному советнику?

Я сам себя отправил в отставку. Внутренне. Плюнул на мишуру петербургских балов и ночные гусарские забавы. На честь, на родину, на женщин.

Шел, шел по жизни – дошел до какой-то черты и встал. Ну, покурить там остановился или поссать. Поднял голову, а впереди дорога – такая длинная, такая вся каменистая, да грязная и, главное, совершенно не видно – где она заканчивается и, вообще, куда она ведет. А устал, в общем-то, уже. И думаешь – а куда я прусь? А кто меня там ждет? И чего мне там надо-то?

Смотришь, так вот, вдаль и ничем себя утешить не можешь. Думаешь, а чего там есть такого, из-за чего стоит стаптывать неплохие еще ботинки? Деньги? Или то, что на них можно купить? Только барахло – больше ничего. Свободы, радости и удовлетворения все равно не купишь. Может быть любовь? Не бывает счастливой любви – каждому известно. Или любишь ты или тебя – один хрен, ничего хорошего. И так и так – несчастье. Секс, может статься, ждет нас там впереди, какой-то суперчумовой? Самому-то не смешно? И зеркало и паспорт – ведь, не врут. Есть такая штука – либидо называется. Это когда не хочешь. Вот можешь, а не хочешь и пипец! Ну и какой же такой секс в таком состоянии. Принудительный, что ли?

Твою мать! Хули я туда иду?

И плюешь на весь этот скучный набор человеческих прелестей, на всю эту сказку, придуманную нам для раскручивания проекта «Прогресс», поворачиваешься спиной к «счастью» и идешь обратно.

И по дороге обратно понимаешь, что идешь ты к себе. Идешь к тому, кто с криком выполз из материнской утробы, к тому, кто в тебе сидит с той самой утробы, впаянный намертво божьим паяльником – к душе своей. И не только. Ты идешь к этому лудильщику и конструктору человеков – к богу, чтобы понять себя настоящего, чтобы осознать причину твоего появления на свет, свою задачу, смысл. И каждый твой шаг – осмысление, каждый твой шаг –мудрость. И вдруг ты понимаешь – у тебя ничего нет, кроме твоей маленькой и смешной жизни, кроме твоего прошлого, твоих воспоминаний и пронесшихся лет, кроме людей, которые когда-то шли с тобой рядом, кроме женщин, что давали тебе то, что могли, кроме твоих детей…

Ты часть, ты осколок сахарной пирамидки прошлого. Каждый из нас капает сладкой каплей на вершину, и она растет словно сталагмит в темной пещере.

Причины этого процесса известны только создателю. А может это просто красиво, а? И ничего больше…

Я был маленьким. Мне было хорошо, как всем. Ну, может, и не всем хорошо было маленьким, но таки большинству. И у меня был дом – двухкомнатная квартира в старом доме, с высокими потолками, где нашей семье принадлежала комната семнадцати метров. Рядом жила старушка-соседка баба Катя. И лучше этого дома ничего в моей жизни не было.

Когда родители уходили на работу, а я оставался один я играл сам с собой – в машинки, в домики, в шофера, в войну. Я брал такую самодельную выбивалку ковров, этакую жесткую стальную теннисную ракетку без сетки, тщательно обмотанную изолированным проводом. Втыкал ее между спинкой и сидением дивана, подкладывал под попу подушку и ехал. Ехал, страшно жужжа губами: ж-ж-жжжж-жж!!! Ехал на войну. Приезжал – слезал с дивана, брал в руки пистолет или ружье и стрелял по врагам: кх-кх-кх!!! Враги падали замертво, а я награждал себя медалью за храбрость, садился в машину и уезжал домой, где меня встречали тортами и конфетами, качали на руках и благодарили за избавление от супостатов.

Иногда ружье заменялось деревянным мечом или пластмассовой саблей. Но враги все равно гибли от моей руки, и я всегда приезжал домой на машине. Иногда целым и невредимым, иногда раненым, но обязательно награжденным очередным значком или медалью из отцовской орденской коробки.

Соседка баба Катя слушала мои игры из коридора и, наверное, качала головой: «Ох, горюшка-то хлебнет хлопчик!» Родителям она говорила: «Ой, ребята, ведь офицером будет! Попомните мое слово!» На что мама моя отвечала категорическим несогласием и настоятельно вдалбливала в мою прожужанную и простреленную врагами голову, что необходимо мечтать о врачебной карьере.

Я с мамой никогда не спорил. Не боялся, нет, – любил. И соглашался. Но врачом быть не хотел. Что в них хорошего? Делают больно и всегда неприятно пахнут. И еще всегда врут. Говорят тебе чего-нибудь ласковое, а сами врут – все равно будет больно.

Вот солдат – это да. Грудь в крестах – голова в кустах. Его все любят, целуют и встречают цветами.

Странно. Может быть, мне этого не хватало – чтоб меня любили? Нет. Хватало. Меня все любили. Беленький, голубоглазый, с крупным умненьким лбом. Я рано научился читать, запоминал наизусть пластинки с приключениями Незнайки и Чипполино. И когда собирались гости… Да, да, да… Банально ставили на стул и я рассказывал им стихи и эти самые пластинки.

Гости поднимали рюмки и гомонили: « Вот башка! Ученым будет!» На что мама снова возражала и говорила, что Сереженька у нас будет детским доктором, а я это подтверждал, правда, слегка отворачиваясь и краснея. Это была, наверное, первая моя ложь. Но я не хотел расстраивать маму и лгал во спасение наших с ней дружеских отношений.

Где ты мой дом? Где ты мой настоящий дом? Где моя машина, мое деревянное ружье, пластинки, довольные гости, огромный добрый папа? Где моя мама, где моя мамочка?

Этот дом невозможно вернуть. Все перемешалось в жизни так, что не осталось камня на камне от того нереально счастливого детства. Ничего. И мамы давным – давно уже нет. Не хочу вспоминать об этом. Для меня она всегда живая и никто на всем белом свете никогда не сможет ее заменить. Никто и никогда. Никакая женщина на свете.

Я хочу домой. Я пополз бы туда на коленях, разбивая лоб с молитвами о каменные заборы, что настроила вокруг меня неласковая жизнь.

Я хочу домой, но я не знаю, где мой дом.