Текст книги "Там, вдали, за рекой (с илл.)"

Автор книги: Юрий Коринец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Там, вдали, за рекой…

Мы уже месяц жили на даче в Мамонтовке, а дяди всё не было и не было! Он совсем о нас позабыл. Главное, что он никуда не уезжал – он сидел в Москве. «Чего он там так долго сидит?» – думал я. Мне это было непонятно. Я скучал без дяди. Хотя, в общем-то, мне не было скучно: я купался, ловил рыбу в Уче, а главное – ходил на охоту! У меня теперь была настоящая винтовка! На охоту я ходил вместе с Чангом. Мы всё искали с Чангом какую-нибудь утку. Что это за охота – без утки! Все настоящие охотники всегда стреляют уток. Или глухарей. В общем, дичь. Но дичи почему-то не встречалось. И зайцев тоже не встречалось. И лисиц не встречалось. И волков не встречалось. Не говоря уже о кабанах.

Зато летало много маленьких птичек. Но я в них не стрелял – мне их было жалко. И дядя запретил в них стрелять. А ещё было много ежей. В них я тоже не стрелял – за ежами охотился Чанг. Сам бы я никогда не нашёл столько ежей, а Чанг находил их десятками! Но он их тоже не трогал – он их боялся. Потому что они кололись. Чанг выкатывал их лапой из-под маленьких ёлок и лаял на них как сумасшедший. Он мог лаять на них без конца! Глаза у него становились безумными, он припадал на передние лапы и лаял, лаял, лаял… Он совсем охрип от этого лая. А ежи лежали, свернувшись в клубок, и душа у них, наверное, уходила в пятки. Нескольких ежей я принёс домой; они жили у меня в ящике на террасе. А потом я их выпустил в лес, потому что они мне надоели. Всё это было не то. Я всё просил Чанга найти мне какую-нибудь дичь, но он не хотел. Или не мог. А может быть, её просто там не было.

Зато я стрелял ворон, потому что дядя разрешил мне стрелять ворон. Но и в этом было мало радости, потому что ворон не едят. Чанг, правда, их ел. Но я-то не ел! Потому что это не дичь.

И ещё я здорово стрелял просто так – в какую-нибудь цель. Я мог срезать пулей малюсенькую веточку на верхушке самого высокого дерева – вот как я стрелял!

Но что в этом было толку, если не было дичи.

Поэтому я очень ждал дядю – дядя бы непременно что-нибудь придумал. Мы пошли бы с ним далеко-далеко, на какое-нибудь болото или озеро, и нашли бы там уток. В этом я не сомневался. Поэтому я так ждал дядю. И папа говорил, что дядя скоро приедет. Просто дядя был очень занят. Папа часто виделся с дядей, потому что ездил на работу в Москву. А мама не ездила – она работала дома, на даче. Мама писала статьи для журнала. Моя мама была журналист.

А ещё папа сказал, что в Москве сейчас все говорят об Испании. В Испании началась гражданская война. Там подняли голову фашисты. Там поднял мятеж какой-то генерал Франко. Он поднял мятеж в Испанском Марокко, а потом высадился на юге Испании. Я видел этого генерала в газете: такой противный, маленький, пузатый генерал с толстым носом! Такой же противный, как те белые генералы, которые нападали когда-то на нашу молодую Страну Советов. Ведь у нас тоже была гражданская война. В ней участвовал дядя. И папа в ней тоже участвовал. И мама участвовала. Но это было давно. Мы всех белых давно разбили и установили у себя Советскую власть.

Я шёл и думал об Испании. Я шёл домой после охоты. Впереди по тропинке через луг бежал Чанг, всё время останавливаясь и поджидая меня, а я не спеша шёл сзади, глубоко задумавшись. На поясе у меня висел патронташ, набитый патронами; одной рукой я придерживал на плече винтовку, а другой рукой держал за крыло убитую ворону и сшибал ею белые одуванчики.

«Как жаль, что эта ворона не генерал Франко! – думал я. – Как хорошо было бы всадить пулю в лоб этому генералу Франко! Жаль, что я не в Испании! И вообще-то мне не везёт! Когда гражданская война была у нас, меня ещё не было на свете. А сейчас, когда мне исполнилось двенадцать и у меня есть настоящая винтовка, гражданская война началась где-то в Испании! Действительно, не везёт! Уж не везёт так не везёт! Попасть бы мне в Испанию – я бы им дал жизни, этим фашистам! Это вовсе не важно, что мне только двенадцать! Зато у меня есть винтовка, а у испанцев мало оружия – так говорил папа и в газетах так было написано, – меня бы приняли! Меня бы приняли на войну! Никто не обратил бы внимания, что мне двенадцать. Я бы держал себя очень солидно. В крайнем случае я бы два года накинул – сказал бы, что мне четырнадцать. И командовал бы полком! Командовал же полком Гайдар, когда ему было четырнадцать лет. Правда, он сказал, что ему шестнадцать. Ну, а я бы сказал, что мне четырнадцать и, на худой конец, стал бы снайпером – тоже не плохо! Стреляю-то я здорово! Я бы убил много фашистов. Целую кучу! Вот бы обрадовался дядя! «Молодец! – сказал бы дядя. – Вот это ты молодец! Вот это этвас!» Эх, попасть бы в Испанию!»

Я не спеша шёл по тропинке, размахивая убитой вороной, как трупом генерала Франко, и сшибал белые одуванчики. Я сшибал их, как будто они вовсе не одуванчики, эти белые одуванчики, как будто это просто белые генералы, просто белые, просто белые… белые… белые… просто фашисты… просто белые – вот!

Я так развоевался, что даже не заметил, как подошёл к дому. Наш дом стоял на самом краю деревни. Я увидел на террасе бледный свет керосиновой лампы, потому что уже начинало смеркаться – закат догорал, – и силуэты каких-то людей в саду перед домом и услышал радостный лай Чанга и ещё голоса…

– Доннерветтер! На место! – услышал я вдруг.

Когда я влетел в калитку, дядя стоял на тропинке, ведущей к террасе, широко расставив ноги и растопырив руки, и, когда я налетел на него, он схватил меня в свои железные объятия и поднял на воздух вместе с винтовкой и вороной.

– Ты где пропадал? – кричал дядя. – Я жду тебя целый час! Поздоровайся! – и поставил меня на землю.

Позади дяди стояли гости. Двух я знал – Ломидзе и Власова, – это были дядины друзья. Но там было ещё несколько человек.

– Познакомься, – сказал дядя, – мои друзья: Сайрио, Вайнберг, Суслин, Бауэр…

– Миша, – сказал я.

Я по очереди пожал каждому руку.

В петлицах у дядиных друзей были красные гвоздики. У дяди в петлице тоже была гвоздика. Гвоздика – это революционный цветок, я это знал. Дядя очень любил гвоздику.

– Пойдём к столу, – сказал дядя. – Мы ждали только тебя. Сегодня я уезжаю…

Я чуть не выронил от неожиданности винтовку.

– Куда? – спросил я, совсем позабыв, что дядя не любил, когда его спрашивали «куда».

– Не закудыкивай дорогу! – засмеялся дядя. – Не закудыкивай!

– Надолго?

– Надолго. Может быть, очень надолго…

– А как же охота? – Я совсем растерялся.

Я быстро-быстро заморгал глазами. Дядя обнял меня за плечи.

– Товарищи! – крикнул он. – Идите к столу, а мы с Мишей сейчас! Пойдём, – сказал он мне, – нам надо поговорить…

Мы прошли с дядей в самый дальний угол сада, туда, где в кустах сирени, под смолистой разлапистой елью, стояла узкая некрашеная скамейка. Вся земля вокруг была усыпана еловыми иглами, ещё прошлогодними, и шишками. Здесь было наше местечко. Здесь мы часами беседовали с дядей. С тех пор как я помню себя, я помню эту скамейку, потому что много лет подряд мы жили на этой даче.

Мы сели на скамейку. Чанг тоже пришёл – он сел подле дяди и уткнул ему морду в колени.

Я посмотрел на дядю: он был очень серьёзным.

– Ты знаешь, что происходит в Испании?

Я кивнул.

– Я должен сообщить тебе один секрет: я еду в Испанию…

У меня дух захватило от этих слов.

– Драться с фашистами?

– Драться с фашистами.

– А я?

– А ты будешь здесь. С мамой. С папой. И с бабушкой.

– Я тоже хочу в Испанию! – крикнул я.

– Доннерветтер! – сказал дядя. – Слушай меня! – Он сказал это очень значительно. – Слушай меня внимательно: об этом никто не должен знать! Никто! Я доверяю тебе эту тайну, потому что верю в тебя. Ты уже взрослый. Я знаю, что ты никому не скажешь. Так надо. Это приказ!

Мы помолчали.

– А мама знает?

– Знает, – сказал дядя. – И папа знает. И бабушка. И мои друзья, старые большевики, которые приехали меня провожать. Все они знают, но делают вид, что не знают. И ты будешь делать вид, что ничего не знаешь. Как будто я на курорте… Ясно?

– Ясно! – сказал я.

– Повторите приказ!

– Я знаю, что вы едете на курорт! – сказал я.

– Вот именно! – сказал дядя.

Он обнял меня и поцеловал.

– Ты не горюй! – сказал он. – Твоё время придёт! Придёт ещё твоё время. А пока ещё время моё. Я ещё не расквитался со всей этой сволочью. А ты учись. Математике. И стрелять учись. И рисуй. И заботься о Чанге – я оставляю его тебе. – Он погладил Чанга по голове.

– А как же Север? – спросил я тихо. – Мне скоро тринадцать.

– Когда я вернусь… – сказал дядя. – Когда я вернусь, мы поедем на Север. Мы ещё с тобой поохотимся!

– Ты уж вернись! – сказал я. – Поскорей.

– Вернусь! – сказал дядя.

Он встал и обнял меня за плечи.

Мы пошли, обнявшись, к светящейся террасе через огромный вечерний сад. Уже стало темно. Далеко на западе догорала заря. Там всё было красное-красное, такое зловещее. Мы шли с дядей медленно, крепко обнявшись, шли медленно-медленно, и вдруг дядя запел, очень тихо, как будто не пел, а просто так говорил:

– «Там, вдали за рекой, зажигались огни, в небе ясном заря догорала. Сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала…»

Я тоже стал подпевать дяде:

– «Они ехали долго в ночной тишине по широкой украинской степи, вдруг вдали у реки засверкали штыки – это белогвардейские цепи. И без страха отряд поскакал на врага, завязалась жестокая битва. И боец молодой вдруг поник головой – комсомольское сердце разбито…»

Я шёл рядом с дядей и тихонько подпевал, и в носу у меня немножко щипало, потому что хотелось плакать.

– «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи: «Ты, конёк вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих!»

Я вспомнил, как плакал от этой песни раньше, когда был совсем маленький. Мне очень жалко было молодого бойца. Я всё волновался – сумеет ли конь передать, что его хозяин честно погиб за рабочих? И как он это передаст?

А дядя всё успокаивал меня, объяснял, что вороной непременно передаст, потому что это не простой конь, а учёный… А теперь молодой боец стал старым бойцом, потому что он вовсе не был тогда убит, он был просто ранен, и теперь, когда он стал старым и мудрым, он опять отправляется в бой… И плакать нельзя, потому что я уже взрослый…

– «Там, вдали, за рекой, уж погасли огни, в небе ясном заря разгоралась. Капли крови густой из груди молодой на зелёную траву сбегали…»

– Ну, что вы так долго! – крикнула мама.

Мама стояла на ступеньках террасы, освещённая сзади колеблющимся светом керосиновой лампы, и лица её не было видно, вся она была тёмная, только волосы вокруг головы светились, как тёмное золото. Но даже сейчас, даже силуэтом своим, мама была красива…

– Что вы там делаете? – спросила она.

– Этвас! – сказал дядя, поднимаясь на ступеньки крыльца.

– Вечно у вас секреты! – сказала мама. – Как только не стыдно! Все давно уже ждут!

На террасе было шумно и весело. Все сидели вокруг стола. Стол был заставлен едой и бутылками. Большая лампа-«молния» висела под потолком над серединой стола. Вокруг неё кружились ночные бабочки. Всё на столе сверкало.

Мы с дядей тоже сели за стол. Я сел рядом с дядей, во главе стола. Напротив нас, на другом конце, сидели папа и мама. А по бокам сидели дядины друзья – Сайрио, Суслин, Ломидзе, Вайнберг, Власов и Бауэр. И бабушка.

– Ну, – сказал дядя, когда мы уселись, – кто будет тамадой?

– Ломидзе! – сказала мама. – Кому же ещё?

Тамада – это председатель собрания (это потом объяснил мне дядя).

– Ломидзе! Ломидзе! – закричали все.

Ломидзе встал. Это был большой, толстый усатый грузин. Он встал над столом, как скала. В руке он держал бокал, полный вина.

– «Нико-лай Второй Рома-нов, – запел вдруг Ломидзе громовым голосом, – воделиаран-нуна! Предводитель хулиганов, воделиаран-нуна!»

Все расхохотались.

– Доннерветтер! – заорал дядя. – Ты помнишь?

– Ночь в горах! – сказал Ломидзе. – Елисаветполь! Князь Шервашидзе! Жандармы! Прошу внимания!

Все замолчали.

– Где соль? – крикнул Ломидзе.

– Она пред вами! – сказала бабушка. – Соль перед вами!

Ломидзе взял в левую руку солонку.

– Что главное в человеческой жизни? – спросил Ломидзе и обвёл всех торжественным взглядом. – Главное – это соль! Сколько съешь с человеком соли! Вот что главное! Теперь вопрос: зачем мы здесь собрались? Я думаю, что не ошибусь, если скажу: мы все здесь собрались, чтобы отправить одного человека на курорт…

(Смех. Аплодисменты.)

– Генацвале! – крикнул Ломидзе. – Скажите мне: хорошо ли мы знаем этого человека? Вон того, который сидит рядом с юным большевиком Мишей? Заслуживает ли он, чтобы отправить его на курорт?

(Крики: «Заслуживает! Заслуживает!»)

Я тоже крикнул:

– Заслуживает!

– Сейчас мы решим! – сказал Ломидзе. – Надо выяснить, сколько мы съели с ним соли. Прошу давать краткие справки, чтобы не задерживать собрание: где, когда и сколько соли?

(Аплодисменты.)

– Начнём по часовой стрелке: ваше слово, Сайрио!

– Тысяча девятьсот девятый год! – сказал Сайрио. – Ссылка в Сибири! – Он подумал. – Пуда три соли!

– Выпьем за эту соль! – сказал Ломидзе.

Все выпили. И я тоже выпил – дядя налил мне вина с водой.

– Слово имеет товарищ Суслин!

– Тысяча девятьсот двадцать четвёртый год! – сказал Суслин. – Каракумы. Особый отряд по борьбе с басмачами! И ещё Магнитогорский металлургический, тридцатый год! Восемь пудов!

– Выпьем за эту соль!

Все опять выпили. И я тоже.

– Товарищ Бауэр!

– Германия! – сказал Бауэр. – Девятнадцатый год. Четыре пуда!

– Выпьем и за эту соль!

– Не хватит ли? – сказала мама.

– Чего – соли? – спросил Ломидзе.

– Не соли, а вина! – улыбнулась мама.

– Кто тамада? – сказал Ломидзе. – Ваше слово, товарищ Вайнберг!

– Двадцать девятый год, Поволжье. Кампания по борьбе с голодом. Соли почти не было – поэтому грамм… грамм сто!

– Это тяжёлая соль! – сказал Ломидзе. – Сто грамм такой соли весят пудов пять! Выпьем!

– Боже мой! – сказала бабушка. – Как это всё ужасно!

– Слово сестре! – сказал Ломидзе.

– О, – вздохнула мама, – я уж не помню сколько! Наверное, вагон!

– И какова соль?

– Чрезвычайно солёная! – сказала мама. – Очень!

– Добавлю от себя десять пудов! – сказал Ломидзе. – В разное время. Итого один вагон и тридцать два пуда! Я полагаю, хватит…

(Бурные аплодисменты. Крики: «Хватит, хватит!»)

– Не хватит! – крикнул я. – Ещё двадцать пудов! На рыбалке! И в кино! И дома!

– Итого один вагон пятьдесят два пуда! – крикнул Ломидзе. – Вполне достаточно, чтобы отправить на курорт человека! (Смех. Аплодисменты.) Итак, дорогой Петя, поезжай! Отдохни там хорошенько! Но смотри не пережарься – там будет жарко! Очень жарко! Итак, за отъезд!

(Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Крики «ура!».)

Я тоже встал и крикнул: «Ура!» И выпил. Опять вина с водой. Мне было как-то странно – и грустно и весело…

– Дядя, – спросил я шёпотом, – там очень жарко, в Испании?

– Смотря когда. Сейчас жарко.

– Ты будешь там загорать?

– Может быть, – сказал дядя.

– Дай-ка прикурить, – сказал Сайрио.

Дядя вынул из кармана новенькую зажигалку и чиркнул.

– О, – сказал Сайрио, – зажигалка! А где ты достал кремень?

– Достал! – подмигнул ему дядя. – Кремень и Кремль – очень близкие вещи!

– А где ты будешь там загорать? На пляже? – спросил я.

– Может быть, на пляже. А может быть, и не на пляже… Может быть, просто на койке…

– Если её вынести на солнце?

– Ну да…

– А я думал, ты будешь всё время ходить в атаки…

– Я и буду ходить в атаки.

– Ты загоришь в атаках? А где ты достал зажигалку?..

– То-ва-ри-щи! – Это кричал папа. – Товарищи, прошу слова!

– Слово для доклада имеет великий молчальник! – сказал Ломидзе.

Все посмотрели на папу.

Речь моего папы

Мой папа встал. Сначала он подмигнул дяде, а потом стал говорить. Я никогда не слышал, чтобы папа так долго говорил. Это была целая речь.

– Да, я великий молчальник! – сказал папа. – Я умею молчать… Но сейчас я скажу! Я скажу!.. Вон тот человечище, вон тот, который сидит рядом с моим сыном… Вы знаете, что это за человек? Это великий рассказчик! Я великий молчальник, а он великий рассказчик. Почему? Потому что он покоряет людей! Своими рассказами! Он даже врагов покоряет! О, это страшный человек! Сейчас я расскажу! Это было давно, в восемнадцатом году… Мы ещё не были с Машей женаты… (Папа обнял мою маму.) Маша была моей невестой, и Петра я уже знал, но плохо… И однажды он покорил моё сердце! Знаете чем? Сейчас я расскажу! Мы шли втроём через линию фронта… Маша, Пётр и я… В восемнадцатом году… Почему?.. Подробности не имеют значения! Но мы нарвались на белый патруль! Нас повели в штаб. Там на нас стали орать. Белые офицеры. На Машу. На меня. И на Петю. Они хотели нас расстрелять! Но это к слову, подробности не имеют значения… Вы знаете, что стал делать Пётр? Он стал показывать фокусы…

– Какие фокусы? – спросил я.

– Это неважно! – Папа махнул рукой. – Подробности не имеют значения! Он стал рассказывать про свою бабушку…

– Про мою мать? – спросила бабушка.

– Про свою бабушку-графиню! – крикнул папа.

– Про какую графиню? – удивилась бабушка. – У нас не было никаких графинь!

Все засмеялись.

– Прошу не перебивать! – Ломидзе постучал по графину вилкой.

– Он стал рассказывать про бабушку-графиню! И про дедушку-графа! Как они умирают у красных! Все чуть не заплакали… И Маша чуть не заплакала! Так это было трогательно… Ты помнишь?

– Помню, помню, как же! – кивнула мама. – Я всё помню…

– И нас отпустили! Петя просто всех покорил! Он врагов покорил… Но это подробности, дело не в них… Дело в том, что он великий рассказчик… Я это понял в ту ночь… Если б не эти фокусы, я бы сейчас тут не стоял! И никого бы из вас тут сейчас не было!

Папа на секунду умолк и опять подмигнул дяде.

– А как он рассказывает о Полярном человеке? А? А об этой штуке? А про этвас? Да что там говорить! Подробности не имеют значения! Хотя всё дело именно в них! Именно в них! Я никогда не умел так рассказывать…

– Но ты рассказал прекрасно! – Мама подняла руку. – Давайте споём!

– Давайте споём! – крикнул папа. – И выпьем! За великого рассказчика! И за курорт!

No pasaran!

Итак, мы остались одни… Дядя уехал! Мы проводили его до платформы в Мамонтовке. До Москвы он поехал вместе с друзьями, а уж дальше – в Испанию – он поехал один. Как он там дальше поехал, я не знаю – об этом он ничего не сказал.

Провожали мы его хорошо. Поздно ночью шли мы лесом на станцию к последнему поезду. По дороге мы пели старые революционные песни: «Смело, товарищи, в ногу!», и «Беснуйтесь, тираны!», и «Наш паровоз, вперёд лети!», и «Колодники»… И ещё другие песни.

А ещё мы стреляли. Все стреляли. Даже мама. И я тоже стрелял. Только бабушка не стреляла, потому что она старенькая и не умеет стрелять. И потому, что она не ходила на станцию.

А стреляли мы вот как.

Когда мы шли через лес на станцию, светила луна, было очень светло и тихо. Мы шли по безлюдной дороге и пели, и смотрели на звёзды и на луну, и вдруг я увидел на дереве змея. Маленького бумажного змея на дереве! Я его первый увидел. Он висел высоко-высоко, над самой дорогой, на верхушке сухого дерева. Со мной была винтовка, и я сказал:

– Надо этого змея сшибить!

И дядя сказал:

– Сшиби!

Я прицелился и выстрелил. Но в змея я не попал. Чего уж там врать – не попал, да и всё! Мне просто не повезло.

А Ломидзе сказал:

– Сейчас я его тебе сшибу! – и достал из кармана револьвер.

Мама сказала:

– Бросьте! Как вам не стыдно! Действительно, дети!

А Ломидзе сказал:

– Тряхнём стариной! Становись!

И папа тоже сказал:

– Тряхнём! Подробности не имеют значения!

И тут все достали оружие и стали палить в этого змея. Такая пальба поднялась! Как на войне! Вот было здорово! Змей так и дёргался от каждого выстрела на верёвке – на своём хвосте, – но не падал.

– Ну-ка, Мария, теперь ты! – сказал дядя.

И мама сказала:

– Ну, так и быть! Чтобы вы успокоились!

Дядя дал маме свой браунинг, мама прицелилась и выстрелила – и змей слетел! Потому что мама попала прямо в хвост – в тоненький верёвочный хвостик – и срезала его пулей.

– Вот как надо стрелять! – сказала мама.

Дядя обнял маму и сказал:

– Раскрасавица ты моя! Ворошиловский стрелок!

А Ломидзе поцеловал маме руку.

Я радовался больше всех. Я никогда не думал, что мама так хорошо стреляет! Вот это мама! Молодец моя мама!

Я поднял этого змея, всего изрешеченного пулями, и взял его с собой на память.

Вот как я провожал дядю. Эти проводы я запомнил на всю жизнь. Я вообще хорошо запомнил всё это лето. Потому что оно было особенное.

Жили мы в это лето спокойно. Когда дяди долго не было, у нас всегда было спокойно. Никаких приключений не было. Всё шло своим чередом. Но это только так, внешне. А внутренне мы все чувствовали себя очень неспокойно. Даже Чанг. Чанг стал нервным, он плохо слушался, а иногда принимался выть по ночам, как настоящий волк. Он переживал разлуку с дядей. Мы все переживали эту разлуку.

Каждое утро я бегал на станцию за газетами. Никогда я не читал столько газет! Читал я их, в основном, с бабушкой. Бабушка всегда любила читать газеты, а с тех пор как дядя уехал в Испанию, бабушка читала их день и ночь. Мы всё искали с бабушкой что-нибудь про дядю. Но про дядю ничего не писали. А про других писали – про бойцов Интернациональных бригад. Про таких же революционеров, как мой дядя и его друзья. Это были настоящие герои. До сих пор я помню их имена – Листер, Лукач, Миаха. Бойцы Интербригад приехали в Испанию со всего мира – помогать испанскому народу. Многие из них пробирались в Испанию на свой страх и риск, в одиночку. Они добирались тайком до Франции – кто в пароходном трюме, кто в товарном вагоне, кто как, – а из Франции уже переходили в Испанию через границу. Но всё-таки их было мало. И оружия им не хватало. А фашистов было больше. И оружия у них было больше. Фашистам помогали Гитлер и Муссолини – они посылали в Испанию войска, танки, самолёты. Всё больше самолётов, всё больше танков, всё больше войск. Они делали это сначала тайком, а потом и открыто. Они совсем обнаглели! Они заливали кровью испанские города, убивали мирных жителей и детей. Они рвались к столице Испании – Мадриду. Обстановка в Испании была очень тревожной. «NO PASARAN!» – говорили в Испании. Это такой лозунг. Это значит: «Они не пройдут!» Не только в Испании так говорили – так весь мир говорил. Все честные люди.

И всё же им удалось пройти. В те годы им удалось. Им удалось в Испании и в других странах. Потому что многие им помогали. А многие, которые не помогали, смотрели на них сквозь пальцы, то есть не вмешивались. Они до тех пор не вмешивались, пока фашисты не заняли почти всю Европу. Это было всё очень страшно!

Они даже к нам сунулись! Даже к нам! Но у нас фашисты нашли свой конец! Мы им дали, этим фашистам! Мы им так дали, что они не собрали костей! И тогда настал День Победы.

Когда я сейчас вспоминаю День Победы, я всегда думаю: как жаль, что дядя не дожил до этого дня! Вот бы он обрадовался! Мало сказать – обрадовался! Это было бы для него нечто большее, чем просто радость. Это было бы этвас, настоящее этвас! Но мой дядя не дожил. Уж так получилось.