Текст книги "Безумие"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Я вздохнул:

– Хорошо, согласен. Формальная логика порочна, формальная логика – бяка. Но я не слышал еще, что ты предлагаешь взамен ее. А голая критика еще никогда не рожала ничего, кроме пустого места!

– Чтобы ответить на этот вопрос, я вернусь к задаче, которая была предложена Санчо, – спокойно проговорил Гранин. – Давай задумаемся, кто виноват в том, что стражник на мосту оказался в таком двусмысленном положении. Догадаться нетрудно – начальник стражи! Он плохо проинструктировал своего подчиненного, говоря современным языком, разработал неполную программу его действий. Он предусмотрел лишь два варианта: свободная дорога, если путник сказал правду, и виселица, если он солгал. Выясняется, однако, что эти варианты не исчерпывают действительности. Если бы начальник стражи знал об этом, он обязательно добавил что-нибудь в таком роде: "Буде же путник выскажется странно, не истинно и не ложно, то, толкнув его с места в воду, предоставить самому провидению решить его судьбу".

И тут мешанина образов и мыслей, почерпнутых мной за последние дни, машинное безумие, ящерицы, кошки, режимы работы мозга и автопилоты – вдруг отлилась в единое стройное целое. Догадка молнией сверкнула у меня в голове.

– Так-так, – я снял шляпу, вытер лоб и снова надел ее, – ты считаешь, что человеческий мозг работает не в двоичном, а в троичном коде?

– Именно! И в этом его решающее отличие от логосов!

– Следовательно, переход мозга с обычного режима работы на аффектоидный есть по сути переход с троичного кода работы на двоичный?

– Верно, это своеобразный скачок в прошлое, к предкам, потому что мозг пресмыкающихся, по-видимому, работает только в двоичном коде.

– А безнадежные шизофреники – это, стало быть, люди, мозг которых устойчиво перешел на двоичный режим работы?

– По крайней мере у кататоников. Так мы говорили, азартно перебивая друг друга, пока я не остановился и не сказал:

– Ты знаешь, Сергей, ведь это очень интересная мысль! Вы должны понять меня, я математик. Общие рассуждения, как бы они ни были интересны, так и остаются для меня общими рассуждениями. Другое дело – переход с двоичного кода на троичный. Это нечто конкретное, что можно подвергнуть строгому математическому анализу. Двоичному коду соответствует формальная логика, а теперь перёд моим внутренним взором смутно вставали контуры нового грандиозного научного здания – математизированной диалектической логики, которая будет соответствовать коду троичному. Логики, в которой наряду с утверждением и отрицанием есть еще и отрицание отрицания, похожее на утверждение, однако, в отличае от формальной логики, ему не эквивалентное.

– Меня смущает одно, – признался я, возобновляя движение, – ты не без оснований считаешь, что моделирование бесконечной вселенной всего из двух кирпичиков – занятие для безумцев, порочное в самой своей основе. А потом добавляешь третий кирпичик – и пожалуйста, вселенная на лопатках!

– Меня и самого смущало это, – признался Гранин, – пока я не сообразил, что просто-напросто не учитываю особенностей этого третьего кирпичика. Если "да" и "нет" – это самые настоящие, глупые кирпичи, то "отрицание отрицания", ни "да", ни "нет" – нечто гибкое, многоликое, могущее в итоге превратиться во все, что угодно. Мозг мне представляется теперь не просто устройством уникальной сложности, но и сложноиерархической суммой многих логических подсистем, в каждой из которых проблема рассматривается с разных точек зрения и на различных уровнях обобщенности. Если в одной подсистеме не получено радикальных "да" и "нет", проблема передается в следующую, и там это ни "да", ни "нет" рассматривается заново. Я думаю, что озарение, вдохновение – называй это, как хочешь, – состоит по существу в расширении сферы троичного кода в нашем мозгу, в создании новых, дотоле несуществовавших и, увы, неустойчивых логических подсистем.

Некоторое время мы шли молча.

– А ты представляешь, какая это возня – перевести все эти мысли на строгий язык математики? – высказал я вслух вдруг пришедшую в голову мысль.

– Да, – без всякого энтузиазма согласился Гранин. И засмеялся, ободряюще тряхнув меня за плечо: – Ничего! Помощники найдутся!

9

На следующий день после того памятного вечера, когда мы с Сергеем ходили по гостям, а потом гуляли под дождем, я вернулся с работы усталый, с тяжелой головой. Гранин лежал на диване, закинув руки за голову и глядя в потолок. Скосив на меня глаза, он спросил:

– Жив?

– Жив, – не совсем уверенно ответил я.

Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две большие чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:

– Как дела?

– Да вот, еду, – ответил он неопределенно, покосился на меня и сердито закончил, – в Новосибирск!

– В Новосибирск? – удивился я. – Это еще зачем?

– Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.

Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.

– Но тебе же нельзя ехать!

Сергей молча передернул плечами.

– Тебе нельзя ехать! – уже зло сказал я. – Ты на пороге большого открытия, и надо ковать железо, пока оно горячо!

– Кого это интересует, – с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.

– Как это кого? – взбеленился я. – Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?

– Ты думаешь, я не пробовал отказаться? – покосился на меня Сергей. Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой загружен лекциями, третий готовится к защите, четвертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами – чистая самодеятельность.

Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.

– Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую командировку, ты предаешь и Шпагина, и науку?

Сергей смотрел на меня с любопытством.

– А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?

– Что делать? Вот увидишь, что надо делать!

Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.

По пути в институт я молил судьбу лишь об одном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью "Партком", я без раздумий толкнул ее плечом и вошел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благосклонной: шло заседание, и все, кто был мне нужен, оказались в сборе.

На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, нежелании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Центральный Комитет! Мне потом не раз и весьма красочно расписывали "явление Христа народу", как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное – говорил я так страстно и невнятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собственно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для очередной гневной тирады, секретарь парткома, седенький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня:

– Кто вас обидел, Николенька?

Пользуясь разницей в возрасте, он нередко называл меня именно так. Мне это вовсе не нравилось, но сказать ему об этом я стеснялся.

– Меня? – я перевел дух и несколько растерянно ответил; – Меня лично никто!

– Тогда зачем же вам ехать в горком партии или даже в Центральный Комитет? – все также ласково поинтересовался секретарь, глядя на меня ясными прищуренными глазами.

– Потому что посылать сейчас Гранина в командировку – преступление! Нельзя прерывать работу на такой стадии! – со страстной убежденностью немедленно ответил я.

Пробежал гул, кто-то засмеялся, кто-то фыркнул в кулак. Анатолий Александрович, сохраняя полную невозмутимость, поговорил с соседями справа, слева, даже через стол и снова обернулся ко мне;

– Кого же вы предлагаете послать вместо Гранина? Вопрос застал меня врасплох.

– Кого? – переспросил я.

– Если нельзя послать Гранина, то кого-то надо послать вместо него, приветливо пояснил милейший Анатолий Александрович.

– Да кого угодно! – нашелся я. – Понимаете? Только не Гранина!

Сбоку засмеялись, я сердито повернулся, собираясь что-то сказать, но меня остановил заместитель директора института.

– Ну, а если мы пошлем вас?

– Меня, так меня! Я же сказал – кого угодно!

– Отлично! – улыбнулся заместитель директора. – Идите оформляйтесь, я позвоню.

Все решилось так быстро и неожиданно, что я толком не осознав, в чем дело, продолжал стоять столбом. И тогда Анатолий Александрович, склонив голову набок, доброжелательно спросил:

– У вас что-нибудь еще, Николенька, или нам можно продолжать?

– Продолжайте, – пожал я плечами и, помедлив, покинул заседание.

Закрывая за собой дверь, я услышал не очень громкий, но этакий мощный шум – словно свалилась большая груда бумаг. Только пройдя шагов десять по коридору, я понял, что это был приглушенный взрыв хохота.

Много времени спустя, разговаривая как-то с Анатолием Александровичем, я поинтересовался, почему так легко, не вникая даже как следует в суть дела, начальство согласилось выполнить мою просьбу. Неужели испугалось моих довольно бестолковых угроз?

– Ну, что вы, Николенька, – улыбнулся Анатолий Александрович, глядя на меня ясными лукавыми глазами, – просто вы были так взвинчены, так не похожи на самого себя, что партком сразу единодушно уверился в абсолютной серьезности вашей просьбы.

Он прищурился и добавил;

– А потом нам ведь было совершенно все равно, кого послать – вас или Гранина.

В Новосибирске я провел три долгих дня, изнывая от нетерпения и мечтая о том, чтобы эти дни пролетели как можно скорее. Как далеко продвинулся в своих исследованиях Сергей? Как встретил его идеи Шпагин? И главное, удалось ли создать тот коллектив энтузиастов, о котором мечтал Сергей? Днем в конференц-зале, особенно когда разгоралась очередная дискуссия, в которой причудливо мешались научные и житейские дела (а такого рода дискуссии проходят особенно страстно и непримиримо), было еще терпимо, а вот вечерами я просто не знал, куда себя девать. С последнего заседания я отправился прямо на аэродром, благо билет был куплен заблаговременно, и вечером того же дня, проболтавшись в воздухе несколько часов, добрался до родного города.

Шел густой пушистый снег, но, только выбравшись из автобуса, я понял, как хорошо на улице. Поэтому, покосившись на длинную очередь у троллейбуса, я пошел домой пешком. Круглые фонари тянулись вдоль улицы, как полные белые луны. Около каждой из них плыл, тянулся вниз танцующий хоровод белых веселых звезд. И оттого, что лун и звезд было слишком много, улица казалась необычной, похожей на декорацию театральной сцены. Снег все успел укутать в белые пышные наряды: деревья, автомашины, каждый выступ на стенах зданий; даже на верхушках столбов и светофоров красовались пышные белые тюрбаны. Людской поток, таявший в глубине снежной завесы, был полон добродушия и беспричинного веселья. Молодежь шумела, хохотала и бросалась снежками, ребятишки, как воробьи, пронырливо шныряли под ногами. Мне вдруг почудилось, что это новогодний вечер, хотя до Нового года оставалось еще больше месяца.

Снег совсем залепил мне лицо, как вдруг я почувствовал такой сильный толчок, что у меня чуть не слетела шапка. Я рассердился и уже открыл было рот, чтобы обругать нахала, но вместо него увидел миловидную девушку. Она растерянно смотрела не на меня, а на многочисленные пакеты, валявшиеся вокруг нас на заснеженном тротуаре. Один пакет надорвался, из него высыпалось несколько дешевеньких фруктовых конфет, на них уже падали снежинки. Прохожие отпускали шуточки, посмеивались и с неожиданной деликатностью обходили место катастрофы сторонкой.

– Вы как танк, – укоризненно сказал я и стал подбирать рассыпавшиеся пакеты.

– Еще неизвестно, кто из нас танк!

Девушка тоже наклонилась и принялась помогать мне. Мы поднялись почти одновременно. Совсем близко я увидел серые удивленные глаза, чистый лоб и прядь русых волос, густо припорошенную снегом. Сердце у меня чуть дрогнуло, будто я испугался чего-то. Чтобы скрыть замешательство, я сказал, взвешивая на руках пакеты:

– А у вас неплохой аппетит.

– Это не только для меня, – девушка улыбнулась, – для всей комнаты. Я живу в общежитии, дежурю сегодня.

Движением головы она отбросила прядь волос и показала на свои руки:

– Кладите.

Глядя, как я укладываю покупки, девушка спросила, чуть смущаясь:

– Вас зовут Николай Андреевич, да?

– Да, – удивленно ответил я.

– Вы нам статистику читаете, – пояснила девушка.

– Да-да, и я вас припоминаю, – неуверенно сказал я.

– Ну, – убежденно сказала девушка, пряча подбородок среди своих пакетов, – вы никого не замечаете и никого не помните. По крайней мере, девчата так говорят.

– Н-да, – сказал я, потирая лоб, и добавил: – Но вас-то я определенно припоминаю. Вы на первом ряду сидите? Она с улыбкой покачала головой.

– Нет, я сижу в середине, у окна. Когда лекция скучная я смотрю, что делается на улице.

– Так у меня скучные лекции? – для вида оскорбился я. Она засмеялась.

– Да разве я про вас говорю! – и вздохнула. – Ну, я побегу? А то меня ждут.

– Бегите, – разрешил я и вдруг спросил: – А вы всегда сидите там, у окна?

– Всегда, – ответила девушка и покосилась назад. Возле нас остановился солидный мужчина. Его высокая шапка и пальто были густо засыпаны снегом. Он был похож на очнувшегося от летней спячки сердитого деда-мороза.

– Молодые люди, – раздраженно сказал он в пространство между нами, – вы могли бы выбрать для свидания и более уединенное место.

И, намеренно толкнув меня плечом, он важно проследовал дальше. Девушка украдкой взглянула на меня. Я перехватил этот взгляд и спросил неожиданно для самого себя:

– Как вас зовут?

– Вера, – сразу же ответила она и улыбнулась из-за своих пакетов.

И я улыбнулся, хотя мне почему-то было немножко грустно.

– Что ж, Вера, до свидания.

– До свидания, Николай Андреевич.

Я смотрел, как девушка исчезает за завесой пушистого снега, и гадал, обернется или нет. И когда совсем уже решил, что не обернется, Вера все-таки обернулась и неловко, мешали пакеты, помахала мне.

Когда девичья фигурка совсем затерялась среди людей и снега, я поднял голову и увидел, как валится и валится на меня сверху снег, словно само небо с легким шорохом сожаления опускается на землю. Как-то вдруг мне пришло в голову, что там, наверху, за снежным потоком и рыхлыми сырыми облаками морозно и строго искрятся звезды.

А снег все валился, шуршал, падал мне на лицо, щекотал, холодил кожу и исчезал – таял. Я улыбнулся этому доброму и грустному снежному небу и медленно пошел дальше. Я шел и думал о Шпагине, об уверенном хватком Гершине-Горине и его красавице-жене, о сероглазой девушке, которая ушла неведомо куда за снежную завесу, и о новой науке, которая рождается в этом мире незримо, мучительно и здорово интересно.

Я так задумался, что очнулся, лишь увидев перед собой наш дом. Густо облепленный снегом, он стоял нахохлившись и равнодушно смотрел на меня светящимися глазами-окнами. Я сочувственно подмигнул ему и вошел в подъезд. Еще на ходу приготовив ключ, я отпер входную дверь и удивленно приостановился на пороге: в нашей такой обычно тихой квартире было непривычно шумно. Из большой комнаты доносились голоса, смех и звон посуды. Недоуменно оглядевшись, я заметил, что вешалка битком забита чужими незнакомыми пальто. Несомненно, у нас происходило какое-то торжество. Я покосился на изящную меховую шапочку, лежавшую поверх мужских шапок и шляп. Может быть, Сергей надумал жениться? Мысль эта показалась мне такой нелепой, что я фыркнул и, не раздеваясь, на цыпочках подошел к приоткрытой двери.

Осторожно заглянув в щель, я увидел длинный, обильно накрытый стол, а за столом Гранина, Надежду Львовну, Федора Васильевича, Гершина-Горина, Михаила и каких-то незнакомых мне мужчин. У дальнего конца стоял Шпагин с большим бокалом шампанского в руке. Шпагин говорил какую-то прочувственную речь, резковато жестикулируя, бокал был полон, поэтому шампанское иногда выплескивалось, но Шпагин не обращал на это никакого внимания.

– Нет, совершенно серьезно. Я был круглым набитым эгоистичным дураком! Я привык считать логосы своей личной собственностью, чем-то вроде письменного стола...

– Или жены, – при общем смехе добавил летчик-испытатель.

– Федор Васильевич! – обернулся к нему Шпагин. – Если бы не жена... впрочем, это к делу не относится. Важно другое – передо мной открылись такие перспективы, что голова идет кругом.

– Это от шампанского, – лукаво ввернул Сергей.

– Вы меня не собьете, – упрямо продолжал Шпагин, перекрывая общее веселье, – я понял, понимаете, понял, какая это сила – единение!

– Жаль только, что, прежде чем объяснится, мы забыли размежеваться, усмехнулся Гершин-Горин.

Под хохот, сопровождавший эту фразу, я и вошел в комнату.

Меня встретили нестройным веселым хором голосов. Я пробежал глазами по знакомым и незнакомым, но одинаково жизнерадостным лицам. И мне почему-то вспомнился детский лепет Логика, снежное небо, с легким шорохом оседающее на землю, и холодные морозные звезды за ним.