Текст книги "Охота на президентов или Жизнь №8"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

И всё без нас. После отъезда…

Но ведь при нас не насиловали! не стреляли! не тонули! не трясло! не заливало водами! не сносило! не полыхало синим пламенем! не сшибало самолётами местных авиакомпаний!

Это не планета, а дурдом какой-то.

Палата № 8. Милости просим – всех перекосим!

Что, не хотите? А вы уже в ней!

Только прилетели из Штатов. И на тебе, по телевизору

– «конкорд», вылетевший туда же – будто нам на замену – упал, сто девять трупов. Непадающий, блин, «конкорд», содранный с нашего абсолютно непадающего военного бомбардировщика, который уже тридцать лет летает и не падает, а этот взял и упал, и именно на взлете в Америку… Сумасшедшая цивилизация полных кретинов и обалдуев. Интересно, сколько они заплатили, чтобы разбиться на «конкорде»?

А Монин призрак? Вы не слышали… Он до сих пор висит над Манхеттэном. Взобрался на скайдэку, поглядеть с ВТЦ на «блудницу вавилонскую» (так иногда называют «большое яблоко»), а тут летающий борт «Америкэн эйр-лайн» рейс «Бостон – Башня № 2»… и ку-ку. Обломки башен уже вывозят. А Монин призрак не знает, как ему спуститься вниз… и получить назад деньги за обзор.

Жизнь № 8.

Милости просим. Со своей смирительной рубахой. Да-да, у нас заказ по пошиву смирительных рубах опять сорван. В психбольницах снова амнистия. Всех в честь победы демократии и сто семнадцатилетия со дня рождения бабушки мировой революции Клары Цеткин выпускают на волю (оседомленные люди говорят, что для новых придурков места не хватает).

Не имеющих собственных рубах «конкордами» отправляют в Америку с экскурсией на небоскрёбы Всемирного Торгового Центра.

Туда им и дорога.

Амэурыка, амэурыка-а, тра-та-та-та-та-та…[29]29
  Петь на мотив американского гимна, исполняемого незабвенным Элвисом Аароном Пресли.


[Закрыть]

А я стою у Стены Плача в Иерусалиме. И прячу в самую глубокую расщелину-дыру меж огромными библейскими камнями бумажонку со своей страстной молитвой:

«Господи, усмири всех этих идиотов/ Излечи бесноватых! Нет от них нам ни сна, ни продыху! Замордовали Россию-матушку своей демократией! Имя им легион… а нас, русских, скоро по пальцам перечтешь Ты! Вконец извели нас реформаторы-сволочи… Спаси, Христа ради! И дай мир всем – и русским, и иудеям, и чеченегам злобным, и берендеям мирным, и немцам, и ненцам, и туркам, и чуркам, и козлам, и эллинам, и апостолам Твоим и всем, сотворенным Тобою! А кто хочет перестраиваться и обновляться, пусть себя обновляет и перестраивает, а в чужой карман не лезет! Ограбили нас до нитки борцы за права наши! Перессорили всех и стравили миротворцы-гуманисты, кровью залили аж до неба! За что Ты, Господи, наслал на нас саранчу эту смертную! Хуже казней египетских нам наказание демократией проклятущей! Спаси нас. Господи, покуда есть кого спасать…»

Чёрные хасиды в черных шляпах поглядывают на меня с прищуром, мол, а этот странный тип без кипы на затылке, этот гой несчастный что тут делает, не осквернит ли святыню, негодяй? откуда взялся? как прокрался? Их много. Я один. Белая ворона. Но стена общая. И бить не станут… а может, и станут. Не знаю. У них свой бог. У меня свой. Там, на Небесах, разберутся. Ему, Единственному, нашему Русскому Богу, и молюсь я, к Нему взываю. Ибо из Россиянии Он моих призывов и мольб, моих молитв и стенаний не слышит.

А Стену я не оскверню… Ибо нет во мне скверны.

Как Иов молю: «Испытай мя. Господи, – выйду чистым золотом!» И дай этому прокаженному миру излечиться… (испытал… не вышел… каюсь!)

И тихо в Святом граде Ершалаиме, древлерусской Ярусе – тихо и мирно…

Так было, полгода назад. А сейчас смотрю, как на экране толпы палестинцев – в Святом граде Иерусалиме! в самых святых местах! – забрасывают камнями трясущихся иудеев, а солдаты палят в них из автоматов, бросают гранаты… Такого, вроде, никогда не было! В секторе Газа, в других местах, да, были, сам видел… но чтобы здесь! Дикая, кровавая бойня! Десятки убитых, тысячи раненных… В Святом граде уже десять веков, почитай, не было войн,[30]30
  Были, были! ещё и какие! а какие будут, о-о-о!..


[Закрыть] битв, сражений (ха-ха!), здесь все ладили, всегда… И вот смерть, кровь, гарь, пожарища, слезы и снова кровь, кровь, кровь…

Зачем я уехал оттуда?! Зачем… При мне всё было спокойно и мирно!

Я просто мироносец какой-то (только прошу не путать с «женами-мироносицами»)! А впереди Армагеддон…

Господи, что будет с Россией, если я когда-нибудь надолго уеду из неё…

«А что в ней хорошего и доброго сейчас, когда ты здесь!?» – отвечает мне Господь.

Моня покинул Святую землю до этой жуткой бойни. Ему повезло. И ладно, иначе он был бы в самой гуще… Иначе он просто не умел, ведь ему всё равно предстояло пасть «на той единственной гражданской…»

Моня понял, что «на исторической родине» никакой он не еврей, а самый что ни на есть русский, и хоть ты лоб расшиби, никому там ничего не докажешь – из россия-нии, значит, русский – всё! печать! штамп! – русский!

Лбом об стену!

Русский еврей? нет, просто – русский! и всё!

Русский! Хоть тресни! Хоть обрежься до ушей! Хоть пейсы до пят! Хоть вызубри наизусть Тору и весь (о-о-о, Боже праведный!) Талмуд! Хоть что… Русский!

Да, братья и сестры мои… именно там, в святой, запо-веданно-обетованной Ерец-земелюшке Израелевской (которую один мой добрый друг, еврей, называет запросто – Израилевкой), именно там Моня и понял – как херово быть русским!

В ночь школьного выпускного бала Моня с Микой Каменским, тоже знатным внуком знатного деда, в подвале заброшенного дореволюционного доходного дома, что стоял напротив их школы, ублажали дурочку-семиклассницу из соседней школы. Она забрела на их бал и была очарована двумя статными, жгучими и лишь совсем немного прыщавыми юношами. Она сама пошла с ними на край света.

Дурочке хватило трех глотков портвейна из бутылки, чтобы основательно окосеть.

И всё же она не поняла своего счастья. Она вопила и пыталась кусаться. Моня с Микой быстро научили девчонку хорошим манерам, надавав ей оплеух. А чтоб помалкивала, легонький плащик заворотили на голову. Зад у девчонки был тощий, но крепкий. Моня долго не мог возбудиться и злобно щипал семикласницу за её тощий зад, будто она была виновата. Оба точно знали, что дурочка этой ночью будет гордиться до самого замужества, уже назавтра станет задаваться перед подружками, нос задирать и привирать, как её обхаживали, и какими красавцами были парни с которыми она разделила чудную ночь любви – а подружки будут вздыхать и злобно завидовать счастливице, и ждать, когда же их приметят… и затащат в подвал.

Моня с Микой не спешили. Хотя их очень ждали на выпускном балу.

Моня с Микой прощались с молодостью.

Им было светло и грустно.

Оба успели сделать своё дело, когда в подвал забрёл местный участковый. Он было окрысился на парней, но когда узнал, из какой они школы, да из какого дома на набережной, извинился, дал дурочке пинка под зад и припугнул, что коли ещё приставать станет к порядочным людям, доставит в участок. Перепуганная насмерть семиклассница испарилась, будто её и не было.

А Моня пошутил:

– Дурак ты, сержант, мог бы и сам натянуть деваху…

– Третьим был бы, – добавил Мика. Мент обиделся.

– Ну-ну, не балуй! – погрозил он ребятам. И ушёл, грызя семечки.

От греха подальше.

Мент был смышлёный, и имел доходное место. Моня с Микой вернулись на бал. Прощальный вальс! Через три года Мика уехал в Канаду к доблестному папаше-разведчику. И оба остались там, правда, ещё через год Мика прислал письмо из Чикаго. Моню за это письмо в университете по-отечески взгрели… хотя по глазам членов комитета Моня видел, Мике завидуют все – он давно не встречал таких горящих и масляных глаз.

В комитете тоже были сплошь внуки и правнуки самых знатных и невероятно пламенных революционеров, как, впрочем, не менее знатных и просто полыхавших революционным огнём комиссаров. Неуёмная библейская кровь пожизненных демиургов кипела в их жилах. Моня знал, был бы на его месте какой-нибудь русачок-дурачок, запросто вылетел бы из комсомола и из университета. Но русачков в их учебном заведении почти что и не было… что-то Моня таковых не встречал.

Не за них пламенные деды-прадеды мёрли в Гражданскую. Не для них светлую жизнь внукам строили. И всё равно кругом был холокост, преследования, гонения, геноцид и травля – про это Моня знал точно. Его учили жить в осажденной крепости среди людоедов, шовинистов, мракобесов, фашистов и погромщиков.

И потому Моня напевал под нос, истово и обречённо:

 
Я всё равно паду на той,
на той единственной гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах…
 

Пророкам и комиссарам всегда жилось трудно. Особенно в «этой стране». Таков был их удел.

А ныне Моня занудно и безнадежно доказывал кому-то что-то совершенно тому ненужное:

– Ведь еврей, болван, он же как лягушка в молоке. Молоко – это народ, понял? Застоится и прокиснет на хрен! А еврей дергается, дрыгается, ножками тоненькими сучит, хе-хе! – ножки тоненькие, а жить-то хочется! – сам трепыхается, и молоко сбивает – сметана будет, усёк, олух! Без еврея этого прокиснет молочко, выбросят на помойку, свиньям выльют… Вот так. Шлемозелы хреновы! Ну, бывает – и утонет лягушка, вечная память! – вздохнул Моня. – Туда ему и дорога! Жиду проклятому!

А я не мог понять – какая это ипостась Монина. Русоед-ская ни за чтоб не стала унижаться перед всякими там гоями до разъяснений… Или… Я не додумал…

– А кто сметану жрать станет?! – спросил вдруг бестолковый гой. Ему было плевать на утопшую лягушку. Моня насупился. И изрёк с надрывом:

– Жрут нас, брат, все кому ни попадя! Особенно жиды пархатые и масоны!

Лик его стал каким-то просветленным и праведным, ни дать ни взять – Серафим Саровский в младые годы или сам Святой Николай-угодник с ранними залысинами во лбу. Никола… заступник…

И мне вспомнились почему-то в бредоватом унынии, граничащем с безмятежной тихой радостью, две молоденькие супружеские пары ещё не ведающего печалей возраста, коих довелось повстречать в одном кратком плавании по средиземноморским просторам. Сидели мы с ними за одним столом в ресторане прекрасной «Принцессы Марисы» (той самой, что потом, разумеется, сгорела и затонула[31]31
  Это бред… но это чистая правда! факт!


[Закрыть]) и они всё мололи мне какую-то несусветную чушь про какого-то Санта-Клауса. Чушь была бесконечная и беспроглядная. Как тёмная ночь над пучиной.

– …и пещеру показали, а потом кость какую-то в музее, мы ржали, блин, Санта-Клаус турецкий! Упад! Оборжёшься! Мы оборжались… просто супер-пупер какой-то!

Это была клиника. Палата для тихих идиотов-весельчаков, дебилов-балагуров и писателей-злопыхателей.

– Какой ещё турецкий? – переспросил я, совсем очумев.

– Дак он же в Турции жил! – радостно пояснила молоденькая глазастенькая женушка рассказчика. – Мы просто уржались все… дед-мороз турецкий!

– Кто?!

– Санта-Клаус! Кто же ещё!

– В какой Турции?!

– В турецкой, блин!

Пока я понял, что речь идёт о святом Николае из Мир Ликийских, что эти русские ребята никогда про него не слыхали (про Николу-угодника! про самого почитаемого на Руси святого! чудотворца, который жил в IV веке в Византии, за тысячу лет до турецкого кошмара на славянских землях!), что это экскурсоводы-идиоты рассказали им про своего «санта-клауса» для слабоумных (а ихний «микки-санта» в восприятии олигофренов-западников и есть доступная для их мозгов калька-комикс с нашего настоящего Николая Святителя… увы! увы! увы! блин, просто уржаться можно, супер-пупер какой-то, блин!), что теперь у них в головах мусору больше, чем во всём Бет-Лехеме… пока я понял всё это, прошла вечность.

О-о, жизнь номер восемь – милости просим!

О-о-о, я сам, наивный, – отпечаток динозавра в грунте под хайвэем!

Мезолит с кайнозоем!

Мне надо было просто выйти на палубу, прыгнуть за борт, в ночную безмозглую пучину и утопиться, подобно джек-лондоновскому герою-сочинителю. Правда, тот был не меньшим болваном, чем эти милые и юные мои попутчики, безмятежные пациенты необъятной палаты № 8. Но всё равно! всё равно! утопиться! в пучине! раз и навсегда! для чего я пишу! для чего писали тысячи и тысячи до меня! для чего мучились, страдали, сгорали в огне… Просто супер-пупер какой-то!

Да, Моня Гершензон, еврей-расстрига, был в сравнении с этими весёлыми россиянскими ребятишками самым настоящим Серафимом Саровским, а заодно и Сергием Радонежским. Так и казалось, что сейчас он благословит благим напутствием на битву Куликовскую этого бестолкового гоя, которому интересно одно: кто его жрать будет… только из такого Дмитрий Донской не получится…

Даже Ослябя не выйдет.

Я испытующе поглядел на Моню-Сергия. И понял – если надо, он сам наденет шелом,[32]32
  Не путать с шаломом!


[Закрыть] возьмет меч в руки и поратоборствует за Русь Святую. Пересвет! Илья Муромец, блин! Илья… Илья?! Ну, хватит! А то ещё в такие дебри занесёт, что заместо «барыни» или «камаринского» пустишься в разухабистую плясовую под «семь-сорок»!

Бывал я под Хайфой, в пещере Илии-пророка. Знатная пещера, ёмкая. Одна беда. Местные злые языки утверждали, что и Илюшенька был не совсем великороссом.

Но Моня, блин, богатырь святорусский! Этот постоит за правое дело! За Русь Святую! Да, постоит, покудова гой будет на печи дрыхнуть, мудрствовать про молоко, сметану да завидовать итальянским неграм, румынским папуасам и меланезийским австралоидам.

Ой, ты гой еси!

Воистину, неисповедимы пути Господни…

Иной раз, в бреду или полубреду, а может, и в светлом разуме думаю я – ну, коли уж совсем нет русских да мордвы, веси да чуди с муромой, ну хоть бы какой жид явился, да и спас бы Расею, что ли! не до жиру, быть бы живу! ну, нет своих! ну, приди… хоть какой! ау-у-у!!!

Не откликается никто.

Тихо в пространствах благостных…

Убить президентия! Завалить этого ирода? А убудет ли оттого иродов на Земле?

Кеша позвонил мне и сказал, что на завтра ему назначена аудиенция у самого патриархия Ридикюля. Голос у Кеши был как у молитвенника-постника, проведшего сорок дней на столпе или в пещере.

– А на хрена? – поинтересовался я.

– Благословение буду испрашивать! – истово признался Кеша.

И я понял – он из тех, кто вот прямо сейчас или в монастырь уйдёт на святую жизнь, или деревню спалит с детьми и бабами. Широк русский человек. И на пути у него не стой!

– На что благословение-то? – решил уточнить я. Кеша многозначительно промолчал.

И я похолодел. Палата… палата № 8.

– Ты ещё в газетах распиши… Кеша возрадовался.

– Это идея, – нараспев вытянул он, – тогда уж точняк не поверят, точняк, скажут – дэза, залепуха… А я их прямой наводкой! По написанному… в газетах! Господи, благослови! На Тебя Единого уповаю…

Я ещё раз напомнил Кеше, что мой телефон прослушивается. Но его это сообщение, похоже, не расстроило.

– Да пошли они… – сказал он вдохновенно. А я почти воочию представил себе знакомый памятник на Красной площади: один по-прежнему сидел со щитом и мечом, другой стоял, призывно воздев длань… У обоих было Кешино лицо.

Нет, подумалось, не перевелись у нас ещё минины и пожарские.

Вокруг храма с песнопениями и хоругвями ходили писатели-деревенщики. Лики их были светлы и праведны. На пытавшихся примкнуть к крестному ходу они злобно цыкали – мол, с постной рожей в калашный ряд! Писатели-деревенщики хранили Русь Святую. Прочих они в эту Русь не пущали, почитая масонами, жидовствующими, а еще провокаторами.

Ох ты. Господи! как я любил этих хранителей Руси! Провокаторов было не счесть. Почитай все! И потому когда Моня, размашисто перекрестившись, пошел к хоругвям, дабы пасть пред ними на колена, на него зашикали, зашипели, зацыкали. А один из окружения крестноходских ловцов душ человеческих даже пнул Моню ногой в замшевом ботинке, прямо в живот. Страстотерпец захромал.

Но устранить Моню от святого дела было невозможно. Он с какими-то истовыми молитвами-причитаниями и безумным взором юродивого, не реагируя на тычки и толчки, протиснулся, притиснулся, притулился к знаменам православным – и разом притихший, сгорбившийся и как-то вдруг обретший святость и чистоту небесную, пошел со всеми избранными.

И они смирились.

На всё Божья воля…

Через неделю Моню приняли в союз писателей России. За пламенный стих, коий он прочел после крестного хода прямо у храма:

Когда Святая Русь во мраке тьмы и смрада Восстанет, гроздья бесов усмиря, Мы скажем, братья, нам наград не надо! Мы громко грянем русское – уря-яааа!

А ещё через неделю Моня усёк – русских среди «русских писателей», почитай, и не было – сплошь мордва да татары, башкиры да калмыки, да пара якутов с пермяком и тремя печенегами. Но это его не особо расстроило. Теперь Моня знал точно – среди всех этих патриотов и славянофилов самый что ни на есть русский – это он сам, Моня Гершензон.

И ещё он познал одну самую тайную тайну, сокровенное для немногих посвященных, то, чего не знал вообще никто – русских в Россиянии вообще не было.

Кеша разыскал меня в Париже. Он нагло ввалился в мой номер на третьем этаже старинной гостиницы «Сент Джеймс ет Олбани», что уже двести или триста лет стоит на небезызвестной бальзаковской улице де Риволи. Ввалился, когда я собирал вещи, чтобы, наконец, ехать в фатерлянд на книжную ярмарку во Франкфурте, где одно издательство прямо-таки требовало с ножом у горла, чтобы я продал ему права на публикацию «Звездной Мести», но чтоб главного героя назвал не Иваном, а Джоном или Айзеком. Ничего продавать этим басурманам я не собирался. Но на ярмарку, в сверкающий издательский и писательский мир, меня тянуло, как мотылька в огонь свечи.

Кеша ввалился в мой барочный (не путать с барачным) номер и сразу, от дверей просипел:

– Я завалил этого пидора!

– Какого? – не понял я. Мы даже не поздоровались.

– Горбатого…

Я невольно опустился в роскошное и не менее барочное кресло. Уставился на Кешу.

– А тебе разве его заказывали?! – спросил я голосом умирающего. Но сердце билось в груди радостно, словно выиграло в лотерею пылесос.

– Какая на хер разница, – отмахнулся Кеша, – президен-тий, он и есть президентий. Я завалил его под Мюнхеном, на собственной хазе, он там с одной певичкой мылился…

– И её тоже?! – расстроился я.

– Нет, её только трахнул, стерву. Да на понт взял. А Горбатого завалил. Этот пидор ползал у меня в ногах, рыдал, сучёнок, всё консенсуса просил… Допросился!

– А охрана?

– Одного убрали, трое свалили, но они без бугра ноль – будут язык в жопе держать. Остальные его за триста баксов сдали…

Я вздохнул тяжко и встал. Пнул ногой барочный столик, оказавшийся на пути. Вынул из бара бутылку виски, откупорил и сунул её Кеше. Тот судорожно дёрнул кадыком, глотая шотландскую гадость, потом ещё и ещё. Бутылка наполовину опустела.

– А ко мне зачем? Хочешь, чтоб и меня замели?! Кеша обиделся.

– Не заметут, – подумал и добавил, – сейчас не заметают. – И допив остатки, бросил бутылку на барочную кровать, ту самую, в которой меня согревала восемнадцатилетняя блондиночка, клявшаяся, что её родной прапрадед русский казак, зачавший её прабабушку в 1814 году на Елисейских полях, прямо в седле своей резвой лошадки.

Я смотрел на Кешу. Он на меня. Кеша был доволен. Я не очень чтобы радовался, сердце уже успокоилось…

– Слушай, – сказал я неожиданно для самого себя, – ну почему ты не сделал этого в восьмидесятых?!

Кеша опешил. И глубоко, мрачно задумался.

Да, Горбатого пидора надо было убрать лет пятнадцать назад, а то и двадцать… Но винить в этом Кешу, единственного, кто догадался хоть сейчас исправить ошибку, было бы нечестно.

До Восточного вокзала мы добирались вместе. Нас вёз напыщенный и глуповатый пакистанец, пытавшийся что-то говорить на русском. Когда-то он учился в университете Патриса Лумумбы. Но вынес из него, видно, не очень много… особенно нравилось бывшему московскому студенту слово «перестройка», и он повторял его к месту и не к месту. Замолк он только, когда Кеша сказал мне, не понижая голоса: «Слушай, я щас и этого пидора завалю!»

На Восточном мы сели в разные поезда.

Когда длинный черный мерседес с сотней машин охраны подрулил к Красному крыльцу, старик Ухуельцин прослезился.

– Ты его, понимашь, – прогундобил он в ноздрю с чувством, – береги ету, блин, понимать, Расею!

Калугин кивнул, склонил голову на бочок, выкатил глаза.

«Патриот!», «государственник!», «державник!» – прокатилось по боярской толпе. Каждый старался говорить громче, чтобы услышали именно его. И оттого никто не расслышал последнего слова старика Ухуельцина.

А тот пробурчал:

– А воще-то, хер с ней, Вова, и так не пропадёт. Ты, понимашь, меня береги! Ето сичас главное! А то и тебя, понимать, закажут…

И укатил.

Да простят меня братья-антисемиты и сестры-жидоедки, но еврей, он ведь тоже, наверное, кому-то для чего-то нужен. Я долго думал. Долго без трепета сердечного любил евреев, как и положено каждому честному русскому человеку… И вдруг надумал страшное, несусветное, идущее вопреки всему здравому смыслу – нужен! на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал!

Но карась дремлет.

Его жрут с потрохами. А он спит себе.

Уже щука его изнемогла жрать, зубы изъела, сама ока-расилась… А он дрыхнет!

Да-а, милые братья и сестры мои, зага-адочна русская душа! Какие тут на хрен жиды-семиты с их мудрёными протоколами сионскими! Какие там масоны-вредители…

Ни что её не берёт!

Иногда преемника старика Ухуельцина называли так – Вольдемар Перепутин. Был он человеком осторожным, стоял себе на перепутье и никуда не сходил с него. И это была позиция.

Сам старик Ухуельцин, по-державински, почти что «и в гроб сходя, благословил» Перепутина:

– Ты, Вова, береги, понимашь, Россиянии)… – сказал зловеще, со знанием дела, утробно гмыкнул, хрякнул, оглянулся на дубину-охранника и завершил со своим, понимать, ухуельцинским юморком, – а то мы из неё ещё не всю кровь высосали! – и прослезился, и загугукал филином. Так, что охранник чувств лишился.

И укатил в резиденцию.

А преемник остался.

С тех пор Генеральный Президентий Вольдемар Перепутин как зеницу ока берег Россиянии).

В первой своей жизни Перепутин был прапорщиком госбезопасности. И потому беречь и спасать государство было для него делом привычным, профессией. Кто-то лечил людей, кто-то их профессионально убивал, кто-то запускал спутники (в прошлое время, при старике Уху-ельцине спутники перестали запускать, не на что было охранять старика от всякой, понимать, сволочи, и кормить «семью», какие там, понимать, спутники!), кто-то мастерил надгробия… а Вольдемар Перепутин берёг Россиянии). Есть такая профессия – Россиянии) беречь.

На Перепутина давили и справа, и слева, и с запада, и с востока, и изнутри, и снаружи. Все его любили, уважали и даже побаивались за особое прошлое. Но он стоял на своей позиции и всем был свой. Он тоже любил всех. Проблема была только, понимашь, с самой Россиянией, которую надо было беречь, и которую не любил никто, даже патриоты-коммунарии во главе с попом Гапоном. Вся загвоздка была именно в Россиянии. Перепутину было бы проще без неё. Нет Россиянии, нет вопроса. Ноу проблэм, как говорили те, кто любил Перепутина извне. Но изнутри требовали Россиянию пока сохранить. Изнутри Перепутина тоже любили. И он не мог сразу отказать любящим. Тем более, что и саму Россиянию и то, что было в ней, уже давно поделили. Перепутин делёж шальной добычи признал окончательным и обсуждениям не подлежащим. Самому ему ничего не досталось, кроме кресла Генерального Президентия, головной боли, права собирать дань и отдавать её западным кредиторам.

Перепутин держал ярлык. Ханский ярлык!

Казалось бы, живи и радуйся!

Но Перепутина вечно бросало к тому камню-валуну у перепутья дорог. На камне сидел взъерошенный ворон. За камнем была мгла. А на камне коряво значилось:

Направо пойдешь – костей не соберёшь! Налево пойдешь – головы не снесёшь! Прямо пойдёшь – сразу помрёшь!

Перепутин нависал над валуном каменным витязем, пучил глаза. И грустил. Назад пути вообще не было. Те, кому Перепутин сдавал россиянскую дань, так и сказали: «альтернативы реформам нет!», что в переводе на русский означало: «назад шагнёшь – под гаагский трибунал попадёшь!»

Витязь Перепутин не хотел под трибунал. У этого трибунала был только один приговор. И особая статья для бывших прапорщиков.

Он знал твердо, друзья с запада русских шуток не понимают. Да и какие ещё шутки! К тому же русские!

Да и какие они, на хер, друзья!

Всю жизнь он мечтал быть немцем. Проживать где-нибудь в Баварии или, на худой конец, в Саксонии, иметь скобяную лавочку или маленькую сосисочную… и никаких россияний. Но судьба распорядилась иначе.

Россияния была сизифовым камнем Перепутина. В Россиянии большинство люда хотело быть немцами, итальянцами или неграми. Но никто в Россиянии не хотел учить ни немецкого языка, ни итальянского, ни даже негритянского.[33]33
  Тридцать три слова.


[Закрыть]

И потому назло ей, этой проклятущей Россиянии, Перепутин с женой и детьми разговаривал по-немецки. Хоть ненадолго, хоть дома, в кругу семьи, но… о-о, мой милый Августин, Августин, Августин…

Перепутин просто изнемогал от вечной необходимости беречь Россиянию. И потому он мечтал вступить в НАТО. Пусть само НАТО эту, понимать, Россиянию и бережет! Когда его спрашивали: «А не собирается ли Россияния вступить в альянс?», он отвечал прямо: «А почему бы и нет!». Но тут же добавлял, чтобы не обдурили: «Но только на равных правах! никак иначе! на неравных мы не согласные!» Ему кивали, мол, конечно, на равных – когда придёт пора бомбить Россиянию, ваши ВВС будут её утюжить наравне с нашими, никакого ущемления, ведь мы же, понимать, равноправные партнеры!

Перепутин про себя думал – уж скорей бы разбомбили, Наин Русланд, ноу проблэм! Он во всём подражал великому реформатору херру Питеру, они даже были земляками, оба из Санкт-Ленинграда, как и другие великие реформаторы – Тсубайтц и Сообщак. Херр Питер мечтал лучше быть плотником в Амстердаме, чем царем в Москве. Перепутин тоже мечтал лучше иметь пивную в Мюнхене, чем головную боль в Россиянии.

Но вечное возвращение на перепутье, к страшному и зловещему валуну в страшных ночных кошмарах заставляло его просыпаться во мраке и кричать:

– Нихт капитулирэн! Нихт капитулирэн!

Чёрная тень державного старика Ухуельцина являлась к Перепутину призраком отца Гамлета и мешала видеть немецкие сны.

Для того, чтобы Россияния была ближе к любимому фатерлянду. Перепутин решил снять с боевого дежурства все ракеты и продать все авианосцы в Китай и в Индию. Ни одному из реформаторов они прибыли не приносили. И значит, толку от них для дела мировой демократии не было. А заодно и утопить космическую станцию «Мир». Живет ведь Бавария или Саксония без всяких станций!

«Береги Россиянию, Вова!» – постоянно пеплом Клаасса стучало в сердце Перепутину.

И он берёг.

В качестве «очередной мирной инициативы» витязь Перепутин пригласил своих друзей из НАТО на военные «ядерные объекты» Россиянии. Для контроля и управления оными.

И «друзья» пришли.

И с ними пришёл Стен. Его послали, хотя он долго упирался.

И дело пошло к развязке.

Иначе наш роман был бы бесконечным.

Ох, уж эта жизнь под номером восемь!

Семипутину его партнеры часто предлагали отдать все ракеты им, чтобы добить наконец усатого Хусейна. Но Семипутин был прозорливый.

– У нас сейчас приоритет внутреннего врага приоритетней приоритета внешнего, – парировал он. Это в генеральной концепции написано. А так как у нас внешних врагов кроме партнеров нет, то чем мы, по-вашему, будем внутренних подавлять, бомбить и усмирять?

Довод был убедительный.

Внутренний враг в России был пострашнее какого-то там, понимать, Хусейна бен Ал-Ладина и прочих карабасов-барабасов с атомной бомбой. Партнеры смекнули – может, в этом и есть сермяжная правда решения русского вопроса… И оставили Калугину три сотни ядерных ракет для приоритета над внутренним, русским врагом.

А сам Капутин, на всякий случай позвонил мудрому старику Ухуельцину, посоветоваться насчет внутренних.

Старик ответил прямо, по-стариковски, по-ухуельцински:

– Эту сволочь, понимать, никакими бомбами не прошибешь!

После этого Семипутин совсем загрустил.

Он понял, что никогда не иметь ему колбасной лавочки в Бад Хомбурге. Все мечты детства шли прахом… Оставалось одно, самое худшее, самое страшное – влачить жалкую долю президентия в этой чужой и непонятной Россиянии.

Генеральные президентии сменялись. А заказ оставался. И никто его не снимал. И аванса, как назло, назад не просили. О, чёрный человек! о, чёрный человек! о, Кеша!

Он долго и мучительно размышлял. А как иначе, на карте были его честь и совесть. Дилемма была похлеще гамлетовской. Куда там этому старику Шекспиру.

И он решил.

Надо убирать всех.

В жизни № 8 каждый делает своё дело: патриархии врачуют души банкиров, олигархов и президентиев; олигархи берегут как зеницу ока бывшую народную собственность; банкиры строят замки в долинах Луары и Темзы; президентии собирают дань в Орду и сокращают вооружения; всякие попы гапоны стращают и пугают народ; мони гершензоны этот народ мутят; киллеры принимают заказы и ищут причины, чтобы не выполнить их; народ безмолвствует; а кое-какие злобные мизантропы пишут человеконенавистнические пасквили на очень добрый и хороший род людской, на прекрасную, просто ослепительную в своем блеске демократию, на миротворцев, прогрессоров, цивилизаторов, деятелей культуры и прочих ангелов-гуманоидов, которые изо дня в день осчастливливают благодарное человечество… Это я пишу эти злобные пасквили. Потому что однажды я решил:

– Назову себя зеркалом. И отражу этот мир.

Люди, не стреляйте в пианистов – они играют, как умеют. И не плюйте в зеркала, в них вы сами.

Я думаю, моя работа не хуже, чем собирать дань для тех, кто живёт на другой стороне этой «круглой» планеты и почему-то до сих пор не падает с неё – хотя нам было бы гораздо легче, если бы они от нас когда-нибудь отпали. И не хуже, чем елейными псалмами врачевать души равноудаленных олигархов, строящих замки и новые империи без нас… Я не завидую попам гапонам и президен-тиям, банкирам и народу… Я завидую киллерам.

Особенно Кеше.

Потому что он получил хороший заказ.

За такой и перед Богом не стыдно.

Назову себя зеркалом.

И пусть это зеркало разобьют когда-нибудь вдребезги – всё равно, в каждом осколке останется отраженный мир.

Я понимаю вас, не очень-то приятно, заглянув в зеркало увидеть в нём зверя, или змею, или рыбу, или пустое место…

Но погодите, не бейте отражение… замрите, вглядитесь в себя, улыбнитесь и разгладьте складки, спрячьте клыки, уберите жало… и вы увидите себя, да-да, почти таким, каким всегда и представляли… не плюйте в отражение, это вы сами, ещё немного расслабьтесь, совсем чуть-чуть… и вы проявитесь из звериного оскала, вы всплывете из пустоты… И вы поймёте – зеркало не ваш враг. Оно просто видит вас такими, какие вы есть… Зеркало не уметь лгать… даже из любви к вам, даже из сострадания.

Я недолго буду вашим зеркалом.

У меня есть и другие дела.