Текст книги "Безумие"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Шпагин нахмурился, похоже он собирался сказать нечто ядовитое, но вместо этого вдруг отвел глаза, потер могучий выпуклый лоб и с вялой усмешкой не то сказал, не то спросил:

– И другого выхода нет.

– Нет, Юрий Иванович, – негромко подтвердил Сергей.

Шпагин кивнул, соглашаясь. Он все еще раздумывал, хмуря брови.

– Что ж, – сказал он наконец невесело и почти равнодушно, – пожалуй, вы правы, Сергей Владимирович.

Он хлопнул себя по карманам, достал свою жалкую мятую пачку папирос, но закуривать не стал, а просто посмотрел на нее и бросил на стол.

– Пожалуй, вы правы, – медленно повторил он и криво улыбнулся, – придется идти и на эту жертву. Это, знаете, как в шахматах, – жертва фигуры в безнадежной позиции, чтобы вызвать осложнения, – а там видно будет!

Он поднял глаза на Гранина.

– Не обращайте внимания на терзания бездарного эгоиста и действуйте. Благословляю, делайте все, что найдете нужным, только... – он замялся, только подбирайте настоящих ребят, а?

Когда мы собирались уходить, а это получилось как-то само собой, скорее всего Гранин просто почувствовал, что Шпагину надо побыть одному, я, с трудом подбирая слова, принялся говорить Шпагину о том, что он поступил как настоящий ученый и я глубоко уважаю его за это. Он удивленно взглянул на меня.

– Ну-ну, юноша, без сантиментов, излишняя чувствительность вредна математикам. Нервы вам понадобятся для более серьезных дел. – И, легонько тряхнув за плечи, довольно бесцеремонно выпроводил меня за дверь.

Мы уже выходили на улицу, когда нас догнала жена Шпагина.

– Что же вы?! – укоризненно проговорила она.

– Понимаете, Надежда Львовна, – начал вдохновенно врать Сергей, – только разговорились, меня вдруг как обухом по голове ударило – сегодня же собрание!

Надежда Львовна рассеянно кивнула головой:

– Вы извините Юру. Он переутомился и совсем не в себе. Я ведь даже врача вызывала. Конечно, Юра поскандалил, но я все-таки добилась, чтобы врач его осмотрел. Ничего серьезного, нервное переутомление и расстройство. Но работать ему запретили категорически! Только читать – и то юмор да приключения.

Она виновато улыбнулась.

– Не сердитесь на него. И заходите. Обязательно заходите – Прощаясь, она крепко, по-мужски, пожала нам руку.

Сотню-другую шагов по улице мы прошли молча. Сергей шагал быстро, не глядя по сторонам, уткнув подбородок в воротник плаща.

– Теперь нам обратного пути нет, очень решительно сказал я наконец, хоть сдохни, а Шпагину надо помочь!

– Да, – согласился Сергей, – Михаил прав, надо определенно идти именно по этой дорожке.

Я присмотрелся к нему и понял, что он думает не о Шпагине и вовсе не занят своими переживаниями. Он и так и эдак прокручивал в голове проблему логосов!

Я завистливо вздохнул и спросил с любопытством:

– Что ты имеешь в виду? И долго ещё ты будешь играть со мной в прятки?

Гранин покосился на меня и заговорщицки сказал:

– Тихо!

В глазах его появилось лукавство.

– Догадки пугливы, Николенька, они ужасно не любят, когда о них говорят преждевременно. И если что не так – исчезают без следа!

6

Через несколько дней после памятного визита к Шпагину Сергей во время завтрака вдруг спохватился:

– Да... Постарайся побыстрее разделаться с делами и пораньше приходи домой.

Дожевывая бутерброд, я невнятно проговорил: – А зачем это пораньше?

– В гости пойдем, – коротко ответил Сергей. Я удивленно посмотрел на Гранина, но он невозмутимо завтракал, не обращая на меня внимания, держа в левой руке вилку, а в правой нож и очень ловко ими управляясь. Он был жутким снобом в этом отношении и всегда вел себя за столом точно на званом обеде, что меня порой слегка раздражало. Неодобрительно следя за Сергеем, я спросил:

– А это обязательно – в гости? Я имею в виду себя.

– Обязательно.

– Но с какой стати? Ты же не ходил со мной к Михаилу?!

– Ты и не просил меня об этом. А потом, – Сергей поднял на меня чуточку грустные, чуточку лукавые глаза, – есть некоторые обстоятельства, ты уж поверь мне на слово.

– Ну, если обстоятельства, так и быть, поверю.

В эти самые гости Сергей собирался так долго, словно мы отправлялись на светский раут. Он тщательно побрился, надел свой лучший костюм, три раза менял галстук и поинтересовался, не стоит ли зайти в парикмахерскую подровнять прическу. Я ответил, что не стоит, но, глядя на Сергея, тоже облачился в свой лучший костюм. Мне очень хотелось узнать, к кому мы идем, но, помня просьб/ Сергея поверить ему на слово, я сдержался.

Таинственные знакомые Гранина жили в самом центре города в четырехэтажном здании старой постройки. Войдя в широкий подъезд, я направился было к лестнице, но Сергей остановил меня и взглядом указал на кабину лифта.

– Да он не работает; – сказал я, по опыту зная, что такое лифты в старых домах.

– Работает, – хмуро ответил Сергей, – в этом доме все работает.

Гранин не ошибся, лифт в самом деле работал и исправно поднял нас на третий этаж. Выйдя из кабины, мы оказались перед высокой дверью, на которой была прикреплена массивная бронзовая табличка. На ней крупными буквами значилось "Профессор Гершин-Горин Б. И.", а ниже уже помельче и не так выпукло – "Психиатр". "Понятно, – подумал я, – но не совсем".

Гранин протянул руку и деликатно нажал кнопку звонка. Через несколько секунд что-то щелкнуло раз-другой, загремела цепочка, и только после этого дверь распахнулась окончательно. На пороге стояла молодая, скромно одетая и очень красивая женщина.

– Я вас слушаю, – вежливо, но суховато проговорила она. Я молчал, несколько ошарашено разглядывая красавицу, появившуюся вместо дряхлого профессора, которого я ожидал увидеть. Молчал и Сергей. Я удивленно покосился на него, но в этот момент холодное лицо женщины дрогнуло, и она сказала удивленно, обрадовано и, пожалуй, смущенно:

– Сережа!

– Здравствуй, Лена, – мягко ответил Гранин.

– Долго же ты не навещал нас, – укоризненно начала молодая женщина и вдруг спохватилась: – Да что мы стоим здесь? Проходите!

Последнее слово фразы относилось ко мне и было сказано совсем в другом ключе – приветливо, но без всякой теплоты. Пропуская нас в переднюю, Лена обернулась через плечо и крикнула:

– Боря! К нам гости!

В ответ раздался приглушенный, неопределенный звук, что-то вроде "ну вот" или "опять", что привело меня в легкое смятение.

Пока мы раздевались, Лена продолжала по-семейному упрекать Сергея за то, что он так долго не показывался, а я думал: может быть, профессора психиатрии и экстравагантные люди, однако они вряд ли позволяют дочерям называть себя по имени, а поэтому Лена, очевидно, не дочь, как я решил сначала, а жена профессора. В таком случае у нее какие-то странные взаимоотношения с Сергеем, а впрочем, кто их знает, красавиц. Для меня они всегда были чем-то вроде комплексных чисел, которые удобно и приятно использовать при решении многих задач, но истинный смысл которых непостижим для человеческого ума.

Скрипнула дверь, и в переднюю вошел высокий полноватый мужчина средних лет с крупными правильными чертами лица. Несколько мгновений он разглядывал нас, щуря красивые темные глаза, а потом несколько театрально развел руками.

– Ба, Сергей Владимирович, – четко проговорил он приятным баритоном и крепко пожал руку Сергею.

Сергей довольно церемонно представил меня хозяевам дома, а я машинально отвесил легкий поклон. У меня было такое ощущение, точно это не я, а кто-то другой, виденный мной в каком-то зарубежном фильме, двигается и говорит за меня в этой квартире. Я чувствовал себя настолько уверенно благодаря этому, что меня не смутил даже пристальный взгляд Гершина-Горина, которым он ощупал меня, сохраняя любезную улыбку на холеной физиономии.

– Да, что же вы остановились? Проходите, – предложила Лена.

Проследив за ее приглашающим жестом, я уперся взглядом в уголок комнаты, вероятно гостиной: тяжелый ковер на полу, ультрасовременное кресло, тусклый блеск полированной мебели, фарфор и хрусталь за стеклом.

– Прости, Лена, но я по делу, – извинился Сергей и повернулся к Гершину-Горину, – к вам, Борис Израилевич.

– Всегда одно и то же, – слегка кокетничая, обиделась молодая женщина. Дела, дела, дела. Надеюсь, Сережа, ты потом и для меня найдешь несколько минут.

– Непременно, – светски ответил Сергей.

– Если по делу... – Гершин-Горин снова остановил на мне испытывающий взгляд, – то прошу в кабинет.

К моему удивлению, кабинет психиатра представлял собой полный контраст с виденным мною уголком гостиной и был обставлен в подчеркнуто строгом, академическом стиле; рабочий стол, книжный шкаф, какая-то сложная радиотехническая аппаратура, кушетка за ширмой и полумягкие стулья. Никаких украшений, ничего лишнего, ничего похожего на роскошную гостиную. Гершин-Горин любезно усадил нас и сел рядом, а не за докторское место за столом, подчеркивая, видимо, этим неофициальность беседы.

– Ну, – проговорил он, снова ненадолго останавливая на мне свой пристальный взгляд, – слушаю вас, Сергей Владимирович.

И, чуть приподняв брови, изобразил на своем красивом лице любезное и несколько снисходительное внимание. Гранин усмехнулся и мимоходом заметил;

– Если вы, Борис Израилевич, считаете моего друга своим потенциальным пациентом, то глубоко заблуждаетесь. С психической точки зрения он совершенно безупречен.

Меня в жар бросило, а Гершин-Горин негромко и вкусно рассмеялся.

– Признаюсь, я думал именно об этом.

Только теперь я догадался, что означали пристальные взгляды профессора психиатрии. Я сидел красный, Сергей посмеивался, а Гершин-Горин лениво сказал мне:

– Полноте, не стоит сердиться на естественную ошибку специалиста.

Повернувшись к Сергею, он продолжал уже в другом тоне:

– Но, Сергей Владимирович, какое же другое дело могло привести вас ко мне?

– Мне нужен ваш совет.

– Советы – моя специальность, – начал было Гершин-Горин, но его прервал стук в дверь.

– Да, да, – с ноткой недовольства слегка повысил он голос.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Лена с подносом в руках. На подносе стояла бутылка коньяка, тарелка с тонко нарезанным лимоном, розетки с сахарной пудрой и три маленькие, сверкающие затейливой резьбой рюмки. Поставив все это на стол, Лена сказала с улыбкой:

– Я думаю, рюмка коньяка не повредит вашим мужским делам. Верно, Сережа?

И она непринужденно положила свою белую руку на плечо моего друга.

– О, "Двин"! – говорил между тем Гершин-Горин снисходительно восторженным тоном знатока, разглядывая бутылку на свет. – Я и не знал, Леночка, что у нас в доме

есть такой чудный коньяк.

– Деловым мужьям и не полагается знать всех секретов дома, – невозмутимо ответила Лена и сняла руку с плеча Сергея. – Я пойду, не смею мешать вашим делам. – Она улыбнулась всем и никому в отдельности и вышла, вставив после себя пряный аромат дорогих духов.

Гершин-Горин проводил ее взглядом, мельком глянул на Сергея, ловко налил три рюмки коньяка и, проговорив "прошу", взял одну из них, Сергей взял другую, я третью. Я держал рюмку в руке и медлил. Мне почему-то хотелось посмотреть, как выпьет коньяк Гершин-Горин. Он не заставил себя ждать: медленно, смакуя каждый глоток, опорожнил рюмку, ухватил двумя пальцами ломтик лимона, обвалял его в сахарной пудре, ловко бросил в рот и, облизав полные губы, причмокнул ими от удовольствия. Поймав мой взгляд, Гершин-Горин непринужденно подмигнул, усмехнулся, вытер белоснежным платком губы и обратил к Сергею внимательный взгляд:

– Итак, слушаю вас, Сергей Владимирович.

Гранин, успевший покончить с коньяком, не торопясь поставил рюмку и откинулся на спинку стула.

– Мне хотелось бы знать, Борис Израилевич, – что известно психиатрам о внутреннем механизме безумия?

Рука Гершина-Горина, тянувшаяся с платком к карману, замерла на полдороге.

– То есть? – переспросил он.

Сергей улыбнулся.

– К сожалению, я могу лишь повторить вопрос. Знаете, как говорят англичане, я сказал то, что я сказал.

– Так... – неопределенно протянул Гершин-Горин и спрятал платок в карман. – Какое же конкретно заболевание вас интересует?

– Да, честно говоря, я бы послушал обо всех, о которых вы можете рассказать.

– Так... – снова протянул Гершин-Горин и насмешливо прищурил свои красивые глаза. – А скажите, уважаемый Сергей Владимирович, за коим бесом вам это понадобилось?

– Что может быть естественнее желания расширить свои знания? – невинно ответил Сергей.

Гершин-Горин чуть улыбнулся.

– Если хотите получить обстоятельный ответ, давайте на чистоту, Сергей Владимирович.

И Сергей засмеялся.

– Если вы настаиваете!

– Только в интересах дела!

– Хорошо, я буду откровенен.

Сергей ненадолго задумался, а я сделал легкое движение, мне почему-то боязно было доверить тайну Шпагина этому... леопарду.

Я буду откровенен, – повторил Сергей, – суть дела выглядит следующим образом: у некоторых вычислительных машин достаточно сложной и совершенной конструкции обнаружились такие погрешности в работе, которые при желании можно истолковать в психологическом, более того, в психиатрическом плане...

– Как сумасшествие? – резко спросил профессор.

– В этом роде.

– Так!.. – Профессор налил себе рюмку коньяка, залпом выпил и небрежно бросил в рот ломтик лимона.

– Так!.. – невнятно повторил он, посасывая лимон и морщась от кислоты.

Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету и остановился перед Граниным.

– Может быть, мне и не следовало говорить об этом, – раздельно произнес он, – но догадываетесь ли вы, что психические ненормальности машин – это блестящее научное открытие?

Я насторожил уши. До сих пор история с логосами представлялась мне лишь печальным недоразумением.

– Не совсем, – неопределенно ответил Сергей.

– Я так и думал, – вздохнул Гершин-Горин и, смакуя каждый звук, сказал в пространство, – машинное сумасшествие! А, каково звучит?!

Он резко повернулся к Сергею.

– Понимаете ли вы, что это настоящий переворот в психологии и психиатрии? Моделирование психических заболеваний, анализ их функциональной сущности, разработка принципиально новых методов лечения, перевод всей психиатрии на математический язык. О, голова идет кругом! Я вижу четкие контуры новой науки!

– Так уж и науки, – подзадоривая, усомнился Гранин.

– Именно науки! Что бы вы сказали в недалеком прошлом о гибриде биологии с техникой? Нелепица! Ублюдок! А сейчас это полноправная и авторитетная наука. Теперь на повестку дня встает вопрос о создании нового гибрида гибрида высшей кибернетики, психологии и психиатрии.

– Психокибернетики? – подсказал Сергей.

– Ну, – поморщился Гершин-Горин, – неэстетично и прямолинейно. Скажем так – психоника. Каково звучит?! Впрочем, ближе к делу. В какой же все-таки форме проявляется сумасшествие машин?

– Один старый психиатр установил шизофрению, но оказался махровым консерватором и наотрез отказался от дальнейшего сотрудничества.

– М-да-а... – удовлетворенно протянул Гершин-Горин. – Я от сотрудничества не откажусь. Итак?

Я не понял, что значит это "итак", а вот Сергей сразу сообразил.

– Хорошо, – медленно произнес он, – можете считать, что такое сотрудничество вам предложено.

Гершин-Горин глубоко вздохнул и очень серьезно сказал:

– Уж кому-кому, а вам я верю, Сергей Владимирович. Даже на слово.

Прохаживаясь по кабинету, Гершин-Горин говорил профессионально суховатым тоном, отчетливо выговаривая каждое слово, словно читал лекцию:

– Откровенно говоря, не стоит возлагать слишком большие надежды на психиатрию и психиатров. Мы, психиатры, не столько ученые, сколько знахари и колдуны. Я говорю вполне серьезно. Если хирурга сравнить с современным инженером, то терапевт будет выглядеть кустарем, работающим в плохонькой мастерской, а психиатр – алхимиком. Алхимики наугад смешивали разные вещества в надежде получить философский камень, а мы также наугад применяем самые различные средства, надеясь на излечение больного. Мы, голые эмпирики, работаем по существу вслепую. Чтобы стать зрячими, нам не хватает того самого знания, за которым вы пришли сюда, – знания внутреннего механизма безумия.

Не знаю почему, но мне все время хотелось противоречить Гершину-Горину. До поры до времени я сдерживался, но теперь не выдержал:

– По-моему, вы сильно преувеличиваете беспомощность психиатрии, – заметил я.

Гершин-Горин насмешливо взглянул на меня. Когда он этого хотел, физиономия у него была очень подвижной и выразительной. Вот и теперь его усмешка выразила примерно следующее: "Милый мой! Какого черта мне, профессору психиатрии, вы толкуете об этой науке? Экий же вы самонадеянный болван!" Однако вслух он сказал мягко и снисходительно:

– Было бы ошибкой считать, что мы слепы совершенно. Психиатрией накоплен колоссальный эмпирический материал. Не чужды мы и некоторых теорий, Гершин-Горин опять усмехнулся. – Например, мы отлично знаем, что такое травматическая психиатрия. Умеем сознательно лечить психиатрические заболевания инфекционного характера; последствия сифилиса, энцефалитов, лихорадки и так далее. Недурно мы разбираемся в незначительных отклонениях от стереотипа, скажем, при различного рода неврозах и истериях. Но если посчитать зрячее поле нашей деятельности, то оно составит не более 50 % всей площади психической равнины. Другая же половина, в том числе и пресловутая шизофрения, для нас девственно темна. Мы применяем те или иные методы лечения лишь потому, что они дают желаемый эффект; лечение таких заболеваний, кстати говоря, отличная модель "черного ящика". Конечно, психиатры отнюдь не чужды некоторых вольных гипотез. Однако чтобы превратить их в настоящие теории, нам не хватает главного – знания того, что собою представляет безумие в чистом виде, при полноценном с физической и морфологической точки зрения мозге. Мало того, что мы не знаем ничего о болезненном состоянии, о безумии, мы плохо представляем себе, что такое сознание полноценное, что такое простая вульгарная мысль.

– Это вы напрасно... – упрямо сказал я, глядя в пол. – Философия давно установила, что такое сознание и что такое мысль.

– Вы думаете, я не знаю философского определения сознания? Сознание свойство высокоорганизованной материи, оно не материально, а идеально, не субстанционально, а функционально. Знаю! Может быть, для философии эти определения и хороши, но я не философ, я врач. Мне надо лечить людей или по крайней мере знать, что они не излечимы. Лечить эффективно и гарантированно. А чтобы это делать, надо четко представлять себе, что значит с точки зрения внутренней технологии мозга мыслить правильно или неправильно, грубо говоря, какова формула разума и какова – безумия. Поиск ключей к сознанию, мысли, а стало быть, и к исцелению безумия, ведется ныне не в кабинетах психиатров, а на листах бумаги с математическими формулами, в лабораториях, где создаются сложнейшие логические машины. Однако – в этом я убежден твердо – вы, кибернетики, достигнете немногого, если не пойдете на альянс с нами, психиатрами.

– Путь к сознанию лежит через психонику, – шутливо продекламировал Гранин.

– Совершенно верно, – серьезно согласился Гершин-Горин. – Психоника давно стоит на повестке дня. Кстати, о функциональности сознания. Тот факт, что фундаментально мертвые машины, чрезвычайно далекие субстанционально от живого мозга, страдают чисто человеческими пороками, – неоспоримое свидетельство в пользу функциональности сознания. По-видимому, некоторые психические заболевания, и прежде всего шизофрения, имеют функциональный характер. Их корни лежат глубже живой ткани, глубже электробиохимии, они – в самой сущности мышления!

– Все очень и очень интересно, – флегматично заметил Гранин, глядя в пространство.

Гершин-Горин рассмеялся, откинув назад свою крупную голову.

– Вы хотите сказать, что мы напрасно теряем время? И что, может быть, вы напрасно со мной связались? Не торопитесь с выводами!

– Вот уж этого я не думаю, – совершенно искренне ответил Сергей, – просто меня интересует один весьма конкретный вопрос.

– Слушаю, – деловито сказал Гершин-Горин, останавливая свой цепкий взгляд на Гранине.

– Не замечали ли вы у живого мозга нечто похожее на режимы работ?

– Пожалуйста, поконкретнее. Сергей потер лоб и усмехнулся.

– Конкретнее – это трудно, особенно в терминах психиатрии.

– А вы не стесняйтесь в терминологии.

– Скажем так, автомашина с двигателем внутреннего сгорания имеет несколько передач, несколько скоростей, как обычно говорят. Одну – для трогания с места и крутого подъема, вторую – для разгона, третью – для езды на максимальной скорости по ровной дороге.

– Понял, – перебил Гершин-Горин, с интересом глядя на Сергея, – а что, разве у логосов нет режимов работы?

– Нет.

– Ничего похожего, – подтвердил я.

– Тогда... – на лице Гершина-Горина появилась тонкая улыбка, – нет ничего удивительного, что логосы сходят с ума!

Мы с Сергеем переглянулись. Разговор становился интересным! Гранин уселся поудобнее и деловито попросил:

– Объясните-ка подробнее.

– Если пользоваться вашей аналогией с автомобилем, то и объяснять, собственно, нечего. Представьте себе машину, которая имеет лишь одну первую скорость. Колоссальный расход энергии, работа на износ – и мизерные результаты. Если это и не сумасшедший, то во всяком случае – ненормальный автомобиль.

– Аналогия любопытна, – заметил я, – но надо еще доказать ее состоятельность применительно к логосам.

– Не забывайте, коллега, – вежливо, но не без ядовитости ответил Гершин-Горин, – я психиатр, а не математик. Доказывать и устанавливать ваша прерогатива, а я пока – вольный сын эфира и могу гипотезировать, не связывая себя скучными догмами и унылой аксиоматикой.

"Вольный сын эфира" усмехнулся и сделал рукой порхающий жест, который, видимо, должен был имитировать свободу парения его мыслей. Впрочем, он тут же стал серьезным и сказал, обращаясь уже не столько ко мне, сколько к Сергею.

– Не собираясь ничего доказывать, я тем не менее приведу всякие соображения в пользу этих автомобильных аналогий. Но вам придется набраться терпения, потому что я должен начать издалека. – Гершин-Горин привалился к столу, опершись о него руками. – В мозгу человека есть любопытный бугорок, который почти неизвестен неспециалистам. Он называется таламусом. Считают, что таламус некоторым образом ответственен за эмоции человека, хотя его связи с лобными долями еще далеко и далеко не изучены. В первой половине нынешнего века португальский врач Антонио Мониш впервые в истории психиатрии предложил хирургический метод лечения тяжелых психических заболеваний, которые не излечивались никакими другими способами.

– Хирургический? – удивился я.

– Именно хирургический, – насмешливо сощурился Гершин-Горин. – Впрочем, неудивительно, что вы не знаете об этом. В свое время эта операция была широко распространена лишь в Соединенных Штатах, а ныне она и там почти не применяется. Ее вытеснили другие, может быть, менее радикальные, но зато более гуманные способы лечения. Суть этой операции, названной лоботомией, сводится к тому, что в черепе, по обе стороны лба, высверливают отверстия, а затем, вводя в эти отверстия специальный нож – лейкотом, рассекают пучки нервных волокон, идущих от таламуса к правой и левой лобным долям мозга.

– Как же Мониш додумался до этого? – полюбопытствовал Сергей, с видимым интересом следивший за рассказом Гершина-Горина.

– Его величество случай плюс наблюдательность и смелость, – пожал плечами психиатр. – Кабальеро Мониш обратил внимание на то, что шимпанзе с иссеченными лобными долями мозга переносили неволю гораздо лучше неоперированных обезьян, отличаясь спокойным и ровным характером. Мониш подумал, что полезное для обезьян может оказаться полезным и людям, и оказался настолько мужественным человеком, что решился на свой риск и страх оперировать безнадежного шизофреника. Операция оказалась эффективнейшим средством лечения многих совершенно безнадежных психических больных. В несколько модифицированном виде, когда лейкотом вводится без сверления черепа через глазное отверстие, она и получила распространение в Америке. Но для лоботомии характерен один любопытнейший и не очень вдохновляющий штрих: ни один из оперированных после излечения не мог вернуться к творческой деятельности, которая была прервана болезнью.

– Не смог или не захотел? – перебил Гранин.

– Не смог, именно не смог. Лоботомированные были вполне нормальными, уравновешенными и даже добродушными людьми. Они успешно работали официантами, лифтерами, механиками, были хорошими мужьями, но ни один из них не мог вернуться к недописанной книге, незаконченному исследованию, начатому проекту. Они выходили из-под ножа хирурга здоровыми, но творчески бесплодными людьми. Это и послужило, в конце концов, главным аргументом против лоботомии. В ходе операции вместе с безумием мозг терял и важнейшее качество, свойственное человеку, – способность к подлинному творчеству. И все это делали два движения лейкотома, которые отделяли скромный и незаметный таламус от огромной массы остального мозга!

Я забыл о своем недружелюбии к Гершину-Горину, захваченный его рассказом. А он, сделав эффектную паузу, уверенно продолжал:

– Вспомним, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека. А эмоции бывают разными. Крайней степенью их выражения являются аффекты. С определенным основанием состояние аффекта можно назвать кратковременным безумием. С другой стороны, некоторые виды безумия можно определить как затянувшиеся аффекты. В состоянии аффекта разум человека словно выключается. Человек действует как машина, подчиняясь самым нелепым желаниям. Он не отдает себе отчета в своих действиях и не может потом вспомнить их.

– А силы его удесятеряются, – словно про себя заметил Гранин.

Удивительно, но Гершин-Горин говорил примерно то же самое, что и Михаил! Гершин-Горин на секунду задержал на Сергее свой цепкий взгляд и подтвердил:

– Да, буквально удесятеряются. Физически слабый человек в состоянии аффекта может шутя раскидать целую толпу людей. Складывается впечатление, что в этом состоянии мозг переходит на какой-то иной режим работы, в корне отличающийся от обычного.

– Чем же он характерен, этот иной режим работы? – быстро спросил Сергей.

Гершин-Горин кивнул, подтверждая, что понял всю важность вопроса.

– Прежде всего резким угнетением всех сознательных корковых процессов, активизацией подкорки и предельной мобилизацией всех потенциальных возможностей организма, – психиатр говорил вдумчиво, четко выговаривая каждое слово. – Я убежден, что переход на эффектный режим осуществляется через воздействие таламуса, однако для этого нужен сильный внешний раздражитель – ужас перед неотвратимой опасностью, ярость, потрясение и так далее. Я убежден, что аффекторный режим – это реликтовый режим работы мозга. Он сохранился с той далекой эпохи, когда гомо сапиенс только формировался, когда для человека были важны не только острота мышления, изобретательность и тормоза социального порядка, но и своеобразное самозабвение бешенства, право же, еще и сейчас незаменимое в схватке не на жизнь, а на смерть. Помните Д'Артаньяна? – Гершин-Горин изящным движением обнажил воображаемую шпагу и продекламировал: "Кровь бросилась ему в голову! Сейчас он был готов драться со всеми мушкетерами королевства". Гершин-Горин секунду помолчал и со вздохом повторил:

– Кровь бросилась ему в голову!.. К сожалению, а может быть, и к счастью – этот реликтовый режим работы мозга находится теперь в стадии атрофии. Зато другой, творческий режим только-только завоевывает себе право на существование. Месяцы тяжелой черновой работы, изнурительное карабканье вверх по сантиметру, по миллиметру, жестокие срывы, бессонные ночи, полные тоски, разочарования и ненависти к своей бесталанности. И вдруг неожиданные и незабываемые звездные мгновения! Мы называем это озарением, вдохновением, бормочем нечто невнятное об интуиции, подобно тому, как толкуют о воле божьей, а я уверен, что это еще один режим работы мозга, самый высший, самый продуктивный, входить в который по собственному произволу мы, увы, пока еще не умеем, но научимся, обязательно научимся!

Подводя итог, могу сказать следующее; я убежден, что человеческий мозг имеет по меньшей мере три качественно различных режима работы: аффектоидный, нормальный и творческий, а таламус является его своеобразной коробкой скоростей. Кстати, все говорит за то, что единственным режимом работы логосов является как раз режим аффектоидный, так что в их сумасшествии нет ничего удивительного – оно неизбежно должно наступить после того, как будет накоплен некоторый пороговый минимум информации, – Гершин-Горин развел руками. – Вот, пожалуй, и все, чем я могу быть полезен вам в настоящее время.

Глядя на психиатра, Сергей негромко и очень серьезно сказал:

– Браво, Гершин. – Он помолчал и повторил:

– Браво!

– Есть еще порох в пороховницах, – не без самодовольства" проговорил психиатр, вскидывая свою крупную голову.

Ему были приятны и похвала Сергея и то, что он назвал его так чудно Гершин.

Получилось так, что я вышел из кабинета, а Гранин и Гершин-Горин задержались. Я было приостановился, поджидая их, но догадался, что им хочется поговорить о чем-то наедине, как из гостиной вышла хозяйка дома.

– А где же мужчины? – спросила она. Мне хотелось спросить, к какой категории она относила меня лично, но сдержался и ответил коротко и неопределенно;

– Дела.

– Дела, – без улыбки повторила Лена, – мужские дела.

– Похоже, вы друзья с Сергеем?

– Да, – ответил я удивленно. Мне представлялось, что она более осведомлена о делах, касающихся Сергея. – Мы вместе и живем, и работаем. Так сказать, два аргумента одной и той же функции.

Лена в молчаливом вопросе подняла свои соболиные брови.

– У Сергея умер отец, – пояснил я, – вот он и пригласил меня в компаньоны.

– Владимир Михайлович умер, – в спокойном раздумье проговорила молодая женщина, – а я и не знала. Как же выглядит теперь эта квартира?

Мне понравилось, что она не высказывает банальных сожалений, а поэтому предложил:

– А вы заходите и посмотрите. Она вскинула на меня глаза.

– Вы думаете, это удобно?

– А почему бы и нет?

Лена с улыбкой разглядывала меня.

– Сергей рассказывал вам обо мне?

– Нет.

– Нет, – повторила она, рассеянным жестом поправляя волосы, – жениться-то он по крайней мере думает?

– Жениться? – удивился я. – Полагаю, что нет.

– А почему вы так полагаете?

– Чтобы жениться, как минимум, нужна невеста. Лена рассмеялась.

– Как минимум! Вы чудак. А максимум? Я пожал плечами.

– II как максимум. Это условие и необходимое, и достаточное.

Тут на мое счастье дверь кабинета отворилась и показались "мужчины". Сергей сразу же стал прощаться и, как не удерживали его Гершины-Горины, стоял на своем, ссылаясь на дела и занятость.