355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Иванов » Осколок » Текст книги (страница 1)
Осколок
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 15:34

Текст книги "Осколок"


Автор книги: Юрий Иванов


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Юрий Иванов
Осколок
(неправда жизни)

– А почему я?

– Тебе не повезло…

(Глубокая армейская мудрость)

Глава 1. Утро

Началось с правой ноги. Дрожь, даже мелкая вибрация. Она растекалась в пах, в живот, поднималась в грудь и, наконец, достигла головы. Там, от этой тряски что-то вспучилось и дрогнуло подводным глубинным взрывом, выплескивая на поверхность головы какую-то смесь брызг и черного дыма…

И я взлетел. Оторвался от поверхности пола медленно, словно огромный вертолет, покачиваясь с носа на корму, нехотя и вопреки всем законам физики, стал подниматься вверх. И вот уже я на уровне стола, потом шкафа и вот под потолком и все видно в странной полутьме не менее странной комнаты: и распластанное на кафельном полу голое изувеченное тело, и какие-то коробки, шланг с водой и букет засохших цветов…

Потом вдруг лицо – бледное женское лицо: темные волосы – каре и полутемные очки. Оно смотрело на меня сверху вниз и хохотало. Стало нестерпимо страшно. До одури, до идиотизма страшно. Я понял, что на полу именно я. Моя грудная клетка и живот были взрезаны пилой патологоанатома, наподобие крышечки, и наспех сшиты грубым шпагатом. И вновь эта женщина – хохочет и тычет пальцем мне в грудь…

Мысли никак не желали собираться в ряды, и их нестерпимое броуновское движение разрывало череп диким ужасом происходящего. И еще какая-то черная боль в груди, большая и каменная. И ощущение удушья, словно лицо провалилось меж огромных бабьих титек десятого размера и безумный страх, что сейчас эта бабища сожмет их руками и удавит меня насмерть.

Я, слабо ворочавшимся языком, закричал, что-то типа: «Ведьма, б-б-блядь!» и проснулся.

Тяжко проснулся, не понимая ничего из того, где нахожусь, и почему-то ощущая жуткий детский стыд. Сродни тому, что испытываешь в младенчестве, просыпаясь, не понимая при этом описался ты или еще нет.

Было стыдно оттого, что я закричал… Не знаю почему, но было стыдно. И перед кем собственно?

До меня, наконец, стало доходить, что я в спящем ночном вагоне. И этого крика, вероятно, никто не слышал. Или не было никакого крика, ведь кричал не я, а то, что от меня уходило.

Темно и тихо. Слышалось лишь сопение соседок напротив. А слабый свет от далекого фонаря давал размытое представление о пространстве и времени. Поезд «Санкт-Петербург-Иваново» стоял на какой-то пустынной станции или разъезде. Откуда-то сверху неожиданно возникали странные радиоголоса диспетчеров пути. Они были совершенно бессмысленны и ухали с небес, словно указания господа бога для только что, попытавшейся сбежать, человеческой души.

Я понял, что возвратился на землю…

Попытался пошевелиться и застонал. Затекшая шея и рука отозвались тупыми искрами боли. Повернулся и, схватившись левой рукой за скобу в переборке, перевернулся на спину. Стало чуть легче. Вздохнул и попытался улыбнуться, но не смог. Губы словно схватило железными пассатижами и, почувствовав это, я стал лихорадочно тереть влажное от пота лицо и шею. Первое что смог произнести немым ртом были, слова: «Господи, помилуй!»

Поезд вдруг качнуло, заскрипели колеса и вагон медленно поехал по рельсам.

Прошло минут пять, и до меня вдруг дошло, что поезд едет в обратную сторону. Впрочем, так бывает. Перецепят паровоз на какой нибудь узловой и все катятся наоборот, совершенно не замечая этого.

Если б не этот сон, я бы тоже ничего не заметил. А сейчас мне казалось, что я еду обратно в неласковый Питер, а поезд везет меня по заколдованному кольцу и никогда уже мне не отыскать дороги домой.

Нестерпимо хотелось курить, но для этого надо было спуститься в темноте с верхней полки, найти тапки и лязгнуть дверями. Было лень и еще не хотелось, нарушать идиллию спящего вагона. А впрочем, хрен с ними! На то и купе, чтоб прощать соседям неудобства. Он-то бабам простил, что они до двенадцати трепались, потягивая сухое винцо из литровой коробки. Правда, надо отдать должное, трепались вполголоса…

Вот так всегда. Лежишь. Нестерпимо больше лежать, устал ворочаться на жесткой полке. Думаешь хорошо бы пройтись до тамбура, выкурить сигаретку. Э-э, блин! Да ничего хорошего. Тамбур воняет табачным дымом так, что курить вовсе не обязательно. Холодно и неуютно. Ты лихорадочно выкуриваешь эту сигарету и хочешь идти обратно. Но и обратно тебе не хочется – верхняя полка, духота и бессонница. А идти-то и некуда. И ты опять достаешь сигарету и опять куришь. Неохотно, чтоб накуриться впрок. Понимая ведь, что ни наесться, ни поспать, ни накуриться впрок невозможно. Осознав это, бросаешь царский бычок в железную банку, привешенную к решеткам окна и идешь в свободный ночной туалет, где нехотя ( впрок!) писаешь и умываешься теплой и вонючей поездной водой. Тоже впрок. Или не впрок? А просто потому, что делать тебе совершенно нечего, как, впрочем, и совершенно некуда идти.

Я ненавижу поезда всей душой. Но самолеты я ненавижу еще больше, да и не было в моем Ярославле аэропорта. Так что ездить приходилось именно по железке. Машина гораздо лучше, но десять часов за рулем, это все-таки тяжело кому угодно. После такого марафона надо долго отдыхать, а на это времени не было. Приехал – поработал – уехал… . И чем меньше проведешь в Питере времени – тем лучше. Вот такая жизнь.

За окном была темень, и лишь изредка вдалеке мелькал фонарь какой-нибудь деревушки или коровника. Лес, лес и лес… Сколько же его в России. Тысячу километров едешь и все лес. Тащись хоть до Владика – будет одно и то же – лес. Теперь понятно, почему деревянные дома, телеги и дровяные печи. Русский народ – народ деревянный. Почему Папа Карло родился в Италии – не ясно. Буратино это же наш человек!

Пройдя по накрытому дерюжной попонкой ковру коридора ( чисто российское изобретение – положить ковер и накрыть его дерюгой, чтоб не затоптали), я нашел свое купе и взгромоздился на полку. Там, лежа в полной темноте и слушая стук колес, вновь вспомнился мой недавний кошмар, и я попытался найти ему объяснение. Но не нашел и, уткнувшись носом в измученную тысячью голов подушку, тревожно задремал, чтобы через час услышать грохот двери и недовольный голос проводницы: «Кто в Ярославль? Через полчаса туалеты закрываются».

Ему всегда было как-то неловко от этих слов. Все-таки в дороге должна быть хоть какая-то романтика. А здесь – туалеты… Словно туалеты важнее людей? А впрочем, в хозяйстве железных дорог туалеты действительно нужнее. Людей много, туалетов мало. Как говорится: «Кто больше матери-истории ценен?»

Под эти крамольные для МПС мысли, в пять –восемнадцать утра, я и сошел на четвертый путь станции «Ярославль-Главный» и пешком пошел домой по сонным улицам, уже чуть тронутым зарей нового дня.

Новый день раскрывался навстречу одинокому человеку, словно розовый цветок после дождя – влажный, прохладный, чуть пахнущий чем-то волнующим и одинокий. Последнее, пожалуй, было самым приятным. На зазеленевших майских улицах никого не было. Утро субботы – откуда взяться народу?

Редкие машины проскальзывали мимо как-то бочком, словно стесняясь своего неуместного гула и дыма. Водители торопились. Кто домой после таксистской ночи, кто по холодку на дачи, а кто-то, может статься, и в столицу, чтобы часа через три прорваться через непробиваемые московские пробки в центр или на МКАД.

И ни души. Даже обычные ранние пташки – дворники, пользуясь субботой, дрыхли сейчас без задних ног в теплых и уютных постелях.

Один я шел сейчас по проспекту Ленина, шел к себе домой, благо идти по прямому как стрела липовому бульвару было сравнительно недалеко – полчаса. Шел, нюхал этот утренний воздух и глядел в нежно-розовое небо, пролезающее в просветы между тяжелыми старыми липами, наслаждаясь покоем человека, вернувшегося домой, в свой родной и любимый город после вынужденного долгого отсутствия.

Я понял, как соскучился по Ярославлю – камерному и немного непутевому, веселому и чуть грустному, истинно православному и чуть совковому… Город любви, город детства, город надежд и потерь. Город – дом.

Человеку нужен дом. Без дома может жить только кочевник. Кочевников сейчас не осталось, значит, человек без дома жить не может. Мы сами выбираем себе дом, выбираем любимый город – это ерунда, что родина – место твоего рождения. Много людей родились в советские времена в Праге, Берлине или Улан-Баторе, так что же их родина – Чехия, Германия или Монголия?

Нет, родина там где тебе было хорошо, где мама мазала тебе белый хлеб маслом, посыпала песком и отправляла гулять, а там, во дворе, куча таких же пацанов жадно выпрашивала у тебя: дай откусить, дай откусить… И ты был горд, со своим, тающим на глазах, куском булки – ты был в центре внимания, пусть на чуть-чуть, пусть на крохотный миг. И когда хлеб заканчивался – вы все вместе неслись куда-то на заборы, на деревья, что казались тогда огромными, на крыши сараек, на вечерний и оттого пустой участок детского садика в вашем дворе…

Господи, да было ли что лучше этого?

Топая не спеша, по растрескавшемуся асфальту бульвара, я думал. Философствовал ни о чем и говорил сам собой.

Как хорошо, что есть куда возвращаться, как хорошо, что кто-то ждет, может быть даже не спит, волнуется, ворочается под теплым одеялом, вспоминает о тебе. А ты идешь по родному до боли проспекту и дом твой в каком-то километре или в полутора, и суббота, и весна и хочется верить, что все будет хорошо, и ты проживешь долго-долго и, наверное, никогда не умрешь.

Наша жизнь проста. Она делится на периоды и отрезки. Они понятны и всегда предсказуемы. Сегодня ты мальчик с голубенькими глазками, беленький как одуванчик – идешь, торжественно неся огромный первый букет, в школу и мама рядом – такая большая, красивая и добрая, и рука у нее теплая, и тебе не страшно ни капельки, и все понятно… Распирает гордость – я уже вырос и надо идти учиться, чтобы стать еще больше. А большим стать о-очень хочется! Скорей повзрослеть, скорей!!!

И вот ты уже взрослый. И злобный голос сержанта врезается в уши: «Встать-лечь, встать – лечь». И ты уже многое понимаешь. Как здорово найти большой офицерский бычок, например, или проспать спокойно, без издевательских подъемов и отбоев, целую ночь. Как насладиться куском домашнего сала из посылки друга, письмом от девушки, как мечтать о том времени, когда ты придешь домой. Потом ты привыкаешь, и все становится понятно. Так устроена жизнь. Человек привыкает ко всему, даже к плохому.

И вот ты снова дома. А тебя забыли. Жизнь убежала и надо ее догонять. Ты, конечно, догонишь ее – ведь ты уже взрослый, тебя научили любить рассветы новых дней, да и вообще научили любить. И вчерашняя недоступа-одноклассница, становится твоей женщиной. И ты любишь ее и пользуешься ею без юношеского страха, понимая, что так устроен мир. Ведь женщинам нравятся мужчины и они хотят их, потому что тоже так устроены. И тебе снова становится все понятно.

Потом появляются дети. Они требуют внимания, их надо кормить, одевать, учить… И вот ты ведешь старшего сына в первый класс и он горд, что уже большой и страшно хочет стать еще больше. И проходит такую же жизнь и тоже становится взрослым. Таким как ты…

А стоит ли быть таким как ты? Что нравится тебе в себе, а что не нравится? Хотел бы ты остаться таким как есть, или жаждешь другой жизни – бешеного темпа работы, сжигающей любовной страсти, огромных черных автомобилей с личными шоферами, особняков в две тысячи квадратных метров? Наверное, хотел бы, если бы за все это не нужно было платить – здоровьем, нервами, пресыщенностью и одиночеством. А платить никогда и ни за что не хочется.

Хочется подарка. Чуда, если хотите. Хочется, чтобы просто так. Потому что ты есть, потому что на тебя пал чей-то жребий, и ты оказался в нужном месте в нужное время. Русские люди всегда хотят именно чуда. Этим они отличаются от европейцев. Потому что – мы их гораздо моложе. Потому что мы – дети, идущие в первый класс с огромным букетом и страшной жаждой взросления. Только мы никогда не догоним взрослых. Ведь мир все равно взрослее нас.

Сколько мыслей, однако! Они приходят к нам и не спрашивают, хотим мы этого или нет. В тишине, в состоянии душевного равновесия, во время бессонницы или жуткой депрессии. Им все равно. Они приходят и все. Зачем они нам? Их столько, что невозможно их даже классифицировать, они диффузируют друг с другом, перемешиваются, из одной вытекает другая, только потому, что в прежней было какое-то слово. И вот – сначала ты думал о высоком, и тут же вспоминаешь что-то совершенно несущественное и глупое, возвращаешься в прошлое, в какой-то детский стыд или воспоминание о цвете твоей игрушечной машинки. От машинки перескакиваешь к мыслям о своем автомобиле, от автомобиля к работе, от работы к жене. Словомешалка, неостановимая словомешалка мыслей.

Подходя к дому, и доставая ключи, я вдруг вспомнил, что не позвонил жене, что приезжаю сегодня ( она ждала меня завтра) и хмыкнул.

Я всегда звонил. Почему вообще мужики это делают? Верно, чтоб защититься от нежелания что-то менять в своей жизни. Мы с женой часто смеялись: «А вдруг, приедешь, там любовник – мучайся дилеммой – жену убить или любовника?»

А так, не знаю ничего и все хорошо: жена любит и ждет, ты – самый хороший, дома – порядок. Все понятно, как всегда. Моя жена, мой дом, мои тапочки – это незыблемо и надежно, и каждый хочет в это верить. Лишние знания умножают печали.

Дверь не скрипнула, ключ повернулся мягко (замок новый – американский) и я зашел в сумрак спящей квартиры.

Я всегда знал – нельзя думать о плохом – оно имеет свойство сбываться. Сейчас сбылось практически все…

Все, что только что казалось понятным и предсказуемым, даже скучноватым, – стало настолько новым и чужим, что закружилась голова и к горлу подступила гадкая тошнота.

В прихожей стояли чужие мужские ботинки, на вешалке висел дурацкий светлый плащ. Я стоял и долго смотрел на этот плащ, потому что никогда не носил плащей и этот совершенно чуждый уютному дому атрибут казался какой-то дикостью, словно головной убор зулуса.

Я зачем-то понюхал его. Тот слегка пах ванилью. Так пахнет освежитель воздуха в машинах – когда-то и я вешал такой такую вонючку на печку у себя в автомобиле, потом выкинул, а новую так и не купил.

Плащ смотрел на меня раскосыми глазами пуговичных прорех и ухмылялся беззубыми ртами карманов. «Ну, что? – говорил он – Тебе все понятно? Ты здесь лишний, ты явился не в то время и, вообще, кто ты такой? Тебя здесь не ждали, а незваный гость сам знаешь хуже кого».

Сердце буквально затряслось от ненависти к этому плащу, и кровь ударила в голову. Я вдруг как-то странно икнул, схватил одной рукой онемевшие губы, а другой рванул двери ванной.

Меня вдруг затошнило. Я открыл воду и долго пусто плевался в раковину. Голова ничего не соображала. Было совершенно ясно, что произошло что-то важное, но невозможно было понять что.

И ведь надо что-то делать, куда-то идти, орать, бить морды, хвататься за ножи… Надо, но как? Как делать это в своем доме, куда я так торопился, покупая билет последний билет перед самым отходом поезда? Как ломать все: этот красивый импортный кран, эту раковину, это любовно встроенное зеркало, полочку с зубными щетками и острым «жиллетом». А потом итальянские двери, огромную напольную собаку, вазу с цветами, старинное пианино…

Я взглянул в зеркало. Там был кто-то белый и овальный. Страшный, как червь. Я не знал, кто это и тихо заскулил от страха. Отражение провело рукой по лицу и приблизилось – старик со съехавшим вниз лицом, очень похожий на меня. Но это был не я.

– Господи, да что же это я? Пусть ничего не будет. Пусть все исчезнет, пусть придет сонная жена и скажет, что приехал наш зять Андрюха и спит в гостиной на диване. Пусть все будет как раньше!

Но, что-то словно гвоздь застряло в мозгу. Что-то хохотало издевательски – визгливым голосом. Виу-виу, хи-ха-ха!!! И я знал. Я точно знал, что никакой это не Андрюха. Это то, чего я боялся последнее время. Слишком уж все было хорошо.

Это конец. Конец маленькой налаженной жизни. Конец глупой вере в незыблемость дома, конец стабильности, скуке семейной жизни, конец пониманию. Больше никогда мне не будет известно, что жить надо так-то и так-то, что делать надо то-то и то-то. Больше никогда не будет хватать чугунного осознания, что жизнь проста и все в ней понятно. Никогда…

Присев на край ванны, я закурил. В доме была тишина. Что-то тихонько бормотало в бачке унитаза и больше никаких звуков… Это утреннее субботнее безмолвие было таким уютным, что нарушать его дикостью скандала не хотелось.

Я воткнул окурок в край раковины и открыл дверь ванной. Плащ висел на месте белым флагом над могилой этого дома. Флагом чужой победы и моего поражения.

Я рванул его вниз – и втоптал в пол. Взял свою сумку и захлопнул стальную дверь. Она щелкнула, словно пасть акулы со чмокающим звуком: Щ-щ-чак!

И отрезала меня от прошлого навсегда.

Глава 2. Девятнадцатый дом

Я сидел на скамейке и смотрел на свой дом. Величавый, шестиэтажный, построенный еще в тридцать седьмом году в стиле ампир, с полуколоннами и лепниной, распростершийся огромной буквой «П», и занимая целый квартал. Известный всему городу под названием «Девятнадцатый дом», он, по сути, являлся одной из негласных достопримечательностей города.

В этом доме я со своей женой прожил около двух лет. Не сказать, чтобы они были счастливыми, но все же это была маленькая жизнь. И вкладывались силы в имидж добропорядочной семьи, и вбухивались средства – в обустройство красивой трехкомнатной квартиры с высоченными потолками, и собирались надежды – в материальное благополучие, и росла вера во что-то последнее – может быть в любовь. Хотя, чего хорошего можно построить на обломках старой любви? Видимо ничего – раз все так получилось.

Мы были женаты уже три года. У обоих это был не первый брак. Встретились тогда, одинокие, растерявшие свои семьи, еще не старые люди и стали жить. За плечами выжженные пустыни потерь, поражений и измен. Горы негативного опыта и грустные, не верящие никому, глаза. Осторожное сближение, обнюхивание, ритуальные танцы и секс – без омута страстей, пожара, оставления несчастных и брошенных за спиной.

Идеальный случай для обоих: для нее – симпатичный мужик ее возраста – одинокий, с квартирой, с должностью и машиной, мало пьющий, добрый и умный, для него – красивая баба, в стиле а ля подросток, худенькая, тонкая, с огромным чувством красоты, опять же с квартирой и уже взрослой, собравшейся замуж, дочерью. Казалось бы, оба – идеальные варианты для сорока – то двух лет. Где же такие сохраняются? Таких обычно уводят, они всегда уже заняты, а тут… Взяли и нашлись.

Вместе стало жить легче. Были и свои квартиры – у меня однокомнатная на окраине, у нее трешка в центре. Само собой жить в центре лучше – так и стал этот старый дом нашим совместным жилищем, после того, как выдали замуж ее красавицу-дочь.

Я тогда только – только отошел от длительной и изнурительной любовной драмы. О, какая это была драма! В тесном клубке было сплетено все: и страсть, и нежность, и взлеты до невиданных высот, и открытые глаза, и разочарования с такой жестокой болью, что казалось, никогда уже на месте растоптанной души не смогут вырасти райские цветы любви, и вообще ничего не сможет вырасти.

Такой боли, мне никогда не доводилось испытывать. Ни до, ни после. Это была боль хлипкой души, что словно наколотая на булавку бабочка, трепеща крыльями, вонзала острие все глубже и глубже себе же в сердце. Она стремилась к яркому свету летнего дня, что вдруг открылся ей после унылого, мокрого и грязного покоя кукольного существования. Ошалев от солнечных лучей, огромного синего неба, роскошных цветов на бескрайнем лугу, взлетела и почти сразу же наткнулась на шип какого-то кактуса…

Но солнце светило так заманчиво, что душа моя продолжала к нему стремиться, протыкая свое тело неуклюжими взмахами еще неокрепших крыльев, пока, наконец, не перестала барахтаться и погибла, окостенев и засохнув.

Все кончается – и любовь кончается тоже. Каждый человек хочет любить и быть любимым, но все так запутано в этом мире, что, стремясь к этому, люди получают в итоге лишь страдания, выжженную пустыню души и страх, что это все может повториться.

Может. И повторяется. С другими и по-другому, но повторяется. И часто те, кто клял когда-то любимых за то, что те не так любят, что равнодушны, что могут трезво смотреть на мир, взвешивать и выбирать, сами становятся точно такими же, а их визави плачут по ночам от невозможности растопить чей-нибудь лед и достучаться до прохладного сердца.

А не проклинай любимых, не будь равнодушной свиньей! Получишь сполна все тоже самое, и тогда поймешь другую сторону и начнешь долгое обучение прощению.

Прощать – это главное. Это труднее всего. Потому что прощение это смирение своей гордыни, это способность быть мудрым и честным пред собой, возможность посмотреть на ситуацию с высоты птичьего ( или ангельского) полета. И когда простишь кого-то по настоящему – становится легко, потому что отпускать птиц – удел сильных и красивых людей. Мы же все хотим быть сильными и красивыми, только путь к самим себе – таким гармоничным и правильным, весьма непрост, и усеян ржавыми гвоздями амбиций, тщеславия и страха быть непонятыми.

Простить нужно и сейчас. Что поделаешь, брат? Смирись. Невозможно заставить кого-то полюбить нас, как самого себя.

Мы хотим быть свободными и тяжкий крест рабства (добровольного ли, насильного ли) давит нам на плечи и каждый из нас желает от него освободиться. Твоя жена – не исключение.

Мы не рабы – рабы не мы! Эта смешная фраза большевистского ликбеза состоит из двух частей. Первая понятна – мы не рабы. То есть мы не желаем быть рабами. Ну, разве что божьими. Но больше ничьими. Не хотим горбатиться на чужих плантациях, возделывая нивы для надменных белых людей, равнодушно проезжающих мимо на прекрасных лошадях и в золоченых каретах. Они – хозяева жизни. Им не приходит в голову думать о том, что изболевшиеся, измозоленные руки рабов ноют по ночам и пустой желудок сводит голодная судорога, что саднят свежие рубцы от кнута и болит окованная железом шея. Им наплевать – у них не болит.

Долой! И пусть теперь болит у вас…Мы теперь не рабы.

А кто раб? Вторая часть большевистской фразы более странная. Рабы – не мы. Не мы, а кто-то другие. Кто же они? Если смотреть с точки зрения мировой революции – рабами должны стать вчерашние рабовладельцы.

Но, господа, какие из них, на хрен, рабы – белые ручки, нежное горлышко, тонкие ножки с подагрой. Никчемная, в общем-то, публика. Ибо гордыня и надменность осыпались, равнодушие сменилось голодом и страхом за свои величавые головы, которые никак не привыкнут вовремя кланяться, проезжающим в золотых экипажах, бывшим холопам.

Никто не умеет быть рабом, однако все мы ими являемся.

Любовь.

Сегодня ты раб, жаждущий любви своей равнодушной хозяйки, готовый ползать перед ней на коленях, отдавать ей все и ждать, ждать, ждать до отупения какого-нибудь знака расположения с ее стороны: или поцелуя, или смс-ки, или даже ( если круто повезет!) ее тела на часок. А назавтра – рабыней становится она. И готова взлететь на десятый этаж без лифта, расставшись у подъезда (не с тобой) с любимым, или жевать промокшую напрочь подушку от ощущения собственной брошенности и никому ненужности. А тот, кто был ее рабом – уже хозяин, и у него своя такая же раба и он надменен и горд ощущением собственной власти.

Господи, какая же все это чушь! Ну почему ты допускаешь такое на земле. Почему?

Нам надо сохранить свои души за отведенный нам на земле срок в целости. Надо их еще более усовершенствовать, сделать чище, прозрачнее, красивее. А мы гадим в них, отрываем от них куски, топим их в водке и жжем на бессмысленном костре жажды власти, упиваясь унижением других.

Я ненавижу этот мир. Он глуп. Не жесток – нет. Просто глуп, и состоит в большинстве своем из глупых людей. А глупых людей я не люблю. Впрочем, да пошли они на хуй! Если бы только жить не мешали…

Мало жрать человеку, мало сидеть в тепле, возить жопу в кожаном сидении лимузина, мало пить водку с пивом и трахаться. Мало… А вот большинству почему-то хватает. И пьют пиво и мечтают о жопе в лимузине и трахаются, трахаются до одури, сотворяя невзначай себе подобных…

И зачем им книги, искусство, красивая музыка, философия, сострадание к ближнему, жгучее желание отдать нуждающемуся собственную последнюю рубаху и стыд за то, что не отдал, за то, что не возлюбил, за то, что не дочитал или не додумал?

Водка есть – ума не надо. И действительно – зачем человекам еще и ум. От него неуютно жить. Начнешь думать – и повалился карточный домик – проснулась совесть, выползла жалость к себе и пришла тоска-а-а…

Пива, бля!!! И чтоб не думать – еще и водки! И по бабам!

Девятнадцатый дом. Как много дум наводит он. И ведь, блин, не все дурацкие, а только часть…

Этот дом для меня знаковое место, место, куда я всегда возвращаюсь, куда меня притягивает жизнь, словно желая мне что-то важное сказать или показать.

Во дворе этого дома был детский сад, в который я ходил в детстве, здесь же, на первом этаже, одно время работал в городской газете. В доме жило несколько знакомых, к которым часто ходил в гости, у кафе-забегаловки с торца дома – первый раз (еще подростком) подрался.

Теперь я тут жил. В жизни многих людей встречаются такие вот знаковые места. Сюда человек приходит снова и снова. Места – магниты. И у каждого свои. Места силы, наэлектризованные зарядами и прошлого и будущего, взаимодействующие с нами только на определенной волне.

Я начал приходить в себя. Философия отпускала, и захотелось попросту жрать.

Утро расцветало на глазах – яркое майское солнце поднималось все выше, появились первые люди, поодиночке и группками, забегали все интенсивнее машины и троллейбусы.

Я почувствовал себя глупо – сидящий на грязной скамейке человек, с дорожной сумкой под боком и грудой свежих окурков под ногами. Поднялся со вздохом и пошел на платную стоянку, чтобы найти там свою персональную машину, сесть жопой в кожаное кресло, покурить еще раз, слушая теплый рокот двухсотсильного мотора, и уехать в свою брагинскую нору на окраине.

Там, в одиночестве, я мог бы загнать запуганные неожиданной неизвестностью мысли в стойла и постараться спокойно разобраться, как мне жить дальше и, вообще, надо ли мне это делать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю