Текст книги "Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923"

Автор книги: Юрий Фельштинский

Соавторы: Георгий Чернявский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

3. Поезд наркома

Приказ сформировать личный поезд Троцкий отдал сразу же после возвращения из Петрограда, где он вместе со Свердловым 1 – 2 августа участвовал во II съезде Советов Северной области [590] . В ночь с 7 на 8 августа поезд был сформирован. Именно в нем Троцкий отправился к Вацетису на Восточный фронт. Секретарь Троцкого М.С. Глазман [591] оставил неопубликованные воспоминания, свидетельствовавшие о том, в какой спешке и суматохе формировался этот железнодорожный состав: «Наконец, часов в 11 вечера выезжаем на Казанский вокзал. Там полная неразбериха. Поезд не составлен. Вагоны разбросаны по путям. Никто не знает, что нужно делать, куда грузить вещи, машины, куда садиться. Наконец, находим места, рассаживается. Около часу ночи приезжает тов. Троцкий. Ложимся спать. Рано утром просыпаемся… в Москве. Поезд все еще не готов. Только часов в 7 утра отправляемся [в Свияжск]… В самом поезде все в движении. Все находится в периоде организации. Петерсон со своей командой проводит телефоны и никак не может разрешить задачу: как в двух купе поместить семь телефонисток и одну стенографистку. На крышах вагонов ставят пулеметы» [592] .

Начальником поезда Троцкий назначил члена ВЦИКа Сергея Владимировича Чикколини (Шиколини). Он прослужил на этой должности недолго, вскоре был отправлен назад, затем стал председателем ревтрибунала Южного фронта. После Чикколини, уже в течение Гражданской войны, начальником поезда был Рудольф Августович Петерсон, который изначально являлся руководителем связи поезда. Это был человек с начальным образованием, но с организаторской и военной сметкой, служивший во время мировой войны телефонистом. В какой-то момент он был переведен в Московский военный комиссариат и там попал в поле зрения Троцкого, когда тот стал давать Петерсону задания по сбору информации и уточнению данных о положении на фронтах [593] .

С 8 августа 1918 г., когда поезд впервые покинул Казанский вокзал Москвы, он совершил тридцать шесть рейсов, пройдя свыше 100 тысяч километров [594] , то есть два с половиной раза «опоясал» земной шар. Маршруты поезда держались в строжайшем секрете. Они составлялись таким образом, чтобы невозможно было понять, на какой конкретный участок фронта нарком собирается отправиться. В ночное время все вагоны тщательно запирались, за исключением вагона охраны. Железнодорожные станции очищались от людей чекистами, чтобы посторонние не могли туда пройти, но делалось это только при приближении поезда, чтобы не просачивалась информация о предстоящем его прибытии.

«Тогда я не думал, – вспоминал Троцкий, – что в этом поезде мне придется провести два с половиной года» [595] (по году на длину экватора).

Нарком был прав, когда он связывал почти всю свою военную деятельность с этим поездом: «Моя личная жизнь в течение самых напряженных годов революции была неразрывно связана с жизнью этого поезда. С другой стороны, поезд был неразрывно связан с жизнью Красной армии. Поезд связывал фронт и тыл, разрешал на месте неотложные вопросы, просвещал, призывал, снабжал, карал и награждал» [596] . Это был своего рода символ, свидетельство того, что Троцкий может появиться неожиданно с самыми непредсказуемыми последствиями, награждать или карать командиров, комиссаров и бойцов Красной армии.

Можно встретить и отрицательные и положительные оценки поездок Троцкого на фронт. Так, член Реввоенсовета и первый председатель Революционного военного трибунала К.Х. Данишевский [597] утверждал, что присутствие поезда Троцкого на фронте вызывало недовольство командиров, создавало ситуацию двоевластия, путало планы, так как Троцкий часто не информировал ни командующих, ни даже Реввоенсовет о своих приказах и действиях [598] . Имея в виду, что воспоминания Данишевского писались в то время, когда Троцкий был в СССР врагом номер 1, и автор явно подстраивался под требуемую тональность, можно полагать, что его утверждения не были объективными, а потому оставим их на совести автора.

Значительно более благожелательную оценку поезда наркома дал С.И. Либерман – эксперт в области лесной промышленности, который до 1926 г. входил в различные административные органы, а затем оказался в эмиграции. В своих воспоминаниях, опубликованных в США, Либерман, не раз выезжавший вместе с Троцким, писал, что это был «настоящий «красный ноев ковчег»: там были специалисты по всем отраслям хозяйства, набранные из самых разнообразных учреждений, несколько десятков крупных большевистских деятелей, военные инструктора». Троцкий, по словам Либермана, называл свой железнодорожный состав «поездом победы» [599] .

Первоначально в поезде было 15 вагонов, но постепенно его состав увеличивался и он обрастал вспомогательными, охранными и снабженческими поездами, а сам наркомовский состав был разделен на два. Встречаются воспоминания, что иногда Троцкий появлялся на том или ином участке фронта «с двумя поездами». Правда, во втором поезде располагались охрана и другой обслуживающий персонал, но оба состава воспринимались как единое целое [600] . В специальных вагонах размещались секретариат наркома, телеграф, радиостанция, типография, библиотека, гараж, электрическая станция и баня. Ни в одном из источников не упоминается столовая. Похоже, что таковой не было вообще, что Троцкий, его помощники и весь личный состав питались там же, где они работали. Часть вагонов имела броневую защиту. Один паровоз не мог справиться с таким тяжелым составом. Поэтому вели его два паровоза, причем один из них подчас, когда поезд не передвигался, использовался и в качестве «курьерского» для доставки экстренных сообщений, прессы и т. п. в близлежащие пункты [601] .

Наличие в поезде телеграфа обеспечивало постоянную связь Троцкого с Лениным и, в случае необходимости, другими членами Совнаркома, с его заместителем Склянским и другими чинами наркомата. Радиостанция давала возможность получать оперативные данные о международной и внутренней ситуации. По требованию наркома в поезде была создана библиотека, которая постоянно пополнялась разнообразной литературой, в основном социально-экономического, общеполитического и исторического характера. В библиотеке концентрировалась новейшая, в основном агитационная, литература и периодика, а также книги, которые заказывались специально по распоряжению Троцкого. В марте 1919 г., например, он затребовал даже книгу Д.М. Петрушевского «Восстание Уота Тайлера» (о восстании крестьян в средневековой Англии в 1389 г.) [602] . Библиотека непрерывно пополнялась самыми разнообразными изданиями [603] . После окончания Гражданской войны она была переведена в секретариат наркома по военным и морским делам [604] .

В гараже, размещавшемся в специальном вагоне, находилось несколько грузовиков и легковых машин, которые обеспечивали передвижение Троцкого и членов его личного штаба по отдельным частям и гарнизонам в сопровождении хорошо вооруженной и экипированной, одетой в черные кожанки охраны, которую составляли латышские стрелки, отличавшиеся выдержкой, выносливостью, храбростью, преданностью советской власти и жестокостью по отношению местному населению. Сам Троцкий тоже предпочитал черное кожаное обмундирование. Он вспоминал: «Все носили кожаное обмундирование, которое придает тяжеловесную внушительность. На левом рукаве у всех, пониже плеча, выделялся крупный металлический знак, тщательно выделанный на монетном дворе и приобретший в армии большую популярность… Каждый раз появление кожаной сотни в опасном месте производило неотразимое действие» [605] . Иначе говоря, и здесь Троцкий прибегал к хорошо освоенным им театрально-пропагандистским приемам воздействия на массу, на толпу, нимало не задумываясь о том впечатлении, которое производила на население, да и на красноармейцев новоявленная «черная сотня».

В первые месяцы функционирования поезда в нем не было штатной структуры, штат часто менялся в зависимости от складывавшихся обстоятельств, а иногда просто по прихоти наркома. Постепенно, однако, была введена четкая служебная иерархия, причем команде, которая доходила до 250 человек, были установлены высокие оклады. Достаточно сказать, что жалованье стенографистки составляло 1950 рублей, то есть равнялось зарплате начальника службы движения железной дороги [606] . Центральным звеном поезда был полевой штаб наркома, который располагался в бывшем вагоне-ресторане. Штаб, как и все военные учреждения периода Гражданской войны, не был стабильным. В него входили лица, которых Троцкий отбирал специально для каждой поездки. Обычно это были сотрудники основных управлений армии, прежде всего всех видов снабжения. После объезда соединений и выявления их нужд в штабе собиралось совещание с участием представителей местных большевистских организаций и государственных органов. «Таким образом, я получал картину положения без фальши и прикрас. Совещания давали, сверх того, всегда непосредственные практические результаты. Как ни бедны были органы местной власти, они всегда оказывались способны потесниться и подтянуться, пожертвовав кое-чем в пользу армии» [607] , – писал Троцкий.

В поезде сформировался и личный штат помощников и стенографов Троцкого. Входившие в него инженер Г.В. Бутов (с 1919 г. он в основном находился в Москве и через него Троцкий поддерживал связь с Лениным и другими высшими деятелями), Н.М. Сермукс, Н.В. Нечаев, И.М. Познанский и стенограф по профессии М.С. Глазман остались верными своему шефу и тогда, когда руководимое им оппозиционное движение потерпело поражение, а сам он был вначале сослан в Алма-Ату, а затем выслан из СССР. Правда, Глазман ушел из жизни еще раньше. В 1924 г. он подвергся политическому преследованию, был исключен из партии и покончил жизнь самоубийством. Сермукс, Нечаев и Познанский были изгнаны из ВКП(б) вслед за Троцким в 1927 г. и отправлены в ссылку. Бутова же не только исключили из партии, но арестовали и требовали от него признательных показаний, порочащих Троцкого. Бутов отказался их дать, в 1928 г. объявил голодовку и вскоре скончался. Все остальные секретари позже подверглись арестам и были расстреляны во время Большого террора, и понятно почему. Троцкий обратил внимание на то, что к его «секретариату Сталин относился почти с ужасом и невыразимой ненавистью». «Ему казалось, – писал Троцкий, – что если я пишу, полемизирую, возражаю, то благодаря содействию преданного секретариата, что если у меня отнять этот маленький аппарат, то я окажусь… совершенно бессилен» [608] . Именно поэтому Сталин целенаправленно истреблял секретариат Троцкого (Сталин хорошо знал, что сам он без секретариата бессилен).

Трудно сказать, насколько Сталин был прав в переоценке, а Троцкий в преуменьшении значимости своих технических сотрудников. По его собственным словам, «они работали днем и ночью, на ходу поезда, который, нарушая в горячке войны все правила осторожности, мчался по разбитым шпалам со скоростью в семьдесят и больше километров, так что свисавшая с потолка вагона карта раскачивалась, как качели. Я всегда с удивлением и благодарностью следил за движением руки, которая, несмотря на толчки и тряску, уверенно выводила тонкие письмена. Когда мне приносили через полчаса готовый текст, он не нуждался в поправках. Это не была обычная работа, она переходила в подвиг» [609] .

Весьма интересны были приказы, которые Троцкий издавал по пути следования поезда. Наряду с приказами военно-оперативного и организационного характера среди них встречались документы агитационно-политические, которые лишь отчасти подтверждают мнение, что Троцкий не стал военным руководителем в строгом смысле этого слова, а оставался гражданским лицом [610] . Действительно, наркомвоенмор сохранял все качества политического деятеля, но в то же время, обладая высокими способностями и желанием учиться, за годы Гражданской войны в довольно высокой степени овладел военным искусством, помня знаменитую формулу Клаузевица [611] , что война является продолжением политики иными средствами.

Наиболее важные статьи, приказы и информативные материалы публиковались Троцким в издаваемой им прямо в поезде газете «В пути». Издание газеты началось 6 сентября 1918 г. Полные комплекты газеты не сохранились, но с сентября 1918 по сентябрь 1920 г. было опубликовано 233 номера газеты [612] . Иначе говоря, в месяц выходило примерно 10 номеров, что достаточно много, так как газету выпускали все те же сотрудники поезда, не отдельная редакция. Газета выходила тиражом 4 – 4,5 тысячи экземпляров и распространялась в воинских частях, агитационных пунктах, госпиталях и среди населения тех районов, где проходил или стоял поезд. Многие материалы, опубликованные газетой «В пути», затем перепечатывались местными печатными органами.

Главным, но не единственным автором публиковавшихся материалов являлся Троцкий. Его небольшие по объему статьи, как правило, были легковесным агитационным материалом, но исходили от высшего должностного военного лица, а потому приобретали характер своего рода политических инструкций и даже военных директив. 7 января 1919 г. на железнодорожной станции Курска Троцкий писал в статье под заголовком «Пора кончать!» о текущем состоянии фронтов и выражал надежду на скорейшее завершение операций на Южном фронте. Надежда эта оказалась, однако, фиктивной, ибо вскоре после появления статьи генерал А.И. Деникин [613] развернул наступление на Москву именно с Южного направления. 12 апреля того же года, находясь в Нижнем Новгороде, Троцкий написал для газеты статью «Борьба за Волгу», проникнутую не менее напыщенным казенным оптимизмом, но на этот раз в связи с военными действиями против армии А.В. Колчака. «В ближайшие недели пойдет ожесточенная борьба за Волгу. Из этой борьбы мы должны выйти победителями во что бы то ни стало! Волга должна остаться нашей, советской рекой» [614] .

В мемуарах Троцкого упомянуто, что коммунистическая ячейка поезда выпускала также свою собственную газету – «На страже», где «немало записано боевых эпизодов и приключений» [615] . Однако названную газету (Троцкий иногда путается и называет ее журналом) автор не сохранил. Нет этого издания и нигде больше [616] . Может быть, Троцкий ошибся и речь шла только о нереализованной попытке издания второго печатного органа поезда?

Помимо газеты «В пути» команда поезда Троцкого распространяла и другую политическую и агитационную литературу. Только на протяжении девяти дней сентября 1920 г. во время поездки на Западный фронт, где близились к концу военные действия против польской армии, было распространено свыше 140 тысяч экземпляров печатной продукции, включая брошюру Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», брошюру Бухарина и Преображенского «Азбука коммунизма», книгу Троцкого «Терроризм и коммунизм» и т. д. [617]

В составе поезда Троцкого совершали вояжи на фронт некоторые другие партийные деятели и пропагандисты. Троцкий обращал особое внимание на то, чтобы в их числе были журналисты и писатели, которые, как он полагал, будут не только способствовать своим творчеством делу победы над врагами, но и должным образом осветят его личную роль в обеспечении побед Красной армии. Вместе с Троцким на фронт выезжали Иоффе, французский левый журналист, позже деятель коммунистической партии Жак Садуль, коммунистический поэт Демьян Бедный [618] , журналист Г. Устинов, вскоре выпустивший брошюру о Троцком [619] , художник П.Я. Киселис.

Приглашая в поездки левую творческую интеллигенцию, Троцкий при этом весьма строго соблюдал «пафос дистанции», считая, впрочем, что этим он подчеркивает не свое личное превосходство, а как бы свое «особое положение». Один из современников – С.И. Либерман – вспоминает: «Мне не раз приходилось замечать эту черту его характера на заседаниях Совета Труда и Обороны, на которых он появлялся, когда приезжал в Москву с фронта. У него было особое положение. Недавно еще противник большевизма, он заставил уважать себя и считаться с каждым своим словом, но оставался все же чуждым элементом на этом собрании старых большевиков. Другие народные комиссары, вероятно, ощущали, что ему можно простить старые грехи за нынешние заслуги, но окончательно забыть его прошлое они никогда не могли. Ленин, со своей стороны, уважал и подчеркивал не только военные, но, главным образом, организационные таланты Троцкого… Всем было отлично известно, что Троцкий фактически создал Красную армию и, благодаря своей неутомимой энергии и пламенному темпераменту, обеспечил все победы над белым движением… Чувствуя за собой поддержку Ленина, Троцкий на заседаниях, где я его наблюдал, держал себя обособленно, говорил очень авторитетно, а по мере того, как развивались его успехи на фронте, в его поведении появилось даже нечто вызывающее» [620] .

Троцкий прочно закрепил свое положение в высшей большевистской партийно-государственной иерархии. Правда, он утратил положение первого революционера, которым был в то недолгое время, когда большевики брали власть в свои руки, но, безусловно, сохранил влиятельную позицию в крохотном кругу соратников Ленина, определявших политику Советской России и перспективы мировой революции.

Глава 4 Курс на мировую революцию

1. Стратегия отчаяния

«Стратегия отчаяния» – это случайное выражение Троцкого правильнее всего определяло целый период советской истории, последовавший после заключения Брестского договора и завершившийся в ноябре 1918 г., после его расторжения. Сами большевики в те месяцы считали, что дни их власти сочтены. За исключением столиц, они не имели опоры в стране. К тому же предрешенным казался вопрос о падении советской власти в Петрограде. 22 мая в опубликованном в «Правде» циркулярном письме ЦК признавалось, что большевистская партия переживает «крайне острый критический период», острота которого усугубляется, помимо всего, тяжелым «внутрипартийным состоянием», поскольку из-за ухода в знак протеста против Брестского мира «массы ответственных партийных работников» многие организации ослабли. Одной из основных причин кризиса в партии был откол левого крыла РКП(б), указывали авторы письма ЦК и заключали: «Никогда еще мы не переживали столь тяжелого момента» [621] . Двумя днями позже в статье «О голоде (Письмо питерским рабочим)» Ленин признал, что из-за продовольственных трудностей и охватившего громадные районы страны голода советская власть близка к гибели [622] .

29 мая ЦК обратился к членам партии с еще более тревожным письмом, вновь указывая, что «кризис», переживаемый партией, «очень и очень силен», число членов уменьшается, одновременно идет упадок качественный, участились случаи внутрипартийных столкновений, «нередки конфликты между партийными организациями и фракциями» партии в Советах и исполнительных комитетах. «Стройность и цельность партийного аппарата нарушены. Нет прежнего единства действий. Дисциплина, всегда столь крепкая» ослабла. «Общий упадок партийной работы, распад в организациях безусловны» [623] .

Предсмертное состояние советской власти стало причиной все более усиливающейся в рядах большевиков паники. «Как это ни странно, – вспоминает Вацетис, – настроение умов тогда было такое, «что центр советской России сделался театром междоусобной войны и что большевики едва ли удержатся у власти и сделаются жертвой голода и общего недовольства внутри страны». Была не исключена и «возможность движения на Москву германцев, донских казаков и белочехов. Эта последняя версия была в то время распространена особенно широко» [624] .

О царившей в рядах большевиков летом 1918 г. растерянности писал в своих воспоминаниях близко стоявший к большевикам Г.А. Соломон, доверенный Красина и хороший его знакомый. Соломон указывал, что примерно в эти месяцы один из видных советских дипломатов в Берлине (вероятно, Иоффе) признался в своей уверенности в крахе большевистской революции в России и предложил Соломону поскорее скрыться [625] . Опасения советских руководителей в целом разделялись германскими дипломатами. 4 июня советник миссии в Москве К. Рицлер [626] в пространном коммюнике сообщал следующее: «За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями. Все это само по себе еще не так плохо, но теперь уже не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться – не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль… Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи императора… Прошу извинить меня за это лирическое отступление о состоянии хаоса, который, даже со здешней точки зрения, уже совершенно невыносим».

Примерно такое же впечатление вынес советник министерства иностранных дел Траутман, писавший днем позже, что «в ближайшие месяцы может вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она даже может привести к падению большевиков». Траутман добавил, что, по его сведениям, «один или даже два» большевистских руководителя «уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы».

Вопрос о катастрофическом состоянии дел обсуждался на заседании ВЦИКа 4 июня. С речами выступали многие видные большевики, в том числе Ленин и Троцкий. Ленин назвал происходящее одним из «самых трудных, из самых тяжелых и самых критических» периодов, не только «с точки зрения международной», но и внутренней: «Приходится испытывать величайшие трудности внутри страны… мучительный продовольственный кризис, мучительнейший голод». Троцкий вторил: «Мы входим в два-три наиболее критических месяца русской революции» [627] . За стенами ВЦИКа он был даже более пессимистичен: «Мы уже фактически покойники; теперь дело за гробовщиком» [628] .

15 июня на заседании Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов Зиновьев делал сообщение о положении в Западной Сибири, на Урале и на востоке Европейской России в связи с наступлением чехословаков. «Мы побеждены, – закончил он, – но не ползаем у ног. Если суждено быть войне, мы предпочитаем, чтобы в крови захлебнулись [и] наши классовые противники». Присутствовавший там же Лашевич после речей оппозиции – меньшевиков и эсеров – выступил с ответной речью, во время которой вынул браунинг и закончил выступление словами: «Помните только одно, чтобы ни случилось, может быть нам и суждено погибнуть, но 14 патронов вам, а пятнадцатый себе» [629] . Этих четырнадцати патронов хватило на то, чтобы месяц спустя по приказу Ленина и Свердлова уничтожить российскую императорскую династию. Одно из немногих свидетельств того, как принималось решение об убийстве царской семьи, пришло от Троцкого. Уже в эмиграции, 9 апреля 1935 г., он сделал в своем дневнике следующую запись, которая ценна прежде всего тем, что не предназначалась для публикации:

«Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья. Либералы склонялись, как будто, к тому, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это не верно. Постановление вынесено было в Москве. Дело происходило в критический период гражданской войны, когда я почти все время проводил на фронте, и мои воспоминания о деле царской семьи имеют отрывочный характер. Расскажу здесь, что помню.

В один из коротких наездов в Москву – думаю, что за несколько недель до казни Романовых, – я мимоходом заметил в Политбюро, что, ввиду плохого положения на Урале, следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянск[ая] политика, рабочая, национальная, культурная, две войны и пр.); по радио (?) ход процесса должен был передаваться по всей стране; в волостях отчеты о процессе должны были читаться и комментироваться каждый день. Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но времени может не хватить. Прений никаких не вышло, так [как] я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в Политбюро нас, помнится, было трое-четверо: Ленин, я, Свердлов. Каменева, как будто, не было. Ленин в тот период был настроен довольно сумрачно, не очень верил тому, что удастся построить армию… Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:

– Да, а где царь?

– Конечно, – ответил он, – расстрелян.

– А семья где?

– И семья с ним.

– Все? – спросил я, по-видимому, с оттенком удивления.

– Все! – ответил Свердлов, – а что?

Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.

– А кто решал? – спросил я.

– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.

Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразным, но и необходимым. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтоб запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель. В интеллигентных кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей мере свойственна, особенно на великих политических поворотах…

В «Последних новостях» я читал, уже будучи за границей, описание расстрела, сожжения тел и пр. Что во всем этом верно, что вымышленно, не имею ни малейшего представления, так как никогда не интересовался тем, как произведена была казнь, и, признаться, не понимаю этого интереса» [630] .

Майско-июньский кризис советской власти вверг в отчаяние весь советский актив. В большевистскую власть не верили теперь даже те, кто изначально имел иллюзии. В оппозиционной социалистической прессе особенно резко выступали меньшевики, бывшие когда-то частью единой с большевиками социал-демократической организации. Не отставали и правые. Резкой и чувствительной была критика в адрес большевиков, идущая от левых эсеров, имевших возможность, будучи советской и правящей партией, выступать против брестской политики легально. Ленинская политика не обеспечила разрекламированной «передышки»; скомпрометировала русскую революцию в глазах революционеров Запада; отдала под оккупацию Центральных держав огромнейшие пространства; лишила Россию украинского хлеба (подразумевалось, оттого Россия и голодала), бакинской нефти (подразумевалось, от этого и топливный кризис). Она спровоцировала Антанту на интервенцию, а чехословаков – на вооруженное восстание, ставшее первым и самым опасным фронтом Гражданской войны в России. Ради подписания мира Ленин расколол партию на два крыла, оттолкнув левых коммунистов; загнал в оппозицию левых эсеров. А поскольку при таком противостоянии Брестскому договору реализация ленинской политики стала практически невозможной, Брестским миром была теперь недовольна страна, ради которой шел на все это Ленин, – Брестским миром была не удовлетворена Германия.

Неверие немцев в возможность сотрудничества с ленинским правительством было чертой, разграничивающей тупик и кризис. Подписывая договор, Германия надеялась иметь в своем тылу «мирно настроенную Россию, из которой изголодавшиеся Центральные державы могли бы извлекать продовольствие и сырье». Реальность оказалась прямо противоположной. «Слухи, шедшие из России, с каждым днем становились все печальнее» – ни спокойствия, ни продовольствия немцы не получили. «Настоящего мира на Восточном фронте не было». Германия, «хотя и со слабыми силами», сохраняла фронт [631] . Германское правительство нервничало не меньше большевистского, не понимая, как добиться выполнения тех или иных требований от в общем-то беспомощного Совнаркома. Из-за взаимного неверия в мир военные действия не прекращались [632] . И даже Чичерин, далекий от целей революционной войны, стремящийся наладить рабочие дипломатические отношения с немцами, считал, что Германия осталась главным врагом Советской России [633] .

Путем постепенных захватов немцы «во многих местах передвинули демаркационную линию к востоку» [634] . 6 мая было созвано экстренное заседание ЦК РКП(б) для обсуждения вопроса о международном положении советской России «в связи с обострением отношений с Германией, а также высадкой английского десанта в Мурманске и японского десанта на Дальнем Востоке» [635] . Обсуждалось, кроме того, положение на Украине после произведенного там немцами переворота. Ленин, видимо, на этом заседании победил. По крайней мере, ЦК принял написанное им постановление: «Немецкому ультиматуму уступить. Английский ультиматум отклонить. (Ибо война против Германии грозит непосредственно большими потерями и бедствиями, чем против Японии… Направить все силы на защиту уральско-кузнецкого района и территории как от Японии, так и от Германии. С Мирбахом вести переговоры в целях выяснения того, обязуются ли [немцы] заключить мир Финляндии и Украины с Россией и всячески ускорять этот мир, сознавая, что он несет новые аннексии… Начать тотчас эвакуацию на Урал всего вообще и Экспедиции заготовления государственных бумаг в частности» [636] .

На самом деле «ультиматумов» предъявлено не было (Ленин называл «ультиматумом» любое требование иностранных держав). Немцы настаивали на передаче Финляндии форта Ино как условия для заключения советско-финского мирного договора. Антанта, видимо, в первых числах мая пыталась снова предложить советскому правительству помощь в обмен на разрыв Брестского мира. Сами немцы в те недели считали, что с военной точки зрения формальное соблюдение Брестского соглашения или его аннулирование серьезно ничего не меняло. Тем не менее германское правительство решило, что пришло время объявить об окончании военных операций на Восточном фронте: 13 мая Кюльман, Людендорф и заместитель Кюльмана Бусше, принимая во внимание, что «большевики находятся под серьезной угрозой слева, то есть со стороны партии, исповедующей еще более радикальные взгляды, чем большевики» (левых эсеров), нашли нужным в интересах Германии «объявить раз и навсегда, что наши операции в России окончены», «демаркационная линия проведена» и «тем самым наступление завершено».