Текст книги "Повесть об Атлантиде и рассказы"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

4. Большой и маленький

Когда у Юрки появлялось желание помечтать, он шел на пристань.

Юрке всегда позарез нужны слушатели. Но слушатели тоже любят говорить о себе. Они только и ждут конца твоей фразы, чтобы вставить: «Ну, это что! А вот я… А вот у меня…» И хотя Юрка совершенно точно знает, что именно он – не собеседник! – сейчас может сказать самое главное, приходится уступать. Иначе – невежливо.

А язык распухает от невысказанных слов.

«Скучные человечки, – с тоской думает Юрка, – все о себе да о себе… Кому это интересно?» И бредет на пристань, к Павлу.

Павел – странный. Иногда он такой взрослый, что к нему не подступишься, особенно на виду у людей. Юрка знает: Павел хочет казаться старше. Все, по мнению Юрки, хотят казаться старше, чем они есть на самом деле. Но в своей комнатке на дебаркадере Павел другой. Он показывает приемы борьбы «самбо» или поет песни под гитару. Его песни мало понятны Юрке: о девушках, ожидающих на берегу, или:

 
«Все трое, они не вернулись домой.
Они утонули в пучине морской…»
 

Но Павел умел слушать. И это – главное.

Матрос, стоявший у перил дебаркадера, в ответ на приветствие, спросил:

– Опять пришел?

– Опять, – сказал Юрка.

– Если еще раз увижу на дебаркадере с вашими удочками, – поломаю и в воду брошу. Ходите… палубу топчете.

– Павел Алексеевич дома? – спросил Юрка.

– На что он тебе? Он тебе – друг? – Матросу явно было скучно.

– Не знаю, – ответил Юрка.

– Ага… – глубокомысленно и лениво сказал матрос. – А что же ты знаешь?

Юрка начал злиться.

– Где Павел Алексеевич? – повторил он.

– Тренируется, – матрос кивнул в сторону Тунгуски, но тут же спохватился: – Так что ты знаешь? Значит, ничего не знаешь. А ведь в школе учишься! Так вот, учти: удочки поломаю – раз! Поскольку я не рыжий – за сопляков палубу драить…

Юрка смерил глазами расстояние до трапа.

– Я знаю, – сказал он, – вы не рыжий. Вы – лысый.

Матрос, который даже в столовой не снимал шапки, замер с открытым ртом. Но он не успел сделать и шага. Юрка, замирая от ужаса и восторга, уже мчался по берегу. А вслед ему неслись слова, которые взрослые никогда не должны говорить детям.

Остались позади последние дома поселка. На откосе, словно матрешки в сарафанах, стояли треугольные щиты мигалок с фонарными головами. Высоко проплывали облака – густые, плотные. В нагромождении округлых башен, клубков, человечьих профилей, отражавшихся в воде, виделись Юрке очертания города.

Там жили рослые, смуглокожие и сильные люди. Они говорили звонкими голосами, носили белые одежды и плавали между островами по голубым проливам.

Оранжевые витые раковины, вынесенные волнами на берег, тысячелетиями хранили в себе шум прибоя.

По ночам трубили слоны в лесах.

Звенели золотые сады Правителя.

На мраморных лестницах, опираясь на копья, стояли стражи.

Удивительная страна! В ней все было совершенно, все подчинялось людям и служило им.

Солнце близилось к горизонту. Предзакатный ветер прошумел в елях; от берегов, обгоняя друг друга, помчались по воде полосы ряби. Юрка поднялся наверх, уселся на краю каменистого обрыва.

По реке заходили частые крутые всплески. Ветер, усиливаясь, срывал гребешки, гнал против течения комки белой пены. Из-за поворота показалась ветка[2]2
  Ветка – челн, выдолбленный из цельного ствола дерева.


[Закрыть]. На дне ее, вытянув ноги, положив на колени форменную фуражку, сидел начальник пристани. Он плыл вдоль берега, отталкиваясь веслом, потом повернул к середине. Лодка пошла боком к волне, и даже с берега было слышно, как звонко, будто по пустой бочке, бьет вода в ее тонкие борта. Теперь стало видно, что волны не такие уж маленькие: на середине реки, когда лодка ныряла вниз, они скрывали ее невысокие борта, и тогда казалось, что человек сидит прямо в воде.

Доплыв до другого берега, начальник пристани повернул обратно. Он словно нарочно выбирал места, где волна была выше и круче. На середине он перестал грести, поставил ветку боком к волне и поплыл по течению, пошевеливая опущенным в воду веслом. Юрка, видя, как поднимаются у бортов гребни всплесков, передернул плечами. Ему стало зябко при мысли о том, что брызги попадают на сидящего в лодке.

Начальник пристани колобродил по реке с полчаса. Наконец он пристал к берегу ниже того места, где сидел Юрка, вылез из лодки, вытащил из кармана кисет и принялся набивать трубку.

– Здравствуй, Пал Алексеич, – негромко сказал Юрка.

Начальник пристани вздрогнул и выронил спички. Он обернулся с виноватой улыбкой на лице, но, увидев Юрку, насупился.

– Видел? – спросил он, пнув сапогом лодку.

– Видел, – подтвердил Юрка. – Волна сегодня приличная.

Начальник пристани подозрительно взглянул на него и, втягивая щеки, усиленно засопел, раскуривая трубку. Морщась от дыма, он яростно сосал мундштук, но трубка не разгоралась. Он не умел курить трубку – это было ясно.

– Ты чего тут сидишь?

Юрка съехал на ногах по откосу, подошел ближе.

– Да я так… – сказал он. – В общем, посоветоваться надо. Ты знаешь чего-нибудь про Атлантиду?

– Атлантиду? – Павел подумал немного. – Это, наверное, справочник по Атлантическому океану. Вроде лоции. Рифы там указаны, течения… А то есть еще эфемериды…

– Страна?

– Какая там страна! Таблицы. По ним вычисляют положения звезд. Название, правда, красивое. А так – одни цифры.

– Нет, Атлантида – страна. Знаешь, Пал Алексеич, какая страна? Хочешь, я тебе расскажу? Я никому не говорил, а тебе расскажу.

– Давай, – согласился Павел.

И Юрка рассказал.

Он рассказал то, что прочитал в тетради, и то, что уже сам успел придумать. Окончив говорить, он посмотрел на Павла, ожидая удивления и восторга.

– Может быть, это все выдумано? – сказал Павел.

– Как же выдумано! – чуть не крикнул Юрка, – Это такая страна! Там даже солнце, почти никогда не заходит!

– Чудак человек; У нас за Полярным кругом солнце по полгода светит, а где ж там пальмы?

– Это было давно, – упрямо сказал Юрка. – Она утонула. И не обязательно за Полярным кругом.

– В тетради не написано, где она?

– Нет.

– Может быть, это здесь было? – в голосе Павла слышался смешок и снисходительность взрослого.

Но Юрка в таких делах не признавал шуток. Он даже не заметил откровенной улыбки Павла.

– А ты знаешь, – обрадовался он, – я тоже думал, – может, здесь?

И оттого, что Юрка не принял шутки, Павлу стало неловко.

– Может, – неожиданно подтвердил он и так же неожиданно нашел объяснение: – Я тебе скажу, Юра: раньше здесь был совсем другой климат. И пальмы были, и мамонты. Я читал… А еще раньше было море. Где мы сейчас стоим, – это дно моря. Даже не море – океан. В океане, наверное, были острова, на, островах жили… обезьяны. То есть сначала – обезьяны, а потом люди, – спохватился он, заметив подозрительный взгляд Юрки. – Я слышал, что где-то в тундре, под вечной мерзлотой, нашли целый поселок, а во льду – замороженного человека, очень древнего…

– А бивень… помнишь? Бивень нашли у нас в огороде! – заторопился Юрка. – И костяную фигурку! Только голова обломана.

– Помню, – ответил Павел и внезапно почувствовал, что уже пройдена та грань, когда можно обернуть все шуткой. А еще подумал, что если сейчас он откажется от своих слов, то обидит Юрку на всю жизнь.

Павел продолжал рассказывать.

И тогда встали из пепла города Помпея и Геркуланум. Поднялись со дна морей груженные дублонами испанские каравеллы. Анды, стряхнув с себя пыль обвалов, обнажили города перуанских инков.

Павел далеко не всё знал и не всё помнил. Они вспоминали вместе, вспоминали прочитанное и услышанное. Это были обрывки книг. А может быть, – снов. Ведь человеку никогда не снится будущее, а только – прошлое. И это прошлое, приукрашенное фантазией, засверкало небывалыми красками. Все было мраморное, золотое, вечное.

Но так уж всегда получалось, что им редко удавалось договорить до конца. Наступил вечер.

– Иди домой, – опомнился Павел. – Влетит. Да и мне пора.

– Ничего, – сказал Юрка, – меня не бьют. Меня словами воспитывают. Только словами – хуже. Других выпорют – и всё. А меня – словами.

– Конечно хуже, – согласился Павел. – Словами человека до чего хочешь можно довести. Ты не говори, что меня здесь видел…

– Не понимают они! – горячо сказал Юрка. – Если у тебя – мечта, так что ж особенного!

– Не понимают, – вздохнул Павел. – Я уже три рапорта написал. Не пускают.

Не один Юрка, многие знали о том, что начальник пристани мечтает о больших плаваниях. Трубка, лоция Баренцева моря, которую он знал наизусть, и якорек, выколотый на руке, не сделали его моряком, но он был неукротим в своей тяге к морю.

Рапорты в Управление возвращались обратно с обидными резолюциями. Он писал новые.

Матросы пристани посмеивались, видя, как он болтался в волну на плесе, вырабатывая устойчивость против морской болезни; А он, дождавшись сильного ветра, выходил снова.

– Так ты не говори, что видел меня, – повторил Павел.

– Я не скажу.

– Ну, будь здоров. На пристань с удочкой приходи! Я скажу, чтобы тебя пускали! – крикнул Павел уже с реки.

– Ладно! – ответил Юрка и, вспомнив матроса, засмеялся. Нет, дорога на пристань теперь закрыта.

Насвистывая, Юрка зашагал по берегу.

Солнце уже село. Над горизонтом неподвижно висели раскаленные облака.

5. Продолжение знакомства

Дома сгрудились над берегом, словно бежали и остановились у обрыва в испуге. В просвете между домами виднеется искрящаяся полоска – кусочек Енисея. Окна класса распахнуты настежь. С реки слышатся гудки. Идут плоты, баржи. Не оставляя за собой волны, буравят воду наливные самоходки. Колесные буксиры молотят плицами по облакам, разбивая их вдребезги. И все мимо, мимо… В Игарку, в Дудинку – к морю.

По улицам бродят пьяные от жары собаки.

Небывалое лето пришло в Усть-Каменск!

Петькина парта у окна. Солнце печет ему затылок, слова учителя доносятся будто издалека. Гораздо лучше слышно, как тоненько и сварливо визжит пила на лесопилке.

Впереди, рядом с Димкой, сидит Юрка Аленов. Петьке не видно его лица, но по напряженной Юркиной спине и по тому, как он вздрагивает, когда учитель повышает голос, Петька угадывает: Аленов читает. Книга прижата снизу к крышке парты, сквозь щель видно две – три строчки – потом все придется перечитывать заново. Но, как видно, это не смущает Юрку. Он всегда умеет выбрать книги, которые интересно читать даже по строчкам.

Петька вздыхает и начинает шарить по карманам. В карманах пусто. Вчера мать стирала брюки и выгребла все подчистую.

Петька обводит взглядом потолок. Он гладкий, белый, ни одной трещинки. Скучно!

Не глядя, привычным движением он протягивает руку и дергает за ленту, вплетенную в косу соседки. Это Соня. Прежняя учительница посадила ее рядом с Петькой, чтобы она на него влияла. Но Соня не может влиять на Петьку, она боится его. Она отодвигается молча и, по-прежнему глядя прямо на учителя, начинает заплетать косу.

Скучно!!

Наконец, не выдержав, Петька привстает и заглядывает через Юркино плечо. Что он там читает?

– Исаев…

«Ну, конечно! Стоит пошевелиться – и уже готово!»

Другим тоже делают замечания, но Петьке кажется, что ему чаще. Еще кажется, что его фамилию учитель произносит со злорадством, четко разделяя слоги: «И-са-ев!» Когда приходится отвечать, то Петька говорит нарочито грубоватым тоном. Все в Викторе Николаевиче вызывает у Петьки неприязнь: го, что он украдкой поглядывает в план урока, лежащий на столе, и очки, которые учитель надевает, когда волнуется, и манера говорить – очень правильно и четко. Петька не сумел бы объяснить, почему то или иное ему не нравится. Вот не нравится – и всё!

Виктор Николаевич давно заметил эту неприязнь. Он человек прямой, и проще всего ему было бы отозвать Петьку в сторонку и спросить: «Слушай, Исаев, ты чего злишься?» Тем более, что ему мешают работать косые Петькины взгляды, он чувствует их даже спиной. Но Виктор Николаевич уверен, что в ответ получит грубость, и потому не спрашивает. Он завидует старым учителям, у которых все получается просто. А у него не получается. И к урокам он готовится особенно тщательно… Но все же сорвется иногда с языка не то слово, а он не умеет сделать вид, что это в порядке вещей, что так и нужно. Это большое искусство – владеть собой, когда тридцать человек смотрят на тебя. А такие, как Исаев, замечают всё. Нужно постоянно следить за собой. И за ними нужно следить.

– Исаев! – Виктор Николаевич назвал Петькину фамилию машинально, просто потому, что он в этот момент думал о нем.

Петька поднимается за партой – оскорбленный и торжествующий:

– Чего «Исаев»? – в голосе его вызов. Но учитель не принимает вызова.

– Извини. Я оговорился. Аленов, повтори, что я объяснил.

Юрка вскакивает. С колен его сползает и плюхается на пол тетрадь.

– Вы объясняли… Вы объясняли, что вы оговорились!

Класс – в восторге. Класс корчится от смеха. Смеются откровенно и щедро – вовсе не потому, что так уж смешно. Просто есть повод посмеяться. Даже учитель старается подавить улыбку: губы его дрожат, глаза становятся круглыми и веселыми. Ведь сегодня – последний день занятий.

– Что там у тебя, Аленов, под партой? Давай сюда.

– У меня? Ничего нет. – Юрка подвигает ногой тетрадь поближе к Димке.

– Полуянов, подними и дай мне.

Димка в нерешительности смотрит то на учителя, то на Юрку. Наконец он делает выбор и протягивает руку под парту.

– Виктор Николаевич… – Юрка почти умоляет. – Вы поймите!.. Это нельзя показывать. Никому! Честное слово!

– Что там у тебя?

– Тетрадь.

– Хорошо, – говорит учитель, – я не буду читать твою тетрадь. Но пусть до звонка она полежит у меня на столе.

Нет, Юрка не хочет! Он боится. Взрослые слишком благоразумны и рассудительны. Они понимают много и вместе с тем мало. То, что ты строил всю жизнь, они могут разрушить одной улыбкой или одним словом. Нет, Юрка не хочет!

А Димка уже тянет руку… Тогда Петька, нырнув под парту, хватает тетрадь и прячет ее в карман. Учитель так и не разглядел ничего: мелькнуло голубое и скрылось.

– Исаев, дай сюда.

– Я не отдам.

– Почему?

– Это не мое.

– Исаев… – учитель говорит спокойно, но уже не улыбается. – Слушай, Исаев. Вас тридцать человек в классе… Если меня не будет слушаться один, то не будут и остальные. Мне просто не справиться одному. Ты Должен отдать тетрадь.

– А вы… когда учились в школе… вы бы отдали?

– Я бы отдал. И ты должен отдать.

– Нет.

– Почему?

– Это не мое.

По классу прокатывается сдержанный смешок. Учитель краснеет.

– Исаев, выйди из класса.

– За что?

– Выйди, или уйду я!

«…или уйду я!» – эти слова безотказно действуют даже на самых строптивых. Но не на Исаева.

– А за что?!

Притихший класс испуганно и почтительно смотрит на Петьку.

– Если ты сейчас же не выйдешь, – медленно говорит учитель, – то я буду требовать исключения.

Теперь уже и Петька понимает, что перегнул. Но подчиниться просто так тоже невозможно… Поэтому он выходит из-за парты, направляется к двери, но на пороге задерживается.

– Я вам ничего не сделал, вы не имеете права кричать, – говорит он, хотя Виктор Николаевич вовсе не кричал. Наоборот, голос учителя неестественно спокоен.

Петька закрывает дверь, и учитель слышит, как он, удаляясь, нарочито громко стучит каблуками по полу.

– Полуянов, пожалуйста, догони Исаева, скажи ему, чтобы он после урока пришел в кабинет директора.

Димка вылетает из класса. Остальные настороженно следят за учителем: что же теперь будет? Ничего. Только рука Виктора Николаевича, протянутая к доске, чуть дрожит: линия, которая должна быть прямой, получается криво. Виктор Николаевич стирает ее, снова чертит, опять стирает. Наконец все в порядке.

– Итак, мы говорили о том, что на каждого человека давит столб воздуха весом более десяти тысяч килограммов. Почему же его не расплющивает такое давление?..

* * *

После урока Виктор Николаевич и Петька идут к директору. Петька шагает сзади – руки за спиной, – как арестант. Виктор Николаевич немного остыл и уже жалеет, что не постарался справиться сам. Получается, будто он совсем беспомощен. Но слово сказано.

– Можно к вам, Платон Яковлевич?

– Угу… – говорит директор, не отрываясь от бумаг, но, заметив Петьку, добавляет: – Входите, пожалуйста, Виктор Николаевич.

Учитель не знает, с чего начать разговор. Жаловаться на Исаева? Рассказать о встрече на берегу? О том, что они давно уже почти враги – он и мальчишка? Нелепо!.. И учитель говорит:

– Платон Яковлевич, Исаев сегодня сорвал урок… Я не знаю, что с ним делать.

– Опять Исаев! – мохнатые брови директора ползут вверх, изгибаются, как гусеницы. – Что же, Исаев, выгнать тебя в конце учебного года?

– Я ничего не сделал, – глухо отвечает Петька.

– А все-таки?..

– Я не отдал ему тетрадь.

– Кому это «ему»? – повышает голос директор.

– Учителю.

– У учителя есть имя!

Петька молчит.

– Что за тетрадь?

– Не знаю.

– Это твоя тетрадь?

– Нет.

– Чья же?

– Одного ученика.

– Какого ученика?

Петька молчит.

– Почему у тебя оказалась чужая тетрадь?

Петька молчит. Он смотрит директору прямо в глаза и, конечно, не подозревает, что он – именно Петр Исаев – нравится директору больше, чем любой из учеников Усть-Каменской школы. Но директор не имеет права любить одних больше, чем других. Поэтому он говорит по-прежнему строго:

– Ты знаешь, Исаев, что будет, если я на педсовете поставлю вопрос о твоем исключении?

Петька молчит.

– Я думаю, что исключать не нужно. Он исправится. Ты ведь исправишься, Исаев? – произносит Виктор Николаевич и чувствует, что слова его казенны и неуместны. Непримиримая правда живет в этом мальчишке, и он несет эту ребячью правду наперекор всему, до конца верный своему «я». Он ошибается, но не лжет.

«Его нужно не исправить, а направить», – думает Виктор Николаевич. И впервые смотрит на Петьку даже с некоторым дружелюбием. Но Петька еще не научился угадывать чужие мысли и понимать взгляды. Он понимает слова. И от этих слов, оттого, что за него заступился учитель, который привел его на расправу, в груди Петьки лопается какая-то струнка.

– Я не исправлюсь, – говорит он, не сдерживаясь более. – Я никогда не исправлюсь! Уйду из школы и буду работать! Я не хочу быть каким-нибудь интеллигентом!

– Значит, ты не хочешь быть интеллигентом, – медленно и сурово говорит директор. – Хорошо!

Он достает лист бумаги и карандаш, кладет на стол.

– Садись сюда. Пиши.

– Что писать? – недоуменно спрашивает Петька.

– Пиши: «Я не хочу быть интеллигентом».

Петька растерян. Разве существует какое-то особое наказание за то, что человек не хочет быть интеллигентом?

– Пиши!

Петька с опаской берет карандаш, присаживается на край стула и выводит: «Не хочу быть ин…» – здесь он задумывается, но ненадолго. Мотнув головой, решительно дописывает: «… тилегентом».

– Ясно, – говорит директор. – А грамотным, просто грамотным человеком ты тоже не хочешь быть? В одном слове – три ошибки!

Петька изумлен совершенно искренне. Он даже забывает, что говорит с директором.

– Три!? Платон Яковлевич, честно?..

Директор усмехается. Он видит Петькину растерянность, но не хочет насладиться его позором.

– Иди, Исаев. И помни: прежде чем написать или сделать что-нибудь, надо думать. А еще помни, что разговор – этот – последний. Понял?

– Понял.

У двери Петька задерживается и, сознавая, что все кончилось, спрашивает уже из озорства:

– Маме сказать, чтобы в школу пришла?

– Брысь! – директор хлопает по столу, и Петька, счастливый, вылетает за дверь.

– Вот вам Исаев, – говорит директор, прислушиваясь к перестуку Петькиных каблуков. – Видели? Прикрикнешь – смеется, пожалеешь – обидится. Знаете почему? Отец у него погиб на лесосплаве… Мать целый день занята. Да еще брат маленький… Мальчишка в доме – хозяин. Работы хватает: дрова возит из тайги, посуду моет, иногда и обед сварит. Но ведь все же – мальчишка… Надоест, вырвется из дома и куролесит: там нашумит, тут надерзит. Стали говорить: «хулиган». А потом так и пошло: что ни сделает – хулиган. Говорили, говорили, а он и поверил, что правда, – хулиган. Вот теперь и доказывает. В прошлом году он на плоту чуть не до Игарки уплыл. На мать обиделся. Хотел сам себе на жизнь зарабатывать. А по-моему, все у него от гордости. Готов со всем светом на кулачках… Вы никогда не задумывались над тем, чем сильнее всего можно обидеть мальчишку? Превосходством. И снисходительностью. Мы, взрослые, почему-то стесняемся разговаривать с ними, как равный с равным. Мы имеем право на гордость, самолюбие, любовь и ненависть… А они – нет? Они все понимают и чувствуют, как мы, только меньше знают. Их честность – это честность без оговорок. Они беспощадны к тому, что им не нравится. Они строят себе свой мир и не любят насмешек. Только очень искренний и простой человек может быть принят ими, как равный. Обмануть их невозможно. Я всегда оцениваю себя по тому, как ко мне относятся дети. И я был бы счастлив, если бы кто-нибудь из моих учеников пригласил меня играть в футбол. Тот же Исаев… Он всегда неправ, но всегда честен. Вы еще очень молодой учитель, Виктор Николаевич… Я знаю, что Исаев порой просто невыносим… Но сейчас – совсем о другом. Я понимаю, что пока вам трудно. Помочь вам – моя обязанность. Но я могу дать только единственный и главный совет: держитесь всегда так, чтобы ваши ученики приглашали вас играть в футбол. Извините меня, это не лекция. Это – я сам.

– Я хочу, чтобы им всем было лучше… – отвечает Виктор Николаевич после раздумья. – А они не понимают… Скажите, Платон Яковлевич, – долго так будет?

Директор смеется. Он такой большой и грузный, что в такт смеху начинает вздрагивать стол и лампа на нем, и в чернильнице ходят фиолетовые волны. И только теперь Виктор Николаевич верит, что слова директора – не лекция.

А Петькин путь прям, как стрела: по коридору, с разбегу в дверь и – каникулы.

Юрка и Димка ждут у ворот.

– Исключили?

– Ну да! Поговорили просто. На свою тетрадь.

– Петька… – растроганно говорит Юрка. – Я отдам тебе два патрона шестнадцатого калибра. Ты у меня просил, – помнишь?

– А чего у тебя в тетрадке?

Юрка раздумывает несколько секунд.

– Ладно. Я никому не говорил, а вам скажу. Айда на берег!

Возбужденные и радостные, они мчатся по улице, потом – по берегу. Они швыряют портфели с откоса и скатываются вниз в облаках пыли. Они перестали быть учениками. Впереди – лето!