Текст книги "Володины братья"

Автор книги: Юрий Коринец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Дедушка об ту пору еще молодой был, и сын его еще жив был – Володин отец. Брат Иван тогда только родился, а Володи и вовсе на свете не было – вот как давно это было! Сказать точнее: тридцать лет тому назад, в 1942 году. Война тогда шла – Великая Отечественная, немец, фашист, на нашу страну напал, страшная была война, говорил дед Мартемьян. Немцы тогда здорово нашу страну потоптали, к Уралу они рвались, но на Волге их остановили. Дедушка Мартемьян два года на войне был, рассказывал… В сорок втором году вернулся он оттуда раненный.

А теперь… помните того геолога, бородатого, который, сидя у Прокопа в избе, сказал, что Мартемьян – прекрасный человек? Так вот! Тот геолог в войну на Урале работал, что-то здесь такое цепное искал, как всегда они, геологи, всюду разные ценные земные залежи ищут. Уж чего он на Урале искал, про то дедушка не знает, да и не в этом сейчас дело, а дело в том, что застрял тот бородатый со своими товарищами в тайге глубокой осенью, когда уже мороз выпал. Заблудиться-то они не заблудились – это с геологами редко случается, потому что всегда у них карты, и компас, и вооружены они, и вообще они люди бывалые. А дело получилось такое, что задержались они здорово в тайге, продукты у них кончились, и спешили они по Илычу, с верховьев на лодке в Усть-Печорск… Дед Мартемьян сказывал – трое, и среди них тот бородатый.

Лето холодное было, осень ранняя: схватило вдруг ихнюю лодку в Илыче льдом! Пришлось дальше пешком идти по замерзшей реке, голодным. Шли они несколько дней и стали окончательно замерзать от голода и пронзительного ветра. Пошел мокрый снег с дождем, а потом вдруг ударил мороз. Покрылись они ледяным панцирем, погибать стали… Тут и нашел их дед Мартемьян. Неподалеку от своей избушки. Нашел он их и спас. Отходил их у себя.

Пожили у него тогда геологи, поправились и уехали к себе – во фронтовую Москву. И стал тот самый бородатый геолог из Москвы Мартемьяну продукты присылать! Подарок за жизнь свою спасенную! Время ведь было голодное, говорил дед Мартемьян, на карточках люди жили, хлеб, крупу, масло, сахар – все получали по карточкам. Дедушка Володе кусочек тех карточек показывал – удивительное дело! На серенькой такой, разрисованной узорами бумаге, в разных квадратиках, написано, допустим, слово «крупа», а пониже проставлено «500 грам.», а еще ниже, мелко – месяц и год. Дед Мартемьян кусочек таких неотоваренных карточек дома, в сундуке, в старом кожаном бумажнике бережет. Очень это интересно Володе – подумать только: все в магазинах по норме выдавалось! Не то что сейчас – бери сколько чего хочешь, хоть мешок муки, например, никто ничего не скажет… Но на то она и война! Всю войну бородатый геолог Мартемьяну продукты слал. Не нравилось это деду, конечно. Запрещал он это геологу делать, даже назад ему карточки отсылал, но геолог не отступался… Поразительно! Хотя, если подумать, и не поразительно это, а нормально, как говорит брат Иван. Дедушка ведь геологу тоже большой подарок сделал: жизнь подарил. Уж как тот в Москве питался, неизвестно, говорит дедушка, может, еще какие пайки получал, ведь ученый был человек, да и семейные его, конечно, тоже карточки получали. Хотя им, видать, было не сладко…

Володя видел того геолога, приезжал он после войны несколько раз сюда работать. Подарки разные и дедушке, и брату Ивану, и Володе привозил… Последний раз, когда Володя его видел, очень уж старый стал геолог – высокий, плечистый старик с двумя орденами на груди… и с большой седой бородой…

Это он тогда кинжал Прокопу-то не оставил…

Так задумался Володя обо всей этой истории, что вдруг заметил, что идет без тропы – по тайге просто… Как это он не заметил, что идет без тропы!

Володя остановился и посмотрел вокруг: он стоял в окружении высоких сосен, уходивших стволами в небо. Корни стволов утопали в узорных зонтиках папоротников, как в зеленом ковре, накрывшем землю, а верхушки обнимались в вечереющем небе кудрявыми кронами. Кроны еле заметно двигались. Володя прислушался – в вышине шумел ветер.

А здесь, внизу, было тихо. Над зонтиками тесно стоящих папоротников плясали неунывающие комары. Они опять стали кусать Володю. Намазываясь диметилфтолатом, он смотрел вокруг: искал тропу. Это в папоротниках он ее потерял, они ее спрятали, хитрые, прикрыли ее своими зонтиками, попутали Володю! Далеко она не могла быть. Видал же он ее только что! Где она – левей или правей, если стоять лицом к востоку? На востоке небо в просветах тайги посерело, а на западе, за Володиной спиной, разгоралось желтым – там садилось солнце, бросая в тайгу косые лучи.

Володя приметил себе высокую толстую сосну с обломанным, торчащим над землей суком и пошел от нее влево, все время останавливаясь, шаря глазами по зеленой крыше папоротников. На тропе они вообще-то не должны расти, должна тропа быть видна на зеленом ковре темной полосой. Он шел некоторое время медленно, все влево и влево, но ничего не нашел и вернулся назад, к примеченной сосне. Потом пошел от нее вправо. Опять ничего не было. Тогда он вернулся к сосне, посидел под ней, скрестив ноги. Он думал. «Лучше идти по реке», – думал он.

Косые лучи в чаще всё удлинялись – параллельно земле, пока вдруг не погасли: это солнце село за невидимый горизонт. Пустое небо светилось перламутром, и деревья на фоне неба стали совсем черными, плоскими.

Володя опять пошел влево – все дальше и дальше, намного дальше, чем в первый раз. Все шел и шел в густом ковре папоротников, доходивших ему почти до колен, и вдруг они кончились: пошла голая земля, усыпанная лесным хламом, проросшая редкой травой с темными, старыми елками промеж сосен и даже – как ни странно! – с крапивой и иван-чаем. В глубине вечереющей чащи, на поляне, что-то темнело.

Володя прошел еще несколько шагов и остановился: на широкой, под открывшимся лунным небом поляне высился стройный курган, усыпанный старыми, пепельными сучьями, рыжими гнилушечными стволами, какими-то палками, камнями, ворохом из шишек…

Володя долго стоял и смотрел на высокий лесной курган. «Раскопать бы его надо, – думал Володя. – Непременно в нем что-нибудь зарыто!»

Уж очень правильной формы был курган. Не может быть, чтобы он сам такой родился. Не иначе, это человеческих рук дело. «Каких-нибудь древних зырян». Володя сел на гнилой пенек и задумался.

Дед Мартемьян рассказывал когда-то об этом кургане, вечером, в избушке… Володя услышал надтреснутый голос деда:

«Есть, Володечка, такое лесное место – «Морт-Юр» по-зырянски. В переводе это значит: «Человечья голова». Место высокое, сухое, поросшее могучими соснами да елями. («Вот как здесь», – подумал Володя.) Там возле одной из тропинок курган стоит. Весь он зарос травой да хламом лесным усыпан. («В точности!» – опять подумал Володя.) Всяк проходящий мимо должен плюнуть через левое плечо или бросить в курган палкой. Или же камнем. Страшный это курган, Володечка!»

– Почему страшный? – громко сказал Володя. – И не страшный он совсем! – Володя будто разговаривал с дедом.

«Не говори, Володечка! – качает головой дед. – Этот курган – чум Яг-Морта! По-зырянски «Яг-Морт» – «Лесной человек»…»

– Какой же это чум, если курган? – опять громко говорит Володя. – Земляной холм, и все!

«Не знаю! – усмехается дед. – Так старики зыряне сказывают. Ты слушай! Сказывают, что осенью в темные ночи курган синим пламенем обнимается! И дверь в нем светится! И песни оттуда слышны!»

– В сказке все может быть! – говорит храбрым голосом Володя.

Он внимательно изучал взглядом заваленный палыми сучьями курган и прислушивался к явственному голосу деда.

«Сказка не сказка, а есть такое предание, – продолжает дед. – В давние времена жили в Заполярье полудикие зырянские племена. Поклонялись они каменным и деревянным божкам, которых сами же и выделывали. В те времена и появился на берегах Илыча необыкновенный человек: глаза кровяные, лицо волосами заросло, одет в медвежью шкуру. Звали его Яг-Морт. Никто так и не дознался, откуда он пришел.

Говорили, вырос он вместе с лесами запечорскими и что ему столько же лет, сколько этим лесам. Жил он один за непроходимыми болотами и только изредка приходил в зырянские селенья. Все его боялись. Зырянки даже пугали детей песней о нем. «Яг-Морт ыджыд, кыз бур коз! – запел дедушка. – Яг-Морт высок, как большая ель! Яг-Морт черен, как печной уголь! Не плачь, замолчи! Яг-Морт придет! Станешь плакать – съест…»

Володя оглянулся: странно близко пел дедушка, как будто рядом сидел. В чаще что-то тихо потрескивало, вздыхало. Володя поежился. Из-под кургана тянуло гнилушками, сыростью грибной…

«И вот один раз так случилось, – продолжал дедушка, – что подружился Яг-Морт с одним зырянином. Уж не знаю, как они там познакомились. На охоте, наверное… Потому что был тот зырянин замечательный охотник!»

– Лучше тебя? – громко спросил Володя, покосившись на чащу.

«Лучше не лучше, а презамечательный! Давно промышлял он птицу и разного зверя, старый был охотник! И счастливило ему необыкновенно! Много убил он рябчиков, и куниц, и белок, много соболей хранилось у него за своими метками в ночлежном чуме. Все ему вокруг завидовали. Даже Яг-Морт, даром что лесной Человек. Стал он просить зырянина, чтоб тот научил его охотничьему ремеслу. Уж как они там поладили, не знаю, но стал Яг-Морт вместе с зырянином на охоту ходить. Жили они оба-два в кочевом чуме, в тайге. Стали их часто вместе на охоте встречать.

Не нравилось это всем, кто зырянина знал. Ругали его. Зачем он, мол, с Яг-Мортом дружит! А зырянин отмахивался: «Не ваше, говорит, дело! Яг-Морт тоже человек, хоть и шерстью зарос. Отчего ему не помочь?» – «Смотри, – отвечали другие зыряне, – погубит тебя Яг-Морт!» На том и отстали. Как завидят – за версту обходят. И того и другого. Некоторые говорили, что не зырянин Яг-Морту помогает, а наоборот: Яг-Морт зырянину, потому что Яг-Морт – колдун, нечистый человек…»

– Откуда ты знаешь? – спрашивает у темной чащи Володя. – Откуда ты все это так хорошо знаешь?

«Да уж знаю! – смеется дедушкин хриплый голос. – Все это потом и открылось. Но сначала Яг-Морт и зырянин тихо жили в своем чуме, в тайге, и никто не знал, как они там живут. А жили они все хуже. Хотя вроде бы, казалось, и неплохо. Вместе с утра на охоту ходили. Обед готовили. Рядом спали. И зырянин все учил Яг-Морта разным охотничьим приемам да секретам: как волков отваживать да как зайцев в одно место собирать…»

«А как это, дедушка, собирают зайцев?» – всегда спрашивал в этом месте Володя.

«Известно, как, – говорит дед Мартемьян. – Траву гермодактилон с заячьей кровью смешивают, в заячью шкуру зашивают да подвешивают на дереве… А волков отогнать – надо волчьи хвост да лапы на костре сжечь, на этом же самом месте… Вот так они и поступали и всегда с зайчатиной были… Да что там с зайчатиной! Всего у них хватало! Особенно много они набили соболей! Замечательных темно-коричневых соболей! Но все дело в том, что почти всех этих соболей один зырянин набил. Счастливило ему!

А Яг-Морту и вовсе не везло. Усталый, постоянно с пустыми руками возвращался он вечером в чум. Ну убьет кого-чего, но редко. Все больше зайцев бил, да и то не всегда. Сколько его зырянин ни учил, сколько ни открывал ему своих секретов, не шла Яг-Морту наука впрок. Такой уж он был бесталанный! Злой да бесталанный. А может, потому и бесталанный, что злой. Не шел к нему зверь! Ни белка, ни куница, ни соболь… Дичь его тоже сторонилась. Все больше он духом падал, озлоблялся на своего счастливого напарника. Все сильнее ему завидовал. Ну так все и кончилось, как старики зыряне предсказывали: погубил Яг-Морт своего товарища!

Один раз вечером после охоты, когда зырянин особенно много соболей настрелял, а Яг-Морт и вовсе пустой пришел, решил он своего товарища убить. Когда они поужинали, пошел зырянин к реке умыться. Сел у берега на корточки, наклонился воды зачерпнуть, а Яг-Морт, бесшумно подкравшись сзади, отрубил ему топором голову! Забросил он ее далеко в чащу, а труп ногой в воду столкнул…

С тех пор, – таинственно шепчет дедушка, – бродит по берегу Илыча зырянин: в темные осенние ночи ищет он в тайге свою голову… А Яг-Морт вовсе пропал из этих мест. Когда родственники зырянина пришли к чуму, увидели они, что вместо чума стоит высокий курган, светится в темноте синим пламенем… Плюнули они да пошли обратно… Вот, Володечка, какая история!»

– Все это сказки! – громко говорит Володя. – Не может человек свою собственную голову искать, когда она отрублена была…

«Да дело-то вовсе не в этом! – серьезно отвечает дед Мартемьян. – И не в колдовстве дело! Колдовство, может, и сказка. Побывай зырянщине-то в разных местах, у них везде Яг-Мортов найдешь… Был, знать, какой-нибудь великан, сильный человек, напугал их порядком, вот оно им и памятно. И сплели сказку о колдуне! Дело здесь все в том, ради чего эта сказка сплетена! Ради зависти человеческой она сплетена, вот что! Страшная это вещь, человеческая зависть! Больше всего в жизни бойся, Володечка, человеческой зависти!..»

…Володя передернул плечами и встал. Становилось все холодней. Ветер все сильнее шумел в темных деревьях. «Будто порог вдалеке!» – подумал Володя.

В чистом лунном пруду над поляной показались первые звезды, замигали Володе: «Куда идти на ночь глядя? Отдыхай уж тут!»

– Тропу завтра найду! – громко ответил им Володя, тряхнув головой. – Сейчас все равно не найдешь… Разведу костер да лягу.

Он быстро натаскал хвороста, притащил сухих сосновых стволов, положил на кучу хвороста, чиркнул спичкой. Поляна озарилась пляшущим кругом теней.

Володя развязал сумку, достал малосольную тушку хариуса, луковицу, горбушку хлеба. Он отрезал от горбушки толстый ломоть, очистил и нарезал кусочками луковицу и стал есть.

– Воды, жалко, нет! – сказал он с набитым ртом. – Чайку бы попить! Может, и есть где рядом вода, да ночью ее разве найдешь!

Жевал Володя деловито. И говорил деловито и громко, будто лесной какой дух, гость этой поляны, недовольный ею.

А от костра стало тепло. Холод испуганно отодвинулся в черную чащу. Треск огня был веселый, он смешивался с задумчивым шумом ветра.

Поев, Володя аккуратно спрятал в сумку остатки рыбы, хлеб и лук, сунул в рот кусочек сахару – пососать перед сном, поправил костер, чтобы огонь долго горел, не особенно разгораясь, и лег, положив сумку под голову.

Он лежал на боку, спиной к огню, глядя на освещаемый костром курган в середине поляны. Свет плясал по кургану и тени – и оттого казалось, что курган шевелится. И Володя почему-то вспомнил отца и мать.

Вообще-то он их плохо помнил. Не так, конечно, чтобы очень плохо, но и не очень хорошо… как-то смутно. Володя вспомнил то время, когда они еще хорошо вспоминались – лет пять тому назад. Тогда Володя их помнил четко, ясно, а потом время все сглаживало их образы, сглаживало – делало их все более бесплотными, немыми. Пока они совсем не замолчали в его сновидениях, то есть они еще иногда приходили, но молча. И вот что еще странно: Володя о них почти уже не думал. Ведь он любил их очень, до боли в сердце любил, до слез, а вот поди ж ты – уже не думал почти о них! Они стали далекими, чужими… Но тут Володя вдруг вспомнил родителей.

Даже не вспомнил, а увидел рядом. Словно живут они опять вместе в избе: и дед, и отец, и мать, и Володя с братом. Только Володя с братом и дед Мартемьян веселые, а отец с матерью тихие какие-то, пришибленные. Исчезают где-то по целым дням, а вернутся – ходят молча, слова от них не услышишь. Словно камень у них на сердце лежит, о котором они сказать боятся, не имеют права. Словно у них рядом другой мир или семья другая, в которую они иногда уходят… Тот самый мир, в котором они долго были. И о котором молчат.

И вот один раз, когда пришли они откуда-то в избу и стали молча прибираться, а потом легли, подошел Володя к отцу. Вид у отца плохой, небритый, глаза грустные, как у собаки. Лицо темное. Лежит он на кровати и молча в потолок смотрит. Волосы на подушке спутанные, седые. Не совсем белые, а серые, грязного цвета. А Володю изнутри подняло: подошел он к отцу, руку свою маленькую ему на лоб положил, гладит.

– Ну что ты? – спросил нежно Володя. – Что ты все молчишь да молчишь… Скажи хоть слово-то!

А отец молчит. Так печально и сурово молчит, что сердце у Володи сжалось.

– Ну скажи хоть слово-то мне! – просит Володя. – Ведь жалею я тебя! А ты как чужой! Расскажи, как вас с матерью убили? Кто убил – Прокоп? Больно вам было? Ведь я должен все о тебе знать! И к кому вы все теперь ходите? Расскажи, легче тебе станет! Ведь я сын ваш, я могу за вас отомстить!

Задрожал отец, как зверь затравленный. Взглянул он на Володю свинцовыми глазами и говорит глухим голосом:

– Не могу я тебе ничего сказать! Лучше не спрашивай! Уйди отсюдова! – и вдруг заплакал.

Страшно стало Володе, что отец его плачет! Проснулся он от страха, сел в траве…

Костер потрескивает, шевелятся в нем языки огня, ползают по бревнам, поляна отступила в тень, и курган отступил – голубое стало все вокруг, туманное. Это луна светит где-то за деревьями… С тихим, тревожным шумом раскачивает деревья ветер, и опять Володя один.

– Нагонит этот ветер какую-нибудь беду! – громко сказал Володя. И тут же сам отогнал от себя эту мысль.

Поправил в костре поленья, отчего они снова вспыхнули, рассыпав искры, опять лег поудобнее…

Давно, когда Володя еще маленький был, ушли его мать и отец зимой на охоту в тайгу, в верховья Илыча, и как в вечность канули! Искали их всю зиму – дед Мартемьян искал, брат Иван и милиция. А нашли только весной, когда снег в тайге стаял. Пять месяцев пропадали они под глубоким снегом, и странная обнаружилась картина весной: сиротливо обнявшись, лежали они без лыж и без вещмешков. Лыжи и мешки из-под продуктов нашли далеко от них, выше по Илычу, – были мешки и лыжи сильно порубаны топором… В высшей степени странно! И топор валялся рядом, совсем новый, неизвестно чей, где-то в иных краях незадолго до того купленный. Очень странно все это было! Как будто Володины мать и отец сами лыжи и вещмешки порубили и пошли дальше пешком по глубокому снегу… Не могло же такого быть! Ездила на то место милиция с дедом Мартемьяном, но и милиция ничего понять не могла. Опознали родителей по остаткам одежды – и все. Причину смерти определить нельзя было – весна сильно попортила трупы, да и зверь лапу приложил. Так и осталась эта лесная смерть загадкой для всех. Только не для деда Мартемьяна.

– Прокоп в ту пору тоже там в тайге охотился, – говорит Мартемьян, – не иначе это его рук дело!

– А почему его тогда в тюрьму не посадят? – спрашивает Володя.

– Так доказательства-то нету, сынок! – отвечает Мартемьян.

Дед Мартемьян иногда Володю не «внучком», а «сынком» называет. И правильно. Потому что давно уже дед ему не дед, а отец, даром что старый.

– Забирали его, Прокопа, допрашивали: «Не я, говорит, я, говорит, в другой стороне был», – и все. Никаких улик на него нету.

– А что это такое – улики? – спрашивает Володя.

– Улики-то? Мелочи такие разные, которые на человека указывают, что он это сделал…

И видит Володя: стоит Прокоп, а вокруг него улики маленькие бегают, хлопотливые такие, серьезные, как трясогузки, и все на Прокопа пальчиками показывают. «Он это сделал! – кричат. – Он! Он их убил, и боле никто!»

А дед Мартемьян смеется:

– Улики, Володечка, они неживые! Улики – это следы или вещь какая, оброненная. Следы ног на земле, или лыжня, или следы пальцев на топорище… это и есть улики. Но таких улик на Прокопа нету!

Володя опять видит: бегут следы по земле! Много следов – сами бегут! Просто прыгают, как от сапог подошвы! Бегут из тайги в избу Прокопа и все кричат: «Эвона он! Он убил!»

– Нету на него никаких уликов, – качает Мартемьян седой головой. – Только я это знаю да тайга… А нам никто не поверит без уликов…

…Смотрит Володя на огонь, на курган, на тайгу.

– Скажи, тайга, кто отца с матерью порешил? – спрашивает тихо Володя.

Огонь сипит в ответ что-то невразумительное, кашляет: ничего не поймешь!

А ветер умнее. «У-у-л-и-к-о-о-ов н-е-е-т-у-у! – шумит ветер. – Не-ту-у-у ули-ко-ов!»

Тревожно спал Володя во всю эту ночь. То и дело просыпался, когда притухал костер, и, осмелев, подкрадывалась по земле холодная сырость.

Луна недолго скиталась между звезд – быстро легла спать, и под утро стало темно, хоть глаз выколи. В эти часы и загорелся курган синими огоньками гнилушек. Но никакое окно в нем не засветилось, никакая дверь не открылась, никаких песен из него не послышалось, хотя Володя уж было и вправду подумал, что оживет курган…

Чепуха все это! Сказки!

Только ветер шумел всю ночь, и Володе казалось, что приносит он издалека успокоительный голос Илыча: «Не трусь, Володя! Утром найдешь тропу! Потерпи до утра!»

И муравьев вспомнил Володя, которых видел во сне в начале пути. Главного Муравья вспомнил. Но Володя гнал его от себя. Гнал прочь – в темноту, от яркого костра…

На самом рассвете Володя опять проснулся – от странного крика: «У-о-о!» – кричал кто-то в тайге низким голосом.

«Что такое?» – подумал Володя спросонья, а потом понял: лось это кричит. Крик его был похож на стон, и на жалобу, и на призыв.

Стон кружил вокруг поляны, подходил ближе, а потом опять удалялся… Это бык лосевый – сохатый – искал себе в тайге невесту. Потому что – знал Володя – подошло время лосевых свадеб.

Бродит сохатый в это время по тайге злобный, с налившимися кровью глазами, трясет бородой, громко нюхает храпом землю – ищет следы своей суженой – и стонет густым басом: зовет скорей повенчаться.

Самка тоже ищет его, но она скромна – не бежит на зов жениха сломя голову, застенчиво прячется в чаще, только иногда нежным фырканьем выдает себя – мол, подходи, вот я!

Бывает, что отыщут ее сразу два жениха. И если один из них не струсит, не убежит позорно от более сильного, то начинается между ними бой… Страшные это бои! Дедушка видел.

Невеста рядом – в кустах где-нибудь – ждет, волнуется: кто победит? И когда затрубит победитель – над трупом ли поверженного или просто один, вослед убегающему трусу, – выйдет невеста, игриво переступая ножками, рисуясь своей красотой, выйдет на свет, чтобы стать женой победителя.

Обо всем этом дедушка часто Володе рассказывал. Как вообще он обо всем ему рассказывает – обо всей жизни таежной: и о семге, и о хариусе, и о медведях, и о разных прочих лесных обитателях, вплоть до самых крохотных мошек, – обо всех, которых давно уже признает Володя своими братьями. Это дедушка Володе такую мысль внушил. «Братья все они наши, – любит повторять дед Мартемьян. – Жалей их, Володечка! И никогда не убивай никого зазря».

Прислушался Володя: лосевый стон потерялся вдали, умолк. И ветер в вершинах заснул. Или умчался куда-то. И комаров не было – тоже уснули.

В сереющем предрассветном воздухе, утопая в белой заводи тумана, посреди поляны стоял таинственный курган перед Володей: то ли чум древний, сказочный, то ли могила зырянская, то ли просто земляной холм. Не обошлось тут, однако, и без человека – на то явно указывали цветы иван-чая. О ком грустит здесь этот цветок? Не о Яг-Морте ли – Лесном человеке, колдуне несчастном?

– Пойду-ка я враз на рассвет! – сказал Володя. – Все равно впереди хребет должон быть, – рассудил он. – Там и тропу быстрей отыщу.

Володя пошел в сторону света, брезжущего за стволами деревьев. Он шел уверенный, что тропа скоро найдется. Он чувствовал, что почва поднимается в гору – в гору ползут кусты, и трава, и деревья поваленные, и стоящие деревья в гору идут. И неясная полоса горизонта впереди, угадываемая на границе тени и света, поднялась выше: это впереди хребет Иджид-Парма…

Тропа действительно вскоре нашлась! Под ногами! Быстро повела она Володю вперед, вверх, – вскоре он уже лез на крутой лесной склон, заваленный буреломом. Тропа то ныряла под стволы деревьев, то в траву, то в кусты, но Володя теперь держался за нее глазами цепко!

Попадались ему несколько раз по сторонам муравьиные кучи. Стояли они, усыпанные ржавыми листьями, и мельтешили от тысяч копошащихся муравьев, ползущих своими собственными тропками и ходами вверх и вниз. Но малюсенькие они все были, не то что во сне! Володя наклонялся, смотрел, как муравьиные толпы гуськом перебегают дорогу, не обращая на него внимания. Они были заняты своим делом: тащили вдвоем, и втроем, и поодиночке какие-то веточки, листочки, сучки, хвойные иглы. Готовились муравьи к зиме, запасали добро, как всякий хороший хозяин. «Где их Главный? – подумал Володя. – Сидит, наверное, в муравейнике, в своем кабинете. Командует оттуда!»

Володя осторожно переступал через муравьиные колонны, стараясь никого не раздавить, и карабкался дальше вверх.

По другую сторону невидимого еще хребта, чувствовал Володя, карабкается солнце ему навстречу. Тоже ему нелегко небось, солнцу, – кажинный день ходи и ходи по небу, перепрыгивай горы, шагай через моря, и все время оно одно да одно, без всяких тебе помощников! Зимой время есть отдохнуть, а летом – сплошная бессонница в долгой этой ходьбе до осени. И не жалуется ведь солнце, не падает – идет, и светит, и греет! Всему на земле!

Володя карабкался на хребет с одной стороны, а солнце с другой, и перед каждым из них – чем выше на хребет – редели деревья, все карликовей становились кусты березы и можжевельника, все чаще высовывали из-под земли свои наморщенные или разглаженные лбы, в удивительно разных прическах, любопытные камни.

Все ярче сияло небо и все выше – от редеющей тайги и встающего солнца. И наконец вышел Володя на Иджид-Парму, и солнце вышло, и вот они встретились – мальчик и солнце, оба улыбающиеся друг другу…

Володя смотрел на солнце и думал о брате Иване. Как часто встречали они вместе это солнце над Уральским хребтом, над заснеженными вершинами и синими трещинами ущелий, над зелеными речными долинами, над крутыми перевалами, с одними только им да оленеводам известными тропками, над круглыми цирками с прозрачной зеленой водой, в которой плавают айсберги! В этих цирках зарождаются реки по обе стороны Урала – бассейн притоков Оби в Азии и бассейн притоков Печоры в Европе… В этих заповедных, недоступных простому пешеходу цирках они даже купались! Ох и холодная в них вода! Недаром в ней огромные глыбы айсбергов никогда не тают! Володя выдерживал в этой воде пять минут, а брат Иван целых десять! Брат Иван говорил, что если сверзишься в такой цирк с вертолетом – во веки веков не сгниешь! Вмерзнешь вместе с машиной в ледяной айсберг, как в кусок стекла, и будешь в нем за рулем сидеть как в музее! Вечно! «И если наука того достигнет, – смеялся Иван, – то смогут тебя оживить через тысячу лет – и будешь ты тогда жить при коммунизме! Тогда уж точно на всей земле коммунизм будет, – говорил Иван, – и можно на коммунизм тогда поглядеть…»

Часто они так беседовали на нехоженом каком-нибудь лугу, возле вечно холодного цирка, на мягкой зеленой травке, у затихшего вертолета. А потом опять взлетали на нем в небо – к солнцу – и летели вместе с солнцем, его дорогой.

«Когда я на вертолете летаю, – говорил, бывало, Иван, – да на своих пилотов смотрю, верю я, что коммунизм не за горами… Или когда я в небе рядом с солнцем лечу! А когда я к вам в деревню прилетаю да с вертолета сойду и пьяного Прокопа на улице встречу – бессмысленного да босого, – коммунизм сразу от меня далеко уходит: вон за те горы!»

Смотрит Володя на синие Уральские горы над кудрявой тайгой, на белые прожилки в невидимых отсюда ущельях, где вечный снег блестит, где солнце перед рассветом прячется, – и кажется Володе, что это коммунизм не хочет оттуда выходить, пока есть на земле такие вот люди, как этот Прокоп…

Володя вздохнул. Он взглянул на плешивую, невысокую гору Эбель-Из. Позади нее темной, еле заметной складкой в зеленой шкуре лесов угадывалось невидимое русло Илыча. Завтра – на пятый день пути – будет Володя в избушке! Дедушка преодолевал этот путь за трое суток, но на то он и дедушка, старый охотник, ходок бывалый! Он ведь идет быстро и почти в дороге не спит. А Володя – пять дней, тоже неплохо. Куда спешить! Переночует еще раз – и завтра будет на месте.

Володя повернул к югу и пошел искать тропу, где она сворачивает с хребта на восток. Здесь, на вершине, тропа исчезала, потому что спина хребта была усыпана темной, позеленевшей щебенкой – каменной трухой – и мелкой галькой, с разбросанными тут и там гранитными глыбами. На камнях тропа всегда исчезает – что на хребте, что на берегу, камни следа не держат. Здесь, на хребте, камни выглядели совсем по-другому, нежели у реки. Здесь они острые, угловатые – что щебенка под ногами, что торчащие глыбы, темные, розовато-сине-зеленые, с угловатыми, острыми краями, выветренные. Поверхность камней шершавая, покрытая мохом или узорами присохшего лишайника. А на реке камни чистые, гладкие, нежные – и все голые. Потому что они там все время купаются. Даже те, что на берегу лежат, они ведь тоже купаются весной, во время паводка. Да и осенью, когда реки от больших дождей из берегов выходят. Речные камни, покрытые мохом или водорослями под водой, все круглые, скользкие. Река веками обтачивает их, шлифует собой и друг о друга. Волочит их по дну. Оттого и зовутся они валуны. Речные камни обтачивает вода, а горные – ветер, оттого они так не похожи.

Но все они родственники, эти камни. Разная у камней жизнь, разная судьба, как у людей. Бывают же среди людей и негры, черные, и монголы, желтые, и русские, белые, – а все они родственники! Так же вот и камни – речные, горные, долинные: одна семья. Так думал Володя, стуча по камням палкой.

«Поесть бы надо, чаю попить», – еще подумал Володя. Сейчас он спустится, найдет родник и заварит себе чаю. Надо только спуститься, а то здесь ни воды для чаю, ни дров для костра.

Он опять подумал о дедушке: завтра они вместе будут чай пить! Любит дедушка чаи гонять! И Володя любит. Володя дедушке сам чай заварит, потому что умеет, – никто так не умеет дедушке заваривать чай, как Володя. «Завтра!» – подумал Володя, даже сказал для себя вслух:

– Завтра!

Он уже видел, как входит в избушку – без стука, неожиданно. Пройдет он по краю прибрежного луга – по-за деревьями, на краю леса, чтоб дедушка его из окна не заметил, – и неожиданно откроет в избушку дверь! Хорошо бы войти в избушку рано утром, когда дед еще спит… Но к утру Володя уже не успеет. Ночью не стоит идти. Лучше выспаться. Куда спешить-то! Все равно завтра на месте будет. Да и вечером тоже неплохо прийти. Днем дед куда-нибудь на Илыч уйдет. Семгу ловить или сено ворошить. Ставить по берегу копны, подпирая стожарами[1]1
  Стожар – шест, втыкаемый в землю в середине стога для устойчивости.


[Закрыть] небо. А вечером он будет чай пить, глядя в окно, на реку. Тут и Володя откуда ни возьмись: «Здравствуй, деда! А вот и я!» – «Откуда ты взялся?! – удивится Дедушка. – С Иваном прилетел? Что-то я вертолета не слышал! Глухой стал!» – «На своих я прилетел! – скажет Володя. – Скучно без тебя-то, вот я и прилетел!»