Текст книги "Безумие"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Тупицын Юрий
Безумие

Юрий Тупицин

БЕЗУМИЕ

1

Все началось с того, что, попав как-то в Институт высшей кибернетики, я заблудился. В этом не было ничего удивительного: такие истории со мной случались и раньше, к тому же институтские коридоры были до тошноты похожи один на другой. И вместо того чтобы попасть на лестницу, ведущую к выходу, я оказался в каком-то тупике. Пожав плечами, повернул обратно, пробуя открывать двери, попадавшиеся на пути, – надо было узнать, как мне выбраться из этой неожиданной ловушки. Две двери оказались запертыми, зато третья беззвучно приоткрылась, и, к своему несказанному удивлению, я услышал детский лепет и смех. Представьте эту ситуацию: серьезный институт, строгий, пустынный коридор и беззаботный детский лепет! Некоторое время я пребывал в состоянии прострации, а потом пришел в себя и прислушался. Ребенок веселился и старательно, с выражением читал стихи:

В синем небе звезды блещут,

В синем море волны хлещут;

Туча по небу идет,

Бочка по морю плывет.

Малыш залился веселым смехом.

– Туча идет, – с восторгом повторял он, – туча гуляет! Разве у тучи есть ноги?

И наставительно, с глубокой убежденностью пояснил:

– Туча – это результат конденсации больших масс водяного пара, кучевое облако, образование, не имеющее определенной формы. Идти туча никак не может! Она может ползти или катиться!

Малыш помолчал и начал с выражением декламировать:

В синем небе звезды блещут,

В синем море волны хлещут;

Туча по небу катится,

Бочка по морю плывет.

И с огорчением констатировал:

– Нет, так нельзя: нескладно. Надо по-другому, а как? А-а! Придумал! Туча по небу ползет, бочка по морю плывет! – с восторгом начал повторять ребенок на разные лады.

Я не выдержал и пошире приоткрыл дверь, чтобы взглянуть на этого удивительного ребенка. Но детский голосок сразу умолк. Тогда я вошел в комнату. Собственно, это была большая лаборатория, ярко освещенная солнечным светом, проникавшим через открытое окно. Всю боковую стену лаборатории, до самого потолка, занимал сложнейший пульт управления с множеством кнопок, выключателей, сигнальных ламп и контрольных приборов.

Ребенка нигде не было, однако на пульте управления я заметил книжку: А. С. Пушкин. Сказка о царе Салтане... Я огляделся. Куда мог спрятаться мальчишка?

– Мальчик! – негромко окликнул я.

Мне никто не ответил. Может быть, шалунишка забрался в лабораторию через открытое окно, а потом, заметив, что открывается входная дверь, тем же путем выбрался на улицу? Я выглянул в окно. Ото! До земли было далековато – третий этаж. Нет, выбраться через окно абсолютно невозможно, а следовательно, мальчишка прячется где-то в лаборатории.

– Мальчик! – уже громко окликнул я.

И строго добавил:

– Все равно я тебя найду. Лучше вылезай сам! Мальчишка фыркнул, сдерживая смех, но откуда донесся его голос, я так и не смог разобрать.

– Между прочим, – сказал я, – ты ведь ошибаешься. В буквальном смысле слова туча идти, конечно не может. Это литературный прием, чтобы запутать читателя и заставить его задуматься над сложностью окружающего мира. Этот прием называется... м-м... синекдоха.

– Не синекдоха, а метафора, – поправил меня мальчишка довольно угрюмо.

– Возможно, и метафора, – согласился я, опять-таки не сумев определить, где прячется этот чертенок, – не в этом суть. Ты говоришь, что туча идти не может, но может ползти или катиться. Вопрос о ползти я оставляю открытым, а вот что туча может катиться – полуистина.

– Как это, полуистина?

– Очень просто, – сказал я, подбираясь ближе к голосу, – как тело неопределенной формы, туча вовсе не обязательно может катиться. Безусловно, катиться может только шар.

– Знаю, – уже веселее сказал мальчишка, – шар сфера. Частный случай эллипсоида вращения, когда его полуоси равны между собой.

Теперь я понял, что голос доносится из небольшого репродуктора, вмонтированного в центр пульта управления. У меня шевельнулось одно подозрение, но делать окончательных выводов я пока не стал.

– Верно. Только этот частный случай может катиться, если даже не оговорены начальные условия.

Мальчишка заливисто рассмеялся. "Частный случай катиться!" – восторженно повторил он. Вдруг, перестав смеяться, он серьезно спросил;

– Ты живой, да?

У меня екнуло сердце. Теперь я уже не сомневался, что моя догадка правильная.

– Я вижу, что ты живой, – уверенно продолжал мальчишка, – ты дядя, да? А есть еще тети, форма у них еще-сложнее. А скажи, дядя, почему все живое ограничено в пространстве такими сложными поверхностями, что их никак не выразишь через элементарные функции? В голосе мальчишки звучал искренний интерес.

– А как же иначе? – спросил я, не зная, что ему ответить.

– Да как угодно! – азартно сказал мальчишка. – Разве нельзя тебя составить из прямоугольников разных измерений, шаров, эллипсоидов и конусов? Было бы и проще, и гораздо красивее, – закончил он очень убежденно.

Я собрался с духом и спросил:

– Как тебя зовут?

– Логик, – весело ответил мальчишка, – а тебя?

– Меня? Хм, меня зовут дядя Коля, – я перевел дух и спросил: – Слушай, Логик, а ты... ну... живой?

– Я?

Мальчишка расхохотался.

– Я? Я живой? Ха-Ха-Ха! Конечно, нет. Я не живой, зато я мыслящий! – с гордостью закончил он.

– Как же так, неживой, а мыслящий? – спросил я машинально. – Разве так бывает?

– Еще как бывает, – снисходительно пояснил Логик, – вот муха живая, а не мыслящая, кошка живая, а не мыслящая. А я мыслящий. Ты тоже, дядя Коля, мыслящий, только хуже меня.

Я невольно оскорбился.

– Как это хуже?

– Очень просто. Скажи вот, сколько будет, если 13875 возвести в пятую степень? Ну, скажи? Я усмехнулся.

– Это, брат, надо посчитать.

– Тебе надо, а мне не надо вовсе, – с гордостью сказал Логик, – я просто так, сразу знаю. Я много чего сразу знаю. Площадь параллелограмма равна произведению основания на высоту, вот. Верно?

– Верно, – согласился я.

– А интеграл суммы равен сумме интегралов! А корни линейных дифференциальных уравнений ищут в виде экспоненты. Верно?

– Верно, – немного ошарашено подтвердил я.

– Вот видишь, я мыслящий, я мно-о-ого чего знаю. Дядя Коля, а скажи, как это бочка по морю плывет? Ведь в море нет течения!

– А ветер? Воздух ведь давит на бочку.

– Знаю! Скоростной напор равен ро-вэ квадрат пополам. Скажи, дядя Коля, а почему...

О чем еще хотел спросить меня Логик, я так и не узнал, потому что на пороге появился высокий, крепко сложенный мужчина. У него были цепкие черные глаза и могучий выпуклый лоб.

– Кто вы такой? И какого черта вам здесь надо? – спросил он.

– Это дядя Коля! – радостно ответил за меня Логик. – Он тоже мыслящий, только не очень.

Мужчина секунду внимательно смотрел на меня, потом направился к пульту управления.

– Опять спать, – капризно и досадливо протянул Логик, – не хочу я спать, дядя Юра. Не хочу! Не хочу!

– Ну не хочешь и не надо, – с неожиданной мягкостью сказал незнакомец, подожди, я сейчас приду.

– Пойдемте, – сказал он, беря меня за руку и увлекая в коридор, – да что вы как неживой?

– До свидания, дядя Коля!

– До свидания, Логик, – ответил я машинально.

Мужчина плотно притворил за собой дверь и привалился к косяку спиной.

– Как вас занесло в лабораторию? – спросил он, разглядывая меня.

– Да совершенно случайно! Шел по коридору, прислонился к двери, она открылась и...

– Понятно, – бесцеремонно перебил меня незнакомец. – Кто вы?

Я представился ему и стал объяснять, как попал в ВИВК.

– Понятно, – опять не дослушал меня мужчина, – надо же, черт возьми! Значит, дверь была не заперта?

– Нет, – ответил я и с любопытством спросил: – А скажите, кто говорил со мной? Машина?

В глазах мужчины мелькнула усмешка.

– А вы что, сами не догадались?

Я немного обиделся.

– Догадаться-то я догадался, да непонятно: кому это и зачем понадобилось программировать машину под мальчишку?

Мужчина потер себе лоб.

– Кому и зачем, – повторил он мои слова, явно думая о чем-то другом. Кому и зачем... хм... Казалось, он забыл о моем существовании.

– Вот что, – вдруг деловито сказал он, – вы случайно познакомились с опытом, знать о котором кому попало вовсе не обязательно. В общем, я прошу, я даже требую, если вы порядочный человек, то до поры до времени забудьте о том, что здесь видели и слышали. Понятно? До поры до времени.

Я смотрел на него недоуменно. Он нетерпеливо передернул плечами.

– Дело в том, что в этой лаборатории... впрочем, – с досадой прервал он себя, – сейчас у меня ни минуты свободной, самая кульминация. Давайте так, всю эту историю вы храните в абсолютной тайне, а – через недельку зайдите ко мне, и я все объясню. Согласны?

– Как вам угодно, – сказал я.

– Вот и отлично. Моя фамилия Шпагин. Юрий Иванович Шпагин, отдел самообучающихся машин, комната 301. Положиться-то на вас можно? Вы не трепач?

– Можете быть абсолютно спокойны, – холодно ответил я.

Шпагин, не глядя, сунул мне руку и проскользнул в лабораторию.

Скорее инстинктивно, чем сознательно, я приблизил ухо к двери"

– Дядя Юра, – донесся до меня голос Логика, – а где же тот, другой дядя?

– Он пошел спать. Логик.

– Спать? Это же очень скучно!

– И все-таки спать нужно обязательно. Логик. А то заболеешь. Поспишь, а потом мы будем играть с тобой в шахматы.

– В шахматы? Ура!

Я отошел от двери на цыпочках.

2

Уже сидя в троллейбусе и рассеянно поглядывая на бегущую мимо улицу, я почувствовал, как меня словно током ударило. Шпагин! То-то фамилия показалась мне знакомой! Шпагин был руководителем группы ученых, которая под общим руководством академика Горова работала над созданием универсальных обучающихся логических машин. Обычно их называли просто логосами. Рассказывали, что словечко логос придумал и пустил в обиход сам Горов. Он якобы не терпел безликих сокращений вроде УОЛМ-4-бис и в какой-то мере противопоставлял логосов, моделирующих умственную деятельность человека, роботам, которые моделируют деятельность физическую.

Предполагалось, что логосы будут мыслить не только в логическом, но и в эмоционально-эстетическом плане. Им будут доступны основные виды эмоций: радость по поводу успешно решенной задачи, страх перед непонятным явлением, грубо попирающим фундаментальные законы, юмор в парадоксальной ситуации, восхищение изяществом и стройностью найденного решения, сожаление по поводу случайно допущенной ошибки, гнев при вынужденных алогичных действиях, раздражение, когда простая с виду задача вдруг не поддается решению.

Работа группы Шпагина была преждевременно разрекламирована каким-то пронырливым журналистом и наделала много шума. Ею восторгались и ее отвергали, ей прочили решающее влияние на эскалацию прогресса и предрекали, что логосы станут могильщиками человечества. Не утруждая себя добротной аргументацией, критики просто-напросто сочли машинное мышление столь ужасным и противоестественным, что предлагали юридически запретить всякие эксперименты в этой области. После хлесткой статьи о логосах других сведений о них в широкой печати не появлялось. В различного рода слухах недостатка не было, но, как и всегда, слухи эти были противоречивы. Говорили, что логосы уже созданы и прекрасно функционируют, что группа Шпагина встретила в работе неожиданные трудности и вот уже который месяц сидит на мели, что Горов разуверился в самой идее создания логосов и отошел от общего руководства. Какова ситуация на самом деле, толком никто не знал. Можете представить себе, с каким интересом я снова и снова перебирал в памяти все детали встречи с Логиком, а я теперь не сомневался, что он был самым настоящим логосом. Логосы все-таки существуют. Но почему сведения о них надо хранить в тайне? Почему, наконец, говорить о них даже со Шпагиным можно только через неделю?

Наверное, все эти "почему?" были явно написаны на моем лице, когда я пришел домой. Гранин, сидевший за столом и писавший строчку за строчкой, глянул на меня раз-другой, а потом спросил:

– Ты что, влюбился?

Я ответил, что ничего похожего со мной не произошло, сел на диван и принялся листать "Неделю".

– Подсунули на рецензию какой-нибудь дурацкий труд? – спросил через некоторое время Сергей, не переставая писать и не поднимая на меня глаз.

– Бог миловал.

У меня так и чесался язык рассказать Гранину о встрече со Шпагиным и его Логиком. Я знал, что проблема эта интересует Сергея ничуть не меньше, чем меня. Но слово есть слово. Опасаясь, что если Сергей продолжит свои расспросы, то я не выдержу и все-таки разболтаю, я бросил "Неделю" и пошел на кухню готовить ужин.

Мы работали с Сергеем Граниным в одном институте. Он старше меня лет на пять. Когда я пришел в институт совсем зеленым аспирантом, он взял меня под опеку и в известной мере ввел в строй и ритм научной жизни. Мы подружились. Гранин холост. Когда после долгой болезни умер его отец, он остался в двухкомнатной квартире один и предложил мне у него поселиться. Я согласился и не пожалел об этом. У нас почти нет тайн друг от друга, вот почему мне так трудно держать язык за зубами. Но все-таки я сумел выдержать эту пытку до конца, хотя неделя показалась мне по меньшей мере месяцем.

Ровно через семь дней я позвонил Шпагину из проходной института.

– А, это вы, – вяло сказал он, – ну что ж, заходите. Третий этаж, триста первая комната, не забыли?

Мне выписали пропуск, я лифтом добрался до третьего этажа и, немного поплутав, нашел нужную комнату. Это был рабочий кабинет, а не лаборатория, как я ожидал. Против окна стоял большой стол, заваленный книгами, справочниками, чертежами и окурками. Шпагин со скучающим видом сидел на диване, закинув ногу на ногу. Он рассеянно поздоровался, прямо на пол смахнул со стула какие-то журналы и небрежно пододвинул его мне.

– Садитесь.

Сегодня я заметил то, что не бросилось мне в глаза при первой встрече: Шпагин уже не молод, по крайней мере за сорок, в черных волосах серебрится седина. Лицо бледное, хмурое и утомленное.

– Извините за беспорядок, – сказал он, не глядя на меня. – Нет настроения. Всех разогнал в отпуск и сижу, как сыч, один.

Он устремил на меня цепкий взгляд.

– Не проболтались?

Я возмущенно, но внутренне гордясь собой, передернул плечами.

– Ну вот и отлично, – равнодушно констатировал Шпагин. Он помолчал, поглаживая рукой плохо выбритую щеку, и невесело усмехнулся:

– Что, верно, не прочь поболтать с Логиком? Я улыбнулся.

– Очень даже не прочь.

Шпагин отвел глаза и хмуро буркнул:

– Нет больше Логика.

– Как нет? – удивился я.

– А вот так, – зло ответил Шпагин, – нет и все! – Он полез в карман, достал портсигар. Портсигар был пуст, и Шпагин с досадой почесал затылок.

– Курить у вас нет?

– Не курю, – виновато ответил я.

– Ну и правильно, что не курите.

Шпагин' привстал с дивана, наклонился над пепельницей, выбрал окурок побольше, чиркнул зажигалкой и жадно затянулся.

– Нет больше Логика, – с какой-то безнадежной грустью повторил он.

– Поломка? – сочувственно спросил я.

Шпагин неожиданно усмехнулся и снова помрачнел.

– Если бы поломка, – мечтательно проговорил он, – я был бы счастлив как мальчишка, которому купили велосипед с мотором.

Он бросил окурок в пепельницу и отрывисто произнес:

– Логик сошел с ума.

Некоторое время я продолжал сочувственно улыбаться, только потом до меня дошел подлинный смысл слов Шпагина.

– Что?

Шпагин поднял на меня глаза и негромко, внятно повторил: – Сошел с ума, понимаете? Тронулся, психом стал! Пришлось выключить его и стереть всю благоприобретенную оперативную память.

Он отвел глаза в сторону и хмуро закончил:

– Нет Логика. Есть машина, громоздкая мертвая машина, ждущая нового эксперимента.

Шпагин сидел задумавшись, а я осмысливал услышанное и понемногу приходил в себя. Машина, созданная руками человека, сошла с ума. Сумасшедшая машина! Взбесившийся автомобиль, ошалевший экскаватор, рехнувшийся прокатный стан, чокнутый автомат по продаже прохладительных напитков, пишущая машинка шизофреник! Это же карикатура, гротеск, а не действительность, такое можно сказать лишь в шутку! Однако ж логос – это не просто машина, а машина мыслящая, своеобразный машинный эквивалент человеческого мозга. Логосы мыслят, а мыслить можно по-разному: и правильно, и неправильно. Неправильное мышление и есть психическая неполноценность, крайнее выражение которой безумие. Сумасшествие мыслящей машины – своеобразная разрегулированность, что-то вроде помпажа реактивного двигателя или непроизвольного самовозбуждения радиотехнической схемы. И все-таки – сумасшедшая машина! И смешно, и страшно.

Но не только смешно и страшно – жалко. Не машину, не логосов вообще, бог с ними! Жалко Логика. Какой это был забавный и своеобразный парнишка! Как это он говорил? Кошка живая, а не мыслящая, муха живая, а не мыслящая, а я мыслящий! Сколько гордости было в этих по-детски наивных словах. – "Почему это все живое ограничено в пространстве такими сложными поверхностями, что их нельзя выразить через элементарные функции?" – А правда, почему? Почему в природе все так криво и неопределенно? Почему, ухитрившись разместить в одной крохотной клетке сложнейшую биофабрику, природа так и не удосужилась изобрести простейшего колеса или червячной передачи? Да, интересные вопросы ставил этот любознательный мальчишка. И вот его нет.

– Жаль Логика, – вздохнул я, – просто жаль! Шпагин покосился на меня и скривил губы в усмешке. Я сразу понял, какой я остолоп. Что значит мое мимолетное огорчение по сравнению с настоящим горем Шпагина?!

– Не все ведь получается сразу, – я постарался, как мог, утешить Шпагина, – уверен, следующий опыт будет удачнее!

– Уверены?

В голосе Шпагина явственно слышалась ирония.

– Уверен, – бодро подтвердил я, – аппаратура, как правило, барахлит в первых опытах. Стоит устранить неполадки...

– Первые опыты, неполадки, – Шпагин передразнил меня, он вообще был, как я успел заметить, весьма бесцеремонен в обращении, – вашими устами да мед пить!

Он привстал, опять было полез в пепельницу и даже выбрал окурок, но потом с досадой бросил его прямо на пол.

– Это не первый, а сто первый опыт! – хмуро сообщил он, не глядя на меня.

– И. ..

– И всякий раз логосы сходили с ума. Одни немного раньше, другие позже, но всякий раз конец был удивительно однообразным! И заметьте, ни разу, ни единого разу нам не удалось обнаружить в машине даже самой крохотной неисправности.

– Не понимаю.

Шпагин передернул плечами.

– Вы думаете, я понимаю?

– Может быть, контроль был недостаточно тщательным? – нерешительно предположил я.

– Забавный вы человек! – Шпагин разглядывал меня с невеселой усмешкой. Любите пошутить. Два года, понимаете вы, два года коллектив бьется над доводкой логосов! Для нас это вопрос всей жизни! Да знаете ли вы, что если до конца этого года мы не получим нужного результата, то скорее всего нашу группу разгонят ко всем чертям собачьим! Разве мало юродствующих идиотов, которые готовы использовать любой предлог, чтобы прикрыть нашу работу? И вы допускаете, что в такой обстановке контроль был недостаточным?

– Я ведь не знал этого, – сконфуженно пробормотал я и спохватился: Кстати, а что думает по поводу всего этого Горов?

Шпагин нахмурился.

– Горов болен. У него был инфаркт, и врачи категорически запретили его волновать. Мы уверяем его, что все в порядке и победа близка.

– Да, – сказал я сочувственно.

– Одно к одному, – подтвердил Шпагин.

– Но причина должна быть, хотя бы какая-то внешняя причина сумасшествия!

Шпагин впервые за время нашего разговора улыбнулся просто, без горечи и иронии.

– Да причина давно известна. Логосы сходят с ума, когда ими накоплен некоторый определенный минимум информации.

– Как? – не понял я.

– Очень просто. После запуска, который, если хотите, аналогичен человеческому рождению, их интеллект равен нулю, у них есть лишь конструктивная способность к мышлению, но не само мышление. Они похожи на новорожденных детей – ведь и человек не рождается готовым мыслителем. Сами знаете, какая уйма времени и сколько труда нужно для того, чтобы человек научился мало-мальски четко мыслить. Примерно так обстоит дело и с логосами. Само собой, полной аналогии между ребенком и логосом нет не только с субстанциональной, но и с функциональной точки зрения. Если развитие ребенка начинается, в общем-то, с нуля, то логос к моменту запуска уже имеет некоторый объем безусловных истин, которые заложены в него в виде жесткой программы.

– Прежде всего математика, – сказал я, вспомнив Логика.

– И не только математика, но и самые общие сведения о человеческой морали и эстетике. Короче говоря, логосы от рождения уже довольно высокообразованны. Если сравнивать их с детьми, то это необыкновенно одаренные, гениальные дети. И все-таки – это дети, сущие дети.

Глядя в пол и хмурясь, Шпагин замолчал, словно забыв о моем существовании. Через десяток секунд он потер лоб и вяло продолжил:

– В общем, период детства, то есть период начального накопления информации, протекает у логосов нормально. Осложнения начинаются, когда у них развивается отвлеченное, абстрактное мышление. Появляется и прогрессирует раздражительность. Прежняя непринужденность мышления осложняется приступами излишней возбудимости или напротив – заторможенности. Все эти явления довольно быстро развиваются, логос становится подозрительным, у него появляются неясные страхи, а потом и галлюцинации, Шпагин покосился на меня и сердито подтвердил: – Да-да, не удивляйтесь, и галлюцинации. Они видят чудовищ, эклектически сконструированных из самых различных, случайно подобранных и часто несовместимых элементов, невероятные поверхности и тела, переплетающиеся самым причудливым образом, загадочные огни, вспыхивающие по закону, который никак не поддается расшифровке. В общем, машинный психоз, другого названия этой чертовщине не подберешь.

Шпагин несколько секунд собирался с мыслями, потирая свой крутой выпуклый лоб, и в прежнем вялом тоне продолжал:

– В конце концов, это завершается либо неуемным буйством, либо полным оцепенением. Особенно поражает оцепенение. Поначалу кажется, что логос просто-напросто выключен! Но нет! Приборы показывают, что он работает на полную мощность, напряженно, иступлено мыслит о чем-то. Впрочем, мыслит ли? Кто знает это?! Пробыв неопределенное время в оцепенении, логос ненадолго приходит в себя. Отвечает на вопросы, довольно здраво рассуждает, а потом впадает в буйство. Кричит, бормочет бессвязные слова, ужасается, бессистемно применяет эффекторы, если они подключены, и наконец снова впадает в оцепенение. И так без конца, как маятник: буйство – оцепенение, буйство оцепенение, выхода из порочного круга лет.

Шпагин поднял на меня глаза.

– Вот такие невеселые пироги выпекает наша группа. Будете сочувствовать или обойдемся без этого?

– Ну зачем же вы так, – сказал я, знаете, мне кажется, что во всем этом есть кончик, за который можно уцепиться, а? У меня такое ощущение, что стоит как следует подумать, как... тайное станет явным!

Шпагин презрительно усмехнулся.

– Николай Андреевич, – сказал он безнадежно, – такое чувство преследует нашу группу два года, прямо с момента запуска первого логоса. И до сих пор нуль!

В этот момент я вспомнил о Гранине. За Сергеем в институте стойко держалась репутация своеобразного специалиста по разгадыванию запутанных дел: экспериментальных ошибок, просчетов, необоснованных выводов и парадоксальных результатов, в общем по всем тем каверзам, которыми столь богаты дороги в неизведанное. Я сам несколько раз и всегда с неизменным успехом прибегал к его помощи. В его способности проникать в самую суть захламленной, перекрученной проблемы было что-то, похожее на волшебство, на озарение, а отнюдь не на строгую, чопорную науку. Как это я сразу не вспомнил об этом?

– Юрий Иванович, – сказал я не без торжественности, – я знаю человека, который может вам помочь.

– Вот как, может? – Шпагин не выразил никакого воодушевления.

– Может, – уверенно подтвердил я.

– А вы знаете, сколько их находилось, таких вот могущих, и как плачевно все это выглядело в итоге?

– Этого я не знаю, – ответил я хладнокровно, – зато я уверен, что если вам не поможет Сергей Гранин, так уж никто не поможет.

На лице Шпагина появилось выражение заинтересованности.

– Как вы сказали? Имя я не расслышал!

– Сергей Владимирович Гранин. Я имею честь работать с ним в одном институте и отлично его знаю.

Шпагин усмехнулся и потер свой выпуклый лоб.

– Любопытно, черт возьми!

– Что, собственно, любопытно? То, что мы работаем с Граниным в одном институте? – с некоторым раздражением спросил я.

Шпагин вскинул на меня глаза.

– Знаете, мне уже советовали обратиться к Гранину. Я был приятно удивлен, но постарался сохранить невозмутимость.

– Вот видите.

– Вы знаете Сашку Медведева?

– Мы учились с ним в одной группе.

– А сейчас мы с ним в одной группе. Так вот Сашка говорил примерно то же самое, что и вы.

– Что ж тут удивительного, он знает Гранина!

– Но ведь это смешно, понимаете? Черт его знает, как смешно! И глупо! Обращаться к случайному человеку, после того как куча специалистов, полностью отдавшихся этому делу, потерпела неудачу!

– Знаете ли, иногда со стороны виднее.

– Это верно!

– А потом, – продолжал я убежденно, – Сергей – это же настоящий Шерлок Холмс в науке! Это у него от бога!

– По мне все равно, от бога или от черта, – махнул рукой Шпагин, – от черта даже лучше. Ладно, хоть это и смешно, – едем!

3

Не без основания полагая, что и Гранин и Шпагин – люди с достаточно развитым самолюбием и в науке величины если и не эквивалентные, то одного порядка, я опасался за ненормальное развитие их знакомства. Знаете, как нередко бывает: неосторожно оброненное слово, ответная реплика, обмен острыми фразами – и вместо делового – разговора получается КВН, состязание в остроумии, извлечь из которого что-нибудь путное так же трудно, как решить десятую проблему Гильберта. Но все обошлось как нельзя лучше. Правда, вначале оба держались скованно, приглядываясь, почти принюхиваясь друг к другу. Но потом обстановка быстро разрядилась, главным образом благодаря тому, что Шпагин избрал очень правильный тон: он не жаловался, не драматизировал ситуацию, а рассказал о затруднениях своей группы в шутливом тоне, хотя, если говорить правду, юмор его порой принимал мрачный оттенок.

– Потерпев сто первую, ну, а если без иносказаний, то сто сорок третью неудачу, я не стал дожидаться сто сорок четвертой. Страшно стало, как, знаете, иногда бывает страшно в темной комнате, когда начитаешься Эдгара По. Ну и предложил своим ребятам передохнуть и осмотреться. Опасался возражений, но нет! Если и были протесты, то больше ради формы. Устали, надоело. Явление это, конечно, временное... Неудачи вообще очень быстро надоедают, не то что успехи. И что любопытно, все разъехались, ни одна душа не осталась в городе! Если без трепа, то и я бы удрал куда-нибудь к черту на кулички – в Гималаи или Антарктиду, лишь бы там ни вычислительных машин, ни отчетов, ни руководящих организаций не было – одна природа в самом первозданном виде! Но мне не то что в Антарктиду, а и в Сочи нельзя: надо подводить итоги, делать выводы и готовиться к фундаментальному разносу, который, это уж наверняка, устроит мне начальство.

Гранин засмеялся, сочувственно глядя на Шпагина.

– Знаете, Юрий Иванович, когда надоедает ретивое начальство, мне тоже иногда хочется в Гималаи. На самую макушку Джомолунгмы! – он прошелся по комнате и остановился напротив Шпагина. – Насколько я понимаю, Юрий Иванович, вам нужно не радикальное решение проблемы, а только идея, скелет?

– Скелет! Дайте хотя бы череп и несколько костей!

– И вы, как Дюбуа, восстановите по ним весь облик своего логического питекантропа?

Шпагин хмыкнул.

– Потенциально этот питекантроп поумнее нас с вами. Гранин присел на край письменного стола.

– Скажите, – уже серьезно спросил он, – вы не пробовали обращаться к психиатрам?

Шпагин усмехнулся.

– Не по поводу собственного здоровья, – поспешил уточнить Гранин, – по поводу логосов. Я понимаю – это довольно оригинальный шаг, но он напрашивается.

Шпагин кивнул.

– Верно, – напрашивается. И мы обращались, конфиденциальным образом – не хотелось преждевременной огласки. Представляете, какая поднимется свистопляска, если наши враги узнают, что логосы сходят с ума? Сенсация! В общем, я обращался к одному весьма известному психиатру. Он приходится каким-то дальним родственником жене, мы давно знакомы частным порядком. Только из этого обращения ничего не вышло.

Шпагин потер крутой лоб, улыбаясь своим мыслям.

– Старик долго не мог понять, в чем дело, а когда понял – пришел в ярость! Еще сдерживаясь, он объяснил мне, что диагностика психических заболеваний – это сложнейшее, тончайшее дело, требующее тщательного учета индивидуальности больного. Ставить диагноз психического заболевания машине? Это было выше его понимания. Старик не выдержал, вышел из себя и принялся кричать: "Идите к плотнику, к токарю, к слесарю! К слесарю, черт вас возьми! Но не к психиатру!"

Мы захохотали, а когда немного успокоились, Гранин заметил;

– А это было ошибкой.

– Что? – не понял Шпагин.

– То что вы обратились к старому специалисту.

– Какое это имеет значение? Бестужев – прекрасный психиатр, причем особенно он славится как диагностик, – буркнул Шпагин.

Гранин прищурил в улыбке глаза.

– Старики, даже талантливые, часто бывают непробиваемо консервативны. Впрочем, это не так важно. Продолжайте, пожалуйста.

– У стариков доброе сердце, и, выкричавшись, он согласился выслушать меня детальнее. Ну, и понемногу увлекся, дотошно выспросил меня обо всем, даже о никому не нужных пустяках, а потом опять насупился и объявил, что, если бы речь шла о человеке, он рискнул бы утверждать, что болезнь имеет немало общего с прогрессирующей шизофренией кататонической формы. В отношении же прибора, сконструированного в нашей лаборатории, он ничего определенного сказать не может, за исключением того, что обращаться по поводу его ремонта к психиатрам – совершенно бессмысленно.

– Что ж, – резюмировал Гранин, – и это неплохо. По крайней мере, известен диагноз – шизофрения.

– А толку? Шизофрения – самый загадочный психоз. Рылся я в литературе.

– Верно, – Сергей уперся руками в край стола и спрыгнул на пол. – А если дело в ранней гениальности логосов? По-моему, чрезмерно одаренные, рано развивающиеся дети чертовски неустойчивы психически. А ведь логос по сравнению с обычным ребенком – трижды гений!

Шпагин выслушал Гранина без особого интереса.

– Хоть и не каждый рано развившийся ребенок сходит с ума, но мы учитываем и такую возможность. У серии логосов начальная жесткая программа была вообще ликвидирована. Их мозг представлял собой табула раса. Ни бита навязанных сведений! Все в ходе обучения! Но, черт подери, это привело лишь к тому, что логосы стали сходить с ума быстрее, чем прежде. Только и всего! Пришлось вернуться к варианту с развитой начальной программой.