Текст книги "Орлеан"

Автор книги: Юрий Арабов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПАРАДОКСЫ ДОЗНАНИЯ

1

По арене цирка шапито в опилках и неубранном конском навозе бродил довольно мрачный человек с разрезанным надвое лицом. Точнее, его голову пересекал глубокий застарелый шрам, делая лицо асимметричным, разным, будто составленным из двух несхожих половинок. Его многотрудная жизнь сложилась так, что разрезанный вынужден был давать ответы на вопросы, которые его в принципе не интересовали, например, куда девалась валюта из единственного в городе обменного пункта или почему омывающая автомобильные стекла жидкость «Арктика», продававшаяся на местном рынке, была желтого, а не зеленого цвета, как ей положено, причем с резким ананасным запахом… В общем, вопросов было множество, а дознаватель в городе был всего лишь один, и ему приходилось отвечать, часто импровизируя и вытаскивая ответы из своей разрезанной головы, потому что это было его обязанностью и ему платили зарплату.

– Есть там что? – спросил он у своего товарища, сидевшего на корточках и рассматривавшего опилки через большую лупу.

– Есть полувысохшая жидкость красного цвета, – ответил тот, – по виду напоминающая вишневое варенье.

– От тети Моти? А может, это кровь?

– Экспертиза покажет, – уклонился от прямого ответа криминалист.

– Ну и все, дядя Боря, ты пропал, – сказал удовлетворенно человек со шрамом. – Теперь ты не дядя Боря, а голый Вася. Мотать тебе на всю катушку и не перемотать.

– Но вам же сказали, товарищ Неволин, что должна быть экспертиза, – напомнил ему фокусник. – И потом, мы в своем иллюзионе кровопролития не допускаем. Иллюзия для нас превыше всего. Тени на платоновской пещере, знаете? Латерна магика, знаете? Полет воображения, кислотная психоделия, путешествия из тоналя в нагваль…

– А ты думаешь, что я буду ждать какой-то экспертизы? – весело поразился дознаватель. – Пока твои заляпанные кровью опилки уйдут в Барнаул и придут обратно? За кого ты меня держишь, дядя Боря? Я просто тебя изолирую от великого русского народа, и все дела.

– А санкция прокурора? – опять напомнил иллюзионист, который решил не сдаваться и стоять до конца. – Как раз о ней вы и забыли.

– Вовсе нет. Я задержу тебя, предположим, на сутки и посажу в камеру к принципиальным содомитам, где ты и расколешься. Сам на коленях ко мне приползешь и будешь просить одиночку для продолжения своей веселой иллюзионной жизни.

– Опять невозможно, – сказал дядя Боря. – Где вы в Орлеане найдете принципиальных содомитов? Вам их из Москвы придется выписывать, никак не меньше.

Здесь дознаватель Неволин цыкнул зубом, превращаясь в вампира-неудачника и признавая свое временное поражение.

– Да, – пробормотал он. – Пожалуй, ты прав… В Кулунде даже содомитов нет. Дыра дырой.

– Об этом и речь, – согласился с ним дядя Боря Амаретто. – Ну и успокойтесь. Медитируйте на пупок и релаксируйте на пятки. А я давно собирался вас спросить об одной вещи… Вам бандиты голову так сильно нарушили?

– Почему бандиты? Такие же, как ты, иллюзионисты, – ответил дознаватель.

И соврал. Потому что голову ему нарушил нетрезвый отец в далекой юности, разозлившись на что-то и пригнув голову сына к крутящемуся железному колесу, которым они вдвоем обстругивали высушенную вагонку.

Ему нравилось разговаривать с иллюзионистом. Нравились его волосатые руки, нравилась заросшая грудь, выглядывающая из-под бухарского халата, но дядя Боря был человеком с Востока, нездешний, пришлый и чужой, хоть артист. А людей с Востока дознаватель Неволин недолюбливал, полагая, что именно они отделяли его соотечественников от социальной жизни, и с этой проблемой надобно было что-то делать.

– По-моему, мы можем договориться, – сладко предложил фокусник и сделался нежным, как кусочек бархата.

– О чем? – устало поинтересовался Неволин. – Тебя подозревают в перепиливании людей. Не в иллюзионе, дядя Боря, а в самом заскорузлом реале. И что я могу с этим поделать?

– Смириться, – предложил иллюзионист. – Это их карма, а не наша, и мы не в силах ее изменить.

– Какая, к черту, карма?! – возвысил голос дознаватель, по-видимому, потеряв терпение. – За последнее время в городе бесследно пропало около тысячи человек: Битюцких Надежда Савельевна, Мясопустов Валентин Степанович… – Он начал загибать пальцы на правой руке. – Карлмарксштадт Григорий Евсеевич… И половина из них была на твоем иллюзионе!.. Да что с тобой говорить! Теплые вещи готовь и закрывай свою лавочку. Баста. Иллюзион окончен. Россия – для русских, – добавил он машинально.

– Нет, – в испуге пробормотал дядя Боря. – Россия – для иностранцев. Ты неправильно говоришь.

– А перепиливать на сцене гражданку Битюцких Надежду Савельевну – это правильно?! – вскричал Неволин.

– У меня две девушки находятся в разных ящиках, причем одна – карлица, а я делаю вид, что перепиливаю. – И дядя Боря в доказательство своих слов вручил дознавателю пилу. – Разве этой туфтой можно кого-нибудь перепилить?

Неволин потрогал рукой незаточенные зубья, испачканные в чем-то красном. Спросил у криминалиста, сидевшего у его ног:

– Варенье это или кровь?

– Все может быть, – ушел от ответа криминалист. – Решительно все.

– Это тигр у нас лапу вчера поранил, она и накровила, а совсем не гражданка Битюцких, – объяснил Амаретто.

– Но ведь у тебя был мотив ее перепилить. Железный мотив. Битюцких была твоя любовница, об этом все знали, и она тебе надоела. И жена твоя, не к ночи будь помянута, закатывала в юрте истерику и била бубном себе по голове, разве не так?

– Это я в юрте живу, а не она, – поправил дядя Боря дознавателя. – Для жены я снимаю комнату в частном секторе. И потом… Да разве у меня только одна любовница, товарищ Неволин? – прошептал он интимно.

– …И карлицы? – поразился дознаватель от страшной догадки.

Здесь дядя Боря сделался пунцовым, хотя восточные люди если и краснеют, то краснеют изнутри, и этого никто не видит.

– Они сами… – пробормотал он, – сами захотели, чтобы их распилили.

– Тысяча человек?!

Иллюзионист смолчал.

– Так… Надоела мне эта баланда! Собирай кровь и отдавай на экспертизу! – приказал Неволин криминалисту.

Тот поддел опилки специальным совочком и заложил их в целлофановый пакет.

– …Я сейчас… сейчас все покажу, не уходите, – засуетился иллюзионист. – Доставьте сюда реквизит! – распорядился он униформистам.

– Вася! – услыхал Неволин чей-то голос за спиной. – Василий Карлович!..

Дознаватель оглянулся. В глубине темных рядов как призрак оперы, как тень Командора стоял хирург Рудольф Белецкий. Под правым глазом у него краснел большой фингал, ссадина над бровью была заклеена пластырем.

Неволин подошел к нему и молчаливо подал руку.

– Есть проблема, Вася, – прошептал Рудольф Валентинович.

Василий оценивающе оглядел его. Заметил, что верхняя губа у хирурга тоже подмялась и сделалась похожей на кожуру примороженного граната.

– И у меня проблема, – пробормотал дознаватель на всякий случай, отсекая длинную и надоедливую исповедь.

Из-за кулис, между тем, униформисты выкатили на колесиках большой ящик с наклейками мест и городов, в которых якобы бывал дядя Боря Амаретто со своим заскорузлым аттракционом: Берлин, Ванкувер, Магадан, море Лаптевых… Иллюзионист вывел на арену длинноногую молодку неопределенного возраста и с неподвижным лицом потерянного навсегда человека.

– Гражданин начальник… Где вы? – спросил темноту дядя Боря.

Неволин помахал ему рукой из четвертого ряда, приказывая начинать.

– Дамы и господа! Мировой иллюзион!.. Перепиленная пополам женщина ходит, говорит, рожает детей и работает по двенадцать часов в сутки в цветочном киоске, получая за выход от хозяина триста рублей. А кто же ее перепилил, спросим мы? Сама жизнь и перепилила. В социальном и моральном аспекте. Но она сама виновата, эта женщина, она не чистила карму по Лазареву, не качала энергии из одного человека в другого, не занималась тантрическим сексом, не поднимала свою кундалини от паха к груди, не заботилась о мировом законе сохранения энергии, не читала «Гарри Поттера» и Акунина, ничего не слыхала о трансцендентальной медитации, не обращалась с просьбами к безличному Богу, не ездила к Сай-Бабе за полным и окончательным просветлением, вообще никуда не уезжала из Кулунды, была дура дурой, такой, что даже ее и не жалко…

– Хватит! – крикнул ему дознаватель. – Начинай представление, пока я тебя не посадил!..

Дядя Боря приклонил свою голову к самой арене, переломившись пополам и задев лбом кровавые опилки. Подвел ту, которая не знала о трансцендентальной медитации, к ящику с ярлыками, запаковал ее, как сардину, и начал потихоньку пилить. Усы иллюзиониста были похожи на тронутые оттепелью сосульки, внутри груди что-то сладострастно всхлипывало. Чувствовалось, что, несмотря на подозрение, под которым он находился, ему было очень приятно ее пилить. Очень приятно, очень…

– Ко мне прицепился какой-то маньяк, – прошептал между тем Рудик в ухо Неволину. – Угрожает. Не отстает.

– Я так и понял, – ответил дознаватель, внимательно наблюдая за мимикой дяди Бори. – Ты стал похож на причморенного задрота.

– А кто такой причморенный задрот?

– Ну… я не знаю. Предположим, академик естественных наук или заведующий кафедрой какого-нибудь научно-исследовательского института.

– Ты хочешь сказать, что я теряю свой статус? – пробормотал с нескрываемым ужасом Рудольф Валентинович.

– Ну… не совсем, – уклонился в сторону Василий Карлович. – Если ты потеряешь, то мы поднимем. Он что, твой маньяк, вымогатель?

– Не похоже.

– Угрожает? Оружие у него есть? Нарезное, холодное?

– Да он и без него нарезает.

– Что именно?

– Сентенции, парадоксы.

– За парадоксы он ответит, – сказал Неволин. – И все афоризмы выветрятся из его дырявой головы, обещаю.

– Думаешь, можно привлечь?

– Я бы сам хотел сейчас прилечь, – согласился дознаватель, по-видимому не расслышав последнего слова. – Но разве с моей работой приляжешь?

– Да, и я тоже тяну свою лямку, – ответил Белецкий, потому что, как и дознаватель, ослышался и слово «приляжешь» истолковал как «лямку».

– Тогда чего ты стушевался? Поговори со своим психом как мужик с мужиком.

– Я бы поговорил… Да он слова не дает ввернуть.

– То есть?

– Он знает обо мне все, – объяснил Рудольф Валентинович обреченно. – Даже то, что отец мой раньше увлекался Хэмингуэем и заставлял меня читать его по вечерам. Вот смотри. – Хирург открыл черную потрепанную книгу, которую держал у себя на коленях, и тихонько прочел на ухо дознавателю: – «Двадцать первого июля одна тысяча восемьсот девяносто девятого года в небольшом городке Оук-Парк, близ Чикаго, в семье доктора Кларенса Хэмингуэя родился сын Эрнест. Мать, усердная посетительница молитвенных собраний, заставляла Эрни читать Библию и играть на виолончели. Отец – страстный охотник – подарил ружье и позволил учиться боксу…» Государственное издательство художественной литературы, Москва, тысяча девятьсот пятьдесят девятый год… – упавшим голосом докончил Рудик. – Предисловие к двухтомному собранию сочинений.

– А это здесь при чем? – не понял Неволин.

– А при том, что он нарядился под Хэмингуэя. Ну знаешь, как раньше портреты висели в каждой квартире… Белый старик на черном фоне.

– …Прошу, убедитесь сами, дамы и господа! Женщина есть как понятие, но женщины нет как тела!.. – прокричал между тем дядя Боря и раздвинул перепиленный ящик в разные стороны.

На месте распила были заметны кровавые подтеки.

Дознаватель вскочил со своего места, оставив на кресле вмятины от ягодиц, и бросился на арену.

От распиленной девушки из ящика торчала одна голова. Это голова сделала Василию Карловичу глазки и вытянула губы дудочкой, изобразив поцелуй.

Из второго ящика дядя Боря вытащил карлицу восточного вида, которая изображала ноги перепиленной девицы. Она раскланялась перед дознавателем с недовольным видом и выпустила из себя сомнительный звук, похожий на «мерси».

– Значит, ты победил? – незлобно спросил Неволин у иллюзиониста.

– Уверен.

– А вот в этом ты глубоко ошибаешься. Кровь всю собрал? – обратился дознаватель к своему напарнику, никак не комментируя произведенный иллюзион.

Тот кивнул и показал Василию целлофановый пакет с опилками.

– Сваливаем отсюда, – сказал Неволин.

Перелез через бортик арены и поднялся к Рудольфу.

– Это же детский фокус, чего ты паришься? – заметил Рудик, испытывая все это время чрезвычайное нетерпение, потому что его знакомый занимался всякой чепухой и совсем не въезжал в ЧП, которое произошло этой ночью.

– Детский? – мрачно переспросил Неволин. – А ты наблюдал за ширинкой дяди Бори, покуда он перепиливал свою потаскушку?

– Зачем мне это нужно?

– А я наблюдал. Дядя Боря – маньяк-убийца, – прошептал дознаватель доверительно. – Суть его иллюзиона в том, что мы все считаем, будто это – иллюзион, но на самом деле под покровом иллюзиона он делает совсем не иллюзион. И в этом состоит ноу-хау всей теперешней жизни – политики, социалки… всего. На нас набросили покров иллюзиона, а за ним вполне конкретные люди творят свои вполне конкретные дела.

– Наверное, я ничего не понимаю в иллюзионе, – признал Рудик свое поражение.

– И я тоже. Но в убийцах понимаю вполне.

2

Перед Василием Карловичем горел старенький монитор с защитным экраном, на который садилась пыль и облетали волосы с буйной головы дознавателя. Если он дотрагивался до защитного экрана пальцем или тряпкой, то тут же летели искры и по телу проходил легкий, словно весенний ветерок, заряд электричества, доказывающий тот факт, что ранняя эра персональных компьютеров была значительно романтичнее нынешней, и работать за ними было не только интересно, но и опасно для жизни пользователя.

На стене кабинета висел плакат тридцатых годов прошлого века с лаконичной надписью: «Не болтай!» На плакате была изображена суровая женщина в платке, приложившая указательный палец к губам. Что это была за женщина, с высшим образованием или без, партийная или сочувствовавшая, неведомо. Только вечность коснулась ее.

Неволин ударил по клавишам, и на экране загорелись различные адреса с фамилиями людей.

– Какая улица?

– Навалочная, пятьдесят два.

Дознаватель щелкнул своей «мышью»:

– Морально-нравственный роуминг… Это, что ли?

– Ну да!.. – Рудик вскочил со стула и прилип к экрану монитора. – Что там?..

– Да все тип-топ… – пробормотал Неволин после паузы, вглядываясь в ряды электронных строк. – Предприятие зарегистрировано в прошлом месяце на имя Павлючика А. Павлючека.

– Белоруса, что ли?

– Возможно. Но только прописан он в поселке Правда Табунского района.

– Далеко это?

– Километров сто будет.

– А зачем он пожаловал в Орлеан?

– А я почем знаю? Договор об аренде в порядке, налоги уплачены… Так что все в ажуре.

Дознаватель вышел из программы, погасил компьютер и начал раскачиваться на стуле, заложив руки за голову и распрямляя затекшую спину.

– Кстати, почему этот город называется Орлеан? – с тоской спросил хирург. – У меня есть друзья за границей. Они пишут мне письма, и все они попадают то во Францию, то в Америку. Ведь странно, правда?

– Ничего странного. Город основали немецкие колонисты в восемнадцатом веке. Сначала это было небольшое село, кажется, с другим названием, а потом уже советская власть выстроила здесь химический завод. И село превратилось в город…

Василий Карлович сообщил эти сухие сведения равнодушно и впроброс, потому что голова его была занята другим. В нее вдруг вошел неприятный призрак, грозивший дознавателю не то чтоб потерей покоя, но колючим, словно попавшая под палец канцелярская кнопка, раздражением, что отравляло радость бытия и сводило положительные эмоции от окончания трудовой недели к ледяному нулю.

Рудик подошел к раскрытой настежь раме.

Над озером снова появились лохматые тучи. Барашки волн напоминали проседь в чьей-то растрепанной голове.

– Кажется, дождь собирается, – сообщил Белецкий.

Взяв с подоконника пробку от шампанского, бросил ее на улицу.

Пробка попала в какую-то тетку с авоськой, в которой та несла два кочана капусты. Тетка озадаченно подняла голову вверх, но Рудольф Валентинович в это время быстро отошел от окна вглубь кабинета и расправы, пусть и моральной, тем самым избежал.

– Значит, поселок Истина? – переспросил хирург.

– Не Истина, а Правда. Раввин Шмуль… – сказал вдруг Неволин. – А может быть, не Шмуль… Притчу о котах знаешь?

Рудик смолчал, ожидая продолжения.

– Один старый ребе имел двух котов. Один кот был толстый и большой, а другой кот был худой и маленький. И ребе выпилил две дыры в своем заборе, чтобы коты могли ходить на улицу. Одну большую – для толстого кота, а другую маленькую – для кота худого. Люди удивлялись и говорили: «Зачем тебе, почтенный ребе, две дыры? Разве худой кот не может ходить в большую дыру?» Но ребе им ответил: «Может, конечно. Но это ниже его достоинства. Ведь у каждого – свой путь».

Стул под Неволиным затрещал и застыл в точке зыбкого равновесия.

– При чем тут коты? Ты же антисемит, Вася, – не понял Белецкий, приняв историю на свой счет и примеривая котов на себя.

Но дознаватель молчал, ибо сам не знал точно, что именно он имел в виду. Антисемитом он не был, а просто считал, что евреи плохо выглядят. Более того, из Москвы время от времени друзья привозили Неволину газету «Даркей шалом», где Василия Карловича интересовала постоянная рубрика «Навстречу Мошиаху». Дознаватель поглощал ее со свистом и нечеловеческим аппетитом, о Мошиахе, кажется, он знал теперь все. Когда же друзья спрашивали его, зачем это нужно, то Василий Карлович отмахивался от них, отвечая, что идеологию своих врагов он должен знать лично. Однако хитрил. В Мошиахе было для него какое-то вдохновение, и само явление выборочного национального мессии, который одних выведет из рабства, а других, как Неволина, оставит догнивать в Кулунде, вызывало завистливый и ничем не утолимый интерес.

– «Я верю всем сердцем в приход Мошиаха, и, хотя он медлит, я буду ждать его каждый день, пока он не придет», – процитировал дознаватель Белецкому и докончил: – Сто двенадцатый постулат Рамбама, пятый свиток.

Рудольф Валентинович слегка прибалдел. Он считал себя, и не без оснований, эрудитом, но о Мошиахе не знал ничего. Более того, услышав это непривычное слово от Неволина, он стал беспокоиться о психическом состоянии последнего.

Однако Василий Карлович гнал тюльку. Никакой Мошиах его в данную минуту не интересовал. Его заинтересовало другое, а именно фамилия человека из Табунов, который своим роумингом спешил изнахратить спокойную зыбь мегаполиса областного значения. Дело в том, что Неволин лет пять тому назад спустил какого-то Павлючика в места общего пользования за попытку изнасилования одной разбитной гражданки. И хотя гражданка позднее отказалась от своих показаний и насильника в Павлючике не признала, но дело было уже подбито и оформлено, как положено, и давать ему обратный ход не было никакого резона. Ну не насиловал и не приставал, возможно. Но мог бы насиловать и приставать, это тоже было возможно. Поэтому Василий Карлович выкинул порнографическую историю из своей умной головы сразу после суда, и симптомы тахикардии, которую кто-то назвал совестью, не тревожили его все это время. Он уже и забыл об этой катавасии, как на тебе! – выплыла улица Навалочная и какой-то навязчивый во всех смыслах роуминг…

– Что ты от меня хочешь? – спросил дознаватель Рудольфа Валентиновича. – Хочешь, чтобы я натравил на их контору налоговую инспекцию, пожарную охрану, мастеров разговорного жанра? Что именно?

– Ты меня не понял, Неволин. Это не тот человек, который испугается пожарников разговорного жанра… – Здесь Белецкий глубоко задумался и, прорвав паутину мыслей, вдруг брякнул: – А не может ли толстый кот сильно похудеть?

– Может, – согласился дознаватель.

– Тогда он должен ходить в дыру для маленького кота. Но ведь это тоже будет не его дыра. Что же ему делать? Как поступить с подобной переменой?

Василий Карлович пожал плечами.

– …кидаются сверху! – раздался с улицы голос тетки. – Срут на голову! Я сейчас милицию звать буду!

– Я и есть милиция! – гаркнул Неволин, высунувшись на улицу.

Тетка, увидав дознавателя, попятилась, выронила свою авоську с капустой из рук и, подобрав, ретировалась, оглядываясь и шепча что-то под нос.

– Чего замолчал? Говори, не томи душу, – подал голос Неволин.

– Я ведь резал тебе прободную язву, помнишь? Вытащил с того света… Ты какал кровью, ничего не мог есть, только протертое и пережеванное другими людьми…

– Я знаю, что тебе должен, – прервал его дознаватель. – Дальше что?

– А то. Я хочу, чтобы он испугался и больше никогда не входил в мою жизнь. И в жизнь близких мне людей.

Некоторое время оба молчали.

Внезапно за окном возник резкий шум обрушившейся с неба воды.

– Есть! – воскликнул дознаватель с облегчением. – Все-таки пошел!..

Он высунулся из окна. Под ливнем бежали счастливые мокрые люди, которым нечего было терять. Лужи вскипали пивной пеной.

Неволин подставил под дождь граненый стакан, высунув руку из окна.

Стакан довольно быстро наполнился до половины.

И задумчивый дознаватель полил набранной водой засохший фикус, стоявший на подоконнике его кабинета.

3

Орлеан радовался.

Лидка Дериглазова вместе со своей напарницей стояла в дверях «Ворожеи», наблюдая за разбушевавшейся стихией, которая напоминала ее жизнь, – Лидка тоже любила побушевать и лить воду ничего не значащих разговоров, тоже дула ветром и гремела молнией на многочисленных любовников, тоже вскипала пеной и шла пузырями отчаяния, но, как бы ни была прекрасна жизнь со всей своей грязью, парикмахерша существовала наперекор ей и сейчас, при ударах грома, отчетливо поняла, что никак внутри не запачкалась.

Она подставила под ливень стакан с помазком для бритья, набирая в него немного воды.

Возвратилась в салон и начала обмазывать помазком щеки и подбородок клиента, который слегка похрапывал в кресле, откинув голову назад и чуть приоткрыв серый рот со вставной челюстью.

4

А дождь лил и лил. Цирк шапито хлопал в ладоши своим брезентом и хотел улететь вместе с бурей. А это было бы здорово – давать веселые представления в поднебесье, на которые бы слетались птицы и ангелы, но в землю забили острые металлические колья, на которых крепился шатер, и улететь он никуда не мог.

Из проходной цирка высунулся дядя Боря Амаретто, халат на груди его был по-прежнему распахнут, однако усы приобрели горизонтальное положение, что указывало на спокойствие и уверенность в своих силах. Он жадно понюхал воздух разбушевавшейся стихии, раздувая ноздри, как дикий тигр.

Выставил под ливень пилу и начал смывать с нее губкой темно-красные густые подтеки.

5

Потоки воды заливали лобовое стекло, делая мир лучше, чем он был без них, – материальность улетучивалась, превращая Орлеан в Олирну, как назвал когда-то безумный романтик первый слой метакосмоса для просветленных душ. Тяжелое масло копииста истончалось до летучей акварели мастера, нарисовавшего мимолетный этюд между обедом и ужином в ожидании своих друзей: дома испарялись вместе с водой, деревья плыли по направлению к Свану, время превращалось в бессмертие и стекало вместе с водой в канализационные люки.

Просторный «москвич» с гордой надписью «Святогор» двигался на ощупь, как слепец, со скоростью десять километров в час. Дворники бессильно мотались из стороны в сторону, и человек в машине напоминал моряка, потерпевшего кораблекрушение: он крепко обнимал спасательный круг руля, который держал его на поверхности и не давал уйти на дно бурной и мутной реки… О чем думал этот человек? С этим было все просто: он думал о своей Навалочной, как доберется до офиса, выпьет горячего чая, покормит Гиневру свежим мясом из Аргентины, включит компьютер и там, по фамилиям людей, проживающих в славном городе Орлеане, решит, что делать с ними дальше. На кого был похож этот человек? Если приклеить к нему тонкие усики и зарядить зажженной сигарой, то, наверное, получится Кларк Гейбл. А если пойти дальше холеных усиков и прибавить к ним бравую бороду полярника-шестидесятника, то выйдет вылитый Хемингуэй. А если ничего не приклеивать и не создавать, что выйдет и что получится? С этим было сложнее. Мы видим лишь то, что хотим видеть, или то, что застряло в нашей памяти, и как выглядел экзекутор на самом деле, никто из смотрящих на него не знал. Может быть, он являлся вещью в себе, а может, был ничем, мнимой величиной, которую каждый наделял собственными чертами. Впрочем, вид его был вполне адекватен машине, разгребающей перед собой воду, как баржа.

Впереди возникли очертания бензоколонки, напоминавшей маяк посреди бурного моря.

Вдруг что-то глухо стукнуло с внешней стороны салона. То ли на крышу упал легкий метеорит, то ли крыло «Святогора» задело о железный бордюр.

Человек, открыв дверцу, выбежал под дождь.

Позади автомобиля на мостовой лежала девочка лет десяти в короткой юбочке и с крашеными, обесцвеченными волосами. Руки ее были раскинуты в стороны, дождь бил в круглое загорелое лицо, похожее на горчичник.

Экзекутор, волнуясь, наклонился над ней и поднял за плечи, оторвав от асфальта. Ему показалось, что он держит в руках намокшую вату.

Здесь девочка внезапно открыла глаза. Смачно плюнула ему в лицо и осклабилась, показав нехорошие зубы.

Позади себя он услыхал интимный шорох подъехавшей милицейской «шестерки».

– Ваше водительское удостоверение, – сказал милиционер, держа в правой руке резиновую дубинку.

За его спиной стоял еще один, задумчивый и погруженный в самого себя. Болото мрачных предчувствий засасывало его, как щепку, и не давало идти к людям с широкой улыбкой готового на все ангела-хранителя.

– Павлючик А. Павлючек? – спросил первый, внимательно всматриваясь в кусок пластмассы, который протянул ему водитель.

Тот кивнул.

– Экзекутор? – потребовал уточнения милиционер.

– Он хотел скрыться с места преступления, – наябедничала девочка, ковыряя в носу.

– Так ты еще и преступник? – с удивлением пробормотал первый.

Поглядел в лицо Павлючика, сравнивая его с фотографией. Ему показалось, что он видит перед собой ободок нуля. Не разобравшись в своих впечатлениях, он ударил экзекутора в плечо дубинкой, а второй удар пришелся по лодыжкам и пяткам.

– Не нужно к людям приставать, ты понял? Никто тебя об этом не просил! А то дело заведем за наезд на ребенка. И кердык твоей конторе и жизни твоей!..

Экзекутор обмяк от первого же удара, подломившись, подобно гнилому дереву и свалившись на асфальт.

Второй с задумчивым лицом добавил пару раз, а может быть, просто вытирал озябшие ноги о то, что лежало под ними.

– Он готов, – сказала девочка в короткой юбке, с интересом наблюдая за битвой.

– Заткнись, дочка, – посоветовал ей милиционер. – Вали домой и сообщи матери, что к футболу приду. И чтоб пельмени сварила. Двадцать штук. Купила она пельмени?

– Кажется, да, – ответила девочка.

– Опять, наверное, «Русский хит»? – предположил отец с отвращением. – Не люблю я их. Говорят, там пятьдесят процентов свинины.

– Ты, наверное, обрезанный, – меланхолично заметил его друг, по-прежнему не вылезая из самого себя, – и ешь только кошерное. Неволин, говорят, скоро обрежется, – добавил он почему-то.

– Не в этом дело. Просто написано – свинина, а ешь как будто бумагу.

– Все обрезанные спасутся, – поделился напарник сокровенным из глубины себя.

– Спасутся только еврейские первенцы, – наставительно встряла в разговор дочка. – А обрезанных будут судить по делам их, и часть из них уйдет в мир теней.

– Я сказал, чтоб шла домой! – возвысил голос отец. – В мир теней!.. Все. Закончили дело.

Он наклонился и пощупал пульс у поверженного противника, который, по-видимому, прикидывался куклой и не подавал признаков жизни. Глаза экзекутора были закрыты, на лице застыла счастливая улыбка покойника.

Милиционер побледнел и ощупал шею, пытаясь хоть там обнаружить биение сердца.

На лужах расплывались олимпийские круги. Дождь медленно и явно проходил.