Текст книги "Охота на президентов или Жизнь №8"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Нынешний век был не менее кошмарным.

– С чего ты взял эту чушь? – спросил я Моню Гершен-зона, который, оказывается, был ныне Мокеем Ивановичем Шершенём-Гречесеевым.

– Пришёл! Ибо уже при дверех был. Обольститель и ниспровергатель! Тень Хирама и сын Вдовы! Всадник бледный! Истинно говорю вам… – зловеще ответил Мо-кей-Моня. – Как и было написано в книгах! Антихристус богомерзкий! – и погрозил мне скрюченным пальцем.

Я сказал, что ему бы пора знать, кто и как пишет эти самые книги. На что Моня-Мокей замахал на меня руками, как на пособника международного сионизма.

– Не богохульствуй!

Я писал про антихристов и прочих мерзавцев времён перестройки ещё лет пятнадцать назад. Я тоже видел рогатую рожу с тремя черными шестёрками во лбу то в Горбатом Херре, то в старике Ухуельцине… Но потом понял, не будет никакого конкретного антихриста, не будет! не надо переваливать свои делишки-грешишки на чужого дядю! ежели и явится о н, то не козлом рогатым, и не вторым Мессией с нимбом и проповедями, и не президент-гауляйтером или патриархием, а черным незримым облаком, что начнёт входить в наши души и делать нас понемножку антихристами… а потом, когда нас самих, вот таких, станет больше, чем сможет выдержать земля наша, тогда и придёт конец света… Я даже написал про всё про это большущую умную статью во всероссийской газете «Вокс Универсум», и от неё, от статьи и от самой газеты, как черти от ладана отшатнулись все прочие… уже не российские, а россиянские газеты да журналы… и только умная еврейская газета «Новое русское слово» в Нью-Йорк-сити перепечатала мои размышления, а вслед за ней их перевели в интеллектуальском «Ньюй-оркере»… Нет пророков в родном отечестве… именно поэтому Моня Шершень-Гершензон не знал ничего о технологии массового производства антихристов.

Да, три шестёрки были… двоих я уже назвал, а третий сам назвался, открыв российские базы своим партнерам по НАТО… Три шестёрки при «большой восьмёрке».

Моня не знал простой истины.

Шестёрка не может быть Антихристом.

Увы.

Веселится и ликует весь народ. А паче народа гарант. Стэн, измученный приемами и водкой, видел, что паренёк доволен. И он по-отцовски похлопал его по спине.

– Будешь хорошо служить, до сержанта дослужишься, парень! – добавил он добродушно, поощряя ретивость и рьяность подопечного.

– О-о, йес, сэр! – браво ответил Перепутин и лихо козырнул, отдавая честь важному посланцу.

Он был несказанно рад. Ещё бы! Эта важная персона из Заокеании привезла ему прямиком из настоящего (настоящего!) Белого Дома запечатанный пакет! а в пакете лежали нашивки рядового 2-го класса заокеанской армии… О-о, это была великая честь!

– Ван момент, сэр! – удержал он собравшегося уже уходить Стэна. И замахал руками.

Перепутин не хотел выглядеть неблагодарным. О-о, он знал, как быть цивилизованным!

Заранее подготовленные бумаги принесли. И Перепутин, величаво потрясая ручкой, прямо на глазах у великого посланника, присланного курировать и опекать Рос-сиянию и её безопасность, подписал новый указ, по которому в целях повсеместной борьбы с кошмарным международным терроризмом, он передавал в распоряжение заокеанских ВВС все военные и гражданские аэродромы и лётные базы на территории Россиянии и бывших её республик для гуманитарной помощи странам Восточного полушария посредством точечно-ковровых тотальных бомбардировок таковых простыми, вакуумными, атомными и нейтронными бомбами и ракетами. Это был большой шаг навстречу демократии и цивилизации!

Подписывая исторический указ. Перепутин живо представлял себе, как он, рядовой 2-го класса заокеанской армии, браво марширует вдоль взлётных полос и ангаров и лихо отдаёт честь настоящим сэрам сержантам и сэрам капралам… Это был просто пир души!

– О-о, это большой шаг навстречу демократии и цивилизации, парень! – Стэн снова хлопнул местного прези-дентия по спине, и тот от восторга чуть не упал со стула.

А тем временем грянули трубы, ударили барабаны, слажено грохнул каблуками по паркету почетный караул.

И внесли ордена и верительные грамоты.

Перепутин под звон литавров самолично повесил на грудь Стэну высший орден Россиянии – Большой Демократический Крест всех Гробов Господних Первой степени с бантом, подвеской и подвязкой. Поклонился заокеанскому посланнику большим поклоном, троекратно облобызал его плечи и на вытянутых руках поднёс большую грамоту с большой печатью. В грамоте, как и гласила директива из Белого Дома, говорилось, что сэр Стэн назначается верховным куратором-координатором всех стратегических (тактические были досрочно уничтожены ещё при старике Ухуельцине) ядерных объектов и баз россия-нии, с правом осуществления полного контроля за их использованием, утилизацией и уничтожением в соответствии с Международной Конвенцией по переводу россия-нии в связи с мировым разделением труда в прогрессивно-демократическую топливно-сырьевую цивилизованно-колониальную общечеловеческую фазу.

– О-о, йёс, сэ-эр! – восторженно повторял Перельмутин единственную знакомую ему заокеанскую фразу, тянулся стрункой, ел глазами присланное начальство и тут же отбивал новый поклон. Он знал, что именно от этого немногословного янки будет зависеть решение о присвоении ему очередного звания.

– О-о, йес, сэ-э-эр!!!

После торжественного ужина в Грановитой Палате в кремлевские аппартаменты Стэна доставили трёх «ра-шенс гёрлз» в одних сапожках а ля рюс и кокошниках. И пачку презервативов.

Среди них не было ни одного штопаного.

У Перепутина было много самых лучших друзей. И все без галстуков. И все за границей. Друзья всегда говорили Вольдемару: "Ну на какой хрен тебе столько народу, Вова?!» Они все его звали просто Вова. И все жалели… каждому досталась страна как страна, а этому несчастному…

Короче, население надо было сокращать, как и ядерные боеголовки. Вова это понимал. И вовсе не собирался не оправдывать возложенных на него надежд. Он всегда помнил про свою будущую пивную в Мюнхене или про колбасную лавочку в Цюрихе. Он сокращал этих лишних нецивилизованных людей цивилизованного времени, как умел: водкой, пивом, героином, табаком, нищетой, мором и гладом, отменой медицины и образования, войной в Чеченегии и другими войнами, он их топил вместе с подводными лодками, надводными кораблями и межпланетными станциями… но народонаселение сокращалось плохо, всего по три-четыре миллиона в год. Друзья без галстуков были недовольны. Им тоже было нелегко, по всему миру за ними гонялись кошмарные и ужасные анти-глобалисты, от которых просто не было спасу и приходилось каждый год увеличивать охрану ещё на миллион дубинок, штыков и вертолётов. А тут ещё этот несчастный Перепутинг со своей несчастной Россиянией! В большой восьмерке её считали за небольшую шестёрку… Наверное, так оно и было.

Без старика Ухуельцина поп Гапон осиротел. Хотел было с горя сменить партийный псевдоним с Зюгаельци-на на Зюгапутинга… но в дверь его не пустили, выставили в кухню, указали место в холопской, сказали, что в партию медвежатников всё равно не примут… за родство с этим… с Володей, то ли Бланком, то ли Тотельбоймом.

Другой бы на месте попа Ельцюганова запил. Вчёрную! А он нет, не запил, а начал создавать новое оппозиционно-непримиримое движение в поддержку всенародного бригадного президент-гауляйтера всея Россиянии.

За это попу разрешили служить дальше.

По пасхам и вербным воскресениям Гапон ездил в гости к старику Ухуельцину, в тайную резиденцию, которую охраняли сто дивизий ОМОНа и три дивизии НАТО.

Старик Ухуельцин после отставки раздобрел и в дверь не пролезал. Его выносили в окно. По особо торжественным случаям. Замок в Фатерляндии уже давно был готов и ждал не свернувшего с пути реформ старика. Но до этой Фатерляндии надо было ещё добраться! Через всю проклятущую Россиянии)! Нет, любимые дочки старика Ухуельцина и их любимые зятья советовали ему лучше сидеть тихо и не высовываться… А самая любимая, раскрасавица-миллиардерша Татьянда так и сказала:

– Ты, папуля, на НАТО-то надейся, а и сам не плошай!

– Все сволочи, понимать! – со слезой отвечал папуля. – А для какого хера я их расширял тогда?!

– Надо ещё расширить, – мудро говорила мудрая Татьянда, – не переживай, папа, Вольдемар всё сделает… он уже получил директиву из Брюсселя.

– Космополиты вы безродные, – ворчал старик Ухуельцин, – капуста, понимашь, брюссельская…

Татьянда уже давно не была в Россиянии и по-русски почти ничего не понимала. Но кивала, агакала и угукала.

Триста пятьдесят три контрольно-пропускных пункта прошёл поп Гапон. Зато сам старик Ухуельцин встречал его на крыльце с гранатомётом в руках… ждал, понимашь, сволочей-террористов (международных; а кого ж ещё, коли ими с утра до ночи по телевизору стращали)… а тут лучший друг… отощавший и осиротевший.

И начали они тут добрую старую жизнь вспоминать. Водку пить. Народ-сволочь, недозревший, песочить. Фон Перепутингу косточки мыть…

И прослезились от умиления.

А где-то совсем рядом аки тать в ночи бродил взбудораженный Кеша и бормотал вдохновенно: «Убить президента… убить президента… едрит его переедрит! Неужто у самого, гада, не хватит совести повеситься…» И сам себе, как вялотекущий шизофреник, отвечал: «Знамо дело, не хватит!»

Я всё слышал. Потому что я бродил за встревоженным Кешей тенью. На тот случай, коли его рука дрогнет… Контрольный выстрел, понимашь, не дураки придумали. Как говаривал наш друг Рейган: «доверяй… но проверяй!»

Кеша ещё не знал, что заказчиком был я.

Младший эмир Перепут-ага с тревогой глядел в телеящик, в котором хоронили его приемного отца эмир-ин-эмира (шах-ин-шаха) Хаттаба ибн Басая Чеченего-Ичкерского, генерального генералиссимуса Аравии и Россиянии, кавалера всех орденов, гробов и подвязок, шеф-ин-шефа всех россиянских спецслужб, лейб-куратора силовых россиянских департаментов… По официальной версии, злейшего международного террориста героически отравили героические эрэфские фээсгэбэшни-ки в результате героической спецоперации, детали которой держались в глубочайшем героическом секрете… На самом деле (и Семипут-заде знал это от жены, а та узнала из «Голоса Заокеании») приемный папашка объелся бледных поганок. Это подтверждал и аглицкий лорд Гад, что неделю назад отвозил эмиру всех эмиров эшелон гуманитарной помощи со стингерами, гранатомётами, комплексами С-300 и «солдатскими матерями».

– Умочился… – с облегчением сказал верховный рядовой 2-го класса, – в сортире укакался и умочился! Тяжело быть слугою двух господ. Теперь стало на одного меньше.

– Умочился!

Перепутает растянул рот в лягушачьей улыбке и ехидно потёр ладошки. Захотелось тихо и торжественно спеть по-немецки «Прощание славянки»…

Он с вожделением вперился в телеящик.

Из глубины могилы ему подмигнул круглый наглый глаз генерального шах-ин-шаха.

Перепутает выскочил из кресла, вытянулся в струнку и по-заокеански приложил руку к пустой голове.

– Яволь, мин херц! – браво доложил он. Побледнел, позеленел, помокрел от холодного пота. И неожиданно вспомнил, что самолично подписал осо-боважный приказ о выделении десяти миллиардов долларов из россиянской казны на обеспечение «коридора» для папы-Хаттаба и придания для охраны его личной неприкосновенной персоны трёх спецдивизий. Бессмертные не умирают.

Назову себя Кешей. И скажу тихо: «Пора!»

Я не очень-то люблю Швейцарию… Нет, страна прекрасная и люди ухоженные, чистенько кругом, так чистенько, что после Швейцарии Германляндия просто помойка. И красиво. И горы. И озеро… О-о, это Женевское озеро с дурацкой струёй фонтана! Ну, почему наш Ильич не утонул в этом прекрасном озере?! Впрочем, нет… я не люблю Швейцарию по иной причине, чисто россиянской. Ведь у нас как: стоит кому-нибудь украсть состав солдатских сапог, или сдать Тихоокеанскую флотилию в металлолом, или отключить какую-то область от света, а энергию перегнать в Китай, или просто обанкротить свой банк с вкладами трудящихся, как он тут же объявляется в Швейцарии с миллионами и миллиардами – и респектабельней и честнее его никого нет. Бедные коренные швейцарские миллионеры в тёртых джинсах добросовестно крутят педали стареньких велосипедиков (это так, клянусь!), а респектабельный эксзаввоенскладом, спустивший в Чеченегию «под пожар на складе» тысячу танков, сто тысяч «калашей» и состав авиабомб, обгоняет его на шестисотом мерседесе – он спешит в Английский клуб на партию гольфа с премьер-министром: у них саммит без галстуков, трусов и шнурков. О, Швейцария! Заповедник россиянских олигархов! Я бываю там по иным делам и заботам, ведь помимо прочего Швецария ещё и исторический заповедник, многие дороги тысячелетий перепутались в её теснинах. В Швейцарии доживает дни и русская интеллигенция, перепутавшая авангард с постмодернизмом и ананас со свиным хрящиком. Тут много наших, ничего не разворовавших, ничего не продавших из закромов родины… они не при деньгах, но в достаточной чести, ибо… ибо… да-да, вы уже догадались, своей интеллигенции в старушенции Европе почти нет, вывелась, уелась в «средний класс». А на духовное тянет, тянет господ европейцев… вот и не гонят нашего брата, который отдувается перед Богом по духовной части, почитай, за весь мир.

И на этот раз я, растревоженный и злой, после постоянных хождения по мукам в любезной Отчизне, решил окунуться на пару неделек в безмятежное «искусство-ради-искусствование» посреди этой альпийской чужбины. Им, нашим беглым писакам да филозофам, можно, и можно без счёту, а почему мне – нет?! Ну, хоть капельку, хоть на миг мимолетный…

Не тут-то было!

Кешины пацаны-мордовороты прихватили меня в Берне, где я безмятежно любовался местной достопримечательностью, медведями, посаженными в каменную яму. Мишки были откормленные и холеные. На них было приятно смотреть. Посадили их в яму не случайно, ведь они были живыми символами города. Полторы тысячи лет назад, и даже ещё всего лишь пятьсот, здесь жили славяне, русы, они-то и звали медведей «берами», теми, кто «берёт». Медведь «бер», город чей? медвежий! то есть Берин, Берн… с Берлином, кстати, та же история. Нынешние глупые швейцарцы ничего про русских не знали. Ну и ладно! С них хватало медведей. Но больше всего мишек любили дети и туристы. Я и сам превращался в ребёнка, когда смотрел на них. Я даже забывал про русско-швейцарских миллиардеров-олигархов и про то, что где-то далеко есть нищая Россияния, в которой каждый год вымирает миллиона по два детишек, так ни разу и не увидавших живого забавного мишку.

Я просто отвлёкся…

И вот тут-то меня и подхватили под белы руки. Ласково, но уверенно. Упираться было бесполезно. Я уже подумал было, что президентская охранка всё же настигла меня, что не хрена было писать «клеветнические романы», злопыхать и человеконенавистничать, что сейчас они меня быстрёхонько депортируют в Россиянии), предадут «суровому, но справедливому суду», а потом, так как на смертную казнь в Россиянии президентий по распоряжению Европы положил свой мораторий, меня ещё быстрее передепартируют в Штаты, где наконец и сожгут на электрическом стуле на радость народонаселениям обеих дружественных держав…

Но и на этот раз героически умереть за правду мне не удалось. Когда меня затолкали в роскошный лимузин, я сообразил – охранка тут не при чем. Слишком красиво и круто! Значит, кто-то другой… Значит, пока казнить не станут… кому нужен сейчас писатель (кроме, разумеется, тиранов и деспотов, которых он злобно обличает)?! Часа три меня куда-то везли с повязкой на глазах, я чувствовал, что лимузин всё время тянул вверх – значит, везли в горы. И потому не удивился, когда увидел заснеженные верхушки гор, альпийские зелёные луга и леса, да изящные ворота, за которыми красовалось милое здание в стиле нью-модерн со скромной вывеской «Клиника».

Конспирации уже не было, повязку с глаз содрали… стало быть знали, что я уже никому и ничего не расскажу. Я понял всё сразу. Отсюда вынесут только мои бренные останки – да-да, именно то, что останется после того, как из меня вырежут и высосут всё, что сможет пригодиться больным олигархам. Вообще-то, я знал, что поставка органов и живого товара из Россиянии в подобные клиники по всему миру была отлажена лучше самого лучшего швейцарского часового механизма. В Россиянии постоянно проводили конкурсы на детей-моделей для рекламного бизнеса, а потом лауреатов отправляли для дальнейшей «карьеры» на запад и восток. Все журналы и газеты пестрели объявлениями об «учёбе за границей»… и так далее, и тому подобное… Конвейер работал прекрасно. Тем детишкам, которых продавали в публичные дома или гаремы, конечно, везло. Но большинство шло в клиники на органы… Это называлось международным партнерством и взаимовыгодным сотрудничеством. Правда, чаще россиянские детдома сами продавали мальчиков и девочек «на усыновление», десятками тысяч. Усыновляли… но частями: кто-то из олигархов усыновлял сердце мальчика, кто-то глазик девочки, кто-то предстательную железу, а некотрые особенно детолюбивые и несколько органов сразу… Из остатков усыновленных делали вытяжки для омоложения, кремы, мази, парфюм для красавиц… Заказов было немеренно, потому что вслед за олигархами омоложением увлёкся и средний класс… Всё это было обыденно и понятно.

Непонятно было другое, зачем меня приволокли сюда и какому богатею нужны мои страдающие за весь мир, изношенные раньше времени органы? Это была страшная загадка!

Но и она быстро прояснилась, когда меня вволокли в клинику, вежливо раздели, освежили душистыми тампонами, впихнули в огромный обшитый деревом кабинет и очень уважительно усадили в огромное мягкое кресло. Я срузу подумал: сегодня резать на куски не будут.

И в то же мгновение в кабинет стремительно вошёл огромный, почти двухметровый верзила в зеленом халате, зеленой шапочке, в зеленой повязке на лице и с огромным хирургическим скальпелем в руках. Хирург!

Я от ужаса окаменел. Всё-таки будут! Резать!

Холодный пот потек со лба. Лучше бы я прыгнул в яму с медведями!

Но хирург направился не ко мне, а к какому-то нескладному типу, который был привязан бельевыми верёвками к массивному деревянному стулу. Он сидел прямо перед огромным письменным столом. Но при виде скальпеля как-то весь ополз, скукожился, уронил старческую головёнку набок и… пустил лужицу под стул.

– Вот гад! – вырвалось из-под зелёной марлевой повязки. – Падла! Он мне всю операцию сорвёт! И сердце мое встрепенулось. Родной до боли голос… Кеша сорвал марлю с лица. Обернулся ко мне.

– Ну что, похож?! – вопросил он.

– На кого? – не понял я.

– На хирурга в пальто! – разозлился он. И почти заорал на меня: – Ты чего, не видишь, это же знаменитый кар-диолог-трансплантолог профессор Дэ-Бейкин! – он махнул скальпелем в сторону скукоженного старика на стуле. – А вечером привезут самого Охуельцина! На омоложение! Понял?!

Я покачал головой. Я и в самом деле ничего не понимал, мне было не до этого дряхлого и, разумеется, известного мне светилы, который ещё сто лет назад менял череп академику Келдычу. Меня жгла одна радостная до жути мысль – резать, наверное, не будут, ура-а-а!!!

– Оперировать… – очень внятно и членораздельно, по словам произнёс Кеша, – вместо этого старого хера… буду… я… Усёк?! А ты… будешь ассистентом!

Пот на моём лбу мгновенно высох.

– Кеша, – спросил я его как можно серьёзней, – а ты уверен, что мы с тобой давали клятву Гиппократа?

Зловещая улыбка осветила Кешино лицо.

Я понял его план. Это было гениально!

Оставалось только подменить Кешу на сэра Дэбейкина.

Но Кеша на обмен и обман не пошёл. Он растолкал чувствительное светило, помахал у него перед носом скальпелем. И сказал что-то на латыни…

Профессор тихонько заскулил. Он только теперь начинал понимать, ху из ху «рашен мафия». В чём Кеша его тут же разубедил.

– Слушай, сэр, – сказал он деликатно, – никому твои лавры не нужны! Скажешь своим пацанам, что привёз двух лучших учеников, которые под твоим мудрым руководством проведут блистательную операцию по реанимации этого трупа… понял? Можешь даже не называть наших имён! Вся слава твоя, док!

Кончик скальпеля уперся в обвисший конец носа профессора Дебейкина. Но тот уже овладел собой.

– А если я скажу нет? – вежливо, с певучим одесским прононсом поинтересовался прославленный целитель.

Я, разумеется, знал, что все «светила» в мире наши люди… но не до такой же степени! О, Россияния, родина слонов и носорогов!

– Тогда сам ляжешь на стол. И прямо сейчас! Кеша достал из кармана скомканный носовой платок не первой свежести и протёр им скальпель, давая понять, что он готов к операции.

– Но мой гонорар! – начал нервничать лучший хирург мира. – Больше сорока процентов я не уступлю… можете резать меня хоть на этом письменном столе! – в дрожащем голосе маститого старца звучало благородное негодование.

– Гонорар ваш, на все сто, – успокоил профессора Кеша,

– мы сделаем всё бесплатно, из любви к науке… и человечеству. Вы просто будете нам говорить, что и как отрезать – ваш авторитет для нас дороже всего! Польщённый сэр Дэбейкин округлил глаза.

– О, вы альтруисты? Гуманисты?!

– Ото, – не стал разуверять его Кеша, – мы очень большие гуманисты, особенно я. Только запомни: рыпнешься

– на перо сядешь! в твоём возрасте, папаша, это вредно!

Дебейкин поглядел на меня, будто не совсем доверяя своему «ученику».

Я долго молчал, сидел куклой в кресле. Я был как пружина. И потому ответ созрел сразу:

– Пахан верно говорит. Тут всё схвачено! После последнего моего слова двери кабинета распахнулись, и три Кешиных пацана втащили в два захода пять туго перемотанных скотчем тел.

– Вертухаи здешние, – доложил один тихо, – хазу пасли. Чего с ними-то, мочить будем?

Кеша брезгливо скривился. Мочить! Пацаны, видно, забыли, что мы гуманисты. У охранников наверяка были жены, дети, старенькие и не очень старенькие мамаши с папашами… и им явно никто не вкалывал вытяжек из русских младенцев. Этих надо было не мочить… а любить, по-христиански, по-нашему. Я приказал, чтоб путы ослабили. Кеша кивнул. Мы делали всё для людей, простых людей и не очень простых, для тех, кто всё понимал, и для тех, кто не понимал ни хрена… потом поймут. Мы шли на дело ради всего человечества… а эти парни были его частью. Впрочем, Кешины пацаны были не философами. Они были матросами. А у матросов…

– Нет вопросов, – ответили они.

Следующим заходом ребята приволокли семерых огромных мордоворотов в чёрных костюмах и при галстуках. Поначалу мне показалось, что они мертвы. Но это было не так.

– Быки ухуельцинские, – пояснил старшой из пацанвы, – во прорвы! по два литра пшеничной влили в эти утробы, блин, пока ни упоили…

Кешины ребята хорошо знали, как надо брать россиян-ских секъюрити. Да и как не понимать родной души!

– Вы им попоздней ещё по литру вкачайте, чтоб к утру не продрыхлись, – посоветовал Кеша. И энергично потёр руки. – Ну что, батенька! – повернулся он к профессору. – А не пора ли и за дело?!

Я на всякий случай поинтересовался у пацанов, как там пациент.

– На каталке… везут гада

– Нуте-с, пора, пора-с…

Кеша кивнул мне, и мы, подхватив величавого старца под руки, уверенным шагом двинулись в сторону операционной. Где она находится, знал только наш «учитель».

По дороге в коридоре у него начали слабеть ноги и мозги… Сэр Дебейкин опять начинал сомневаться.

– А если… летальный исход?! – спросил он с плохо скрываемым ужасом. – Как тогда с моим гонораром?!

– Маэстро, – успокоил его Кеша, – ну, у кого на вас рука поднимется! получите вы свой гонорар! ведь вы же та-лантище! вы же золотые руки! лучший хирург планеты! какая на хер разница, летальный, нелетальный! Полетал и хватит! а второго Дебейкина больше нету! вы же гений!

– Гениальный гений! – подтвердил я.

Кешина речь произвела на «светило» неотразимое впечатление. Впрочем, Соломон Дебейкин и без речей знал, что он талантище, не чета всяким старикам ухуельциным.

Через полчаса мы уже стояли под большой круглой лампой в зеленых халатах с масками на лицах и, главное, над грузным и несвежим телом с расползшимся бледным животом. Голова пациента скрывалась под анестезиологическим колпаком. Проходя мимо которого, я ослабил вентиль, строго посмотрел на анестезиолога, мол, наркоза не жалеть! Наступал наш звёздный час.

Великий учитель что-то сказал Кеше по-английски. Все зелёные колпаки и очки из-под них сразу уставились на нас. Их было то ли трое, то ли четверо. Я от ответственности момента даже не разобрал. Но двоих оттеснил сразу, особенно одну, ту, что прилипла к столику с блестящими ножами, ножиками, сверлами, пилками, зажимчи-ками и прочей хирургической дребеденью. Кеша поглядел на меня. И я подал ему скальпель, который лежал ближе. А сам сказал профессору:

– Все указания только на иврите!

– Но вы же не знаете иврита! – поразился тот.

– Неважно, – объяснил Кеша, – они, наверняка, тоже не знают. И в конце-то концов, профессор… мы тут что, – он потряс скальпелем перед зеленой маской «светила», – диспуты разводить будем? или мы курей не потрошили? вскрыть этот бурдюк не сумеем?! Не уважаешь…

Кеша примерился и быстрым сильным движение располосовал брюхо лежащего от грудины до паха… Меня чуть не вывернуло, когда два слоя белого жира разошлись, открывая… нет, эту жуткую утробу я описывать не стану. Увольте! Лучше бы меня оставили в Берне с моими медведями… А заказ… совесть… Нет, всему есть мера.

Сэр Дебейкин тихо застонал. И прохрипел Кеше в ухо:

– С чего вы взяли, что ему надо вскрывать брюшную полость, гуманист хренов! Мы должны были ввести три зонда… откачать… закачать… о-о-о!!!

– Новый метод! – спокойно ответил Кеша.

Дебейкин важно перевёл.

Зелёные врачи и сестры закивали, недоуменно покачивая головами, но не смея перечить гению мировой хирургии. Я пожалел, что в операционной нет пары Кешиных пацанов с автоматами. С ними я был бы больше уверен в благополучном исходе операции… Для нас.

Потом Кеша сунул руку в подергивающиеся влажные кишки, вытянул, сколько смог, обрубил скальпелем, и бросил шевелящийся и расползающийся ком в пластиковый чан под ногами.

– Последние разработки. Ноу-хау!

Он быстро и властно протянул руку ко мне. И я, почти падая в обморок от этого кошмара, сгрёб со столика кучу тампонов, зажимов и сунул всё это ему… половина сразу просыпалась в разверзтое брюхо, другую Кеша туда плотно и уверенно утромбовал. Он боролся за жизнь пациента как умел. И это впечатляло.

Профессор Дебейкин размеренно кивал головой. Это был нервный тик. Но его лохи смотрели только на него, шеф был превыше господа бога. А Кеша всё тянул и тянул руки ко мне. И я подавал ему какие-то огромные и малюсенькие шприцы, заполненные то зеленой, то красной, то жёлтой гадостью… и он, не колеблясь ни секунды, вкалывал их куда ни попадя: в брюхо, плечи, ноги, шею, коленки… последний, самый большой, он с размаху вонзил меж ребер, прямо в сердце, выдавил бурое содержимое до последней капли… Вздохнул.

Откуда-то сбоку за сложнейшей операцией наблюдали три россиянских то ли профессора, то ли академика, то ли просто личных врача старика-демократа. Они цокали зубами, чмокали губами, широко раскрывали глаза и по иному всячески выражали свое восхищение мастерством гения, который за всю операцию даже не прикоснулся рукой к оздоровляемому телу… высший класс! Европа!

Кеша изнемогал. Шустрая швейцарская сестричка не успевала тампоном, зажатым в пинцете, вытирать пот с Кешиного лба. А он все резал, колол, отрезал, шпунтовал, шунтовал, зажимал… он пережал уже всё что только можно, но не успокаивался… ведь профессор всё кивал и кивал. Наконец, Кеша демонстративно снял перчатки, бросил их в чан. Развёл руками. И поклонился.

Вынырнувший из-за его левого плеча очкастый тип принялся шустро зашивать живот оздоровлённого пациента. Я смотрел на его искусные манипуляции и думал: любят здесь всё-таки лишнее!

– Всех благодарю за отличную работу! – сказал вдруг Кеша галантно на отличном гундосом инглише. Небось, месяца два учил фразу, пижон.

Потом, уже на ходу, выводя за собой под локоток великого учителя сэра Дебейкина, Кеша сорвал колпак с головы старика Ухуельцина, ещё раз убедился, что это он, что никакой подмены нет, и только тогда двумя зажимами крепко зажал нос и губы «мирно спящего» пациента, снова водрузил колпак… и поглядел на меня. Он сделал всё, что смог. Это был подвиг Гиппократа! Но кто мог оценить его по достоинству?! Я сам был близок к летальному исходу… Впрочем… Мы выходили под тихие интеллигентские рукоплескания академиков.

Свершилось!

Наконец-то свершилось! Причём самым гуманным образом… ни чуть не хуже, чем в аумэрыканской смертной палате, где пациенту вкалывают жуткую гадость, чтобы в страшных судорогах отправить его на тот свет… Наш пациент ушел в потустороннюю нирвану из нирваны наркозной, ушёл в сладких снах и грёзах. Это было верхом гуманизма для него… и не только для него.

И всё же…

– Как ты мог… как ты мог… – будто заведённый талдычил я ему в полубреду, оцепеневший и разбитый.

– Я просто исполнял свой долг, – скромно ответил Иннокентий Булыгин. – Есть такое слово – надо!

На прощание он крепко пожал руку доктору Дебейки-ну. Тот полез было обниматься и целоваться с Кешей, всё стараясь дотянуться до его дрожащих губ своими старческими синюшными губами. Это был синдром! синдром заложника, который привыкает к своему захватчику, привыкает до обожания и готов лобызать его, если только появляется шанс… да и без шанса. Дебейкин полюбил Кешу. Кешу нельзя было не любить.

Но всё же он отстранился от поцелуев. Он был не столь сентиментален, как олигархи, которым здесь вставляли новые половые железы, селезёнки и надпочечники.

Мы сели в машины.

И долго ещё с порога клиники неслось нам вслед:

– До встречи! Если прихватит чего, не стесняйтесь, приходите, вырежем в лучшем виде, это я вам, как лучший хирург мира обещаю… до скорого-го-го-ого-ого!!!

Я думал, мы помчимся вниз, скрываться от полиции.

Но Кеша приказал водиле гнать повыше,'к снегам. У первого же огромного сугроба он остановил машину, быстро и нервно разоблачился, на бегу, срывая с себя то одно, то другое… и голым прыгнул в снег. Он почти утонул в сугробе и минут десять барахтался в нём, как медведь. Добрый и большой русский мишка, вернувшийся в эту обасурманившуюся, но родную снежную землю.

Швейцария! Нет я всё равно недолюбливал эту страну.

…Подлые средства массовой дезинформации ровно через неделю сообщили, что операция по омоложению матёрого старика-демократа прошла успешно, что Ухуельцин уже почти пришел в себя, только не может никак вспомнить, кто он такой и откуда его привезли. Санитарка, пожелавшая остаться неизвестной, поведала, что русский больной за эту неделю выпил весь спирт в клинике и ей нечем протирать скальпели и клизмы. А всемирно известное «светило» медицины сэр Дебейкин сообщил прессе, что пациент чувствует себя превосходно и при надлежащем мониторинге проживёт ещё лет двести. Прогрессивный мир рукоплескал чудо-доктору. Не рукоплескали только мы с Кешей. Мы начинали просто люто ненавидеть медицину.