Текст книги "Государева крестница"

Автор книги: Юрий Слепухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ересь, – возразил Годунов. – Сказано убо в Писании: сотворена есть жена из ребра мужеска.

– Платон, полагаю, Писания не читал, – примирительно сказал лекарь. – Притчей же об андрогинах хотел пояснить, отчего мужчины и женщины бывают столь неистовы в своих страстях и влекутся друг к другу не токмо деторождения ради – как то видим у бессловесных тварей. И опять же не всегда лепоты ради телесной.

– Вот это верно, – кивнул Димитрий Иванович. – Любовь зла, полюбишь и козла. У брата жена была гораздо нехороша собой, тощая да нескладная, а жили, поди ты, душа в душу!

– Сие означает, что они друг друга нашли. Случается и обратное: к пригожей жене не лежит сердце, и не токмо сердце, но и всё естество её отвергает. Коли такое случится, надо искать недостающую «половину».

– Её, небось, попробуй ещё найди, – заметил Годунов и, поколебавшись, ножом подцепил с блюда ещё кусок каплуна.

– На то есть способы... По положению планет рассчитать можно. Я, к примеру, нашёл одну девицу, коя по всем статьям может оказаться «половиной» великому государю, – небрежно сказал Бомелий и предостерегающе поднял палец. – Я говорю: может! Покамест сие не очевидно. Буде моя догадка подтвердится, было бы от того его царскому величеству великое облегчение и польза... Теперь ты понимаешь, чего ради спросил я о царице Марье?

– Понимаю, да... как не понять. – Годунов замялся. – Только вот ответить на твой вопрос не сумею.

– Часто ли посещает государь её опочивальню?

– Про то мне не всегда ведомо. Знаешь сам, там есть особый переход. А ты бы у планид спросил, – не без ехидства предложил постельничий. – Уж коли они тебе половинку подсобили сыскать...

– Непременно воспользуюсь твоим мудрым советом, – злобно улыбнувшись, сказал лекарь.

Подворье Годуновых располагалось тут же, в кремле, рукой подать. Поддерживаемый под руки двумя слугами, Димитрий Иванович благополучно поднялся на своё крыльцо, от выпитого его пошатывало, но голова оставалась ясной. Что-то этот немецкий шпынь задумал... Проведать бы – что! В начале ужина нынче, пока разговор шёл о том да о сём, Елисей жаловался на нерасторопность русской прислуги: никак, мол, не удаётся нанять кого-нибудь из здешних иноземцев, привёз с собой верного человека, так тот пропал... Подсобить, что ли, ироду?

16

Наутро после ужина у царского лекаря Димитрий Иванович велел позвать учителя, приставленного к племяннику. Учитель, дьячок от Кирилла и Афанасия, вошёл, отвесил поясной поклон и смиренно стал у притолоки, поглаживая редкую бородёнку. Поинтересовавшись Борискиными успехами в науке (учитель признал, что отрок проявляет более любознательности, нежели прилежания), Димитрий Иванович спросил про арапа, приходит ли еженедельно, как сулился.

– Приходить-то приходит, – дьячок вздохнул, – да, может, оно лучше было б, коли не приходил бы...

– Чего так?

– Непотребному ребёнка учит, – тихо сказал дьячок. – Конечно, воля твоя, а только...

– Как это непотребному? – встревожился Годунов. – Ты яснее-то говори!

– Да куда уж яснее... Давеча спрашивает его Борис Фёдорыч, верно ли, дескать, что Иерусалим – пуп земли, а он, арап то ись, предерзко ему ответствует, что нет, неверно сие, понеже земля шаровидна и пупа не имеет.

Годунов поднял брови, подумал.

– А она что... не шаровидна? – спросил он без уверенности.

– Того быть не может. Посуди сам, как бы на ней люди жить стали? Нешто они мухи? Земля подобна превеликой торели, сие всем ведомо.

Годунов ещё помолчал, сомневаясь.

– Однако ж... преславные мореплаватели гишпанские Васька Гамов и другой тот... как же его, дай Бог памяти... Магальяш вроде? Они ведь, так иноземцы сказывают, землю-то обогнули вкругаля, и откудова отчалили, туда и приплыли...

– И что сие доказует? Да ты вот глянь-кось, – дьячок выставил левую руку ладонью вверх, распялив пятерню, – вот те земля, и вот отседова твой Васька отплыл, – он ткнул измазанным чернилами указательным пальцем в запястье и повёл палец по кругу, – и сюда же вернулся. Зришь? А нетто тебе в лесу блудить не случалось, когда на свой след и набредёшь. Так он что, тоже шаровиден, лес-то? Ишь ты, «иноземцы сказывают». – Дьячок, распалившись, передразнил боярина. – Они те, блядины дети, ещё не того наскажут!

– Ну ладно, ладно. – Годунов, вконец запутавшись, махнул рукой. – Ты вот чего, Григорий... ты, как арап придёт, вели ему меня дождаться. Дело есть к нему. А про землю пущай говорит, как умеет. Люди в иных краях о всяком предмете разные имеют суждения, может, оно и к лучшему: поспорят, бороды друг дружке подерут, глядишь, и обрящут истину...

– Воля твоя, милостивец, – повторил дьячок с явным неодобрением.

– Вестимо, моя, чья ж ещё. – Постельничий придал голосу строгости. – Когда, говоришь, арап должен прийти?

– В пятницу грозился. Оно бы не надо в постный день язычника в дом пущать, – опять взялся за своё учитель.

– Мухамедане не язычники, – поправил Годунов, – понеже веруют во единого Бога, коего по невежеству своему непристойно зовут Аллахом. Также и Христа почитают, хотя и не яко Сына Божия, но яко пророка – наподобие своего Мухамеда. Ладно, ступай, Григорий, ступай, недосуг мне...

Чем дольше обдумывал Димитрий Иванович свой хитроумный замысел, тем выгоднее он ему казался. Русского и впрямь калачом не заманить в услужение иноземному колдуну, приставленные к нему из дворцовой челяди враждебны и, понятное дело, ненадёжны. Елисею же и в самом деле нужен свой, доверенный человек; а где взять такого, чтобы «своим» он был прежде всего для него, Годунова, а колдун бы об этом не догадывался? Нет, о ком ни помысли, лучше премудрого арапа не сыскать. Лобанову предан как пёс, роду такого же, как сам Елисей, иноземного и неведомого (вот уж поистине два сапога пара!), к тому же учен. Сам слыхал, как он Бориске про звёзды рассказывал да про планиды: звёзды-де на небесной сфере неподвижны и перемещаются все совокупно вместе с нею от восхода к закату, планиды же бегают каждая своим путём... Да Елисей за такого слугу Бога будет благодарить!

Только б не проведал про его, Годунова, участие в этом деле... и что Лобанову служил, тоже не надо бы ему знать, понеже Лобанов у Фрязина уже чуть ли не в будущих зятьях ходит, а Фрязин Елисею что псу палка...

Тут Годунова вдруг осенило: постой, постой, а уж не фрязинскую ли дочку держал гнуснец в уме, рассуждая о «недостающей половинке» для Иоанна? Ведь распря-то меж ними никак с того и началась, что Елисей дочку его обидел – то ли облаял, то ли рукам дал волю неподобающе...

– Ай-ай-ай-ай, – пробормотал вслух постельничий и даже с лавки вскочил, словно кольнуло его. Ежели внезапная догадка верна, то дело и вовсе худо... но тем паче следует запустить к Елисею арапа. Однако, коли Елисей замышляет против Фрязина, то знает и про сотника; вдруг дознается, что арап у него служил? Непросто всё выходит, ох непросто...

В пятницу арап явился к нему, как было велено. Годунов, поглядывая на него испытующе, спросил, доволен ли он службой у стрелецкого сотника. Арап ответил, что сотник – достойный человек и служить ему всегда было отрадно; отрадно и теперь, но, увы, радость служить такому доброму хозяину омрачается предчувствием того, что она окажется непродолжительна, поскольку сотник явно впадает в безумие.

– Как это в безумие? – оторопев, спросил Годунов.

– Этот безрассудный намерен ввести в свой дом жену, – сообщил арап, понизив голос, и выразительно закатил глаза.

– А-а... – У Димитрия Ивановича отлегло от сердца. – Господи, а я уж... И на ком он женится? Не на дочке ли оружейника?

– Ты сказал, – сокрушённо подтвердил арап. – Однажды она уже едва не навлекла на него погибель, без малого проломив голову...

– Ну где там «проломила». Ушибся парень, только и всего. Велика ли беда? Он – ратник, у ихнего брата головы должны быть прочные. Так он что, грозится тебя прогнать, когда женится?

– Я сам уйду, как это ни прискорбно. Со змеёй ужиться ли праведнику?

– Ты, старче, язык-то не распускай! Чего девку зря позорить, змеёй обзывать, – сердито сказал Годунов. – А праведником кого именуешь, уж не себя ли? Так праведники, буди тебе ведомо, заповедь Господню блюдут. «Не судите, да не судимы будете». Ты ведь оружейникову дочку не видел даже...

– Аллах да убережёт меня от лицезрения мерзости!

– ...а уже поносишь! Впрочем, то дело твоё... может, оно и к лучшему, раз так выходит. Я, Юсупыч, чего тебя позвал, есть одно дело, кое надобно держать в крепкой тайне. Ну ты, мне говорили, человек разумный, болтать кому не надо не станешь. Про царского лекаря Елисея слыхал ли?

– Слыхал много, – кивнул арап, – однако ничего доброго.

– Да про него доброго и не скажешь. Вот уж кто истинно змей злокозненный! Коварством вошёл в доверие у великого государя и скольких честных мужей довёл до плахи облыжными наветами... Иных же, говорят, опаивал смертным зельем. Хотя ручаться за то не стану – за что купил, за то и продаю. Как мыслишь, возможно сие?

– Не вижу тут невозможного. Говорят, лекарь он искусный, а коли так, то зелья ему ведомы... как полезные для человека, так и вредоносные. И что удержит злого и коварного от того, чтобы воспользоваться своими знаниями? Я, о могущественный, слыхал более того: будто сей Бомелий сам составляет новые зелья и пробует их на людях. И в том, скажу тебе, также нет невозможного: при дворе блистательного Сулеймана Кануни[14]14
  Имеется в виду султан Османской империи в 1520 – 1566 гг. Сулейман Великолепный.


[Закрыть] для сей цели держат особых рабов, весьма крепких телом и отменно здоровых. Их не изнуряют трудом и обильно кормят, но на этих несчастных султанские отравители испытывают новые яды.

– Вот, вот! Так то, вишь, при салтане, а Елисей, перенявши басурманский обычай, занимается тем же богопротивным делом тут, оскверняет двор православного государя. Ну да за это ему на Страшном Суде ответ держать. Я для иного тебя призвал. Стало мне ведомо, что лекарь замышляет некие ковы на оружейника, будущего сотникова тестя. Мыслю, и на сотникову невесту так само. Хотя жениховство его тебе и не по сердцу, однако сие – дело самого сотника, ты же мнишь себя верным его слугой, а пожалуй что и не только слугой – верно?

– Аллаху не угодно было благословить мою старость сыновьями, – со вздохом сказал арап. – Могу ли не видеть такового в Андрее?

– То-то и оно. А ныне ему грозит беда. Буде что стрясётся с оружейником аль его дочкой, Андрею твоему також не сдобровать – такого сгоряча натворит, что не сносить ему головы. Уберечь их надобно, Юсупыч.

Юсупыч коснулся лба, потом сердца, склонил голову:

– Могущественному боярину надо лишь повелеть...

– Велеть тебе не стану, просить хочу. Сможешь ли оставить службу у сотника и пойти в услужение к Елисею? Я третьего дня был у него – плачется, змей, что нет у него доверенного слуги, на преданность коего мог бы положиться без опаски. Нашим не верит, да и не хотят русские к нему идти, потому как боятся колдовских его дел... А иноземцы тутошние – сплошь проходимцы да голытьба, шинки пооткрывали с государева дозволения, краденое у татей перекупают. Вон Инрик Штадин – шинок у него на Сретенке, – да на нём клейма негде поставить, таков пройдоха! Нетто Елисею эдакие слуги нужны? Хотя сам не лучше, прости Господи. Ты же, Юсупыч, человек возраста почтенного, а главное дело – учёный, многоязычный, и звездочётная премудрость тебе, чаю, ведома, так ты для Елисея прям-таки дар Божий...

Арап сидел задумавшись.

– Мыслишь, он станет делиться со мной сокровенными замыслами? Сомнительно...

– Ну, попытка не пытка! Может, сразу и не станет, а после... это уж как сойдётесь. Сумей стать ему наперсником, у него язык, глядишь, и развяжется, – с хитрым видом посоветовал Годунов. – А и не скажет прямо, так ты, будучи при нём, многое и сам сумеешь смекнуть... небось уж умом-то да смышлёностью Господь тебя не обидел, а? Одного боюсь: проведать может, что ты у Лобанова служил, Лобанов же с Фрязиным, почитай уже в свойстве...

– О том нечего и «проведывать», – заметил Юсупыч. – Не тайно я служил, и ныне таиться было бы неразумно... следует, о великолепный, обдумать сие со всем тщанием.

– Обдумай, Юсупыч, поспешности тут не надобно.

– Знает ли про твой замысел сам Андрей?

– Насчёт того, чтоб тебя к Елисею сунуть? Нет, Боже упаси! Ещё сболтнёт где невзначай...

– И я то же помыслил, – кивнул арап. – Пусть пока пребывает в неведении, молодость опрометчива и неосмотрительна...

– Словом, прикинь сам, как получше будет. – Годунов встал. – Хорошо бы, он сам тебя прогнал, да ещё бы прилюдно... Так ведь не прогонит, вы же с ним душа в душу живете...

– На всё воля Аллаха, – благочестиво заметил Юсупыч, закатывая глаза.

Воля Аллаха не замедлила проявиться. Целую неделю Юсупыч донимал Андрея многословными рассуждениями о женском коварстве и вероломстве, стал хвалить басурманский обычай – жёны-де, когда их четыре, изливают свой яд одна на другую, между собой, и каждая предстаёт пред мужем умиротворённая, полная желания затмить остальных соперниц; гяуров же Аллах покарал моногамией, сделав существование мужей невыносимым. Да и может ли быть иначе, ежели нет постоянного соревнования в добродетелях, в покорности, нежности к супругу, готовности усладить его тело и душу? Всякая жена, будучи единственной, рано или поздно – даже самая смиренная, хотя, Аллах свидетель, может ли женщина быть смиренной от природы? – всякая рано или поздно возомнит себя госпожой в доме и уподобится свирепой гарпии...

Андрей сперва лишь посмеивался, отшучивался, соглашаясь с тем, что, оно конечно, неплохо бы обзавестись четырьмя: с одной полаялись – всегда есть запасная, к кому подвалиться под бочок. Потом эти разговоры стали ему докучать всё более и более. Однажды Юсупыч пустился в рассуждения о том, что у русы ещё выгодно отличаются от иных неверных, не давая воли своим женщинам: хотя имеют по одной жене, но держат их взаперти – и сие поистине мудро, ибо где же ещё держать хищную ехидну, как не в клетке. В прочих же христианских краях жёны безнадзорны и оттого впадают в ужасающее распутство.

– Худо, однако, – продолжал он витийствовать, – что и тут, на Москве, иные безумцы стали перенимать иноземный обычай, не разумея всей его пагубности. Возьми, к примеру, почтенного оружейного мастера, с которым ты вознамерился породниться...

– Опять завёл своё, – с неудовольствием проворчал Андрей. – Дался тебе этот мастер...

– Я не оспориваю, что он достойный человек! Но неужели ты не видел примеров тому, как самые достойные родители губят своих детей дурным воспитанием?

– Не пойму, про что это ты. Кто губит, каких детей?

– Нет сомнения, что почтенный мастер погубил свою дочку.

– Ты что, вовсе уже ошалел?

– Не более, чем ты ослеп, – огрызнулся Юсупыч.

– Да чем он её «погубил», старое ты трепло, подумай хоть, что говоришь!

– Чем погубил? И этот безумный слепец ещё спрашивает! – Юсупыч воздел руки к потолку. – По твоему ослиному разумению, так воспитать дочь не значит её погубить?

– Это как же она так воспитана? – угрожающе тихо спросил Андрей. – Ну говори, говори!

– Хорошо, я скажу тебе, как она воспитана! – Юсупыч, напротив, повысил голос. – Я тебе скажу! Она воспитана в легкомыслии и забвении приличий, вот как она воспитана!

– Довольно! – Андрей грохнул по столешнице кулаком. – Ты хоть видел её?

– Слава Милосердному, не видел, – с достоинством отозвался Юсупыч. – И не хочу видеть.

– Так как же ты можешь судить, забывает ли она о приличиях?

– С твоих слов, сыне, только с твоих слов. Не ты ли сам рассказывал, что она тайно допускает тебя в свой сад?

– Ну так что с того? Ты глянь, какой вдруг скромник нашёлся, прямо под стать мамке Онуфревне!

– Если почтенная Онуфревна осуждает такое поведение своей воспитанницы, она стократ права. Однако по всему видно, что увещевания этой мудрой женщины остались тщетны. И ты готов взять в жёны девицу, которая позволяет себе такое! Сегодня она пускает тебя в сад, а завтра пустит к себе в опочивальню...

– Да уж до свадьбы дотерпим небось!

– ...и не только одного тебя, безумец!

Андрей вскочил, с грохотом опрокинув скамью:

– Ты что несёшь, сукин сын, да как ты осмелился...

– Аллах! – возопил Юсупыч. – Из-за какой-то распутницы он назвал меня сыном собаки!

– Да ты замолчишь, старая гадюка!! – Андрей кинулся к висящей на стене сабле, с коротким взвизгом клинка вырвал её из ножен, но Юсупыч уже топотал вниз по лестнице, громко подвывая то ли от испуга, то ли от неслыханного оскорбления. Андрей выскочил на крыльцо следом за ним – на дворе было людно, и все с изумлением глядели на старого арапа, который вопил непонятное, воздевая руки к небу.

– Чтобы духу твоего тут не было!! – заорал сотник ему вослед. – И остерегись попасться мне на глаза, басурманская образина! Пусть только где увижу – пришибу, как поганую жабу, вот те крест!

17

– Похоже, у меня для господина барона есть неплохая новость, – сказал Лурцинг.

– Я уже перестал их ждать, – ворчливо отозвался посол и, поморщившись, передвинул больную ногу на скамеечке перед камином. – Неужели московиты решили начать переговоры?

– Увы, этого пока нет. Но похоже, я отыскал след вашего племянника.

– Вот как, – с деланным равнодушием отозвался фон Беверн. – И где же он отыскался?

– Как ни странно, господин барон не поверит, здесь, прямо среди нашей свиты.

– То есть?

– Вчера вечером меня зазвал к себе капитан фон Альшвитцен...

– Фон Альшвитцен? – переспросил посол, подняв брови. – Кто такой?

– Рейтарский капитан, командир нашего эскорта.

– A-а, этот. Да, теперь вспомнил.

– Его трудно забыть, позволю себе заметить. Не на всякой физиономии можно увидеть усы длиной в фут – от кончика до кончика. Причём торчащие наподобие двух пик.

– Да, совершенно верно, огромный рыжий усач, конечно. В нём есть нечто от таракана. Только не скажите мне, дорогой Лурцинг, что он и есть мой родственник. Сестра была дамой с причудами, но я всё же не поверю, что она могла произвести на свет нечто подобное.

– Как вы могли подумать! Итак, капитан пригласил меня выпить кружку вина. Я, как известно господину барону, вообще-то не любитель такого времяпрепровождения, но отказаться почёл невежливым. Разговор зашёл о московитах, и он, в частности, вспомнил – не помню уж, в связи с чем, – что в день нашего въезда в Москву разговаривал с начальником стрелецкого отряда, встретившего нас у заставы. Стрелец неплохо объяснялся по-немецки. Когда Альшвитцен спросил его, откуда тот знает язык, он сказал, что язык знает от матери – та была родом из имперских земель, откуда точно – он не знает, и там встретилась с отцом, который был в свите какого-то московского посла...

– Это она, – воскликнул посол. – Чёрт побери! Какого возраста был стрелец?

– Капитану показалось, что ему около тридцати или немного меньше.

– Это точно она! Иоахим, вам следует по возможности скорее узнать через ваших русских знакомых в Посольском приказе, во-первых, кто командовал тем отрядом стрельцов и, во-вторых, мог ли отец этого офицера быть в составе посольства, отправленного покойным великим князем к императору около тридцатого года. Такие посольства ездили не часто, так что это довольно легко выяснить. Кстати, если кто-то из состава свиты привёз с собой жену-иностранку, это тоже должно было как-то быть отмечено. Едва ли такой случай рассматривался как заурядный.

– Конечно нет. Тем более что её должны были крестить, а перед тем получить разрешение на брак от великого князя, так что подобное событие не могло остаться не замеченным... и не отмеченным в каких-то здешних анналах. Я уже думал об этом, господин барон, и даже знаю примерно, к кому обратиться. Займусь этим безотлагательно... и надеюсь в самом скором времени сообщить вам более определённые сведения, – заверил Лурцинг.

Его надеждам, однако, не суждено было исполниться так скоро. Знакомый подьячий, которому перепало уже немало посольских ефимков, шарахнулся от Лурцинга как чёрт от ладана, едва тот спросил, нельзя ли выяснить имя стрелецкого сотника, встречавшего их у заставы в день приезда. При этом он глянул на немца с таким страхом и подозрением, будто тот собрался выведать, где хранится царская казна или сколько пороха запасено в московском кремле на случай татарского набега.

– Тебе-то на что, – забормотал он, ускользая взглядом, – да и мне откудова знать, это по стрелецкому приказу проходит, а мы до ихних дел не касаемы...

– Но помилуй, – попытался Лурцинг его урезонить, – какие же «ихние дела», ты мне просто узнай, как его звать! Что тут тайного?

– Нет и нет, знать ничего не знаю, ступай себе от греха подальше...

Лурцинг обихаживал подьячего целую неделю, и узнать имя стрелецкого начальника обошлось ему в немалую сумму – двести мариенгрошей содрал с него негодный писец, что равнялось здешним шестидесяти пяти алтынам – или двум рублям: на эти деньги в Москве можно купить корову и шесть возов сена. Но так или иначе, имя сотника было теперь известно, как и имя его отца: Роман. Живы ли ещё старый Роман Лобанов и его жена, Лурцинг пока выяснить не смог, но ему сказали, что молодой Лобанов, Андрей, живёт вроде бы без родителей.

Подтвердить это удалось быстро и без труда, зато узнать что-то о давнем посольстве к императору оказалось гораздо труднее. Осторожные расспросы на эту тему повергали подьячих прямо-таки в обморочное состояние; изображая крайний испуг, они отчасти набивали цену за просимые сведения, но Лурцинг понимал также, что они и в самом деле боялись, – наказания тут свирепые, а общаться с иноземцами московитам заказано строго-настрого. Кому охота ложиться под кнут? Впрочем, он рисковал и сам: запрет на общение был обоюдоострым и иноземцев касался в той же мере, что и московитов. Наделе, конечно, к немцу отнеслись бы снисходительнее, чем к русскому, но всё же... Оставалось надеяться, что в случае чего барон фон Беверн сможет походатайствовать за него если не перед великим князем, то хотя бы перед дьяком Висковатым.

И всё же Иоахим Лурцинг недаром был опытным дипломатом, а значит, в некотором смысле и соглядатаем, сиречь шпионом. Почти все дипломатические поручения, которые ему доводилось выполнять в Москве, Вильне, Кракове или Берлине, включали в себя негласное задание разведать что-нибудь более или менее тайное, так что опыт в такого рода делах у него был. В конечном счёте, изрядно потрепав себе нервы и истратив денег куда больше, чем стоимость одного быка на московском торгу, он узнал всё, что требовалось. Сын боярский Роман Лобанов действительно ездил в 1525 году с посольством к его величеству Карлу Пятому, незадолго до того прибавившему к своим титулам короля Испанского и Римского ещё и титул императора Священной Римской империи; и он, означенный Роман Лобанов, действительно вернулся из путешествия с женой, еретицей Анной, коя вскоре приняла таинство святого крещения в истинную православную веру, получив имя Елены. Супругов нет в живых, однако, когда они покинули этот мир, установить точно не удалось; предположительно это могло произойти во время большого московского пожара в 1547 году, после коронации великого князя. Стрелецкий сотник Андрей Лобанов является их единственным отпрыском, оставшимся в живых.

Сам он не женат, на воинской службе с шестнадцати лет, участвовал в походах на Казань (1552 год), на Астрахань (1556 год), воевал в Ливонии в 1558—1560 годах, награждён за оборону Лаиса, где был в осаде с отрядом полковника Кашкарова, также принимал участие в недавнем походе на Вильну и во взятии Полоцка...

Всё это доктор Лурцинг изложил своим изысканным почерком на листе бумаги самого лучшего качества, свернул в трубку, перевязал зелёным шёлковым шнуром и, для пущего эффекта, подвесил к нему свою личную печать на хорошем белом воске. Покончив в этот день с делами (они с утра сочиняли с комтуром послание к Великому магистру, объясняя причины задержки в Москве и делясь своими соображениями относительно перспектив предстоящих переговоров) и укладывая бумаги в свой кожаный мешок, Лурцинг, словно что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу:

– Да, вот ещё что! – Он достал свиток в зелёном шнуре и подал послу. – Пусть господин барон прочтёт на досуге, мне тут удалось кое-что выяснить по поводу вашего родственника...

– Неужели? – Фон Беверн сломал печать и, жестом предложив Лурцингу задержаться, углубился в чтение. – Чёрт побери, чёрт побери, – бормотал он, близоруко водя носом над строчками. – Поразительно, просто поразительно... Дорогой мой, я у вас в неоплатном долгу!

– Помилуйте... я лишь исполняю свои обязанности.

– Да, но как исполняете! Гром и молния, я ведь всерьёз и не рассчитывал на то, что нам удастся здесь что-то узнать о бедной Анхен и её потомстве... – Он взял со стола колокольчик, позвонил и, отцепив от пояса ключ, перебросил вошедшему слуге. – Якоб, вина! Ты знаешь какого – сегодня у нас праздник. Садитесь, дорогой Иоахим, мне тут не совсем понятно... Муж Анны, этот Роман, он именуется боярским сыном, значит, его отец был высокого рода?

– Не обязательно. Дело в том, что русский термин «сын боярский» имеет несколько иной смысл. В сущности, это просто ленник, держатель небольшого лена на условии пожизненного воинского служения. Это отнюдь не значит, что его отец был, скажем, думским боярином.

– Ах во-о-от оно что, – несколько разочарованно протянул комтур. – Ну ничего! Мой племянник, похоже, воинственный малый, а, Лурцинг? Впрочем, я тоже в шестнадцать лет уже воевал. Начал даже несколько раньше... и воевать, и одерживать победы иного рода, между нами будь сказано. – Он заулыбался, погружаясь в сладкие воспоминания, потом вдруг лицо его, слегка лошадиного склада, приняло выражение озабоченности. – Скажите, а вы его видели, когда он беседовал с этим нашим тараканом?

– Мельком. Не могу сказать, что я обратил на него особое внимание, но помню, меня несколько удивил сам факт – стрелец, говорящий по-немецки...

– Надеюсь, он не похож на татарина или, Боже упаси, на... могола?

– О-о, нет!

– Благодарение небесам. А то, знаете ли, среди московитов встречаются люди со столь странной внешностью, что невольно думаешь, осталась ли здесь в своё время хоть одна женщина, избежавшая внимания Тамерлановой солдатни.

– Они все его избежали, – заверил Лурцинг. – Тамерлановой солдатни в этих краях не было, Тамерлан прошёл значительно южнее.

– А, ну я просто спутал. Значит, это был Бату или тот, как его... Чингиз? Так, говорите, не похож?

– Нет, нет, нисколько. Тот, помнится, светловолос, у него такая бородка. – Лурцинг сделал у подбородка округлый жест от одного уха к другому. – Вполне благообразный молодой человек. И прекрасно держится на коне.

– Ну уж в этом, дорогой Иоахим, вы не судья.

– Отчего же? Я могу выглядеть в седле самым жалким образом, но это не мешает мне верно оценить, как выглядит другой...

Вошёл слуга с кувшином и двумя оловянными кружками.

– Якоб, тебя никогда не называли ленивым животным? – спросил комтур.

– Ваша милость всегда так меня называет.

– И опять назову! Какого дьявола ты там возился так долго?

– Замок не отпирался, – буркнул Якоб.

– Врёшь, каналья, опять лакал из моих запасов. Пошёл вон!

– Как будет угодно вашей милости... – Слуга удалился, лениво волоча ноги.

– Экая скотина! Знаете, я заметил тревожную вещь. – Фон Беверн разлил вино и протянул кружку Лурцингу. – Ваше здоровье, дорогой Иоахим! Я заметил тревожную вещь: слуги здесь совершенно отбились от рук. Якоб, подозреваю, просто хочет улизнуть.

– Это был бы не первый случай.

– Но, ради всего святого, объясните мне, отчего канальи бегут именно здесь? Чтобы остаться в этой дикой стране?

– Ничего удивительного, – сказал Лурцинг. – Страна дикая и малопривлекательная, это верно, но вы забываете, что здесь любой иностранец может фантастически обогатиться, потому что великий князь даёт им привилегии, каких нет у туземцев. Винокурение, к примеру, московитам это строжайше запрещено, иностранцы же легко получают разрешение и открывают питейные дома. Говорят, трудность лишь в том, чтобы как-то более или менее правдоподобно объяснить своё появление. Разумеется, если беглец скажет, что сбежал от хозяина, его вернут силой. Но если парень не глуп, он проберётся к ближайшей границе и там, назвавшись любым вымышленным именем и подкупив порубежную стражу, выправит себе документы, подтверждающие, что он прибыл, скажем, из Риги или Кёнигсберга, дабы поступить на службу к великому князю. И дело сделано. С такой бумагой его примут весьма охотно и даже наделят каким-нибудь небольшим владением. Московиты весьма недоверчивы к своим, но иностранцам доверяют вполне – как это ни нелепо. В разумно устроенном государстве должно быть наоборот!

– Да, поистине странно... Недаром мне говорили, что сам чёрт не разберёт, что творится в голове у московита.

– Я не уверен, что и сами московиты это знают! Бог с ними, впрочем, если позволите, я хотел бы выпить за здоровье вашего племянника.

– Да, Иоахим, его здоровье!

Они опорожнили кружки, помолчали, потом посол сказал:

– Мне всё-таки хотелось бы с ним встретиться...

– Господин барон хочет сразу выложить карты на стол?

– Не обязательно сразу, но рано или поздно... вероятно, придётся. Как, по-вашему, он может к этому отнестись?

Лурцинг подумал, пожал плечами:

– Трудно сказать... Если вы не станете склонять его к отъезду...

– Нет, зачем же!

– Тогда, я думаю, он воспримет новость довольно спокойно. Нет ничего удивительного в том, что у его покойной матери остались где-то родственники, он мог это предполагать... Вот только устроить вам свидание... боюсь, это не так просто при здешних порядках. Впрочем...

Он замолчал, быстро вертя большими пальцами сложенных перед грудью рук. Посол снова взялся за кувшин:

– Выпьем, и поведайте мне, какая ещё хитрость вас осенила. Когда вы так крутите пальцами, это обычно означает усиленную работу мысли – знаю по собственным наблюдениям.

– Нет, я просто подумал... Ваше здоровье, господин барон... Я подумал, что, судя по некоторым признакам, Посольский приказ получил указание не чинить нам ни малейших утеснений. Предполагаю, это связано с замыслом Иоанна возродить орден под своим протекторатом...

– Этого никогда не будет! – Комтур стукнул кружкой по столу, расплёскивая остатки вина.

– Да, но не в наших интересах заранее разочаровывать московита. Нрав всякого тирана переменчив, об этом писал ещё Светониус, и надо уметь использовать период благорасположения – хотя бы недолгий. Во всяком случае, в деле с племянником господина барона благорасположение великого князя может сыграть весьма положительную роль...