Текст книги "Ангелы на кончике иглы"

Автор книги: Юрий Дружников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

– Революцию делали не только евреи, Яков Маркович, – вежливо улыбнувшись, заметил теперь Степан Трофимович. – Должен сказать, что я лично не люблю только тех евреев, которые борются по другую сторону баррикады. Но не люблю я и таких французов, англичан, испанцев и даже русских. Я думаю, что и вы, Яков Маркович, не любите таких?

– Разумеется, – поперхнулся Раппопорт. Наконец-то он понял, что нужно заткнуться, ибо в любом случае прав будет Ягубов. И вообще, Яков Маркович устал, и у него болел живот от голода. – Я, Степан Трофимыч, только потому обижен, что я же член партии с тридцать четвертого года!

– Знаю! – Ягубов решил полностью отвести от себя подозрения. – И поверьте, люблю евреев, и у меня есть друзья-евреи. Есть партийцы, которые считают: евреи трудолюбивей и настойчивей. Они быстрее пробиваются и занимают все ответственные посты. Ведь так уже было в тридцатые годы! Разве это правильно, если русскими будут управлять евреи? Сторонники такой точки зрения спрашивают: а что, если бы у них в Израиле правили русские? Еще раз повторяю: это некоторые так считают, я с ними решительно не согласен!… Давайте я помогу вам одеться, Яков Маркович.

Ягубов взял из рук Раппопорта пальто и, раскрыв его, держал, ожидая, пока Тавров суетливо просовывал руки в рукава. Яков Маркович был на голову выше и значительно толще. Зато Степан Трофимович был спортсменом.

– Между прочим, – вспомнил Ягубов, – я давно собирался с вами посоветоваться… Мне тут предложили написать диссертацию в Высшей партшколе. Тема: Роль печати в коммунистическом воспитании трудящихся по материалам газеты «Трудовая правда». Это ведь близкая вам тема. Не будете возражать, если я к ней прикоснусь?

– Почему я должен возражать?

Яков Маркович понял, что за неувольнение ему придется написать Ягубову диссертацию.

– Не откажетесь помочь подобрать кое-какие материалы? От работы я вас на это время освобожу.

– Ленин сказал: «Партия – это взаимопомощь», – процитировал Яков Маркович.

Эти слова Ленина он придумал сам только что.

– Вот именно! – подтвердил Ягубов. – Значит, договорились.

Продолжая стоять посреди кабинета, Степан Трофимович вдруг подумал: не провоцировал ли его Раппопорт разговором на высказывания? Не исключено, что он был осведомителем в лагерях, и нить тянется за ним. А сейчас, когда руководство газетой передано ему, Ягубову, органы не прочь поинтересоваться. Он вспомнил весь разговор и пришел к выводу, что ничего лишнего не сказал.

Топая по коридору, Яков Маркович размышлял о том, что Ивлев клянет его на чем свет стоит и теперь ничего не остается, кроме как разориться на такси.

– Я извиняюсь, вы – Тавров?

Перед ним вырос мордастый молодой грузин в клетчатом пальто, большой замшевой кепке и игривом шелковом шарфике с цветочками.

– Ну, – сказал Раппопорт. – Я невероятно спешу!

– Дело в том, – продолжал молодой грузин с тяжелым акцентом, – что меня зовут Зураб Макашвили. Мне надо сказать вам несколько слов. Зайдем в комнату, дорогой!

– А здесь нельзя?

– Нет, здесь никак нельзя! Я долго не задержу.

– Что, насильник? – спросил Яков Маркович, входя в свой отдел.

Комната была открыта, он ушел, опять забыв ее запереть.

– А вы точно Яков Маркович?

– Клянусь покойной матерью. Дальше!

Зураб тщательно затворил дверь, расстегнул пальто, пиджак и вынул прижатую ремнем брюк к животу серую папку. Яков Маркович сразу узнал ее, ту самую папку, которую показывал ему Макарцев и которую он сегодня утром безуспешно искал у него в кабинете. Морщины у Таврова углубились, губы сжались. Он пытался не показать вида, что узнал папку.

– Что это за бухгалтерия?

– Не узнаете?

«Влип. Влип совершенно глупо, не по своей вине. Пока буду все отрицать, отрицать до последнего. Только бы не били по позвоночнику. Этого второй раз я не перенесу, расколюсь, утоплю всех…»

– Понятия не имею, – глухо сказал он.

– Не волнуйтесь, я вам объясню, – сказал Макашвили.

– Сашка Какабадзе – мой старый друг, мы с ним сидели на одной парте до четвертого класса. Вчера я позвонил ему и сказал, что прилетел из Тбилиси в командировку на одни сутки утвердить проект, и он вечером приехал ко мне в гостиницу «Россия». Я всегда останавливаюсь в гостинице «Россия»: кладу в паспорт двадцать пять рублей – и никаких забот! Саша приехал, мы немножко выпили чачи, и он мне показал эту папку. Он сказал, что у вас в редакции все ее читают с большим интересом. Я попросил оставить мне ее на ночь, но утром он мне не позвонил. Мне надо улетать в Тбилиси. Я искал его весь день – дома он не ночевал.

– А при чем тут я? – спросил Раппопорт, несколько успокоившись, но все еще осторожно.

– Вы? Он мне вчера рассказывал про субботник – я очень смеялся. Он показывал мне фотографии: профессора из какого-то института скалывают лед возле шашлычной. Это годится для любой китайской газеты. Вы – гений, Яков Маркович! Саша вас очень хвалил.

– Что еще он клеветал?

– Меня не надо бояться, Яков Маркович. Зураб Макашвили – могила, ясно? Я их ненавижу! Вот скажите, как вы относитесь к Сталину?

– Видите ли, Зураб, я должен уважать ваши грузинские чувства…

– Бросьте! Сталин был подонок, фашист! Он вырезал три четверти нашей семьи только за то, что мой дедушка кое-что знал. Они учились вместе в духовной семинарии. Дедушка был коммунистом, а Джугашвили они звали «кинто».

– Что это – кинто?

– Кинто? Бродяга, подзаборник… Мой дедушка хоронил его мать, она умерла перед войной. «Кинто» даже не приехал ее проводить. Грузин так не может поступить! Так что Зураба Макашвили не надо бояться. Где же Сашка? Говоря по секрету, он взял эту папку у редактора… Как бы не хватились…

– Вы – наивный провинциал, – пробурчал Раппопорт. – Ладно, черт с вами, давайте!

42. ДОМА У РАППОПОРТА

Когда все уселись и Ягубов постучал карандашом по столу, начиная совещание, Ивлев и Сироткина сидели в такси. Вячеслав позвонил Надежде сразу после звонка Раппопорту.

– У меня есть ключ, – сказал он ей. – Смыться можешь?

– Сейчас?

– Естественно…

– А совещание у Ягубова?

– Авось, не заметят. А заметят – у тебя болел зуб. В общем, я сижу в такси – в двадцати шагах от редакции.

Теперь они ехали, и Надя не спрашивала куда. Он позвонил, и вот она с ним. Таксист ехал быстро, дергал и резко тормозил. На поворотах Надя хваталась за ивлевское колено, чтобы не улететь в сторону, потом смущенно убирала руку. Но едва отодвинувшись, она успокаивалась, потому что он всем этим мелочам, казавшимся ей такими важными, не придавал никакого значения.

– Измайлово? – удивилась она, выглянув в окно, будто рассчитывала, что он везет ее на остров Фиджи. – А ты обедал?

– Голодный кобель, – сказал он, усмехнувшись ее логике.

– Тогда надо купить поесть.

– И выпить… Старина! – обратился Ивлев к шоферу. – Останови возле гастронома!

В магазине Надя встала в очередь в кулинарию, а Ивлев – в винный отдел. Встретились они у выхода. Сироткина держала в руке ромштексы, а он – четыре бутылки пива.

– Теперь хлеба, – сказала Надя и продолжила с немецким акцентом. – Рюсские льюбят ошень много хлеб…

Они зашли в булочную.

– А масло? Там, куда ты меня везешь, масло для ромштексов найдется?

Они проехали еще два квартала.

– Не суетись, я заплачу, – она вытащила из сумочки трешку.

Ивлев поставил возле двери бутылки и долго ковырялся, не зная в какую сторону поворачивать ключ, и оглядывался, не идет ли кто по лестнице. Наконец, они вошли в коридор. В темноте перед ними засветились две пары зеленых глаз.

– О Господи! Хорошие вы мои!

Две кошки, одна серая, другая черная, потеревшись у Надиных ног, охотно забрались к ней на руки, и Сироткина вошла с ними в комнату. Вошла она осторожно, будто боялась обнаружить там кого-нибудь еще. Убедившись, что никого нет, Надежда двинулась вдоль стен, как в музее, разглядывая фотографии, книги на полках, посуду в серванте. На книгах лежала пыль, на тарелках тоже.

– А хозяйничать можно? – спросила она.

– Делай что хочешь.

Ивлев с деловым видом направился к шкафу.

– Ай-яй-яй! – покачала головой Надя. – В чужих вещах рыться…

– Выполняю приказ, – объяснил Вячеслав и извлек из шкафа чистую простыню.

Сироткина, стараясь не оскорбляться этой мужской деловитостью, склонилась над газовой плитой. Аккуратно покрыв тахту простыней, Ивлев придвинул журнальный столик и постелил на него «Трудовую правду». Надежда внесла сковородку с дымящимися ромштексами, нарезала хлеб на тарелочке, взбила какой-то соус, поставила два стакана, положила, протерев салфеткой, ножи и вилки. Кошкам она опустила на пол общую тарелку, отрезав им по кусочку мяса, и глазами пригласила к столу Ивлева.

– Сперва разденься, – попросил он.

– Совсем?

– Совсем.

– Стыдно! Что кошки о нас подумают? И вообще, сперва – ты!

Она подождала, пока он снял пиджак, повернулась на каблуках, ушла в кухню. Вячеслав вдыхал аромат ромштексов, от которого у него начала кружиться голова.

Сироткина явилась из кухни в сапогах на босу ногу и остановилась в дверях, любуясь произведенным эффектом. На тонкой цепочке свисал, укладываясь в паз между грудей, маленький серебряный крестик. Ивлев осматривал ее постепенно, не в силах отвести глаз. Наконец, она, ощущая свою власть, великодушно снизошла к нему. Он взял ее за пальцы и усадил на тахту рядом с собой. Она едва заметно дрожала от него или от холода.

– Пиво! – вспомнил он. – Где пиво?

Пиво они забыли на лестничной клетке.

– Пол холодный, простудишься!

Ивлев выскочил в коридор и, прислонив ухо, прислушался. За дверью было тихо. Он отпер замок и выглянул. Никого. И пиво на месте. Слава радостно схватил в каждую руку по две бутылки и голой пяткой затворил за собой дверь.

– А если бы дверь захлопнулась? – она сощурила глаза.

– Ты бы впустила.

– И не подумала бы! Лежала бы на тахте с кошками и ждала хозяина.

Открывая бутылку, он молчал, ухмыляясь, а открыв, резко плеснул в Надю, облив ее пивом крест-накрест.

– Псих! – захохотала она, инстинктивно прикрываясь руками. – Ненормальный! Обои испортишь.

– А тебя?

– Меня ты уже…

Он отпил немного, еще раз плеснул в нее пивом, поставил бутылку на пол и упал на Сироткину, собирая языком с ее кожи капли горьковатой пенистой влаги.

– Делай со мной что хочешь! – проговорила она. – Все, что хочешь, только скорей!

Она изо всех сил старалась помочь ему и вдруг, забыв о нем, задрожала, замотала головой, заметалась по тахте, изогнувшись и откинув голову назад, издала гортанный крик, похожий на птичий.

Она быстро стихла и, полежав несколько мгновений, убрала слабой рукой волосы, закрывшие ей глаза, и виновато потерлась носом о щеку Ивлева.

– Что это я?

– Ты молодец! – похвалил он ее снисходительно.

Она усмехнулась еле-еле, как больная.

– Теперь я женщина? – спросила она, не открывая глаз, и сама ответила. – Да, женщина!

– Настоящая женщина, – удостоверил он. – Могу выдать тебе диплом.

– Не надо себя связывать.

Они сели и стали уничтожать жесткие, как резина, ромштексы, запивая их пивом. Сироткина отрезала куски от своей порции и незаметно подсовывала ему.

– Как хорошо на простыне и одним, – сказала она. – На стекле тоже, и с этим парнем на соседней кровати ничего. Но на простыне одним лучше… Мне стыдно от того, что я тебя совершенно не стесняюсь. Знаешь, я поняла, что такое любовь. По-моему, любовь – это обнажение души.

– И тела тоже…

– Я знаю, чья это квартира, – она указала на конверт с адресом, лежащий возле тахты.

– Он называет ее пеналом: узкая и длинная…

– По-моему, ты засыпаешь.

– Я ночью летел к тебе.

– Знаешь, поспи, а я пойду в ванную.

Мгновенно расслабившись от того, что не надо быть вежливым и внимательным, Вячеслав уснул, как провалился. Кошки дремали на коврике на полу. Войдя в маленький совмещенный санузел, Сироткина вздохнула, погляделась в зеркало и осталась собой недовольна. Открыв краны и отрегулировав воду, она забралась под душ. Повернувшись спиной к зеркалу, она увидела на крючке старые кальсоны Якова Марковича и стыдливо отвела глаза. Но заметила серые выцветшие буквы и осторожно двумя пальчиками расправила, чтобы прочесть. На задней их части стоял штамп, гласивший: «ГУЛАГ МВД СССР. Карлаг, больница No 1».

Поскольку полотенце оказалось сомнительной свежести, вытираться Надежда не стала. Ивлев спал, раскинувшись по диагонали. Она тихонько пристроилась возле него.

– Он очень симпатичный, Яков Маркыч, – сказала она ему в самое ухо. – У него в уборной наклеены на двери счастливые номера «Спортлото»: 13, 19, 25, 31, 41 и 49.

– Дуреха, – пробурчал Ивлев сквозь дрему, – это волны Би-би-си.

– А где его жена? Я никогда о ней не слышала…

– Три года назад мы ее отсюда вынесли. В больницу ее не брали, чтобы не увеличивать процент смертности от рака.

– У него много книг. Какие?

– Тебе все надо знать! Он собирает партийную литературу, в основном старую, изъятую из библиотек. Роется у старьевщиков, меняет на модные издания.

– Зачем?

– Наверно, ему интересно.

– Можно, я открою книжный шкаф?

– Нельзя. Он не любит, когда книги трогают.

– А почему он пишет такие трескучие статьи? Читать невозможно.

– Он и не читает. Он их склеивает.

– А о других он думает, когда склеивает? Он же этому не верит.

– А ты – веришь? – Ивлев внимательно посмотрел на нее.

– Я-то? Я – другое поколение! Мне хоть стыдно. А ему – нет!

– Откуда ты знаешь?!

– Ему? Ему не стыдно! У него ирония. Ирония – это равнодушие, я где-то читала.

– А у меня чувство вины перед Рапом. Подумай: я учился в школе, трепался о смысле жизни, поступил в МГУ – он сидел. Я любил – он сидел. Эти люди отсидели свое, мое, твое, наше – за всех. У Рапа нет сил, он устал.

– И стал прислужником? Рап – раб. Раб по убеждениям!

– Глупенькая! Раб на цепи – это не прислужник. Попробуй сама пойти наперекор!

– У меня короткий ум, бабий. Я могла бы только помочь другому. Кто горит… Уголек пошел через реку… Хочешь, буду соломинкой? – она встала и босиком подошла к нему, уткнулась лицом в грудь. – Иди по мне…

– Уголек сжигает соломинку и тонет. Сгоришь!

– Ну и пусть! Под тобой сгореть не страшно.

И Сироткина поцеловала его в шею.

Вячеслав дотянулся до брюк, вынул ремень и, надев его на Надю, затянул пряжку у нее на животе. Она молча следила за его движениями.

– Разве так красивее?

– Не в этом дело! Будет за что держаться… Он притянул ее за ремень к себе.

– А это что? – немного погодя спросил он, отодвинувшись, впервые заметив у нее на животе небольшой, ладно зашитый рубец.

– Аппендицит. Некрасиво?

– Красиво! – он стал целовать шов.

– Странно, – задумалась она. – Странно, что ты меня любишь после… Или ты для вида? Тогда не надо. Я уйду.

– Боишься увидеться с Рапом?

– Не хочу, чтобы видел тебя со мной.

– Чепуха!

Ивлев лежал на диване и читал. Надя, чтобы не надоедать ему, оделась, села в кухне на табуретку и курила сигарету за сигаретой. Раппопорт позвонил в дверь, и Надя ему отворила.

– Разве я сомневался, что у Ивлева хороший вкус?

– Спасибо, – вежливо ответила она.

– По-моему, пахнет жареным, – весело сказал Тавров, проходя в комнату в сопровождении обеих кошек, которые встретили его в коридоре и вились вокруг.

Рап втягивал воздух большим ноздреватым носом.

– Сейчас приготовлю, Яков Маркыч. – Надежда обрадовалась, что у нее нашлось дело, и побежала на кухню. – Мужики – чревоугодники!

– Чревоугодники? – переспросил Раппопорт. – Ивлев, вас оскорбляют!

– Ну конечно! – щебетала Сироткина. – Вам бы только пожрать да женщину…

– А еще лучше, – мечтательно произнес Раппопорт, проходя на кухню, – пожрать и поговорить! Надежда юношей питает, отраву старцам подает. Правильно сделали, котята, оставив мне пожрать!

Сев на тахту, он тихо, чтобы не было слышно Наде, прибавил Ивлеву:

– За амортизацию оборудования надо платить пивом! Хотя пива мне никак нельзя! А почему вы не спрашиваете, что было на собрании?

– Ян Жижка, чешский герой, требовал, чтобы после смерти его кожу натянули на барабан, – Ивлев прищурился. – Не иначе как Ягубов решил натянуть кожи не только у чехов, но и у нас!

– Да, новая метла чище метет, – сказал Раппопорт. – Закоморному не дал печататься. Придется его деньги выписывать на других. Гайки затягиваются, ребятки.

– Что Макарцев, что Ягубов – оба сталинские соколы!

– Боюсь, Славик, разница есть: один действительно сталинский сокол, а другой-то – сталинский ворон.

– Оба хороши…

– Ну, первым выдающимся нацистом был, как известно, Иван Грозный, – проговорил Яков Маркович. – Когда русские захватили Полоцк, там обнаружили евреев. Спросили царя, как с ними быть. Он велел: «Обратить в нашу веру или утопить в реке». Для простоты дела утопили…

– Ox уж эти евреи! – сказал Вячеслав. – Основали христианство, сочинили коммунизм. Зачем? Протест у них в крови. И сами потом страдают.

– То ли дело московиты! – в тон ему продолжал Раппопорт. – У меня за стенкой пять лет назад умер сосед. А фамилия на дверях – висит. Новому жильцу все равно. Апатия…

– Надя, пора! – сказал Ивлев, когда Сироткина поставила перед Раппопортом дымящийся ромштекс и пиво. – Поговорить и на работе можно…

Сунув в рот кусок хлеба, Яков Маркович вскочил и, жуя, помог Надежде надеть пальто.

– Ну и как в моем склепе?

– Я здесь была счастлива.

– Деточка… – вздохнул Яков Маркович и продолжать не стал. – Между прочим, ребятки, Какабадзе пропал.

– Как?! – с тревогой прошептала Надя. – Он на съемке. Или в командировке…

– Э, нет… Заходил его приятель. Саша ушел от него ночью и домой не добрался.

– Подумаешь! – сказал Ивлев. – Перепил и недоспал…

– Он так не пьет.

– Утром выясним у Светлозерской, – успокоил Ивлев. – Пошли!

– Почему у нее? – удивилась Надя.

– Не задавай глупых вопросов!…

Раппопорт затолкал в рот кусок мяса побольше и по ломтику бросил кошкам. Они забрались к нему под бок, пригрелись, замурлыкали. Он вытащил из портфеля тяжелую серую папку. Открыл и, продолжая жевать, начал неторопливо перечитывать «Россию в 1839», сочинение маркиза де Кюстина, заедая маркиза ромштексом и запивая вредным для своей печени пивом. Но поскольку сочинение это было еще более вредным, опасность пива уменьшалась. Тавров жевал медленно, лениво, наслаждаясь запретными пивом и чтением, а также пока еще разрешенной тишиной.

43. СВЕТЛОЗЕРСКАЯ МАРИЯ АБРАМОВНА

ИЗ АНКЕТНЫХ ДАННЫХ

Старшая машинистка машинописного бюро «Трудовой правды».

Девичья фамилия Пешкова, фамилия по первому браку Вередина, по второму браку Грязнова, по третьему Светлозерская.

Родилась 9 ноября 1934 г. в городе Балахна, Горьковской области.

Русская. Социальное происхождение – крестьянка. Беспартийная.

Образование незаконченное (шесть с половиной классов).

К судебной ответственности привлекалась первым бывшим мужем Верединым и вторым бывшим мужем Грязновым за отказ дать развод. (Привлечение к суду по гражданскому иску в анкете можно не указывать. Примечание завредакцией Кашина В.А.).

Родственников за границей и внутри не имеет. Муж – Светлозерский Альфред – старшина-сверхсрочник Внутренних войск МВД. В браке фактически не состоит. (Записано со слов. – Кашин В.А.).

Выполняемая работа с начала трудовой деятельности: доярка комсомольского призыва «Все на фермы!». Машинистка штаба в/ч 60307 Внутренних войск МВД. Дворник-машинистка газеты «Красная звезда». Машинистка «Трудовой правды» – по настоящее время.

Военнообязанная. Состав – рядовой. Годна к нестроевой службе. Военный билет ШН З No 812467.

Прописана временно (сроком на 6 мес.) по адресу: гор. Киржач, Владимирской области, дом Грязновой. Действительно проживает: 123826 Москва, Ново-Хорошевское шоссе, 27, кор. 2, кв. 44. Тел. 255-21-54.

СТУПЕНИ СВЕТЛОЗЕРСКОЙ

Она пришла по объявлению, что требуется машинистка, и завредакцией Кашин оформил ее без рекомендаций, забыв даже в приказе указать месячный испытательный срок. О такой решительности и смелости Валентина Афанасьевича можно было только строить догадки.

А получилось так. Она открыла дверь маленького кашинского кабинетика и замерла на пороге, держа за спиной сумочку. Кашин вопросительно на нее посмотрел, но она молча дала ему возможность разглядеть ее, стоящую напротив окна, получше. Не шибко красивое, слишком грубо слепленное и простоватое лицо с излишне сплющенным носом и маленькими, как их ни подводи, глазками, лишь слегка компенсировалось светлой и безмятежной улыбкой. Но фигура! Назвать ее Венерой – значило бы обидеть, поскольку Светлозерская имела основания для демонстрации собственного стандарта красоты. Фигура ее, от ног до шеи, дышала здоровьем, гармоничной отточенностью линий и неповторимым сочетанием неподкупного целомудрия с немедленной готовностью. Сдержанный Кашин глотнул воздух и чуть не захлебнулся. Он просто присох к ней, заставил себя глянуть в окно, но то и дело пробегал глазами по вошедшей сверху вниз и снизу вверх и снова как бы равнодушно отворачивался. Теперь, после паузы, поняв, что она победила, Светлозерская скромно произнесла:

– Я машинистка, по объявлению…

– Вы где работали? – Кашин использовал вопрос, чтобы более основательно прогуляться глазами по вошедшей.

– В газете «Красная звезда».

– А почему хотите перейти?

– Мне ваша газета больше нравится.

– А зарплата?

– Девочки сказали, такая же…

– Ну, что же? – заведующий редакцией вскочил со своего места значительно проворней, чем обычно. – Сделаем так: садитесь за мой стол, заполняйте анкету.

Присев на край стула, Светлозерская протянула вбок длинные ноги. Валентин подошел к аквариуму так, чтобы ему было видно эти ноги и выше, и начал сыпать рыбкам корм. Они устремились к его руке.

– Ой, какая прелесть! – она хлопнула ресницами от радости.

– Это верно, – согласился польщенный Кашин.

Он плохо умел переходить с женщинами с официального языка на личный, а с личного на интимный – и еще того хуже. Красивых женщин он панически боялся, терялся и краснел. Отсюда он делал вывод, что некрасивых добиться легче. Лицо у новенькой было некрасивое, и завредакцией мгновенно решил, что это очень удачно: с одной стороны, она ему понравилась, а с другой – она некрасива. Стало быть, не будет чересчур много о себе воображать и оценит глубину будущего чувства его, Кашина.

– Так-с, – он взял анкету и ходил вокруг, время от времени поглядывая то в анкету, то на Светлозерскую. – Значит, Мария Абрамовна?…

– Только по паспорту, – строго сказала она. – Я прошу, чтобы меня все звали Инной.

– Почему, Маша?

– Никаких Маш! Имя Маша я терпеть не могу, Мария – тем более, а за Марусю просто готова глаза выцарапать, – она с улыбкой показала, как она это сделала бы. – Я и с мужем-то последним разошлась частично из-за этого.

– Хорошо. Пусть Инна… – он вдруг придумал ход и доверительно наклонился. – Сделаем так: я эту тайну оставлю в сейфе, возьму грех на душу, как ответственный за кадры… Только вот отчество у вас странное… для русской…

Инна, как впоследствии выяснилось, очень любила, когда ее принимали за еврейку. Была она патриархальной славянкой, и от имени ее отца Абрама Пешкова, дальнего родича великого писателя Алексея-Максима Пешкова-Горького, ничем не веяло, кроме православной волжской дремучей старины. Инна привезла с Волги русые волосы, стянутые в старомодный узел, который ей шел, и хромоту оканья, которую евреям, при всей их переимчивости, освоить не дано.

Зацепок в анкете Светлозерской было более чем достаточно, но Кашин уже так настроился ее взять, что некоторые изъяны (например, неудачливую семейную жизнь) оценил как плюс лично для себя, а другие (вроде отсутствия московской прописки) принял как выгодный шажок для последующего. Он, Кашин, сможет пробить ей прописку, если она хорошо себя зарекомендует.

У Инны-Марии была своя причина временной прописки во Владимирской области. Решив развестись со своим вторым мужем Грязновым, она начала новую жизнь и приехала в столицу. Тут, на улице Горького, Инна приняла свою излюбленную позу статуи современной Афродиты с сумочкой за спиной. К ней сразу стал клеиться итальянец, вышедший с Центрального телеграфа, как оказалось, технический представитель фирмы «Оливетти», заключившей контракт на поставку специальной мебели для ЦК КПСС. Инна встречалась с Альдо у него в номере гостиницы «Берлин» дважды в неделю в течение трех месяцев, и хотя он плохо говорил по-русски, а Светлозерская ограничивалась в итальянском одним «чао!», она чувствовала, что он открыл ей мир страстей, до этого никем ей не объясненный. Инну взяла на учет служба внешнего наблюдения. Прошлого у нее не было, итальянец поставлял оборудование в ЦК, и обижать его не было указаний. Предполагалось, что после его отъезда Инна будет встречаться с другими иностранцами. И тогда органы решат, что с ней делать. Но едва Альдо уехал, Инна из Москвы исчезла.

Появилась она в Киржаче, под Владимиром, в доме матери Грязнова. Тут она родила итальянцу сына, честно все сообщив грязновой матери. Бабка, однако, привязавшись к мальчику, немедля после отъезда бывшей снохи ухитрилась в местном ЗАГСе черноволосого худенького мальчика усыновить за поднесенную курицу и два десятка отборных яиц. А с Инны теперь в каждый ее приезд требовала денег только на поддержание временной прописки, за которую надо давать взятку трояк в месяц участковому оперу.

Освободившись от итальянца и его ребенка, Инна не могла найти себя и от скучности окружающей ее действительности согласилась выйти замуж за сержанта-сверхсрочника Альфреда Светлозерского: его имя напоминало ей Альдо. Других точек соприкосновения не нашлось. Долго возле него продержаться она не смогла. Он был ей физически противен, а его глупые шутки заставляли ее морщиться, будто от зубной боли.

Она уехала в Москву, решив начать сызнова, и устроилась машинисткой, числясь на должности дворника, так как только на эту должность ее взяли без прописки. Работала она в окружении таких же туповатых, как ее последний муж, полувоенных-полужурналистов. Она продолжала одеваться в шмотки, подаренные ей Альдо, и от офицеров не было отбою. В газете ей нравилось, но хотелось более интеллигентного окружения. В расцвете своих физиологических сил она очутилась в «Трудовой правде».

В машбюро говорили только о тряпках и мужчинах, а в перерывах между разговорами печатали. Языкастая умница Светлозерская прижилась сразу. На вопрос, сколько у тебя, Инна, было мужчин, она немедля ответила вопросом: «Когда? Сегодня?» Ибо до вчерашнего дня у нее был в жизни четыреста восемьдесят один мужчина. Первые сотни имен стали выкрашиваться из памяти, но счет не нарушался.

– С какой стороны ни глянь, у Инки фигура – лучшая в редакции, – говорили машинистки с гордостью. – Жаль, нельзя голой ходить. Любая одежда, даже импортная, такую фигуру только портит.

– Не портит! – успокаивала их Светлозерская. – Если сразу раздеться, то и пообещать нечего. А если мужик выпил, что ему ни подложи, все красиво. Так что, девки, не расстраивайтесь!

С такой житейской мудростью, да получи она хоть плохонькое высшее образованьице, Светлозерская могла бы шагнуть ой как далеко! Так считали ее подруги. Но сама она уговаривала – не столько их, сколько себя:

– Да что вы, девахи! Мне не отсутствие диплома препятствует, а то, что я женщина: гормон так и прет.

– А у мужика разве не прет?

– Прет, да после отдых дает, – отстаивала свою точку зрения Инна. – А у нас без перерыва! Если б не гормон, я бы такие высоты взяла!…

В «Трудовой правде» ей поручали самую ответственную работу. Грамотность у нее была природная – откуда же ей взяться с шестью-то классами с половиной? А скорострельность выше всяких похвал, и пальцы никогда не болели, и не бюллетенила никогда, даже после абортов.

– Самые несчастные люди в редакции мы, машинистки, – философствовала она. – Мы должны вдумчиво переписывать двумя руками ту белиберду, которую в отделах, не задумываясь, строчат одной правой.

Жила Инна небедно за счет халтуры. Между делом она успевала пропустить в день две-три левых статьи. Из Балахны, из своего детства, она привезла умение гадать на картax, которое вдруг с тайным интересом потянуло к ней женщин. Она гадала всем – у всех были несчастья или неопределенные ситуации. Все мужчины в редакции от Макарцева до алкашей-печатников в цехах были перегаданы сотни раз, распределены по королям и валетам, скрещены с разными дамами. Много зная, Инна могла злоупотребить чьим-то доверием, но никогда этого не делала. Мужская часть редакции называла ее «своим парнем», хотя все меньше оставалось таких, кто лично не убедился, что она женщина.