Текст книги "Государева крестница"

Автор книги: Юрий Слепухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

18

Андрею уже как диво вспоминались недавние беззаботные деньки, когда он всё свободное от службы время волен был проводить как заблагорассудится – сойтись с однополчанами на пирушку, или целыми вечерами слушать нескончаемые байки Юсупыча о разных землях и обычаях, или махнуть с саадаком в поле – попытать охотничьего счастья на зайца ли, на лису, или на какую пернатую дичь. Выучившись от татар искусству лучной стрельбы, он на охоте почти никогда не пользовался огнестрельным снарядом, – на войне дело другое, там не забава, и без огненного боя не обойдёшься. Употреблять же его при полеванье представлялось ему недостойным. Хаживать с рогатиной на медведя Андрею не случалось, а всякая мелкая живность перед человеком больно уж беззащитна, чтобы ещё бить её пулей. Лук, думалось ему, всё же вроде уравнивает силы: у тебя руки, чтобы натянуть тетиву, да глаза, чтобы прицелиться, а у зайца – ноги побыстрее твоих, у дрофы – крылья вон какие... Каждому то, чем его вооружил Творец. Хотя, ежели разобраться, лук тоже измышление человеческое; да ведь не станешь зайца ловить голыми руками, будь он неладен! Эдак наохотишься...

А теперь уже думать об этом не приходилось. Ни в поле выехать, ни с приятелями шумно посидеть за братиной хмельного мёда, ни с мудрым (хотя и злоязычным) арапом побеседовать. Как назло, больше стали донимать службой, так что и времени свободного стало не так много, а его приходилось делить между фрязинским подворьем и собственным у Пречистенских ворот, где уже вовсю стучали топоры. Может, он по невежеству в строительном деле и зря клал охулку на своих плотников, работали-то они вроде споро и ладно, да всё ему казалось, что больно уж медленно наращиваются венцы сруба. Дом рубили просторный, в два жилья на жилом же подклете (для прислуги, как у Фрязина), и ещё мыслилась наверху надстройка, но с нею можно было и повременить год-другой. Конюшню, поварню и мыльню ставили опрично, подале от главной избы, места было довольно – двор Лобановым нарезали ещё при покойном государе, тогда на Москве было не в пример нынешнему куда просторнее и на землю особо не скупились. В ширину спереди – по улице – двор простёрся аж на шестнадцать саженей, расширяясь к задней стороне до девятнадцати, в длину же насчитывал все двадцать пять.

Бывало, распаляясь, Андрей и криком кричал на артельного старосту, и плату сулился поднять сверх того, о чём рядились, но Пахомыч только посмеивался: «Да будя те, хозяин, чё пуп-то надрывать, сказано – к Покрову подведём под стропила, а там уж с Божией помощью...» Никита Фрязин, заглядывая время от времени, тоже успокаивал: работают, мол, как надо, плотницкое дело тоже штука умственная, поспешишь – людей насмешишь. Тебе-то что, думал Андрей, небось ещё рад оттянуть свадьбу, с дочерью расставаться кому охота...

Условие же будущий тестюшка поставил твёрдое: до свадьбы чтоб дом был под кровлей. Оно конечно, справедливо – что же это за жених, если молодую некуда привести, – однако же мог и войти в положение. Ну не думал раньше, не гадал, что ж теперь-то им терзаться! Могли бы пока и в её родительском доме пожить, покуда свой достроится, так нет: не положено, дескать. Ишь каким стал ревнителем старых обычаев!

Чтобы не оставлять стройку без хозяйского присмотра, Андрей собрался было здесь и поселиться, велев привести в порядок сторожку; но это оказалось невозможным, ибо огородник развёл в ней такую несметную силу клопов да тараканов, что покончить с ними можно было, лишь спалив всё дотла.

Так что пришлось пока оставаться у Ховрина на Яузе. Ключница не скрывала своего удовлетворения изгнанием «Юсупки», хотя раньше они вроде бы и ладили между собой. Когда Андрей напомнил ей об этом, Федотовна недовольно поджала губы и ответила загадочно: «Арап, батюшка, он и есть арап». Возразить было нечего.

Сам «Юсупка» как сквозь землю провалился. Андрей пригрозил тогда обойтись с ним нечестно, буде тот попадётся ему на глаза, но втайне ему всё чаще хотелось, чтобы однажды вернуться вот так домой – а арап сидит в своём углу возле печи, будто никуда и не уходил. Он то снова вскипал гневом, припомнив, как тот порочил и поносил Настю, то искал ему оправдания: он и в самом деле её не знает, мог сдуру вообразить себе невесть что, старики ведь – дело известное – подчас становятся гораздо глупыми... Хотя про Юсупыча этого не скажешь. Тут, пожалуй, другое: жёны ему, похоже, изрядно в своё время насолили, так мудрено ли было озлиться на всех. А то не женись на четырёх сразу! Ещё, поди, и наложниц имел несчётно, старый блудяга...

Словом, как бы там ни было, а без Юсупыча, что греха таить, стало скучно. А какие он дивные рассказывал сказки! Некой арапской царице за Бог весть какую провинность велели отсечь голову, она и говорит царю: дай, мол, я на прощание сказку тебе расскажу; а царь тот мучился бессонницей, заснуть мог лишь под утро, и всю ночь его надобно было развлекать – песни ли петь, на гуслях ли играть, сказки ли рассказывать, – он сдуру и согласись. Так царица морочила ему голову своими сказками аж три года: дойдёт к утру до самого занятного, царь, засыпая, и велит своим палачам её не трогать – чтобы, значит, вечером сказку досказала... Сказки те Юсупыч знал наизусть все до единой, каких только там не было, – и потешные, и страшные, и охальные... Нет, со старичком было не соскучиться!

Ему вдруг вспомнилось, что Юсупыч хаживал на годуновское подворье обучать мальца; может, там знают, куда подевался? Но постельничий, будучи спрошен насчёт исчезнувшего арапа, только руками развёл:

– Сам думал у тебя спросить, чего к Бориске-то не приходит. Тот уж давеча пытал меня, куда, мол, девался дед Юсуп, сулился про Иракла рассказать, а сам пропал... Так он что, утёк, што ль, от тебя?

– Да вот... Признаться, маленько мы с ним повздорили, может, и зря...

– Ну, повздорили – то не причина. Или ты сам его прогнал?

– Не то чтобы прогнал... Так, припугнул маленько...

– Это как же понять – припугнул?

– Да ну, пустое... Ну сказал, что пришибу, мол, ежели где увижу. Осерчал я на него, ясное дело, а кто бы не осерчал? Он ведь такое понёс, что...

– На тебя, што ль?

– Да кабы на меня, – нехотя проговорил Андрей. – Ну ладно, чего о нём толковать. Пропал так пропал, и Бог с ним. Мыслю, прирезали его где... может, сдуру в кабак забрёл, а там долго ли до греха.

– Окстись, чего ему в кабаке-то делать, непьющему!

– Какой он, к чёрту, непьющий, ихнему брату фряжское заказано, так он хлебным не брезговал. А уж до медов охоч! Вишнёвого, бывало, так насосётся, что тут же за столом и уснёт.

– За столом – это что. Иного и под стол потянет, – заметил Годунов. – Ну там зарезали аль нет, а искать его тебе нечего. Мог и с купцами съехать – с перскими, с кизылбашскими, мало ли их тут бродит. Единоверцы, как-никак! Да он, помнится, и сказывал однова, что хотел бы перед смертью родные края повидать... Оно понятно – хоть и нехристь, а живая душа всё ж таки.

– Бог с ним, – повторил Андрей. – А я ведь его, можно сказать, спас – у казаков тогда отбил, они уж его чуть было не порешили. Верно, не надо было.

– Вот это ты зря! Доброе дело сделал, так никогда о том не жалей.

– Да я теперь и сам не знаю, доброе ли, – раздумчиво сказал Андрей. – Старичок-то оказался зловредный...

– Доброе, доброе, не сомневайся! Спас человека от смерти – дале уж не твоя забота, злодей он аль праведник. Иисус, когда расслабленного исцелял, не спросил ведь, кого это там на вервиях с подволока спущают, не разбойник ли, мол... А то ведь иного исцелишь, а он потом такого натворит, что лучше бы уж оставался расслабленным. Нет, ты не сомневайся, – повторил Годунов. – Доброе дело, оно не только на том свете вознаграждается, только жалеть о нём не надо. Как пожалеешь – так, считай, и не было ничего, вот ты с пустыми-то руками и остался.

– Ты, боярин, о добрых делах будто о товаре каком рассуждаешь – будет ли, мол, прибыль аль нет... Да и не слыхал я, чтоб оно тут вознаграждалось... иное у всех на виду: кто к государю приближен и милостями осыпан сверх меры? Неужто те, кто добрыми делами прославился? Про Челяднина, Ивана Петровича, никто дурного слова не скажет – так он, вишь, уже в опале, уже чем-то не угодил! Басмановы же – в чести, а Скуратов, сыроядец этот, за что обласкан? Уж не за то ли, что в Полоцке наших утеклецов, коих там схватили, сам в прорубь метал, связавши по рукам и ногам...

– Ты вот что, – строго, повышая голос, перебил Годунов, – ты этих дел не касайся! Кого великий государь милует и за что – не нашего ума дело. На то его царская воля. Касаемо же того, что и когда вознаграждается, одно скажу: не суди поспешно. Иной раз награда приходит не оттуда, откуда ждал... да и не сразу, иначе был бы человеку соблазн. Сам помысли: ежели бы всякое доброе дело вознаграждалось немедля, чем бы тогда праведник отличался от корыстолюбца? Тогда бы и корыстолюбец добрые дела делал!

– В чём же тогда соблазн? Напротив, стали бы все праведниками – чего ж лучше...

– Так ведь праведниками мы стали бы не того для, дабы жить как заповедано от Бога, но токмо корысти ради. Что ж тут праведного? Это здесь, земным судом, судят нас по нашим деяниям, когда же там, – Годунов указал пальцем на пестро расписанный травами потолок, – предстанем перед Судией, то Он уж судить станет не деяния, но помыслы. Милостыню-то убогому иной из жалости подаст, а иной – дабы покичиться, вот-де какой я щедрый да сердобольный, сам и гляди – можно ли их одною мерою судить? Хорош «праведник», ежели он добро творит награды ради... И более того скажу: Господь тем и отличил нас от скотов, что дал волю грешить, не принуждая к добру. Бессловесные твари греха не ведают, потому и не грешат; так что ж они – святые? Святым человек по своей воле становится, отринувши грех и избрав путь добра. А коли нет выбора, то нет и заслуги в безгрешности.

Андрей помолчал, усмехнулся, почесав в затылке.

– Мудрёно рассуждаешь, боярин, – сказал он. – Выходит, что ж, Господь сам даёт нам грешить, вроде как приманку подсовывает... клюнет аль не клюнет? Так это ж и есть искушение...

– Не искушение это, но испытание! Испытывает нас Господь, отсеивает зёрна от плевел, как же иначе? Ступай, ступай, а то вовсе тут до ереси какой договоришься. Ишь ты каков – Господь его искушает!

Андрей ушёл от Годунова, ничего не узнав про исчезнувшего Юсупыча и придя в немалое замешательство от рассуждений постельничего о свободе греха. На Пречистенке, куда заехал глянуть, как идут работы, застал Никиту, показывающего артельному старосте новую свою придумку – какое-то хитрое приспособление, чтобы выбирать в бревне продольный паз. Пахомыч слушал, смотрел, одобрительно кивал, но потом объявил, что всё это баловство и ни к чему.

– Да как же ни к чему, – возражал Никита, – возьми сам испробуй – видишь ведь, оно и быстрей, и легше, да и управится с ним любой. Вручную-то такой паз не всякий ровно и выберет, непременно наперекосяк поведёт, ежели нету навыка. А тут хоть мальчонку вон того поставь, что щепу у вас собирает, он и сделает не хуже заправского плотника...

– Вот то-то и оно, – сказал Пахомыч. – Сделать он сделает, а плотнику от того обида – соображаешь? Придумать-то всё можно, дурное дело не хитрое. Можно и такое придумать, что само будет брёвна на брус да доску распущать – знай подсовывай да оттаскивай...

– Придумали уже, – сказал Фрязин, – от водяного колеса работает, наподобие мельницы. Видал и такое в чужих краях.

– То-то что в чужих! А нам оно без надобности, от лукавого это. Кому наше плотницкое дело ведомо, тот по старинке пилой да топором обойдётся, безо всяких этих басурманских хитростей. Родитель у меня, царствие ему небесное, топором ложку мог вырезать, а ты говоришь...

– Ладно, ладно, – отмахнулся Никита, – по мне, хоть шилом пазы выбирай, дело хозяйское... Экой народ бестолковый, – с досадой проговорил он, отходя с Андреем в сторону, – показываешь ему, объясняешь, что удобнее так и сподручнее, казалось бы, возьми да сам попробуй! Так нет – упёрся бараном: нам-де без надобности, мы по старинке привычные... Родитель его, вишь, топором ложки резал – эка премудрость, нашёл чем бахвалиться. «По старинке»! – передразнил он, всё ещё не остыв от спора. – Всё у них, дьяволов, по старинке... Москва уж который раз по старинке выгорает дотла, – даже этому не научились у иноземцев – каменное строение ставить.

– И каменное горит, – заметил Андрей. – Вон, пол-Ливонии выжгли – ещё как полыхало.

– Вестимо, горит, ежели нарочито поджечь! А тут искра из трубы вылетела, и готово... то-то летом по посадам печей топить не велят. А ты чего припозднился? Они тебя вроде с утра ждали.

– Заезжал там... думал, может, что про арапа своего узнаю.

– Не воротился арап? Да теперь-то уж навряд и воротится... видно, крепко ты его припугнул. Слышь, а к Елисею не мог он податься?

– К какому такому Елисею?

– Ну к какому же, к лекарю государеву.

– Да откуда, чего ему там делать...

– Мало ли чего! Ты вроде сказывал, он и травы ведает, и в зельях смышлён... И опять же обое – басурмане, чего бы им не снюхаться. Я почему спросил – был давеча наверху, так из челяди один хвастал, будто послан был в Елисеевы покои и видел там ещё одного колдуна, вроде двое их теперь. Плодиться, вишь, стали! Так я вот и думаю: то ли Елисей себе в подмогу из тех краёв кого выписал, то ли это у него твой утеклец пригрелся. Он из себя-то каков? Тот, у Елисея, вроде хилый и с сутулинкой, ликом тёмен, а нос клевцом. И ростом невелик.

– Хилый, говоришь? И ростом невелик? Похоже, и впрямь Юсупыч, – с сомнением в голосе сказал Андрей. – Ну ежели он к Бомелию притулился... не зря, выходит, я его пришибить хотел, ладно, может, ещё попадётся он мне, гнуснец, тогда уж не уйдёт, ужо я ему покажу кузькину мать!

– И то, – одобрил Никита. – Неплохо бы обоих сразу и прищемить. Ну, пойду я. Ты-то когда навестишь, зятёк?

– Да недосуг всё. И что толку – придёшь, а Онуфревна ваша сидит тут же, глаз не спускает – стережёт, как змей седмиглавый.

– Такое уж её дело, на то и мамка. Не наедине же вас оставлять.

– Что ж это ты, Никита Михалыч, – с ехидством сказал Андрей, – Пахомыча коришь, что по старинке работает, а сам живёшь по старинке! Ты бы уж дочь в терему держал, за тремя замками.

– Ну не тебе жаловаться, – Никита блеснул зубами, подмигнул. – Только через тын боле не прядай – без портков останешься, кобель там теперь на привязи.

– Ну, спаси Бог, запомню. Настасья Никитишна здорова ли?

– Здорова, что ей сделается! Дури только много, ну да это уж скоро не моя будет забота...

19

Никита Фрязин был прав – беглый арап действительно поселился у Бомелия и даже, как ни трудно было ожидать этого от никому не доверявшего лекаря, скоро стал пользоваться у него определённым доверием.

С Годуновым они долго обдумывали, как устроить первую встречу, и решили, что явиться с предложением службы было бы неосторожно, ибо могло вызвать подозрения. Разумнее было избрать другой путь: бить челом о протекции. Елисей был честолюбив, и обращение за помощью не могло не расположить его к просителю независимо от того, мог ли он (и хотел ли) ему помочь.

Расчёт оказался безошибочным. Придя к царскому колдуну утром, когда тот, по свидетельству слуг, обычно находился в наименее злобном расположении духа, Юсупыч, иждивением постельничего одетый в не слишком поношенное немецкое платье, обратился к Бомелию по-латыни, уважительно назвав его «вир гоноратус эт иллюстриссимус». Колдун был приятно удивлён и на том же языке осведомился, кого имеет честь принимать в своём жилище. Бомелиева латынь, как с удовлетворением понял Юсупыч, была не намного лучше его собственной, но как средство общения – для начала – вполне годилась.

– Я всего лишь бедный странник из Магриба[15]15
  Арабское название Северной Африки.


[Закрыть], которого жестокая судьба забросила в эту негостеприимную землю, – объяснил он смиренно. – В Европу я прибыл с надеждой найти применение моим скромным познаниям, но Всемилостивейшему не угодно было ниспослать мне удачу в делах...

– Какого рода познаниям хотел ты найти применение в Европе? – спросил Бомелиус.

– Они действительно скромны. Не дерзну назвать себя знатоком фармакопеи, но некоторые травы и снадобья мне случалось применять не без успеха.

– Так, так, – пробормотал лекарь, глядя на посетителя уже с подозрением. – И чего же ты хочешь от меня – поступить на службу?

– О нет! – Юсупыч выставил перед собой ладони. – Осмелился бы я? Господин, мне надо уехать из этой страны, но я здесь как бы пленник: меня схватили в Ливонии, где я пользовал одного рыцаря, и заставили лечить московитов, а потом привезли сюда – я так и не понял, в качестве кого. Меня держал в услужении некий стрелец, истинный варвар, и я от него сбежал. Видишь, я ничего не утаиваю! Да, теперь я беглец, горе мне, а кто же выпустит из этой ужасной страны беглеца? Меня сразу схватят на рубеже, я слышал, что порубежная стража здесь свирепа, как нигде в христианском мире. Господин, сделаю ещё одно признание: я правоверный, исповедую закон Магомета.

– Я догадался, – кивнул Бомелиус. – В Магрибе, полагаю, не так много христиан.

– Ты прав, о мудрый, их там совсем немного. Тебе не омерзительно присутствие мусульманина?

– Нисколько, я в этих вопросах более чем терпим. Объясни, однако, чего ты от меня хочешь.

– Всего лишь позволил себе надеяться... Учитывая твоё высокое положение при здешнем повелителе, – Юсупыч прикрыл глаза и поклонился с прижатой к сердцу ладонью, выказывая почтение и к повелителю, и к своему могущественному собеседнику, – может быть, я осмелился бы попросить снабдить меня охранной грамотой для выезда за рубеж?

– Но этим ведает Посольский приказ, если не ошибаюсь.

– Ты, как всегда, прав, но посуди сам, кто же в этом приказе станет разговаривать с безродным чужеземцем, да ещё пленным из Ливонии, да ещё беглецом, которого наверняка уже разыскивает его звероподобный хозяин? Вот если бы я пришёл туда с бумагой от твоего великолепия, где было бы написано, что ты хочешь послать меня во владения султана ли, императора ли – это несущественно – для покупки редких снадобий, кои тебе необходимы...

– Нужные снадобья я обычно заказываю через купцов, это известно. В Посольском приказе немало удивились бы моему намерению послать с такой миссией случайное лицо.

– Почему «случайное»? Ты можешь представить меня как своё доверенное лицо...

– Послушай... И кстати, как тебя зовут?

– Моё ничтожное имя, о великолепный, – Абдурахман ибн-Юсуф.

– Первое слишком необычно для христианского слуха, а второе, если не ошибаюсь, означает «Иосиф»?

– Так звали моего почтенного отца.

– В таком случае тебя не обидит, если я и тебя буду звать так же. Так вот, Иосиф, ты плохо знаешь здешние порядки, если думаешь, что московитов так легко провести. Им хорошо известно моё окружение, и они сразу спросят себя: откуда вдруг взялось это «доверенное лицо»? Здесь живёт самый недоверчивый народ в мире, они подозревают всех вокруг себя, и отчасти это объяснимо, поскольку они же – народ и самый предательский, все доносят друг на друга по малейшему поводу, а то и вовсе без повода, просто чтобы сделать зло соседу или приятелю.

– Тогда ты понимаешь, почему я хочу покинуть эту страну!

– Понимаю и не намерен тебя отговаривать, но едва ли смогу помочь. Соглядатаи наперечёт знают моих слуг, впрочем, эти слуги и сами соглядатаи... здесь так принято. Если кто из местных нанимается служить чужеземцу, его тотчас обязывают неукоснительно доносить обо всём, что он увидит и услышит в доме своего хозяина. Так что я никак не могу выдать тебя за моё доверенное лицо. Другое дело, если бы ты какое-то время у меня прослужил...

– Горе мне! – воскликнул Абдурахман ибн-Юсуф.

– ...это могло бы решить проблему, – продолжал Бомелиус. – Если ты действительно сведущ в фармакопее, я мог бы сделать тебя своим... ну, скажем, апотекарием... и со временем, когда тебя действительно будут знать как моего помощника, почему бы тебе не поехать куда-нибудь по моему поручению. Это, я думаю, нетрудно будет устроить. Но не сейчас.

– Горе мне, – повторил Абдурахман, – видно, умереть здесь предначертано в книге моей судьбы. А против воли Всемилостивейшего мы бессильны! Прости, о мудрый, что отнял твоё драгоценное время...

– И что же ты намерен делать?

– Попытаю счастья у персидских купцов, вдруг кому-то понадобятся мои услуги – хотя бы как толмача.

– Но почему тебя не заинтересовало моё предложение?

Абдурахман уставился на него изумлённо:

– Прости... какое предложение?

– Поступить на службу ко мне, я же сказал.

– Но я... я не понял это как предложение, о великодушный! Мне подумалось, что ты просто упомянул об одной из возможностей – если бы...

– Нет, почему же. Мне действительно нужен помощник, которому я мог бы доверять приготовление несложных снадобий. Разумеется, надо проверить твои знания, но если ты мне подойдёшь – почему бы и нет? Тогда, повторяю, по прошествии некоторого времени я смогу помочь тебе уехать отсюда... если не передумаешь.

– Твоё великодушие не знает границ!

– О нет, я не великодушен, – Бомелиус усмехнулся, – но я умею ценить верную службу. Думаю, ты не пожалеешь, что поступил ко мне...

– Надеюсь не дать и тебе повода раскаяться в том, что дал пристанище бездомному! Однако, если, как ты говоришь, вкруг тебя множество соглядатаев, то не возбудит ли их нечестивого любопытства моё появление под твоим кровом?

– Не возбудит. Твоё появление вполне объяснимо: в Москву ты прибыл с караваном купцов, подданных шаха или султана, здесь тебя обобрали и едва не убили уличные разбойники, так что купцы уехали без тебя. А я нанял тебя на службу – всё правдоподобно...

Раскаиваться в проявленном великодушии Бомелий начал немедленно, едва вызванный домоправитель повёл магрибинца в отведённую каморку. Доктор и сам не понимал, что это вдруг на него нашло; когда нежданный гость объявил о своём знакомстве с травами и снадобьями, сразу возникло подозрение, не хочет ли тот втереться к нему, царскому лекарю, в помощники. Такие попытки уже делались, и не раз, со стороны разных проходимцев – англичан, немцев, голландцев, – но он всегда пресекал их самым решительным образом. Однако на сей раз подозрения тут же рассеялись, едва магрибинец изложил свою просьбу. Хотя почему рассеялись – непонятно. Просьба помочь с отъездом из Москвы могла быть уловкой. Может быть, она ею и была?

Бомелий подивился сам себе, но решил, что столь необычный приступ доверчивости неспроста: может быть, это какой-то перст судьбы. Он так часто морочил людям голову своими «предсказаниями», что постепенно и сам проникся суевериями и стал верить, как выражаются московиты, и в сон, и в чох, и в вороний грай. В частности, он проникся уверенностью в том, что предназначен к каким-то необычным свершениям, и соответственно этому стал истолковывать всё, что бы с ним ни происходило. Именно так истолковал он и появление неведомо откуда взявшегося магрибинца: Магриб издавна славен по всему Средиземноморью как исконная земля магов и колдунов (здесь, в Московии, такой же доброй славой пользуется Корела с её волхвами, но, понятно, куда ей до Магриба). Мог ли он, «царский колдун», устоять перед искушением – взять себе на службу заморского чародея?

И всё-таки некоторые сомнения оставались, и доктор Бомелиус сам немало дивился упорству, с каким он их в себе подавлял. Обычно бывало наоборот: едва возникало малейшее подозрение, он уже никогда больше не доверял этому человеку полностью, даже если подозрение потом ничем определённым не подтверждалось, так и оставшись смутной догадкой. Это было одним из главных жизненных правил доктора Бомелиуса: видеть возможного предателя в каждом, с кем имеешь дело, даже если он и не вызывает подозрений, если же вызывает – считать его смертельным врагом.

Но разглядеть врага в магрибинце он почему-то не хотел. Хотя понимал, что это неразумно и неосторожно: сарацинский пёс мог быть подослан к нему кем угодно и с какой угодно целью, у него было здесь немало врагов – хотя бы те проходимцы, что безуспешно пытались втереться к нему на службу (несомненно, для того, чтобы потом при случае оклеветать перед великим князем).

Впрочем, с какой целью могли заслать к нему этого неверного? Бомелий не собирался посвящать его в свои тайны, а если предположить в нём отравителя, то какой же дурак подсылает с такой целью незнакомца...

Прежде всего, однако, следовало выяснить, действительно ли магрибинец может стать помощником, или он просто невежественный шарлатан. С проверкой Бомелий не спешил – два дня не вызывал к себе пришельца, словно забыл о его существовании, а потом велел привести в лабораториум. Войдя, Абдурахман отвесил хозяину почтительный поклон и огляделся, не выказывая удивления при виде диковинных инструментов и подвешенных к потолку гадов.

– Приходилось ли тебе пользоваться алембиком? – спросил Бомелий.

– У нас был поменьше, – сказал Абдурахман, глянув на очаг с вделанным в него перегонным кубом. – И несколько иной формы, – добавил он, подойдя ближе. – Шлем был выше, а трубка изогнута круче... вот так. Вероятно, этот предназначен для жидкостей более высокой летучести?

– Он годится для разных жидкостей, надо лишь хорошо следить за нагревом. Всё дело в огне.

– Ты прав, о мудрейший, – согласился магрибинец. – Умело поддерживать огонь, чтобы не дать составу вскипеть или переохладиться, – это требует умения.

– Ты что же, – Бомелий усмехнулся, – тоже охотился на красного льва[16]16
  «Красным львом» на профессиональном жаргоне алхимиков именовался препарат, якобы способный превращать в золото некоторые металлы (свинец, ртуть). «Белый лев» должен был превращать их в серебро.


[Закрыть]?

– Так далеко не простиралась моя дерзость, я не помышлял даже о белом! Нет, господин, я всего лишь пробовал изготовлять некоторые лечебные составы. В известных случаях неживая природа способна врачевать человеческий органон не хуже трав. Возьми серу, Меркурий, некоторые другие металлы...

– Похоже, ты следуешь учению Парацельса?

– И у глупца могут быть верные мысли!

– Это Парацельс – глупец?

– Мои слова покажутся тебе дерзкими, – смиренно сказал Абдурахман, – но ведь редко о ком можно сказать, что он определённо глуп или определённо умён. Гораздо чаще оба эти качества в равной мере определяют нашу способность мыслить и действовать. Парацельс, несомненно, высказал много верных мыслей, и прежде всего о спагирических способах врачевания, но та хула, которую он изрыгал против великого Авиценны! – Абдурахман в негодовании потряс воздетыми к потолку руками.

– Ну ещё бы ты не защищал Авиценну, – заметил Бомелий. – Он, если не ошибаюсь, был твой земляк?

– Не совсем так, но он тоже поклонялся Пророку. Не думаю, однако, что Парацельс хулил его по этой причине, ибо он не признавал также и Галена Пергамского. Всё дело в том, что Теофрастус был человек необузданного нрава и приходил в ярость, когда с ним спорили, ссылаясь на древние авторитеты...

– Тебе случалось с ним встречаться?

– Твой покорный слуга бывал на его лекциях, недолго.

– В Базеле?

– Нет, уже после того, как его оттуда изгнали.

– Ну что ж... – Бомелий прошёлся по палате, остановился перед армиллярной сферой, передвинул несколько обручей. – А это тебе знакомо?

– Боюсь, ты переоцениваешь мои ничтожные познания, о мудрый. Я имею некоторое представление о том, что это такое, но пользоваться подобным артефактом мне не доводилось. Признаюсь, я вообще слабо верю в возможность постичь все законы движения небесных светил, а также в то, что они могут влиять на наши судьбы...

Абдурахман отчасти покривил душой. Представление об астрологии было у него немногим туманнее, чем у тех, кто успешно зарабатывает себе на хлеб составлением гороскопов, а уж конечно, он нисколько не сомневался, что Сатурн, Марс или Венера влияют на судьбу человека. Если на неё самым решительным образом может повлиять свалившийся с крыши кирпич, то почему бы не влиять Луне, чьё притяжение колеблет целые океаны?

Однако говорить об этом вслух он поостерёгся. Достаточно и того, что обнаружил некоторые познания в медицине и даже изобразил себя чуть ли не учеником покойного Теофраста Бомбаста (коего в глаза не видел, хотя наслышан был немало, – да и кто не слышал про знаменитого на всю Европу скандалиста); представиться ещё и звездочётом было бы уже слишком. Бомелий явно заподозрил бы, что здесь что-то не так...

– Тут ты не прав, – возразил колдун, – история знает много примеров, когда определённое расположение планет предрекало важные события. Смерть Калигулы была предсказана его астрологами, это записано в анналах. Впрочем, каждый волен верить или не верить во что угодно. Так кто, ты сказал, был твоим хозяином?

– Некий стрелец, гнусным именем которого я не посмел бы оскорбить твой слух, даже если бы его помнил.

– Как это «если бы»? Когда же ты успел его забыть?

Абдурахман вздохнул, закатив глаза.

– Варварские имена московитов никогда не задерживались у меня в памяти, – объяснил он, – поскольку все звучат одинаково безобразно. Да и к чему мне было знать имя моего мучителя? Я обращался к нему «хозяин» и не прислушивался, как звали его другие... его всегда пьяные товарищи по застольям.

– Он много пил?

– Он пил не просто много, он пил чудовищно – даже для московита. Он пил, как верблюд, прошагавший без капли воды от Басры до Алеппо... впрочем, такое сравнение оскорбительно для верблюда. А напившись, он – я имею в виду стрельца, не верблюда, – он становился просто бешеным.

– Да, теперь я понимаю, почему ты сбежал, – задумчиво сказал Бомелий, снова одолеваемый сомнениями. Что-то уж очень магрибинец разошёлся в элоквенции. – Вероятно, тебе и плетей доставалось?

Абдурахман чуть было не подтвердил и это, но вовремя спохватился: лекарь мог захотеть взглянуть на рубцы.

– Благодарение Всемилостивому, нет. Бить он меня не бил, но словами оскорблял непрестанно. А как поносил моих родителей! Я не осмелюсь повторить тебе, что он говорил о моей матери, этой святой женщине. – Абдурахман горестно зажмурился и обхватил голову руками. – В своём неистовстве негодяй дошёл до утверждения, что был её любовником! И это при том, что, по моим подсчётам, этому нечестивцу было не более пяти лет, когда моя мать скончалась, к тому же он никогда не ступал своей гнусной пятой на землю Магриба!

– А, не обращай внимания. – Бомелий махнул рукой. – Московиты постоянно говорят такое друг другу, это у них вроде приветствия. Ну хорошо, для начала тебе придётся поработать со ступкой. Умеешь с ней обращаться?

– Ты шутишь, мудрейший, с этого начинает любой ученик!

Так началась его служба у колдуна. Тот, надо признать, не обременял магрибинца работой – время от времени поручал одно истолочь, другое перетереть и просеять, третье отварить. Прошла неделя, другая. К лекарю часто приходили, но с посетителями он всегда запирался, отослав Абдурахмана прочь; такого оборота дел они с Годуновым не предвидели, – похоже, ему так и не удастся узнать тут что-либо заслуживающее внимания.