Текст книги "Неизвестная Зыкина. Русский бриллиант"

Автор книги: Юрий Беспалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава IV

За рубежом. – Чехословакия. – Франция. – США. – Япония. – Исландия. – Новая Зеландия. – Северная Корея. – Дания

За границу Зыкина отправлялась без особых хлопот. На длительные гастроли в 60–70-е годы ездила и летала с костюмершей Леной Бадаловой, славной женщиной, кристально честным человеком. (Она рано умерла, и певица очень тяжело перенесла ее уход из жизни). Она была у Зыкиной и за главного кассира – основные запасы денег были в ее сумке. Брала с собой из одежды и нарядов самое необходимое, хотя время от времени гардероб меняла – ей шили новые наряды и непременно к ответственным гастролям. Брала с собой обязательно электроплитку, кипятильник, на первое время консервы, сырокопченую колбасу. Хотя и получала 270 долларов за концерт, готовила сама, не из-за экономии, а потому что не доверяла общепитам и ресторанным кухням. Устроившись в отеле, шла в ближайший магазин или супермаркет, покупала продукты, преимущественно то, что было полезно, питательно и, конечно, овощи, фрукты. В поисках дешевых тряпок не бегала. Иногда покупала что-нибудь по мелочам для сувенира знакомым в Москве. Это мог быть красивый большой календарь на каждый месяц с репродукциями полотен выдающихся художников прошлого или небольшой приемник. Могла привезти часы, магнитолу, если кто-то просил из близких. Мужьям привозила обычно японскую технику. Гридин сам себе покупал, что считал нужным, – итальянские джинсы, дубленку, кожаное пальто… Отдохнув от перелета, обязательно шла на прогулку. Она всю жизнь обожала пешие прогулки, и в каком бы городе ни была, всегда находила время, чтобы не торопясь побродить по улицам и скверам, площадям и переулкам. «Какая нужда, Людмила Георгиевна, вас заставляет каждый раз ходить целые километры после тяжелейших перелетов?» – спросил ее, когда она однажды сокрушалась, что не успела выполнить свою «пешую программу» в Штатах. «Нужды никакой нет, – отвечала певица. – Просто в самолете устаешь сидеть длительное время в одном положении. А потом смена впечатлений для меня – правило, почти закон, где бы я ни была».

Память ее, конечно, хранила не все увиденное в десятках стран мира, но какие-то наиболее примечательные события, встречи, даже детали гастрольной жизни за рубежом запечатлевались в ее голове яркими красками.

* * *

В 1948 году она впервые в жизни выехала за границу. В Чехословакию. В программе пребывания оказалась и экскурсия в небольшой городок Мельник, славившийся подземными погребами, где годы хранились вина. Зыкина видит на большинстве огромных бочек надпись: «Святая Людмила». На дегустации вино ей показалось приятным. Вкусовые качества напитка и созвучие его названия с ее именем навели на мысль о покупке на память нескольких бутылок, что она и делает на последние деньги. Пузыри пакуются в фирменную коробку. На границе в поезд заходят два таможенника, проверяют документы и поклажу. Один из них, сказав, что нельзя столько вина (4 бутылки) через границу провозить, ногой отодвигает коробку в сторону, ближе к выходу. Другой, старший по званию, держа в руках раскрытый паспорт Зыкиной, видит на коробке надпись: «Святая Людмила». Спрашивает Зыкину: «Вы – девушка?». Та согласно кивает головой. «Значит, святая еще, – говорит стоящему рядом коллеге. – Оставим коробку. Пусть в Москве жениха порадует». «Одну бутылку я долго хранила, – рассказывала Зыкина, – а когда вино закончилось, наливала в нее подсолнечное масло. Красивая бутылка была и с подсолнечным маслом».

– Вы ведь тогда были очарованы и ораторией Дворжака «Святая Людмила» в пражском Кремле? – спросил я певицу.

– Во дворе Кремля, – поправила меня Зыкина. – Это было незабываемо. Я потом ничего подобного никогда не слышала. Необыкновенно звучали голоса солистов местного оперного театра и оркестр, поддерживаемые естественной акустикой собора Святого Вита и кремлевских стен. Фанфары и детский хор, расположившийся на высокой колокольне, создавали необычайное впечатление возвышенности и чистоты. Я стояла совершено завороженная происходящим.

– А запись этой оратории у вас есть?

– А как же! О чем вы говорите, Юрочка! Конечно, есть.

– Вам не хочется вернуться в ту пору, стать святой?

– Зачем? Я и сейчас святая, – смеясь, ответила певица.

Кстати, многие видные деятели культуры при общении называли Зыкину Святой Людмилой. Т. Н. Хренников спрашивал при встрече: «Как Святая Людмила поживает?». И. А. Моисеев интересовался: «Святая Людмила в Москве или на гастролях?». Импресарио Соломон Юрок звонил в Госконцерт: «Не могу разыскать Святую Людмилу».

* * *

В 1964 году на гастролях в Париже она встретилась со знаменитым мимом Марселем Марсо, пригласившим ее на спектакль «400 превращений Марселя Марсо». Мим также изумил ее своим непревзойденным искусством.

– Он был в ударе, – рассказывала певица, – такого захватывающего представления на грани фантастики я никогда потом не видела. Кроме того, он оказался хорошим художником и блестящим фехтовальщиком, показал две шпаги.

– Шпаги настоящие или спортивные? – поинтересовался я.

– Сказал, что боевые, как у мушкетеров были. Правда, я посмотрела клинок одной, что-то сталь мне не показалась.

– А как вы определили качество стали?

– Так я все же токарем работала, знаю, что к чему.

– Почему бы вам не сказать, что дерьмо ваша шпага, месье?

– Неудобно, я все-таки гостья.

– Он вам картину, написанную маслом на холсте, подарил. Я что-то ее у вас не видел.

– Откуда ты все знаешь?

(В декабре 1973 года я брал интервью у Марселя Марсо в гостинице «Националь» для «Комсомольской правды» и спросил у него, кто ему симпатичен или оставил след в памяти из наших мастеров искусства. Он назвал ансамбли Моисеева и Александрова, Плисецкую и Зыкину. И добавил: «Вашей великолепной певице я подарил на память холст с изображением весеннего Парижа. Картина небольшая, где-то размером сантиметров тридцать на двадцать или даже больше, но незначительно».)

– Картину я не забыла взять, – продолжала разговор Зыкина. – Я оставила ее в гримерной Марсо, а когда мы с ним вернулись туда после представления, ее там не оказалось. Кто-то взял нечаянно или с умыслом, она же не могла испариться. О пропаже я ему ничего не сказала. Он, вероятно, подумал, что она в пакете, который он видел в моих руках.

* * *

За несколько полетов за океан она в некотором смысле пополнила свои знания и даже эрудицию. Если кто-то в разговоре с ней ставил в пример человека, знавшего «целых 3 языка», она тут же ненавязчиво, как бы между прочим, говорила: «Я встречалась в Нью-Йорке с человеком, знавшим 69 языков. Его звали Джордж Шмидт. Выходец из двуязычной семьи, отец – эльзасец, мать – француженка, работал терминологом секретариата ООН и в 1969 году стал победителем конкурса на лучшее знание русского языка среди сотрудников ООН. Так этот Шмидт считал, что ему далеко до человека времен Екатерины Второй, читавшего „Отче наш“ более чем на ста языках».

Если слышала из уст собеседника не вполне грамотную речь, приводила в пример образцы эпистолярного жанра в устах старых русских эмигрантов, с которыми общалась в Сан-Франциско: «Они изъясняются по-русски примерно так: „Я не имею двоих зубов из низшей челюсти“, „Приезжай ко мне на ланч в половину после двенадцати“, „Он высматривает прекрасно и вызывает в женском поле неотразимый эффект“, „Хероватая закуска во внимание русского вкуса“. В одном из похоронных отчетов я прочла: „Они выехали на кладбище, сопутствуемые нога в ногу ненастной погодой, но, поглощенные печальными чувствами, были равнодушны до дождя и ветру“».

Когда заходил разговор о качествах успешного политика, она вспоминала Бенджамина Франклина, великого американского ученого и государственного деятеля, основавшего в Америке первый журнал, в доме которого в Филадельфии она побывала во время гастролей в США в 1972 году. Ее тогда необычайно заинтересовали его тринадцать принципов о «повседневной добродетели», вошедших в обиход ряда выдающихся личностей и большинства американских президентов. Это сдержанность, молчаливость, порядок, решительность, деятельность, откровенность, бережливость, умеренность, справедливость, чистоплотность, спокойствие, целомудрие, скромность. Она считала, что и любому человеку сегодня эти принципы помогут стать мудрым.

Она прекрасно помнила и представления балетной труппы театра Джорджа Баланчина, неподалеку от Линкольн-центра, и «Вестсайдскую историю» в театре на Бродвее, и полотна Эль Греко Метрополитен-музея, и, о чем всегда с удовольствием вспоминала, рассказы «величайшего из величайших» импресарио Соломона Юрока, встречавшегося с элитой мировой культуры целого века. Когда я ее спрашивал или расспрашивал об Америке, она в первую очередь вспоминала Юрока. Он был для нее непререкаемым авторитетом («Сначала Всевышний, потом Папа Римский, потом Юрок», – шутила она однажды).

– Для меня Юрок был своего рода живой энциклопедией, – рассказывала Зыкина, пока мы ждали в ее кабинете журналистов из агентства печати «Новости» по случаю 175-летия установления дипломатических отношений с США. Я многого не знала, да и не могла знать о том, что он знал в совершенстве. Временами я боялась быть надоедливой, но упускать момент, когда рядом человек, знавший много или даже слишком много я не могла. Были в моей библиотеке книги и о Шаляпине, и о Есенине, и даже Дункан, но то, что он рассказывал о них, я ни в одной книге или журнале не читала. Юрок за десятилетия столько ценного в себя впитал, что, поверь, за всю мою жизнь я нигде – ни дома, ни за рубежом – не встречала человека, даже близко похожего на него по объему знаний в области культуры целой планеты. Он прекрасно знал репертуар инструменталистов, певцов, знал, когда, по какому случаю написана та или иная симфония. Даты рождения и смерти композиторов, писателей, поэтов прочно сидели в его голове. Его можно было спросить, когда, например, умер Достоевский, Чайковский, Бах или Бетховен, и моментально получить ответ о причине смерти и даже узнать, кто где похоронен. Он знал наизусть весь репертуар Шаляпина, произведения Артура Рубинштейна, мог сразу ответить на вопрос, когда, где и что танцевала Анна Павлова. И знаешь, что меня еще потрясло? Он не вмешивался в репертуар великих артистов, не навязывал свои вкусы, но если уж давал советы, то это было безошибочно. Ко мне был предельно внимателен, заботлив. Всегда интересовался, выспалась ли я, не голодна ли, нет ли проблем с нарядами, не нужен ли мне экскурсовод, когда я шла в музей или художественную галерею.

– Вот представь себе, – продолжала она, опустошив чашку свежего чая с лимоном. – Захотела я, скажем, купить в те годы особняк в Сан-Франциско, Филадельфии, неважно где. Уверяю тебя, через пару дней он бы позвонил: «Люда Святая, оформляй документы, визу и покупай билет на такой-то рейс, я тебя жду».

– Людмила Георгиевна, – вспомнил я о гастролях певицы в Канаде. – В Ванкувере какие-то духоборы вам чуть ли не рай земной сулили, памятник хотели поставить. В прессе промелькнуло сообщение…

– Это были потомки духоборов, изгнанных из России в конце XIX века за неподчинение властям и отказ служить в армии. Я для них пела столько, сколько они хотели. Пела и любимые их песни. Вот они и расчувствовались.

Перед самым отлетом в отель подошла к завтраку внушительная группа, как они представились, моих поклонников. Наперебой уговаривали остаться при полном обеспечении. Один из них, видимо главный любитель песен, заявил, подсаживаясь к столу: «Из уважения к вам у дома, где вы будете жить, построим памятник. Бронзу найдем, проблем с ней не будет. Специалисты у нас по сооружению памятников есть…». До аэропорта провожала целая делегация… Я, конечно, при расставании, поблагодарила за такую честь, но покидать родину отказалась.

Гастроли Зыкиной в США и Канаде были самыми продолжительными за всю ее творческую деятельность за рубежом. Если сложить все дни и месяцы, которые она там провела, получится больше года. Да и концертов набирается более двухсот. «Но главное не в этом, – говорила певица. – Главное – восхищенная и завороженная песней публика, до отказа заполнявшая залы, ее возбужденное достоинство, выраженное в слезах радости, в ликовании, в восторге души. Думается, с точки зрения моральной добродетели, установления дружеских связей между народами совсем немало».

После гастролей певицы письма из Северной Америки приходили пачками. Американцы благодарили, делились новостями личной жизни, советовались, приглашали в гости, а то и вовсе на постоянное жительство, на все готовое, только живи и пой. У певицы, конечно же, не было времени, чтобы ответить на всю эту обильную почту, даже если бы она стала писать ночи напролет.

Америка оставила у Зыкиной добрые воспоминания спустя и десять, и двадцать лет. Она с почтением и, я бы сказал, с особым теплом говорила о подаренных нашей страной портретах президента США Франклина Рузвельта, увиденных ею в Доме-музее Рузвельта в Гайд-парке. Один – написанный художником А. Герасимовым по эскизам, сделанным на конференции в Тегеране, другой – сотканный на ковре более чем из 600 тысяч узлов мастером-ковроткачом из Армении Д. Геранфеляном. Оба подарка нравились Рузвельту. (Певица сожалела, что умер американский президент 12 апреля, в День космонавтики, который для нее всегда был праздником).

Могла с удовольствием рассказать о миссии русской эскадры в составе двенадцати кораблей под командованием адмиралов Лисовского и Попова, прибывших к берегам США в ответ на обращение президента Линкольна (Зыкина в один из приездов в США возложила букет цветов к памятнику Линкольна в Вашингтоне) помочь справиться в критический период борьбы северных штатов с южными – рабовладельцами так называемой Конфедерации.

– Русско-американское сотрудничество было реальностью в прошлом. О нем следует помнить во имя настоящего и будущего, – заметила она как-то. И продолжала:

– Еще Герцен в середине XIX века (в 1858 году. – Ю.Б.)писал, что между Россией и Америкой «целый океан соленой воды, но нет целого мира застарелых предрассудков, остановившихся понятий, завистливого местничества и остановившейся цивилизации… Обе страны преизбыточествуют силами, пластицизмом, духом организации, настойчивостью, не знающей препятствия…».

Могла вспомнить и рассказать в мельчайших подробностях о концерте выдающейся негритянской певицы Эллы Фицджеральд в Оттаве, ее неповторимом по тембру голосе, особенно на низких регистрах. Или о бесконечных автографах на улице, в отеле, в аэропорту, кафе, магазине, ставших ежедневным обязательным атрибутом ее гастрольной жизни за океаном.

– Когда раньше я возвращалась из поездок по Штатам, – вспоминала Зыкина несколько лет назад, – мои соотечественники в Москве донимали меня вопросами: «Ну как там Америка поживает? Небось, сгнила на корню? Или от жира бесится?». Не сгнила и не бесится. Механизмы, заложенные в американской конституции более двух веков назад, оказались настолько жизнеспособными, что есенинской «России – глыбе» могут явиться лишь во сне. Многое я видела за океаном, слышала разные версии мифа об американском «рае» и «аде». Что сказать? Нам бы их заботы. К сожалению, наше общественное сознание привыкло оперировать стереотипами, которые лишь отдаленно напоминают истину и реальные факты. Россия никогда не может быть копией США, как это представляется иным политикам, пытающимся внедрить на российскую почву американскую модель экономического и общественного развития. У нас свои культурные, религиозные, исторические, политические особенности и традиции. Но поучиться у американцев кое-чему, перенять опыт продуманно, со знанием дела, с пользой для нынешнего и будущего Отечества ох как следует.

* * *

В Англии ее познания обогатились за счет достопримечательностей страны, встреч с Джеймсом Олдриджем, дочерью Шаляпина Марфой Федоровной. Когда в компании заходил разговор о дороговизне строительства дачных домов, Зыкина вспоминала Англию: «Может не нужны вовсе дорогие постройки. Вон у Роберта Бернса дом, где он родился и жил некоторое время, был из глины и с одним окном. И ничего, поэт жил – не тужил, да и какой поэт!». Когда Гридин запил, Зыкина вспомнила встречу с дочерью Шаляпина в Ливерпуле: «Пора покупать часы, как у Шаляпина, и прятать в них бутылки». Шаляпин пристрастился к старому «арманьяку». Жена не разрешала певцу много пить любимого им напитка, и он прятал от нее бутылки в больших настенных часах, напоминавших узкий шкаф. Передняя дверца часов имела узоры на матовом фоне стекла, и бутылки были не видны. Шаляпин никому не доверял заводить часы и ключ от дверцы постоянно держал при себе. Об этом рассказала Зыкиной дочь певца.

* * *

В Исландии, куда Зыкина прилетела в мае 1985 года по приглашению общества «Мир», певицу ошеломило высокое качество жизни. Она и Ельцину не преминула об этом сказать на одном из совещаний в Кремле. «Надо менять всю нашу систему воспитания и образования в школах и высших учебных заведениях. Во всех развитых странах государство вкладывает в образование и культуру огромные средства. За примерами ходить далеко не надо. Я провела девять дней в Исландии. И только можно позавидовать, как президент и руководство страны болеют душой за благо своего народа. Президент, молодая женщина (Зыкина тут, наверно, умышленно понизила возраст президента Исландии Вигдис Финнбогадоттир, она всего на год моложе самой певицы. – Ю.Б.)бывший директор Национального театра в Рейкьявике, держит под постоянным контролем уровень жизни сограждан. Потому там нет пьяниц и люди живут дольше всех в мире. Почти каждый человек имеет несколько профессий, старшеклассники и студенты во время летних каникул обязательно работают. В школах безупречная чистота и порядок. Мальчики осваивают различные виды ремесел и техники, девочки сами варят различные блюда в специальных кухнях, обучаются кулинарии, вяжут, вышивают, штопают и получают за это оценки. А что у нас? Наркотики, беспризорники, вакханалия стрельбы, убийства и кровь на телевидении…».

При разговоре о долгожителях она обязательно ссылалась на Исландию. «Чтобы жить долго, как в Исландии, надо ежедневно съедать кусочек исландской сельди, ломтик сыра, изготовленного из кислого молока, и выпивать дюжину чашек натурального черного кофе».

* * *

В 1967 году с серией сольных концертов по мотивам русского фольклора Зыкина впервые отправилась в Японию и прибыла туда пароходом из Находки в Иокогаму. После оглушительно успеха в токийском концертном зале «Хосей Нанкин» японская пресса окрестила ее «королевой русской песни». (Ряд средств массовой информации у нас почему-то сочли, что такого звания певица удостоилась в Париже в 1964 году. На самом деле, в Париже музыкальные критики называли ее «певицей международного класса», «русской Эдит Пиаф», «выдающейся певицей нашего времени»).

– Газеты Японии писали не только о вашем успехе, но и о том, как вы проводили свободное время, и в частности, как «тщательно русская певица обследовала половину Токио» в первые дни гастролей, – начал я беседу с Зыкиной, готовя ее интервью с японскими журналистами (отмечалось 40-летие установления дипломатических и консульских отношений между нашими странами).

– Да просто мне было интересно узнать, что за страна Япония. А удивляться было чему. Меня, например, поразило почти полное отсутствие указательных дорожных знаков и ориентиров. Дома не имели номеров, а улицы – названий. Чтобы отыскать какое-либо учреждение или магазин, нужно хорошенько попотеть, прежде чем достигнешь желаемого результата. Поразила и разностильность построек. Мне казалось, что город застраивался без всякой планировки, при полном отсутствии фантазии и чувства перспективы. Рядом с небоскребами ютились одноэтажные деревянные конторы, а напротив роскошного кафе влачил жалкое существование старый дом, пропитанный ядовитыми испарениями от сточных канав под ним. Я там заблудилась. Ходила, ходила по переулкам, не могла найти свой ориентир – серое здание с рекламой часов. Думаю, стемнеет, тогда и вовсе беда. Брела в отчаянии и повернула за угол какого-то кафе и вижу: о боже, вот эта улица, вот этот дом. Слава богу, вышла, как из тайги на дорогу.

Когда годы спустя снова оказалась в Токио, улицы города было не узнать, новые постройки восхищали размахом и масштабом. Полно телевизоров даже в банях, туалетах, не говоря об универмагах, кафе. Поразило высокое качество продукции. Зашла в кафе перекусить, захотелось отведать рисовых лепешек с чем-нибудь, так через секунды они были на столе, и сделал их робот в три раза быстрее, чем самый сноровистый и быстрый пекарь. Лепешки неважнецкие, по моему вкусу, хотя кафе было не из дешевых. Давка в общественном транспорте стала обычным делом. Специальные толкатели запихивали с улыбкой пассажиров в распахнутые двери метро до такой степени, что не только сделать шаг, а и вздохнуть в такой людской упаковке было делом сложным. Однако почему-то все улыбаются, словно от удовольствия.

– Что имел в виду Гридин, когда вам говорил: «Нехарасо торописа и валнаваса»?

– По японскому телевидению выступал врач императора Хирохито. Он говорил о долголетии (Хирохито прожил 88 лет. – Ю.Б.)и, чтобы прожить долго, рекомендовал никогда не торопиться и не волноваться по пустякам. Переводчица перевела так, как ее услышал Виктор. Он мне говорит иногда эту фразу, когда я тороплюсь куда-нибудь.

– Поспешность так же плоха, как и медлительность, – заметил я.

– Вот и скажи ему об этом. Кстати, от врача Хирохито я узнала, что женщины Японии вместе с дамами Исландии и Гонконга живут дольше всех в мире – более 80 лет.

– Вы много времени провели в квартале гейш в Киото. Зачем?

– Ради интереса, опять же. Многие из них узнали меня, пришлось автографы раздавать на рекламных проспектах моих гастролей, у кого они были или на их же рекламных буклетах расписываться. Мне переводчица заранее заготовила шпаргалку со словами по-японски «С уважением», а дальше следовала моя подпись по-русски. Гейши, конечно, могли обворожить кого угодно. Их было в то время более 200. И все они в совершенстве владели искусством танца, пения, игры на музыкальных инструментах, обладали безупречными манерами и отменным вкусом. Некоторые знали по два-три языка. Тем из них, кто достиг высот совершенства и популярности, гарантирована обеспеченность на всю жизнь. Они этого заслуживали.

– В Киото, вы говорили, вам удалось услышать цикл народных мелодий, восхитивших вас. Каковы они?

– Ритмическое строение их значительно разнообразнее и богаче, чем в европейской народной музыке. По характеру японская музыка в основном унисонная, в ней почти отсутствует элемент гармонический, но при некотором разнообразии она таит в себе несомненную прелесть. Сколько утонченности в построении мелодических линий – самые затейливые украшения, фиоритуры, всевозможные трели составляют отличный декоративный фон. Сен-Санс, по-моему, говорил, что западная музыка попадет под влияние восточных гамм, и я согласна с ним: сегодня японская музыка занимает в мире одну из ведущих позиций.

– Японские газеты писали, что вы посетили бассейн, познакомились с церемонией чаепития и сделали себе отличную прическу в салоне мод и вас чуть ли не обворовали на площади в Токио?

– Никто меня не обворовывал. В Токио на одной из площадей было полно всевозможных прорицателей, и я подошла к одному из них. Остальные окружили нас с переводчицей из любопытства. Эти ясновидцы за 3 доллара, разглядывая линии ладоней или черты лица, готовы предсказать то, что будет с вами завтра, с удивительной убедительностью до мельчайших подробностей. Я решила попытать счастья забавы ради. Разглядывая мою ладонь, ясновидец говорил так быстро, что переводчица не успевала за ним. Нагадал, что я израсходую кучу денег в таком-то супермаркете, куплю такое-то белье японской фирмы, что в обед выпью два стакана сока и на ночь еще два, что потеряю ценную для меня небольшую вещицу, что ждет меня встреча с друзьями, которые будут мне не совсем приятны, и что меня обязательно обворуют, если я, по-нашему говоря, раскрою варежку. Ничего этого не случилось. «Если вам вернуться к тому прорицателю, – говорила мне переводчица, – сказать, что все, что он наговорил, – неправда, то ясновидец так же убежденно объяснит, почему так произошло».

Прическу я действительно поменяла, истратив 43 доллара в парикмахерском салоне и потеряв в очереди уйму времени. Дороговато, но что поделаешь, красота стоит жертв. Надо признать: и стрижку, и укладку сделали великолепно, как и остальные процедуры.

С церемонией чаепития я познакомилась в Киото. «Вы не должны приглашать на чай больше пяти друзей, – напутствовал старый японец, усаживая меня на соломенную циновку „татами“ около очага, в котором тлели раскаленные угли с нависшим над ними бронзовым чайником. – Иначе трудно испытать радость пребывания вместе с дорогими сердцу людьми». В наступившем молчании все присутствующие «созерцали и размышляли», прислушиваясь к бульканью кипящей воды. Затем хозяин дома взял бамбуковый половник и разлил кипяток по чашкам. Смысл процедуры чаепития заключается в том, чтобы в минуты тишины и молчания прислушаться к голосу ветра или насладиться чем-то красивым, скажем, орнаментом чайного прибора или букетом цветов.

Вообще Японию я вспоминаю всегда с какой-то непонятной грустью. Сама не знаю почему. Годы спустя после этой встречи с певицей я нашел у Достоевского строки: «…Истинно великие люди… должны ощущать на свете великую грусть». Но тогда при общении с Зыкиной, я этого высказывания не знал, а если бы знал, определенно напомнил бы ей о нем.

В беседе Зыкина умолчала об одном забавном штрихе, запомнившемся ей тоже. В отеле они с переводчицей – Зыкина пригласила ее на чашку чая – подошли к портье, чтобы взять ключи от номера. Около стойки мальчонка лет 8–9 жевал яблоко. И вдруг, неожиданно для окружавших, извлек из недр своего тела довольно громко всем известный звук, подпортив воздух. Портье что-то ему сказал (это был его сынишка, как оказалось). Зыкина спрашивает у переводчицы: «Он отругал маленького пердуна?». «Нет, – ответила она. – Он сказал ему: „Будь здоров!“».

В 1988 году Зыкина привезла из Японии комплект для вышивания. В него входил набор тканей, ниток различного цвета, иголок, цветные пейзажи Японии на тонком картоне, а также инструкцию, как вышивать. Ткань натягивалась на деревянную раму, как холст на подрамник, и, подбирая нужные цвета, можно было вышить той самый пейзаж, что изображен на картоне. (Я однажды видел у нее дома на Котельнической набережной, как она аккуратно накладывала стежок за стежком, чередуя цвет ниток и глядя на картинку). Размеры подрамника были разные, и когда работа заканчивалась, подрамник облачался в раму. Довольно симпатичные для глаза произведения искусства. По-моему, часть из них она раздарила.

* * *

Зимой 1967 года Зыкина с оркестром имени Осипова гастролировала в Австралии и Новой Зеландии. В Окленде после очередного концерта она по традиции раздавала автографы на программах, буклетах и даже на входных билетах. Растолкав страждущих получить автограф, к ней протиснулись двое представительных мужчин – профессор-океанолог Эдмунд Мейерс и капитан дальнего плавания Рональд Кларк, заходивший на своем торговом судне в наши порты на Балтике. В руках они держали две долгоиграющие пластинки, но ни на одной из них не было «Ивушки», так им полюбившейся во время выступления певицы на концерте. «У меня как раз – бывает же удача! – был среди других диск с записью „Ивушки“ в отеле, – вспоминала певица, – и я согласилась подарить его моим новым знакомым. От радости, к моему великому удивлению, те пустились в пляс, а когда остановились, начали уговаривать меня поехать к ним в гости. Отказать в просьбе я не решилась». На лужайке перед домом стоял постамент, на котором когда-то стояла глиняная или фарфоровая ваза для цветов. Пока Зыкина пила чай в семейном кругу и вела разговоры о музыке, профессор замесил порцию цемента и, сформировав из него блок под размеры постамента, водрузил его на пустующее от вазы место. Затем, пригласив Зыкину, попросил оставить на нем, еще сыром, автограф – отпечатки ступней, что певица и сделала, сняв туфли. Монолит этот с золотистого цвета пластинкой, на которой выгравировано: «Здесь в 1967 году была и пела знаменитая русская певица Людмила Зыкина», стал достопримечательностью Окленда. Когда в 1986 году Зыкина вновь оказалась в Окленде, она увидела постамент с отпечатками своих ступней в целости и сохранности.

* * *

Единственной страной, куда могла летать Зыкина сколько угодно раз и всегда с величайшим удовольствием была Северная Корея. Я не знаю причин такой непостижимой любви. Может, она действительно была любимой певицей Ким Ир Сена, поскольку ей и при нем, и после него по традиции оказывался самый радушный прием, наилучший, чем кому-либо еще из наших мастеров сцены. А в Пхеньяне выступали артисты Большого театра, Ансамбля песни и пляски им. Александрова, Уральский и Омский народные хоры… Надо заметить, что любимым певцом Ким Ир Сена из представителей сильного пола был солист ансамбля Александрова Евгений Беляев. Вождь любил его слушать и в Пхеньяне, и в Москве, когда приезжал сюда с официальными визитами. Об этом мне рассказывал главный дирижер и художественный руководитель ансамбля Борис Александров при встрече в 1975 году.

При любом удобном случае Зыкина с восторгом отзывалась обо всем, что видела в Северной Корее. Если я ей говорил, что Плисецкая и Моисеев выражают неудовольствие даже самыми знаменитыми в мире зарубежными концертными площадками, их полом главным образом, а также другими атрибутами сцены, она говорила: «Майя права, действительно для нее сцена Большого театра самая удобная, а остальные, что и говорить, я сама видела за рубежом, вызывают массу нареканий, а некоторые из них просто убожество, ногу сломать можно. Зато в Северной Корее залы вместительностью шесть – семь тысяч человек могут переплюнуть любые другие где угодно – в Европе или Америке. Их объемы или глубина таковы, что хору или другому коллективу в 300–400 человек встать не составляет труда. Залы оснащены самой современной звуко-светотехникой, интерьер изумителен по красоте. Сто двадцать человек оркестра могут исчезнуть в одну минуту: стоит только нажать кнопку в системе управления – и тут же по необходимости его место займет другой оркестр».

Если кто-то, скажем Бабкина, мог заявить, что современная исполнительская культура вызывает у него опасения, Зыкина без колебаний могла привести контраргументы, ссылаясь на Северную Корею. «Там культура не уступит мировым образцам. Это надо видеть. Я слышала множество корейских вокалистов с превосходными голосами и высочайшим профессиональным уровнем певческой школы. Артисты великолепно владеют выразительной интонацией, отлично фразируют и пластично двигаются… Есть чему поучиться».