Текст книги "Ангелы на кончике иглы"

Автор книги: Юрий Дружников

72. ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 3.К.МОРНОГО

ИЗ ТЕТРАДИ, СВЕРНУТОЙ В ТРУБКУ И ПРОСУНУТОЙ НА ВЕРЕВОЧКЕ В ГОРЛО ПОЛИЭТИЛЕНОВОЙ КАНИСТРЫ

Закопана в лесу под Звенигородом: 24-й километр первой кольцевой бетонки, не обозначенной на картах; от километрового столба по просеке до трех берез; от средней березы на солнце, восходящее в апреле, шесть шагов.

ДОМА И ЛЮДИ

 
На тихой улице Песчаной,
напротив парка и кино,
ты был прописан постоянно
и просто жил уже давно
на тихой улице Песчаной.
Напротив парка и кино
стоят дома спиной друг к другу,
в витринах выставив вино,
выдерживая жар и вьюгу,
напротив парка и кино.
Стоят дома спиной друг к другу.
Им все равно, кто здесь живет,
кто водку пьет, кто пишет фугу,
кто спит, кто водит самолет.
Стоят дома спиной друг к другу.
Им все равно, кто здесь живет.
И людям вовсе безразлично:
мельчает русский наш народ.
Ты мрешь с тоски, а мне отлично.
Им все равно, кто здесь живет.
И людям вовсе безразлично:
там свадьба, тут протечка ванн.
Одним смешно, другим трагично.
Ведь и внимание – обман!
И людям вовсе безразлично.
Там свадьба, тут протечка ванн.
Нам наплевать на ваше горе.
Вот новый импортный диван.
Мальчишки пишут на заборе.
Там свадьба, тут протечка ванн.
Нам наплевать на ваше горе.
Вот если было бы дано
святое обрести во взоре
и нечто человечье!… Но…
Нам наплевать на ваше горе.
 

ПРОХОЖИЙ

 
Все идет в одно место…
Экклезиаст, 3,20.
Шел по улице прохожий,
никому он не мешал.
Все текли, и тек он тоже,
все дышали – он дышал.
И держался тихо очень
направленья одного.
Замечал он, между прочим,
кое– что про кой-кого.
Шепот, крики, разговоры,
чью-то радость, чей-то смех,
в окна наблюдал сквозь шторы
чей– то стыд и чей-то грех.
А ему навстречу позже
человеческой рекой
на прохожего похожий
шел прохожий, но другой.
Узнавал он тех по роже,
что гуляют и глядят,
засекал таких прохожих,
чтобы вставить в свой доклад.
Был еще один прохожий,
плыл величественно он
в черной «Чайке». Ну так что же?
Это тоже моцион.
А потом прохожий третий
приходил в свой кабинет
и, собрав доклады эти,
отправлялся в туалет.
Изучал он в туалете
персонально каждый факт,
и затем, простите, дети,
совершался некий акт.
По трубе в реку стремится
за докладами доклад.
Над рекою пар клубится —
дышит смрадом стар и млад.
Самокритики не зная,
Бог заметит невзначай:
«Эх, природа, мать такая!
Сотворила – получай!»
Шел по улице прохожий,
никому он не мешал.
Все текли, и тек он тоже,
все дышали – он дышал.
 

БАЛЛАДА О ЛЕЙТЕНАНТЕ

 
Глушилки перестали верещать,
И тишина настала вдруг такая,
Что Бог бы мог еще Христа зачать
Или создать магнитофон «Акая».
Вернулся, выпив пива, лейтенант,
Включил рубильник, и опять завыло,
Захрюкало, трещало, в бубны било, —
У лейтенанта был на то талант.
Всю ночь он вел с диверсиями бой.
Бурлил и таял Днепрогэс в эфире.
Был лейтенант доволен сам собой:
Он мир спасал от мира в этом мире.
Спаситель наш, сдав смену ровно в пять,
Пришел домой, и сон его был светел.
Рубильник он во сне сжимал опять,
А грудь жены в кровати не заметил.
Враги не спят снаружи и внутри.
Прав лейтенант, какого ищут ляда?
Пока он пил, я, что ни говори,
Поймал чуть-чуть неглушенного яда.
«Авроры» залп стоит сплошной стеной.
Глушители не спят, почетна их работа.
Надежда лишь на очередь в пивной.
Пей, лейтенант! Послушать так охота!
 

ВИЗИТ В ПИТЕР

 
В Ленинграде бываю я редко.
Погуляла здесь царская власть.
Затоптала ее оперетка
«Год семнадцатый». Рушили всласть.
Триста лет, как исчезло болото,
И по трупам прошел эскадрон.
Только зябко и грустно мне что-то
В этом царстве солдат и ворон.
Вот уже и задвинули шторку
На окне, что в Европу ведет.
Скоро двинем «Аврору» к Нью-Йорку,
Чтобы не было статуй свобод.
Ах, как сладки безумства припадки,
Море крови подвластно руке.
Тот, что с гривой волос, – на лошадке,
Тот, что лысый, – на броневике.
Город болен. Он желтый и мрачный.
И пронзителен запах мочи.
Лица, стертые шкуркой наждачной,
Только лучше об этом – молчи.
 

РОДИНА

 
«Не верь, – друзья нас учат, – не проси,
Не лги, не компромисствуй, не участвуй».
Кому же улыбнуться на Руси?
Кому сказать простое слово «здравствуй»?
Здесь в черных трубах наш сгорает пот,
И красным пеплом светятся ракеты.
И наш советский пламенный Пол Пот
Мечтает осчастливить все планеты.
Тут от тоски застыли голоса,
А кто поет, тем затыкают глотки.
Здесь на дерьмо похожа колбаса,
В театре детском слышен запах водки.
Естественно здесь родину любить
Вам не дадут. А только по приказу.
Ну, как не выть и как тут не запить,
Неся в себе с младенчества проказу?
Слепая и угрюмая страна
Лежит в берлоге, в мир упершись рогом.
Она ясна. Но наша в чем вина?
За что мы с ней повязаны пред Богом?
 

БАЛЛАДА О ВОЖДЯХ

 
Не страшно ли синему небу,
Что вечно Россия чадит
И хмурым вождям на потребу
Петрушкою правду рядит?
Живем мы во славу химеры
От смерти до смерти вождей.
От голода мрем, от холеры,
Убожеством давим людей.
Зовет нас в преддверии драки
В костер и на праздник труба.
Мы – пешки, играют маньяки,
Такая уж наша судьба.
Молчание – крест поколений,
Печаль утопивших в вине.
Что выкинет дяденька Гений,
Тебе неизвестно и мне.
И если маньяк помоложе
Вдруг вырвется после всего,
Детей упаси наших, Боже,
От экспериментов его.
Вожди… О проказа России!
Избавиться нам не дано.
Согнув под секирами выи,
Мы ждем окончанья кино.
 

КРЫСЫ

 
Шла шхуна по морям и океанам.
Поломан руль, ничем нельзя помочь.
Стоял на вахте боцман капитаном,
сам капитан был в стельку день и ночь.
Вдруг остров показался, будто прыщик,
а может быть, пятно или мираж.
Хотел набрать воды, а также пищи
усталый и голодный экипаж.
Но что вы там себе ни говорите,
поди пристань без ветра и руля.
А в трюме крысы. Что же вы? Бегите!
На берег доплывете! Вон земля!
Здесь от цинги беззубы все и лысы,
им жить осталось считанные дни.
Пока не поздно, разбегайтесь, крысы!…
Но никого не слушали они.
«У нас на шхуне корки и очистки,
и норы недоступны сквознякам.
Мы по ночам вылизываем миски —
их мыть потом не надо морякам».
Пьет капитан. На вахте боцман стонет:
«Цианистого калия хочу!» У крыс одно:
«Пускай корабль тонет —
ведь нам любое дело по плечу!»
 

О ЧТЕНИИ ГАЗЕТ

 
Газеты в дом приносят колбасу
И служат для растопки печи;
Оклей окно, чтоб скоротать досуг,
Чего ж еще ждать от газетной речи?
Свеча горит, слеза ее чиста —
Газетный смрад чадит по всей планете.
Ты только их, товарищ, не читай,
Задумавшись по случаю в клозете.
Смотри футбол, дружище, без затей,
Чем желчь вбирать в словесной перебранке.
Ты только прячь газеты от детей,
Как спички, яд или грибы-поганки.
 

ПЕРВОМАЙ

 
Страна Советов, я тебя люблю!
Позволь с тобой в политэкстазе слиться.
Я Бога об одном сейчас молю:
мне только бы от всех не отличиться.
С телеэкранов прут за рядом ряд
ракеты, чтобы мирно спали дети.
Одни творят, другие мастерят,
наводят третьи все ракеты эти.
Задуматься? Ни-ни в стране Шехерезад.
Плечо к плечу – единство поколений.
За всех за нас сто лет тому назад
уже подумал ясновидец Ленин.
Сверкает нынче солнце над Кремлем.
Сверкать – Политбюро распоряженье.
К вершинам коммунизма мы идем,
и только запах портит впечатленье.
Ряды колонн равняют шаг павлиний,
в подобострастье повернувши луны.
Несет от мавзолея мертвечиной
и снизу, и с прославленной трибуны.
 

ВЕСЫ

 
Едва родились вы, кладут вас на весы
Разбуженные криком акушерки.
Качнулся маятник, и двинулись часы,
А вы еще лежите на тарелке.
Младенец, юноша, мужчина и – старик.
Девчоночка, красавица – старуха.
Вся жизнь спрессована в неуловимый миг,
Вся – невесомость. Дунешь – легче пуха.
Меж темнотой и светом стрелки в кутерьме.
У правосудия весы – и что же?
Свободен ли сидишь, гуляешь ли в тюрьме —
Не правда ли, немножечко похоже?
Как снегопад, приходит зрелости порог.
Похвастаться, похоже, что и нечем.
Что весит человек? Чего достичь не смог?
Дал? Взял? Сберег? Направил? Искалечил?
Не жаль сойти с весов тому, кто в мире гость.
Придут друзья – бедняга вроде помер.
Веселый паренек поднимет пепла горсть —
И в капсулу. И ваш надпишет номер.
 

73. ГОЛУБОЙ КОНВЕРТ

Сняв плащ, Ягубов протянул его Анне Семеновне.

– Ко мне – никого!

– Вам звонил Шамаев.

– По городскому? Чего сразу не говорите?

Локоткова смолчала, пошла к двери.

– Стакан чаю, погорячее и покрепче.

Раз Шамаев звонил по городскому телефону, Ягубов тоже позвонил ему по городскому, но слышались длинные гудки. Ягубов, торопясь собраться с мыслями, сжал ладонями виски. В комнате было полутемно, хотя утро сияло солнцем. Окно кабинета закрывал поднятый вечером на стену здания к майскому празднику портрет Карла Маркса. В окне просвечивали плечо, щека и часть бороды, а весь портрет закрывал четыре окна на двух этажах и, чуть покачиваясь на веревках от ветерка, скрипел.

Локоткова внесла чай, папку с бумагами, ждущими подписи, гранки передовой статьи и тихо вышла. Ягубов отпил несколько глотков чаю, и сонливость отступила. Он потянулся, ощутив приятную усталость мышц рук и груди. Вопреки правилу, он с утра не был сегодня в бассейне. Степан Трофимович поморщился, вспомнив прошедшую ночь, и сейчас жалел, что допустил это. Вчера он составил небольшой перечень задач в свете укрепления идеологической дисциплины. Задачи эти требовали неотложного решения: ошибки со страниц «Трудовой правды» не исчезали. По каждому пункту были конкретные предложения и меры наказания. Однако проект этот не хотелось раньше времени доводить до сведения сотрудников редакции, среди которых было много сторонников Макарцева. Ему об этой бумаге немедленно сообщили бы. Поколебавшись, Ягубов попросил Анну Семеновну вызвать к нему машинистку Светлозерскую.

Инна вошла в кабинет и остановилась перед столом Степана Трофимовича не очень близко, чтобы он мог видеть ее всю, но и не настолько далеко, чтобы исчезли детали и запахи.

– Инна Абрамовна, – сказал Ягубов, мельком обратив внимание на все, на что должен был обратить. – Вы не могли бы выполнить одну мою личную просьбу?

– Наконец-то! – восхищенно произнесла она, просияв.

– Что – наконец?

– Наконец-то вы меня заметили, Степан Трофимыч. Если на женщину не обращать внимания, она увядает. Конечно, я все для вас сделаю, что в моих силах!

Он слегка смутился от такого поворота разговора.

– Да дело, собственно, несложное. Мне необходимо напечатать несколько страниц, чтобы никто в редакции не знал.

– Я поняла. Сами будете диктовать? А где печатать? Может, лучше у меня дома?

Диктовать, а тем более у нее дома, – такого у него и в мыслях не было. Он хотел вежливо объяснить это и поручить ей перепечатать и привезти. Но произошло нечто неподконтрольное ему, и он, глядя в ее глаза, смотрящие так преданно, неожиданно для самого себя сказал противоположное тому, что собирался:

– А это удобно?

– Еще как! – радостно воскликнула она. – Вы когда освободитесь?

– Примерно через час…

– Через час я буду ждать в метро, у первого вагона, как ехать к центру.

– А не лучше на такси?

– Тогда у входа в булочную, там легче поймать.

Он прикрыл глаза в знак согласия, и Светлозерская исчезла. У него заколотилось сердце, мозг решал сразу несколько задач. Степан Трофимович еще не позволил себе этого, а все части тела, не спрашивая позволения, вступили в игру. Он еще ничего не решил, но уже все было решено. Он успокоил себя тем, что ничего не будет, потому что не может быть в силу ряда причин. Ну, а если будет, то лишь как исключение, и никому не станет известно. Ведь она, оказывается, меня любит!

Все другие дела отодвинулись на задний план. Он позвонил домой и сказал жене, чтобы не ждала. Его вызвали на правительственную дачу составлять очень важный документ, какой точно, он еще и сам не знает, завтра позвонит, беспокоиться не надо. Он велел поцеловать детей и соединился по селектору с Полищуком, просил взять вожжи себе, поскольку его срочно вызывают.

В такси он сел с шофером, а Инна – на заднее сиденье. Сидя вполоборота, он расспрашивал о делах в машбюро и нуждах машинисток, обещал обратить внимание на улучшение условий труда, обрадовал, что на машбюро к празднику выделено сто рублей премии.

Хозяйка, еще из-за дверей услышав, что Инна не одна, ушла на кухню и не показывалась.

– Вы ведь голодный! – воскликнула Инна. – Мигом что-нибудь придумаем…

Он невольно поморщился, входя в ее закуток, и осторожно присел за стол с пишущей машинкой, привезенной Ивлевым. Инна суетилась. Отодвинув машинку, она накрыла стол чистой газетой, поставила два стакана, хлеб, колбасу, нарезала луковицу.

– У вас недостаточные жилищные условия, Инна, – он не прибавил отчества.

– Уж какие есть…

– Я, пожалуй, смогу помочь…

– У меня же прописки московской нету!

– Сделаем и прописку.

– Ну уж, Степан Трофимыч! – она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати.

– Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?!

– Конечно, верю! – она просияла вся, поставила на стол водку. – Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась…

Она налила ему и себе по три четверти стакана.

– Спасибо, Инна, – он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на «ты». – А ты – интересный человечек. Как-то я раньше…

– Ну, когда же вам? На ваших плечах газета… Хотите, вам погадаю?

– А ну, рискнем! – засмеялся он.

– Так… – она раскинула карты. – Казенный дом… Дорога… Удача… А вот тут, смотрите, червонный король вам мешает, но это будет недолго.

– Чепуха все это, Инночка, – он положил руку на колоду, останавливая ее торопливую болтовню.

Отбросив карты, Светлозерская подошла к зеркалу, дабы убедиться, что она в порядке. Он тоже встал и наблюдал за ее отражением в зеркале.

– Вы так смотрите, я смущаюсь.

– Я тоже, – просто ответил он, не сводя с нее глаз.

Она подошла к нему вплотную, так что он ощутил кончики ее грудей через пиджак. Инна была выше его на полголовы, но тут пригнула колени. Они смотрели друг другу в глаза.

– Что сперва? – спросила она. – Машинка или…

– Или?…

– Или – я?

– Как прикажешь. Слово женщины – закон…

– Тогда еще выпьем.

Они выпили еще по полстакана.

– Теперь, поскольку вы мужчина, поцелуйте меня. А то я вас стесняюсь.

Дальнейшее Ягубов восстанавливал в памяти обрывочно. Где-то около двенадцати Инна поднялась с постели, принесла гитару и, сидя у него на животе, пела ему частушки, а он иногда подпевал. Потом они поднялись и допили остатки водки. Он взял у нее из рук гитару, положил на пол, а Инну посадил к себе на колени.

– Ты – удивительная женщина. Я даже не думал, что такие бывают.

Хозяйка разбудила их утром, и только тут Ягубов узнал, что жилищные условия еще хуже, чем он предполагал с вечера. Ванной не оказалось вообще. Старуха выспалась на кухне, сдвинув стулья, и потребовала за такое неудобство двойную цену – шесть рублей.

– Инна Абрамовна, – сказал он перед уходом, – того, что между нами было, не было. Надеюсь, понимаете?

– Я – могила, – просто сказала она.

По дороге он в парикмахерской побрился. Боялся, что Инна вздумает зайти к нему утром, и велел Локотковой никого не пускать. Ягубов вспоминал отдельные подробности ночи. Живет в таких обстоятельствах и – счастлива. Правильно говорят: надо любить счастливых женщин. И, конечно, не болтливых.

Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился.

– Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать?

– Придется пустить, что ж делать…

Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала:

– Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин…

– А что – Кашин?

– Дверь в кабинете запер. Я говорю: «Рыбки смотрят, стыдно!» И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. «Пускай, – говорит, – рыбки смотрят, пускай!» Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: «Ой, больно!» И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала – и никакого результата.

– Никакого? – захохотал Ягубов. – Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей.

– Здрассте! С наступающим вас!

Валентин, перебив воспоминания Ягубова, бодрячком явился в кабинет и сел на стул поближе, готовясь сообщить срочные новости и ожидая увидеть реакцию на них.

– Ну что, Валя? Некогда сейчас…

– Извините, Степан Трофимыч! Я кратко, самое неотложное… Сироткина из отдела писем отравилась.

– Как?!

– А так: приняла большую дозу снотворного. Ночью без сознания доставлена к Склифосовскому. Уж я звонил, выяснял: промывание желудка сделано, переливание крови. Искусственную почку подключили – отец у нее, сами знаете кто, ну, поднял медицину на ноги. Говорят, будет жить.

– В горкомовский список попала?

– И это выяснил. Нет. Ее в больнице записали студенткой. «Трудовая правда» там не фигурирует.

– Ну, а причина? Причину выяснил?

– Не точно, конечно, пока, но в машбюро говорят, она от Ивлева беременна.

– От Ивлева?

– Светлозерская машинисткам сказала. «Дуреха, – говорит. – Угораздило же из-за такой ерунды! Мужики, – говорит, – все без исключения подонки!»

– Без исключения? Так и сказала?

Кашин помолчал, потом спросил:

– Что делать? Кого другого, конечно бы, уволить. Но тут…

– Не будем обсуждать, Валентин, – нахмурился Ягубов. – У тебя все?

Он подумал о том, что когда после праздников он встретится в бассейне с генералом Сироткиным, надо будет тактично выразить сочувствие. А может, наоборот, сделать вид, что ничего не известно?

– Насчет демонстрации, – продолжил Кашин. – Списки правофланговых и несущих оформление составлены, люди проинструктированы, чтобы шли ровно по восемь в ряд и не оказалось лишних. Вот, подпишите, я отвезу на проверку. А второй экземпляр в бухгалтерию, сумма тут указана: по пять рублей за несение портретов и знамен, все сходится.

– Это неправильно, Валентин. Знамя должны нести даром.

– Вообще-то вроде бы… Но за деньги надежнее. Так давно делаем…

Не возражая больше, Ягубов подписал.

– Далее – вопрос о дверях, – заспешил Валентин. – Посетители идут, видят, что дверь выломана. Я уже вызвал слесарей. Сегодня же поставят новый замок. Они у меня сейчас, поскольку Анна Семеновна не пустила их вас тревожить.

Около получаса вчера Степан Трофимович не мог попасть в собственный кабинет, и пришлось взламывать двери. Взбешенный, он велел Кашину вызвать милицию, но тот не исполнил поручения. Только теперь Ягубов понял причину, и злость сменилась иронией.

– Почему же ты не услышал, как заклеивали?

– Занят был, – покраснел Кашин.

– Чем занят?

– Да так…

– Ладно, – великодушно прекратил допрос Ягубов. – Уеду – пусть делают. Проследи! Что еще?

– И последнее: Макарцев заедет в редакцию.

– Что ж сразу не сказал? Не может дома усидеть… Откуда информация?

– Анна Семеновна ему звонила. Я конец разговора слыхал. Вроде просил ее в редакции не говорить…

– Экспромтом хочет нагрянуть? Ты вот что, Валентин: экспромт подготовь, как надо… Цветы, что ли… В проходной не забудь предупредить, чтобы пропустили – удостоверение он может дома забыть…

– А цветы из каких средств? По редакторскому фонду провести?

– Ну и бюрократ! – пожурил Ягубов. – На-ка вот… Пошли курьера на Центральный рынок.

Кашин сложил протянутую пятерку пополам и сунул в карман.

– Понял, Степан Трофимыч. Сделаю!

Ягубов встал, показывая, что аудиенция закончена. Он снова набрал номер Шамаева, но того опять не было. В связи с возможным появлением редактора Степан Трофимович решил пройти по отделам, проверить, как идет работа над первомайским номером, чтобы Макарцеву доложить обстоятельно.

Праздничный номер формировался без суеты и спешки, большинство материалов было подготовлено заранее, кое от кого в редакции попахивало, но все шло гладко, и Ягубов вернулся довольным. Он взял в руки гранки передовой «День пролетарского братства», но потом решил: пусть ее прочтет Макарцев, ему будет приятно.

Под гранками лежал большой голубой конверт, толстый, без надписей, незаклеенный. Ягубов взял его, не понимая, как он тут оказался. В конверт была втиснута толстая рукопись на папиросной бумаге. Листки густо, через один интервал и без полей, отпечатаны на машинке. «Импотентократия, – прочел Степан Трофимович на первом листе. – Физиологические причины идеологической дряхлости. Самиздат, 1969». Ягубов помычал, полистал странички, выхватив несколько положений весьма критического порядка.

– Провокация, – тотчас решил он, будто был к ней готов. – Накануне праздника.

Испуга в нем не было. Предстояло лишь оперативно проанализировать ситуацию, найти правильное решение.

– Анна Семенна, – вызвал он Локоткову. – Это вы положили?

– Не входила я, Степан Трофимыч. В глаза не видела.

– Ладно, я сам разберусь… Кстати, а что Игорь Иваныч? Говорят, заглянет…

Анна Семеновна покраснела, но продолжала молчать.

– Ясно! Раз просил не говорить, не сержусь… Принесите мне сигарет из буфета…

Локоткова с облегчением убежала. Он взял со стола гранки передовой и голубой конверт, открыл дверь и, убедившись, что в приемной пусто, быстро прошел в кабинет редактора. В комнате было полутемно, как и у Ягубова: две трети окна, расположенного симметрично с Ягубовским, занимал портрет Ленина – видно было часть плеча и гигантское ухо. Степан Трофимович положил на стол Макарцеву конверт с рукописью, а сверху гранки. Он подошел к вертушке и набрал номер Шамаева по ВЧ. Случай с конвертом был как нельзя кстати, подтверждая тревогу Ягубова, и товарищи в Центральном аппарате посоветуют, как поступить.

Шамаев оказался на месте, видно, к городскому телефону он не подходил. Он внимательно выслушал и сказал, что доложит.

Прошлое редактора Макарцева не могло заинтересовать Кегельбанова, поскольку все было известно. Идеологическую линию и кадровую политику, которую вел Макарцев, знали в ЦК. Она кого-то устраивала. Оставалась история с его сыном. Об этом Шамаев среди других вопросов кратко доложил Егору Андроновичу, сославшись на источник информации – Ягубова.

Кегельбанов неожиданно отставил в сторону стакан чаю с лимоном, отложил бумаги и, к удивлению Шамаева, встревожился. Он вообще не любил, когда его люди напоминали о себе без вызова. Но тут дело было в другом. Только недавно товарищ с густыми бровями сказал ему про Макарцева, что это наш человек. И вдруг один из людей самого Кегельбанова намекает, что Макарцев – не наш человек! Похоже, что Ягубов чересчур торопится жить, раз хочет подсказывать, как поступать. А может быть, у него есть для этого возможности, и с Макарцевым уже передумано? Если так, то кем?

– На этот сигнал, – Егор Андронович снова придвинул стакан и отхлебнул остывшего чаю, – пока не будем реагировать. И, между прочим, ты, Шамаев, выясни, чей еще человек Ягубов…

– Да вроде…

– Не вроде, а выясни!

Телефоны Ягубова поставили на контроль. Выйдя в приемную, Ягубов услышал, что у него в кабинете гудит селектор.

– Степан Трофимыч, – говорил Полищук, – вы, конечно, уже знаете: во всех тассовках Генерального секретаря вместо «тов.» начали называть «товарищ».

– Давно пора, – сказал Ягубов. – Предупреди, Лев Викторыч, секретариат, отделы, машбюро, корректорскую, дежурных по номеру, чтобы не вышло оплошки. Перепроверьте все материалы в полосах и цитаты, а также подписи под снимками. Это – важнейшее указание!

– Я так и понял, – ответил Полищук.