Текст книги "Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923"

Автор книги: Юрий Фельштинский

Соавторы: Георгий Чернявский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Позже советская историография (от сталинских до брежневских времен) квалифицировала согласие Троцкого на участие в переговорах украинской делегации во главе с членом Партии украинских социалистов-революционеров Всеволодом Александровичем Голубовичем как предательство [308] . При этом, как отмечает историк А.В. Панцов, авторы соответствующих работ никогда не ставили вопроса, почему это «предательское поведение» не вызвало возражений ни со стороны других членов советской делегации, ни со стороны ЦК большевистской партии и советского правительства [309] . На деле же отношение Троцкого к участию делегации Центральной рады в переговорах было явным тактическим маневром, а в более широкой исторической перспективе – лицемерием, вообще свойственным национальной политике большевиков на всем протяжении их деятельности. С одной стороны, Троцкий зачитал следующую декларацию: «Заслушав оглашенную украинской делегацией ноту Генерального секретариата Украинской Народной Республики, российская делегация в полном соответствии с признанием за каждой нацией права на самоопределение вплоть до полного отделения заявляет, что, с своей стороны, не имеет никаких возражений против участия украинской делегации в мирных переговорах». С другой стороны, глава советской делегации тут же подчеркивал, что процесс национального самоопределения Украины не завершен, намекая тем самым, что полномочия украинской делегации признаются временно, лишь до победы большевиков на Украине, ибо только тогда, мол, завершится национально-государственное становление Украины [310] .

Делегация Голубовича занимала на переговорах более или менее самостоятельную позицию, прибывшие же в Брест представители Всеукраинского ЦИКа В.М. Шахрай и Е.Г. Медведев послушно выполняли волю Москвы в лице наркома Иностранных дел [311] . Конфликт по украинскому вопросу все более разрастался и нагнетался. В конце концов Троцкий объявил правительство Центральной рады контрреволюционным, буржуазным правительством, а делегация Рады, в свою очередь, и не без основания, называла харьковских представителей марионетками, находившимися на службе Москвы. В дневнике О. Чернина запечатлена сцена, которую он наблюдал во время одного из наиболее острых выступлений Голубовича против советского правительства: «Троцкий был в столь подавленном состоянии, что вызывал сожаление. Совершенно бледный, с широко раскрытыми глазами, он нервно что-то рисовал на… бумаге. Крупные капли пота текли с его лица. Он, по-видимому, глубоко ощущал унижение от оскорблений, наносимых ему его согражданами в присутствии врагов» [312] .

На утреннем заседании 12 января по н. ст. советская сторона и страны Четверного союза еще раз, теперь уже официально, подтвердили признание полномочий украинской делегации вести переговоры и заключать соглашения [313] . Однако в тот же день ЦИК Советов Украины, спешно образованный большевиками Украины в Харькове, послал председателя ЦИКа Е.Г. Медведева [314] , народного секретаря по военным делам В.М. Шахрая [315] и народного секретаря по просвещению В.П. Затонского [316] на конференцию в Брест как полномочную делегацию Украины [317] . Но когда новые делегаты попытались получить право голоса на переговорах, Кюльман указал Троцкому, что тот не сообщил ранее о наличии еще одной делегации, претендующей на роль представителей украинского народа [318] . Тогда 2(15) января нарком направил украинской делегации ноту, в которой говорилось, что «дело идет о жизненных интересах трудящихся масс России и Украины» и «мы не только публично снимаем с себя всякую ответственность за ваши переговоры, но и непосредственно обращаемся к Украинскому Центральному Исполнительному Комитету в Харькове с приглашением принять все меры к тому, чтобы интересы Украинской Народной Республики были достаточно ограждены от беспринципной и предательской закулисной игры делегации Генерального Секретариата» [319] .

Троцкому пришлось уступить, причем не только в украинском вопросе. Он соглашался на образование комиссии для рассмотрения территориальных и политических вопросов, то есть на обсуждение аннексий под прикрытием самоопределения народов; признал право на самоопределение Финляндии, Армении, Украины, Польши и прибалтийских провинций; обязался как можно скорее вывести русские войска из Персии [320] . Но это были словесные уступки, на которые Троцкий шел в рамках общей тактики затягивания переговоров. Одновременно преследовался и политический момент: Троцкий демонстративно подчинялся диктату. Не случайно вывод, который сделал Кюльман, заключался в том, что Троцкий не хочет заключать мир, а «стремится вынести из дискуссий материал для агитации», чтобы «прервать переговоры и обеспечить себе эффектный отход» [321] .

Взгляды Троцкого не были для Кюльмана тайной. «Ему и его друзьям, – писал Кюльман, – самой важной целью кажется мировая революция, по сравнению с которой интересы России вторичны. Он усердно читает и штудирует германские социал-демократические газеты» и надеется, что германские «социал-демократия и массы совместно выступят против войны», если она будет вестись из-за территорий. 12 января по н. ст. на заседании комиссии по урегулированию территориальных и политических вопросов Троцкий, а затем Каменев фактически отказались признать право отделившихся от бывшей Российской империи территорий провозгласить свою независимость, вновь стали настаивать на выводе германских войск из оккупированных районов и отказались признать за немцами право требовать невмешательства советского правительства во внутренние дела Германии.

16 января по н. ст. Кюльман отправил телеграфом канцлеру Гертлингу личное письмо, в котором указал, что не верит более в «желание Троцкого вообще прийти к приемлемому миру». Необходимо признать, продолжал Кюльман, что положение Германии «из-за этого становится все менее благоприятным, так как со стороны военных категорически отрицается принятие на себя обязательств по выводу войск даже после заключения всеобщего мира. Это, конечно же, дает в руки Троцкому весьма сильное оружие» [322] .

В целом немцы оценивали ситуацию адекватно, считая, что «для подверженных сильному влиянию Радека большевиков пропаганда революции стоит выше даже по сравнению с интересами господства своей собственной партии» и они «больше хотят желательного для революционной пропаганды разрыва переговоров, чем мира». На переговорах они «в меньшей степени представляют Россию, а в большей – революцию», «охотно идут на затягивание переговоров для того, чтобы иметь возможность пропагандировать по всему миру свои идеи и методы», причем все это «попадает на плодородную почву». В ожидании срыва переговоров Кюльман был теперь больше всего обеспокоен тем, как создать впечатление, что переговоры были разорваны не из-за германских территориальных претензий, в частности не из-за отказа немцев очистить территории, отделившиеся от России. Без больших надежд он собирался обсуждать этот вопрос с Гофманом, который в тот момент как раз готовил советской делегации ультиматум о немедленном заключении аннексионистского мира на немецких условиях. Этот ультиматум немцы планировали вручить Троцкому, как только будет подписано сепаратное соглашение с Украиной, а до тех пор хотели «отказаться от любого более жесткого тона в разговоре с большевиками» [323] .

В возможный сепаратный мир с Украинской радой сам Кюльман не слишком верил. «Как с украинцами, так и с большевиками неприменимы методы переговоров, пригодные для обычных политических противников», – записал он. Со стороны украинцев, по его мнению, «желание прийти к соглашению выражено намного сильнее». Украинцы «хитры и коварны», но «совершенно необузданны в своих требованиях», что «практически исключает шансы на мир», причем «главным препятствием здесь является почти неприкрытое желание того, чтобы населенная украинцами Восточная Галиция была в какой-нибудь форме отделена от Австро-Венгрии и присоединена к Украине», а это «конечно же неприемлемо для Австро-Венгрии», которая рассматривала вопрос о «самоопределении восточногалицийских братьев как вмешательство во внутренние дела монархии» [324] .

Представители Украины умело использовали, с одной стороны, противоречия между советской и германо-австрийской делегациями, а с другой – продовольственные затруднения в Германии и Австро-Венгрии. Именно в эти дни был создан миф об украинском хлебе, который, дескать, мог спасти Германию и Австро-Венгрию от наступающего голода и привести к победе в мировой войне. За это украинская делегация, опираясь на лозунг самоопределения народов, так опрометчиво поддержанный Германией, Австро-Венгрией и советским правительством как средство для расчленения Российской империи, сначала потребовала передачи ей Восточной Галиции (о чем Австро-Венгрия даже говорить отказалась), а затем – выделения Восточной Галиции в автономную область.

Но поскольку именно Австро-Венгрии мирный договор важно было подписать как можно скорее, Чернин пошел на уступки украинцам. «Украинцы больше не ведут переговоров, они диктуют свои требования», – записал Чернин в дневнике, и, видимо, не преувеличил. Украинская делегация была осведомлена о начале беспорядков в Австро-Венгрии и «как по барометру» устанавливала по демонстрациям в Вене степень недоедания в Австрии. Было ясно, что австрийцы должны заключить мир, чтобы получить хлеб, запасы которого в Австрии почти иссякли. Сам Чернин считал, что без заграничных поставок хлеба «через несколько недель» в стране «начнется массовое вымирание». Решено было вести с украинцами переговоры «на началах разделения Галиции на Западную и Восточную, согласно требованиям украинцев».

3 (16) января австрийцы и немцы согласились с тем, что территории восточнее Буга и южнее линии Пинск – Брест-Литовск отойдут, в случае подписания сепаратного мирного договора, к Украине, в Холмской губернии будет проведен референдум, а Восточная Галиция получит некий вид автономии. Украинцы победили. Они «практичные люди, – сообщал в МИД Германии посланник Ф. Розенберг, – и рассматривают теории, признанные осчастливить народы, как средство, а не как самоцель. Если при заключении соглашения с нами они получат то, что хотят, то мало будут заботиться о праве наций на самоопределение и о других прекрасных принципах. Их хитрость и упорная крестьянская изворотливость делает нашу игру не слишком легкой» [325] .

Даже Гофман теперь уже понимал, что ради хлеба австрийцам придется уступить Украине. «Положение графа Чернина стало в это время особенно затруднительным, – писал он, – из-за внезапной продовольственной катастрофы в Вене, случившейся благодаря непредусмотрительности австро-венгерского правительства… С другой стороны, украинский мир, на который я смотрел как на средство произвести давление на Троцкого, стал в качестве «хлебного мира» настоятельной необходимостью для графа Чернина. Особенно плохо для Австрии было то, что его тяжелого положения нельзя было, конечно, скрыть от украинцев» [326] .

Мирная конференция все более погружалась в затяжные и совершенно бесплодные споры, на которые и рассчитывал Троцкий. Долго вся эта трагикомедия продолжаться не могла, и Троцкий это отлично понимал. Составители 17-го тома сочинений Троцкого обнаружили в его личном архиве записи разговоров «по прямому проводу» [327] . Троцкий информировал Ленина, что переговоры в Бресте подходят к критическому моменту, грозящему разрывом. В ответ поступили два ответа: «Сейчас приехал Сталин; обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ» и вскоре после этого «Передайте Троцкому: просьба назначить перерыв и выехать в Питер. Ленин, Сталин» [328] .

Эта документация свидетельствует о том, что Сталин, постепенно выходивший из тени, в которой он находился фактически на протяжении почти всего 1917 г., начинал оказывать определенное влияние на позицию и решения Ленина. Во всяком случае, Ленин стремился теперь продемонстрировать близость к нему наркома по делам национальностей (Сталина). Можно полагать, что эти записки являются первым свидетельством начала той опасной игры, которую повел Ленин, используя противоречия и конфликты Сталина с Троцким для того, чтобы держать обоих не просто в узде, а на равноудаленном (и в равной степени близком) от себя расстоянии. Время, когда Ленин считал Троцкого наиболее приближенным к себе большевистским деятелем, подходило к концу.

Одной из причин такого поворота следует считать тот факт, что Троцкий слишком уж последовательно выполнял ленинское требование о затягивании переговоров, ставя их на опаснейшую грань провала. Именно для того, чтобы уточнить линию, определить грань, за которую не следовало переходить, Ленин – совместно со Сталиным – приглашал Троцкого приехать в Петроград. Скорее всего, названные памятные записки «по прямому проводу» (они не датированы) относились к 3 или 4 (16 или 17) января [329] . Но 5 (18) января произошло событие, которое неизбежно вызвало перерыв в переговорах и отъезд Троцкого в Питер.

5 (18) января на утреннем заседании мирной конференции по инициативе Гофмана германская делегация предъявила жесткий ультиматум. Ультиматум состоял в требовании проведения демаркационной линии, по существу дела границы, которая отрезала бы от России значительную часть ее территорий, общей площадью 150 – 160 тысяч квадратных километров, в которые входили Польша, Литва, часть Латвии и острова Балтийского моря, принадлежащие Эстонии. На отторгнутых территориях предусматривалась дислокация германских оккупационных войск. Троцкий увертывался от конкретных ответов, пробовал снова оспаривать права украинской делегации (при определении новой украинской границы) и затем попросил прервать заседание, чтобы «более подробно исследовать примечательный чертеж» – развернутую на столе карту Гофмана, которую тот оставил со словами: «Я оставляю карту на столе и прошу господ присутствующих с ней ознакомиться». Линия Гофмана отрезала от владений бывшей Российской империи Польшу, Литву, острова Балтийского моря, значительные части Украины и Белоруссии и почти не имела естественных рубежей. Комментируя характер этой границы, военный эксперт советской делегации Липский делал вывод, что «в стратегическом значении проектируемая Германией граница обрекает Россию в случае [очередной] войны с Германией на потерю новых территорий в самом начале войны и вместе с тем указывает на агрессивные намерения противной стороны» [330] .

После перерыва Троцкий выступал уже более резко и в длинной речи назвал германские предложения скрытой формой аннексии [331] . Германские предложения были переданы в Петроград, и ЦК приказал Троцкому немедленно возвращаться [332] , чтобы обсудить создавшееся положение с членами ЦК и Совнаркома. Председателем советской делегации в отсутствие Троцкого оставался Иоффе [333] .

По дороге Троцкий на день заехал в Варшаву, видимо, для того, чтобы «собственной кожей» ощутить ситуацию в Польше, на революционное движение в которой возлагались почти такие же надежды, как на революцию в Центральных державах. В его честь был устроен совместный митинг коммунистов, социалистов и националистических центристов, а коммунисты преподносили ему многочисленные букеты цветов со спрятанными в них записками, содержавшими просьбы о помощи. Не забывая о собственной семье, Лев Давидович попросил у представителей германских оккупационных властей в Польше комплект немецких оккупационных марок (то есть знаков почтовой оплаты с надпечатками, относящимися к определенной области) для сына-филателиста. Соответствующий презент был сделан любезными хозяевами, отлично знавшими о конфликтах в Бресте, но не распространявшими личные симпатии на отношения с оказавшимся на подведомственной им территории иностранным государственным деятелем [334] .

Сам Троцкий несколько иначе описывал свой визит в Варшаву: «Город жил под немецким штыком. Интерес населения к советской дипломатии был очень велик, но выражался осторожно: никто не знал, чем все это кончится» [335] . Такая сухая ремарка в значительно большей степени соответствовала тому, что происходило на переговорах в Бресте: никто не знал, чем все это закончится.

Немцы были в напряжении. «Необходимо настроить прессу и парламент на то, – писал Кюльман Гертлингу, – что отъезд Троцкого нельзя рассматривать как разрыв переговоров и предупредить возможную нервозность». Австрийцы теперь были готовы к еще большим уступкам украинцам, лишь бы подписать мир хотя бы с ними. «Забастовка ширится, – сообщал председатель Совета министров Австро-Венгрии Э. фон Зейдлер, – почти все магазины закрыты. Выход всех газет, за исключением рабочих, приостановлен на несколько дней… Из Будапешта сообщают о всеобщей забастовке. Во все центры беспокойства перемещаются войска… Будущее зависит от Брест-Литовска. Если соглашение удастся, то любая опасность будет устранена. Если переговоры окончатся безрезультатно, то… удержать контроль над событиями не удастся. Австрия теперь не перенесет того, чтобы мирные переговоры окончились неудачно» [336] – такова была обстановка в Австро-Венгрии.

Германские условия от 5 (18) января не следует считать слишком жесткими. Западногерманский историк В. Баумгарт справедливо указывает на то, что от большинства перечисленных в германском ультиматуме территорий большевики отказались сами еще до брестского диктата. Так, 31 декабря по н. ст. 1917 г. советское правительство признало независимость Финляндии. Вопрос о независимости Польши фактически был предрешен еще и тем, что с января 1918 г. за независимость Польши выступала Антанта, а президент США Т.В. Вильсон [337] тринадцатым пунктом своей программы оговорил суверенитет этой страны. Отделение Прибалтики также казалось всем неизбежным, тем более что немцы – и здесь главная заслуга принадлежала Людендорфу – ревностно следили за созданием своеобразного «санитарного кордона», дабы застраховать себя от распространения большевизма через Прибалтику в Германию. Позже, когда рухнул Брестский мир и когда Германии продиктован был Версальский договор, Антанта санкционировала отделение от России Прибалтики, Финляндии и Польши, сделав из этих государств тот самый «санитарный кордон» против коммунизма [338] , о котором мечтал Людендорф. По существу, немцы не шли дальше требований, реализованных самим ходом событий. И они вполне могли ожидать, что советское правительство согласится на выдвинутые ими условия [339] . Разногласия между Троцким и делегациями Четверного союза возникли не из-за того, что Гофман предложил отторгнуть вышеперечисленные территории от Российского государства, а по совсем иной причине: большинство советского правительства категорически выступало против самого факта подписания мирного договора с империалистической Германией.

На германские условия готов был согласиться Ленин – вечный союзник Германии в Брест-Литовске. Но здесь вопрос о ленинской власти вступал в конфликт с проблемами мировой революции. И Ленин потерпел поражение там, где мог ожидать его меньше всего – внутри собственной партии, отказавшейся считать, что интересы советской власти (во главе с Лениным) превыше революционного принципа несоглашательства с капиталистическими странами.

2. Проблема революционной войны

В вопросе о переговорах с Германией большевистская партия не была едина даже тогда, когда под переговорами подразумевались подписание мира без аннексий и контрибуций, ведение революционной пропаганды или оттяжка времени при одновременной подготовке к революционной войне. Сторонники немедленной революционной войны (со временем их стали называть левыми коммунистами) первоначально доминировали в двух столичных партийных организациях. Левым коммунистам принадлежало большинство на II Московском областном съезде Советов, проходившем в Москве с 10 по 16 декабря по н. ст. 1917 г. Из 400 членов большевистской фракции Моссовета только 13 поддержали предложение Ленина подписать сепаратный мирный договор с Германией. Остальные 387 голосовали за революционную войну [340] .

28 декабря пленум Московского областного бюро принял резолюцию с требованием прекратить мирные переговоры с Германией и разорвать дипломатические отношения со всеми капиталистическими государствами. В тот же день против германских условий мира высказалось большинство Петербургского комитета партии [341] . Обе столичные организации потребовали созыва партийной конференции для обсуждения линии ЦК в вопросе о мирных переговорах [342] . Поскольку делегации на такую конференцию формировали сами комитеты, а не местные организации РСДРП(б), левым коммунистам было бы обеспечено большинство. И Ленин, во избежание поражения, стал оттягивать созыв конференции.

Собравшийся в Петрограде 15 (28) декабря общеармейский съезд по демобилизации армии, работавший до 3 (16) января 1918 г., также выступил против ленинской политики. 17 (30) декабря Ленин составил для этого съезда специальную анкету. Делегаты должны были ответить на 10 вопросов о состоянии армии и ее способности вести революционную войну с Германией. Ленин спрашивал, возможно ли наступление германской армии в зимних условиях, способны ли немецкие войска занять Петроград, сможет ли русская армия удержать фронт, следует ли затягивать мирные переговоры или же нужно обрывать их и начинать революционную войну. Самым важным вопросом был последний: «Если бы армия могла голосовать, высказалась ли бы она за немедленный мир на аннексионических (потеря всех занятых [Германией] областей) и экономически крайне трудных для России условиях или за крайнее напряжение сил для революционной войны, т. е. за отпор немцам?» [343]

Ленин надеялся заручиться согласием съезда на ведение переговоров. Но делегаты высказались за революционную войну. В течение двух дней, 17 и 18 (30 и 31) декабря, Совнарком обсуждал состояние армии и фронта. У советской делегации в Бресте 17 (30) декабря был запрошен «в спешном порядке» точный текст немецких условий, а на следующий день, после доклада Крыленко, основанного на собранных у делегатов съезда анкетах, Совнарком постановил «результаты анкеты признать исчерпывающими» в вопросе о состоянии армии и принять резолюцию, предложенную Лениным [344] .

Совнарком действительно принял в тот день ленинскую резолюцию, только Ленин, не желая проигрывать сражение, высказался за революционную войну (на уровне агитации), а не за разрыв переговоров: резолюция СНК предлагала проводить усиленную пропаганду против аннексионистского мира, настаивать на перенесении переговоров в Стокгольм, «затягивать мирные переговоры, проводить все необходимые мероприятия для реорганизации армии и обороны Петрограда и вести пропаганду и агитацию за неизбежность революционной войны [345] . Резолюция не подлежала публикации [346] . Ленин отступил на бумаге, но отстоял ведение переговоров – в Бресте.

Против Ленина тем временем выступили возглавляемые левыми коммунистами Московский окружной и Московский городской комитеты партии, а также ряд крупнейших партийных комитетов – Урала, Украины и Сибири. Ленин терял над партией контроль. Его авторитет стремительно падал. Вопрос о мире постепенно перерастал в вопрос о власти Ленина в партии большевиков, о месте его в правительстве советской России. И Ленин развернул отчаянную кампанию против своих оппонентов за подписание мира, за руководство в партии, за власть.

Не приходится удивляться, что при общем революционном подъеме Ленин оказывался в меньшинстве. Большинство партийного актива выступило против германских требований, за разрыв переговоров и объявление германскому империализму революционной войны с целью установления коммунистического режима в Европе. К тому же докладывавший 7 (20) января в Совнаркоме Троцкий не оставил сомнений в том, что на мир без аннексий Германия не согласна. Но на аннексионистский мир, казалось, не должны были согласиться лидеры русской революции. Однако неожиданно для всей партии глава советского правительства Ленин снова выступил за – теперь уже за принятие германских аннексионистских условий. Свою точку зрения он изложил в написанных в тот же день «Тезисах по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». Тезисы обсуждались на специальном партийном совещании 8 (21) января 1918 г., где присутствовало 63 человека, в основном делегаты III съезда Советов, который должен был открыться через два дня. Ленин пытался убедить слушателей в том, что без заключения немедленного мира большевистское правительство падет под нажимом крестьянской армии: «Крестьянская армия, невыносимо истомленная войной, после первых же поражений – вероятно, даже не через месяцы, а через недели – свергнет социалистическое рабочее правительство… Так рисковать мы не имеем права… Нет сомнения, что наша армия в данный момент… абсолютно не в состоянии успешно отразить немецкое наступление… Сильнейшие поражения заставят Россию включить еще более невыгодный сепаратный мир, причем мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим» [347] .

Этот отрывок из речи Ленина нуждается в анализе, поскольку в нем, очевидно, не сходятся концы. Если угроза большевикам исходила от крестьянской армии, то тогда ее нужно было поскорее распустить, а не оставлять под ружьем, как пытался сделать Ленин и до и после подписания мира. Если армия была никуда не годной, ее нужно было немедленно демобилизовать, как предлагал сделать Троцкий. Если Ленин боялся свержения большевиков русской армией в январе 1918 г., когда армия была так слаба, что не могла, по словам того же Ленина, хоть как-то сопротивляться Германии, почему Ленин отважился брать власть в октябре 1917 г., когда армия Временного правительства была намного сильнее нынешней, а большевистское правительство даже еще не сформировано? Фраза Ленина о том, что в случае отказа большевиков подписать мирный договор немцы подпишут его с другим правительством, вряд ли была откровенной. Ленин должен был понимать, что никакое иное правительство не пойдет на подписание с Германией сепаратного аннексионистского соглашения, как не пойдет и на разрыв с Антантой (а потому у Германии не может быть лучшего, чем Ленин, союзника).

В первый период Брестских переговоров поддержку Ленину в этом вопросе оказывал Троцкий. Британский дипломат Джордж Бьюкенен склонен был объяснять это слабостью русской армии. «Троцкий знает очень хорошо, что русская армия воевать не в состоянии», – записал он в своем дневнике [348] . Но день ото дня русская армия становилась только слабее. Между тем позиция Троцкого стала иной. Троцкий был за мир до тех пор, пока речь шла о «мире без аннексий и контрибуций». И стал против него, когда выяснилось, что придется подписывать аннексионистское соглашение. Для Троцкого с первого до последнего дня переговоров было очевидно, что советская власть не в состоянии вести революционную войну. В этом у него с Лениным не было разногласий. Троцкий, однако, считал, что немцы не смогут «наступать на революцию, которая заявит о прекращении войны» [349] . И здесь он с Лениным расходился. Ленин делал ставку на соглашение с Германией и готов был капитулировать перед немцами при одном условии: если немцы не будут требовать ухода ленинского правительства. Троцкий делал ставку на революции в Германии и Австро-Венгрии.

В начале 1918 г. казалось, что расчеты Троцкого правильны. Под влиянием затягивающихся переговоров о мире и из-за ухудшения продовольственной ситуации в Германии и Австро-Венгрии резко возросло забастовочное движение, переросшее в Австро-Венгрии во всеобщую забастовку. По русской модели в ряде районов были образованы Советы. 9 (22) января, после того, как правительство дало обещания подписать мир с Россией и улучшить продовольственную ситуацию, стачечники возобновили работу. Через неделю, 15 (28) января, забастовки парализовали берлинскую оборонную промышленность, быстро охватили другие отрасли производства и распространились по всей стране. Центром стачечного движения был Берлин, где, согласно официальным сообщениям, бастовало около полумиллиона рабочих. Как и в Австро-Венгрии, в Германии были образованы Советы, требовавшие в первую очередь заключения мира и установления республики [350] . В контексте этих событий Троцкий и ставил вопрос о том, «не нужно ли попытаться поставить немецкий рабочий класс и немецкую армию перед испытанием: с одной стороны – рабочая революция, объявляющая войну прекращенной; с другой стороны – гогенцоллернское правительство, приказывающее на эту революцию наступать» [351] .

Ленин считал, что план Троцкого «заманчив», но рискован, так как немцы могут перейти в наступление. Рисковать же, по мнению Ленина, было нельзя, поскольку не было «ничего важнее» русской революции [352] . Здесь Ленин снова расходился и с Троцким, и с левыми коммунистами, и с левыми эсерами, которые считали, что только победа революции в Германии гарантирует удержание власти Советами в отсталой сельскохозяйственной России. Ленин же верил в успех только тех дел, во главе которых стоял сам, и поэтому революция в России была для него куда важнее шанса на победу революции в Германии. Риск в формуле Троцкого состоял не в том, что немцы начнут наступать, а в том, что при формальном подписании мира с Германией Ленин оставался у власти, в то время как без формального соглашения немцев Ленин мог эту власть потерять. Судьба мировой революции волновала Ленина постольку, поскольку у власти в России оставался он.

К этому времени уже было разогнано Учредительное собрание, что рассматривалось немцами как «очевидная готовность» большевиков «к прекращению войны какой угодно ценой» (Германия опасалась, что советское правительство пойдет на соглашение с большинством Собрания и по воле этого большинства прервет мирные переговоры). Тон Кюльмана в Бресте после разгона Собрания «сразу же стал наглее» [353] . Тем не менее на партийном совещании 21 января, посвященном проблеме мира с Германией, Ленин потерпел поражение. Его тезисы, написанные 7 января, одобрены не были, несмотря на то что в день совещания Ленин дополнил их еще одним пунктом, призывавшим затягивать подписание мира. Протокольная запись совещания оказалась «несохранившейся». Сами тезисы, видимо, запретили печатать [354] . При итоговом голосовании за предложение Ленина подписать сепаратный мирный договор голосовало только 15 человек, в то время как 32 поддержали левых коммунистов, а 16 – Троцкого, впервые предложившего в тот день не заключать формального мира и во всеуслышание заявить, что Россия не будет вести войну и демобилизует армию.