Текст книги "Труба Иерихона"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА 19

Похоже, на такой кабинетной работе мы теряем калории, словно в спортивном зале. На обед спешим заметно похудевшие, бледные, а у Краснохарева так вовсе под глазами трагическая синева, как у голодающего шахтера. В столовую ворвались не правительством, а несерьезными школьниками, стулья расхватывали так, будто на всех не хватит и кому-то придется есть, как коню, стоя.

Коломиец единственный, что не принялся жрать в три горла сразу, а сперва развернул салфетку, поморщил нос – не тот узор, очень аккуратно натаскал на свою тарелку из разных блюд, соорудив что-то чудовищное, будто не министр культуры, а голодный вождь папуасов.

Полюбовался, протянул руку через стол:

– Виктор Александрович, не будете ли так любезны… передать мне солонку?.. Благодарю вас. Глядя на ваше одухотворенное лицо… Сруль Израилевич, нехорошо так гнусно хихикать!.. глядя на ваше временами одухотворенное лицо, не скажешь, что в вас есть нечто людоедское.

Коган опасливо от меня отодвинулся, я же назло финансам положил на стол локти и расставил их пошире.

– Это вы о доктрине? – поинтересовался я.

– О ней самой, сердешной… – ответил Коломиец. – Благодарю вас. Я всегда полагал, что в каменной соли витаминов больше, чем в поваренной… Или аминокислот, это неважно.

– А у Бога, – поинтересовался я, – лицо одухотворенное?

– У Бога? – удивился Коломиец. – Какого Бога?

– Вашего, – ответил я любезно. – У Когана бог безобразный… с ударением на втором слоге. А у вас вроде бы куда уж одухотвореннее!

– Ну и что? – не понял Коломиец.

– А то, что мы просто должны… просто обязаны!.. уподобиться Богу. Идти его дорогой. Или по той дороге, куда он нам указал и куда… послал.

– А что он нам… указал?

– Господь Бог, – ответил я, – не входил в мелочи. Это он сказал: когда лес рубят, щепки летят и бьют по безвинным грибам. Но что же, не рубить лес?.. Когда придет Страшный суд, наш Господь тоже не станет входить в мелочи, как сказано в Писании. Там даже картинка есть, как он судит. Невиновных – вправо, они пойдут в рай, а виновные – влево, этих в ад на вечные муки. Понял? Либо вправо, либо влево.

Коган сказал, натужно улыбаясь:

– Да, наша сложная юриспруденция несколько не того…

– Ее тоже влево, – определил я. – Нельзя оставаться в сторонке от борьбы сил Добра и Зла. Кто пытается отсидеться, тот косвенно помогает Злу. Добро должно быть в постоянной борьбе со Злом! Если Добро остановится, оно перестанет быть Добром… А насчет людоедства… гм… Так вот вам еще раз: был когда-то такой красивый город… Дрезден назывался. Не слыхали? О Дрезденской галерее искусств слыхали, а про сам Дрезден – нет? Словом, город музеев, университетов… Культурный и красивый город. Очень чистенький. Уже говорил? А говорил, что люди в нем жили культурные и воспитанные? Тоже говорил? И что с семьями жили, с детьми? Налетела авиация США и в одну ночь превратила город в груду щебня. Были уничтожены не только все музеи и дома, но и все население. Гражданское население. Со всеми невинными, как теперь говорят, детишками. Так было? Так. И что же? Увы, историю пишут и суд вершат всегда победители… Еще не поняли? Если такая же ковровая бомбардировка будет проведена против какого-нибудь городка на Кавказе, объявившего о священном праве убивать всех русских, никто из серьезных людей и не пикнет в защиту ковропокрытых. А если кто и пикнет… то что толку от пиканья в защиту Дрездена?

Краснохарев бросил на меня осуждающий взгляд:

– Какой-то вы непоследовательный, Виктор Александрович! То чеченских боевиков считаете почти героями, то теперь готовы весь Кавказ смести на фиг… Несолидно для политика.

– Так это для политика, – ответил я. – А я человек с нормальной психикой. Когда человек сражается лучше меня, я это признаю. Но это вовсе не значит, что я ему готов отдать ключ от квартиры! А если он вламывается ко мне силой, то я его застрелю без малейших угрызений совести. Даже если это будет Ван Дамм, Шварценеггер, или кто там сейчас из стреляющих и каратэчных звезд Голливуда… Да черт с ними, застрелю даже Никиту… или любую из красивых шлюх, что ворвется ко мне!.. Но главный вопрос, который мучит каждого из нас, где-то там глубоко внутри мучит, это – имеем ли мы моральное право убивать «простых людей» только для того, чтобы остановить, как мы считаем, наползание их культуры? Культуры простых людей, которая ненамного выше культуры плесени в пробирке? И вообще, не выше ли жизнь самого подлейшего и плюгавенького преступника, чем самое высокое произведение искусства?

Коломиец оживился, культура – это он, Коломиец, его ведомство, ответил с достоинством, расправляя крылья:

– Это сложный вопрос, и неверно его ставить в такой плоскости…

– Да хоть креветкой, – прервал я, футурология если и культура, то несколько другая. – Никто не ставил, так поставим мы. Итак, перед нами выбор: убить ублюдка или сжечь «Джоконду». По всем канонам навязываемой нам из-за океана морали, бесспорно, надо выбрать жизнь ублюдка, так как человеческая жизнь… Дальше любители сами могут договорить на полчаса бредятины о сверхценности любой человеческой жизни, а я сразу обращаюсь к нормальным людям: если честно, не по фигу ли нам десятки тысяч египтян, что погибли на строительстве пирамид? Зато уже тысячи лет весь мир любуется, ахает, прикидывает, сколько же каменных глыб втащили туда… А властители соседних государств пару тысяч лет страшились нападать на Египет: страна, которая возвела такие громады, сумеет дать отпор!.. Мы считаем, что пирамиды стоили жизней тех самых простых египтян. Так? Но для поддержания этих в самом деле незыблемых человеческих ценностей нам придется всего лишь убивать ползущих из-за океана тараканов, которые жрут нашу культуру, наш язык, уничтожают нас как народы.

Дальше ели в молчании, слышалось только сопение, чавканье, стук и звяканье посуды. Когда подошла очередь кофе и компотов, я видел, как за дальним столом встал Кречет. Вместе с ним поспешно вскочили наши силовики, только Забайкалов продолжал неспешно очищать тарелку ломтиком белого хлеба. Мне отсюда видно было, что перед Яузовым осталась недоеденная курица, но министр обороны не смел усидеть перед лицом главнокомандующего.

Коломиец тоже поднялся. Вот почему он во время разговора косил в сторону обедающего президента. Что-то хочет узнать или попросить. Лучше, если бы наш министр культуры был хапугой или казнокрадом. Ущерба бы меньше. Сколько человек может украсть для себя лично? А вот когда старается для человечества…

Мы с Забайкаловым закончили обед ноздря в ноздрю. В коридоре Кречет стоял в окружении министров, все галдели, как стая галок на дохлой козе. Кречет увидел нас, блекло улыбнулся. Министры расступились, он вышел из круга. Его широкие ладони с силой потерли лицо. Серая ноздреватая кожа слегка побагровела, приняв вид еще ужаснее. Под глазами повисли темные круги, исхудавшие щеки опустились, квадратный подбородок боксера стал еще массивнее.

– Черт, – сказал он устало, – черт… Как трудно! И как было проще тем ребятам, что правили Советским Союзом.

Забайкалов пророкотал благодушно:

– Это вы о чем?

– А то, что мы теперь сами, – ответил Кречет. – Одни-одинешеньки во всем мире.

– А раньше? – спросил Забайкалов с интересом. – Разве мы не единственные, кто строил коммунизм?

– Нет, – ответил Кречет устало. – Все лучшие люди мира строили вместе с нами. Все самые чистые, честные, идеалистичные… Половина нашей агентуры, если не больше, была добровольной. Работали не за страх или деньги, а по совести, по идейной убежденности в правоте коммунизма! Все атомные секреты нам перетаскали, все чертежи военной техники, все-все… А теперь никто на Россию… всего лишь Россию, работать не будет. Ни один американец, ни один немец, ни один француз… Раньше – да, но раньше у нас полным ходом строили коммунизм. Со всех сторон наперебой предлагали услуги! Работали не на Россию, а на страну победившего… ну побеждающего коммунизма. Мечтали, что и к ним из России придет это царство равенства и свободы. Конечно, более гуманное, без диких жестокостей, свойственных этим диким русским, что на самом деле есть скифы, а вот у них в Европе коммунизм будет в самом деле таким, о каком в их же Европе мечтали все века…

Краснохарев вздохнул:

– А теперь мы, увы, как все… Теперь вон даже китайцы наступают. Платон Тарасович, в газетах крик стоит! А что на самом деле?

– Подвижек войск не замечено, – ответил Кречет зло. – Но что-то там происходит, верно. Массы народа стягиваются к границе. В газетах крик насчет исконных прав Китая на земли Уссурийского края.

Сказбуш уточнил:

– В провинциальных газетах. Или в мелких.

– Но они, – сказал Кречет рассерженно, – покрывают основную часть страны!

– Если бы начало кампанию правительство Китая, то первая публикация была бы в центральной прессе.

Коган вставил:

– Хоть я и не разведчик, но полагаю, что в некоторых случаях удобнее начинать с мелких газет. В случае чего можно сделать вид, что это инициатива мелких экстремистских групп. До которых просто не дотянулись руки власти.

Кречет проговорил задумчиво:

– Может быть… Все может быть. Но я не верю, что там что-то серьезное, несмотря на все предупреждения госдепартамента США.

– Почему?

– Потому что тон заявления госдепартамента слишком… игривый, что ли. По крайней мере, как будто сами смеются над тем, что говорят. Зато во всех американских газетах крупным шрифтом перепечатывается все из тех провинциальных китайских газет, где сообщается о скоплении народа вблизи границы с Россией. И снабжается комментариями! И множеством фото… Да-да, там просто кипит от репортеров, операторов. Как будто весь мир старается спасти Россию от вторжения голодных китайских масс!.. Ладно, что у нас с подготовкой бюджета?

Коган сказал печально:

– Ну вот, опять за рыбу гроши… Увы, каждый народ… это я о себе, имеет то правительство, которое его потом имеет.

Я вошел в кабинет последним, сел за краешек. Сказбуш, чему-то улыбаясь, вытащил из принтера, встроенного в его ноутбук, лист бумаги. Всмотрелся с явным удовольствием, щелчком переправил по столу в мою сторону.

– Что это? – спросил я.

На листке моей любимой гарнитурой arial – Сказбуш знает даже это – было набрано около сотни фамилий, выделено болдом, а подле каждой – краткий комментарий бледным курсивом.

– Стараюсь облегчить вашу совесть, – пояснил Сказбуш. – Или сознание, что там у вас? В Европе некоторое время тому велись работы по созданию программы, аналогичной программе «Звездных войн», а также разработке различных видов электронного оружия. Судьба ученых, которые занимались этой работой, весьма показательна. Взгляните, взгляните… Это любопытно.

За моей спиной словно распахнули двери гигантского холодильника. Я смотрел на эти листки, кожу опалило холодом, затем холод начал забираться во внутренности.

На листке было напечатано:

1. Профессор Кейт Боуден в 1982 году погиб в автокатастрофе.

2. Джек Вулфенден погиб в результате катастрофы планера в июле 1982 года.

3. Эрнст Броквей покончил жизнь самоубийством в ноябре 1982 года.

4. Стефен Дринкуотер повесился в 1983 году.

5. Полковник Энтони Годли пропал без вести в апреле 1983 года, объявлен умершим.

6. Джордж Фрэнкс покончил жизнь самоубийством в апреле 1984 года, повесился.

7. Стивен Оук в 1985 году покончил жизнь самоубийством, повесился.

8. Джонатан Уош покончил жизнь самоубийством, бросившись с высотного дома в ноябре 1985 года.

9. Доктор Джон Бриттан в 1986 году покончил жизнь самоубийством, отравился.

10. Аршад Шариф в октябре 1986 года покончил жизнь самоубийством. Сидя в машине, привязал конец веревки к дереву, накинул на шею петлю и резко рванул автомобиль с места. Самоубийство произошло в Бристоле, в ста милях от его дома в Лондоне.

11. Вимал Дазибай покончил жизнь самоубийством, прыгнув в октябре 1986 года с моста в Бристоле, в ста милях от своего дома в Лондоне.

12. Автар Синг-Гида пропал без вести в январе 1987 года, объявлен умершим.

13. Питер Пиппел покончил жизнь самоубийством, задавлен в гараже машиной в феврале 1987 года.

14. Давид Сэндс покончил жизнь самоубийством в марте 1987 года, направив машину на большой скорости в здание кафе.

15. Марк Визнер – самоубийство в результате удушения в апреле 1987 года.

16. Стюарт Гудинг убит на Кипре 10 апреля 1987 года.

17. Дэвид Гринхалг упал с моста 10 апреля 1987 года.

18. Шани Уоррен покончил жизнь самоубийством в апреле 1987 года, утопился.

19. Майкл Бейкер погиб в автокатастрофе в мае 1987 года.

20. Трепор Найт покончил жизнь самоубийством в мае 1988 года.

21. Алистер Бекем покончил жизнь самоубийством с помощью электрического тока в августе 1988 года.

22. Бригадир Питер Ферри покончил жизнь самоубийством с помощью электрического тока в августе 1988 года.

Сказбуш сказал негромко:

– Академики, профессора, умнейшие специалисты по космическому оружию… Так и осталась Европа без космических форпостов. Жалко, правда?

– Жалко, – ответил я растерянно. – Но кто их… Они или мы?

Сказбуш промолчал.

ГЛАВА 20

Жуковский встретил меня у лифта. Сколько я его помнил, он всегда был предупредительно вежливым, даже чересчур предупредительным. Если его студент, к примеру, в разговоре с ним ронял карандаш или ручку, Жуковский первым успевал нагнуться, поднять и подать студенту, нисколько не заботясь, что умаляет свой авторитет. Эдакая инстинктивная готовность прийти на помощь, даже если спасаемый может спастись сам с куда меньшими усилиями.

– Дмитрий Аполлонович, – сказал я, – у меня к вам несколько необычное дело.

– Хотите подать в суд? – спросил он, так как я замолчал. – Да, для вас это в самом деле необычное… При вашем-то характере!

Я отмахнулся:

– Да нет, не совсем то.

– Не суд?

– Суд, суд…

– Но вы сказали…

– Я хочу, – сказал я, – чтобы в суд подали вы. От своего имени. Мне неловко, я теперь в правительстве… или почти в нем. Не торопитесь возражать, вы же юрист!.. Это будет в самом деле несколько необычный процесс. Нужен юрист экстра-класса. А мы вам обеспечим самую действенную поддержку. За процессом будут следить все газеты, телевидение, в Интернете создадим специальный сайт…

Он слушал внимательно, лицо неподвижное, как у хорошего игрока в покер. Веки приспущены, чтобы я ничего не прочел по выражению глаз.

– Выкладывайте, – сказал он медленно. – Я слышал, вы сейчас на высокой службе…

– Собачки служат, – ответил я сварливо, – я там занимаюсь тем же, чем и занимался.

– Я имел в виду адрес, откуда может исходить поддержка. Так в чем заключается иск?

Я перевел дыхание, сказал как можно спокойнее:

– Я покупаю игры американских фирм, где американский спецназ уничтожает русских, как саранчу. Массово! Где элитные войска США высаживаются в России, наводят свой «новый» порядок. Кто-то скажет, что я повторяюсь, но это я говорил им, вы же вообще телевизор не включаете, а компа у вас вовсе нет… Я смотрю по телевидению сериалы, где американские спецслужбы, уже не скрываясь, действуют на территории России, кого-то убивают, кого-то выкрадывают… Я читаю книги, где русские не просто выставлены подонками, но опять же – те же американские коммандос высаживаются в Москве, Челябинске, стреляют русских, что-то захватывают, что-то увозят… Конечно, они везде помогают «хорошим» русским против «плохих» русских, но вы-то помните, что мы вводили войска в Чехословакию, чтобы помочь хорошим чехам против плохих… даже если хорошим был один-единственный Густав Гусак, а плохими – вся страна с правительством и тогдашним Политбюро в придачу! То же самое было в Венгрии, Афганистане…

Он слушал внимательно. Не вскинулся, не запротестовал сразу, хотя его спокойное слушание на самом деле ничего не значило.

Веки наконец чуть приподнялись, на меня взглянули острые глаза.

– Вы отдаете себе отчет, что такой судебный процесс обречен на провал?

– Почему?

– В Империи никогда не сдадут своих… так по-крупному. Это значило бы – отказаться от всей их экспансии. Ну не от всей, но от львиной доли. У меня попросту даже не примут иска… Хотя, конечно, можно найти пути, чтобы приняли. Но кому предъявлять иск? Фирме, что выпустила компьютерную игру, киностудии, что запустила очередную мыльную оперу про неуловимый спецназ, или же…

Я кивнул:

– Вы правы, лучше бы это «или же». Чем выше пойдет иск, тем лучше. В идеале хорошо бы обвинить юсовского президента, конгресс или сенат. Тем самым поставить под удар всю внешнюю политику Империи. Главное здесь даже не выигрыш!.. Может быть, даже лучше, если его не будет. Обиженным сочувствуют. Зато привлечем внимание мировой общественности… заодно и наша прислушается. Если будет квалифицированное обвинение, то многие задумаются: а в самом деле, мол, наших мочат почем зря! Как это я не заметил? Это ж оскорбление!!! Пойду в ответ мочить американцев!

Он молчал, лицо все такое же каменное, руки скрестил, ни один палец не дрогнет, не шелохнется. Медитирует, сказал бы кто-то, но я-то знал, какая бешеная работа идет в его мозгу. Среди юристов идет негласный подсчет выигранных и проигранных дел, Жуковский стоит очень высоко по рейтингу, у него проигранных практически нет, разве что кто-то сверху вмешался и прикрыл дело, но все юристы о таких вещах знают, дела с таким исходом сообща относят в особую группу «серых». Но вот сейчас я предлагаю взяться за заведомо безнадежное дело…

– Хотите сказать, – проговорил он медленно, – что с хорошего коня не стыдно и упасть?

Я вздохнул с облегчением:

– Именно. Ведь некоторые провалы значат больше, чем мелкие успехи. Икар погиб, но сколько наделал шуму! Поэты говорят как о подвиге, хотя на самом деле это был просто дурак, который вместо того, чтобы пролететь на нужной высоте по направлению к материку, сдуру поднялся к Солнцу, нарушив все полетные инструкции отца…

Он сказал все так же размеренно:

– Что ж, проигрывать так проигрывать… Но лучше проиграть в федеральном суде, чем в местном, когда иск против мелкой фирмы, верно?.. Хорошо бы еще как-то зацепиться за международные суды… Главное, чтобы приняли иск. А там начать кампанию в прессе. Сперва у нас, да и там массмедиа начнут сообщать об этом деле, никуда не денутся… Вы по-прежнему пьете пиво?

Я взглянул на часы, поднялся:

– Увы, я в самом деле на службе. Это я так, за счет рабочего времени проворачиваю собственные делишки…

Он усмехнулся:

– Бросьте, у вас никогда не было собственных. Я не знаю другого такого человека, что был бы вот так отдан идеям… скажем, платоновского мира. Так что вы и сейчас на слу… простите, на работе!

Я дал проводить себя до лифта. Глаза его оставались благодушными, веселыми, обманчиво добренькими. Но я помню его бульдожью хватку по старым процессам.

Володя, казалось, подремывал за рулем, на коленях газета, голова склонилась на грудь. Однако я знал, что он ухитряется, как Аргус, видеть спереди, сзади и с боков, а под газетой может оказаться автомат. И сейчас он видит, как я спускаюсь, как иду через двор, расшвыривая желтые листья…

Ну не могу не пошуршать ими, очень вкусно шелестят, что-то в этом есть древнее, упрятанное глубоко в кровь…

Я вздрогнул от призывного гудка. Элегантный серебристый опель снизил скорость и прижался к обочине. В окошко выглянуло смеющееся лицо молодой женщины. О, я узнал эти лучистые глаза!

Володя вскинул голову, вид у него стал еще настороженнее, тело напряглось для броска. Руки оставались под газетой, но мышцы плеч заметно напряглись. Я успокаивающе вскинул руку, прошел мимо к опелю. Тот подрулил к самой кромке тротуара.

По ту сторону стекла мелькнула белая рука. Дверца распахнулась. Я пригнулся, заглянул. Стелла смотрела с веселым вызовом:

– Смотрю, кто это такой важный выходит?.. То на небо взглянет, то на полметра в землю. Почвенник, наверное. Скоро попрут из политики?

– За что? – поинтересовался я.

Как политик, я уже научился избегать прямых ответов, встречал вопросы контрвопросами. Стелла удивилась:

– Как – за что? Политик обязан смотреть по сторонам. И все время улыбаться, демонстрировать благополучие курса своего правительства.

– В любом стаде есть паршивая овца, – сообщил я.

В ее взгляде прочел, что весь кабинет Кречета – паршивейшее из стад, но вместо этого она сладенько улыбнулась и почти пропела:

– Я могла бы довезти до центра… если бы вас не страшило похищение…

Конечно, она не случайно проезжала мимо, я в такие случайности не верю, к тому же избыток половых гормонов не туманит мой мозг, однако какой мужчина стерпит ядовитый намек в трусости?

Моя грудь выпятилась, как у голландского петуха, я махнул Володе: мол, следуй сзади, сам влез на сиденье рядом. В машине было свежо, пахло легкими духами. На ниточке болтался поглотитель паров бензина, но, по-моему, он тоже заряжен добротными французскими духами.

– Пристегнитесь, – предупредила она.

– Будет гонка?

– Нет, но когда рядом такой ценный представитель человечества…

– Спасибо.

– …да и менты следят, чтобы ремни безопасности были на месте.

– Фи, а еще боярыня!

– Княгиня, – поправила она сердито, – если уж вас так достает мой титул.

– Простите великодушно, – сказал я с глубочайшим раскаянием, – чёй-то эта боярыня перед глазами скачет… Ага, на санках ее Суриков вез! Помню, что боярыня, точно. В кокошнике! Стелла, а почему вы без кокошника?

Она вела машину ровно, по-женски аккуратно, по-женски виртуозно, ибо мужчины по-прежнему к женщинам за рулем ревнуют, не прощая им ни малейшего промаха. Я поглядывал на ее безупречный профиль, аристократически вздернутые скулы, красиво вылепленные ноздри. Глаза ее смотрели на дорогу, длинные загнутые ресницы бросали на бледные щеки густую загадочную тень.

– Кокошник княгини не носили, – отрезала она.

– Как же так? – изумился я. – Помню, у Даля…

– Он изучал крестьянок, – пояснила она высокомерно. – Простолюдинок!.. Вы ощущаете разницу?

У меня на языке вертелся ответ, что в той ситуации, в какую я ее поставил… назовем это ситуацией, она мало чем отличалась от крестьянки, но смолчал, нехорошо напоминать о поражении.

Нет, все-таки хорошо быть Никольским. Не ищу приключений, сами находят. Правда, можно было не соваться в эту ловушечку… такие лакомые кусочки сыра только в опасных мышеловках, но не политик я, не политик!

– Вы так далеко от своего района, – заметила она ядовито, – и кремлевских башен что-то не вижу… По бабам шастаете, господин футуролог?

Я сказал напыщенно:

– Военные тайны хотите выведать? Так я вам и скажу, что в нашем полку шесть танков и восемь пулеметов!.. Я был у… был… а вы что, ревнуете?

Ее щеки от злости побледнели.

– С чего бы?

– Да так, – сказал я мечтательно, – хорошее время было… Даже прекрасное. Как вспомню…

Теперь ее нежные щеки порозовели, зато полные губы стиснулись в тонкую линию. Мне даже показалось, что машина задергалась, будто вместе с хозяйкой переживала за то хорошее и даже прекрасное время. Впрочем, почему-то бывает так, что одному кажется хорошим, даже прекрасным, а другому – не очень… даже очень не очень…

Я посматривал на нее искоса. Нежный, как солнце на восходе, алый румянец наливается цветом. Похоже, тоже вспоминает тот злосчастный день, когда первый раз поймала меня в ловушку. Вспоминает во всех подробностях, хотя явно все это время старалась вычеркнуть из памяти.

В зеркальце я видел неотступно следующую за нами машину. Иногда удавалось рассмотреть глаза Володи. Он смотрел словно через перекрестье прицела. На его честном квадратном лице я читал сильнейшее неодобрение. Не дело любителям лезть в игры профессионалов. Правда, с женщинами мы все считаем себя крутыми профи.

– Я могу вас подбросить до кремлевских ворот, – предложила Стелла. – Мне по дороге.

– Отлично, – одобрил я. Посмотрел на часы. – О, черт!.. Уже обед. Этот чертов Коган, наверное, сожрал все бутерброды… Куда в него столько влезает? Правда, вся наша финансовая система такая же… Стелла, забросьте меня во-о-он туда на уголок, в кафе. Все равно в кабинете сейчас пусто.

Она поморщилась, совершенно натурально:

– Что за дикость?

– А что?

– Человеку вашего положения… да просто нормальному… разве можно в кафе? Они ж все на маргарине! С нарушением экологии. Не-е-ет, этого я просто не могу вынести…

Машина прошла мимо кафе на такой скорости, что из патрульной машины ГАИ высунулся инспектор и вскинул палочку, но тут же возле него притормозил Володя, что-то сказал, и постовой нехотя втянулся под скорлупу, словно голова печальной черепахи.

Стелла явно все замечала, на губах играла полупрезрительная улыбка: вот они, привилегии, мерзавец уже начинает чувствовать себя лучше других, ему все позволено…

Спохватившись, она затормозила возле ресторана так резко, что на тротуаре отпрыгнули.

– Сейчас припаркуюсь, – предупредила она.

– Не влезешь, – предположил я.

– Мы с моей серебряночкой худенькие…

Вдвинулась она виртуозно, но нам обоим пришлось вылезать через левую дверь, справа навороченный додж стоит на расстоянии большого пальца младенца. Похоже, моя княгиня с отличием закончила и курсы экстремального вождения.

В ресторан мы влетели, как два смерча. Стелла с ходу помахала рукой метрдотелю. Я плюхнулся за ближайший стол, не дожидаясь, пока Стелла грациозно опустится, а метрдотелю объявил:

– У меня обеденный перерыв всего сорок минут. Из него половину у меня уже сперли. Если есть что готовое… сожру. Нет – уйду жрать пирожки на улице.

Метрдотель не дрогнул лицом, новорусскость приучила ко всяким неожиданностям, от самой малой из которых английский дворецкий упал бы в обморок.

– Есть, – сказал он оценивающе.

Правая рука его поднялась кверху, он выставил ладонь, словно командир десанта, привлекая внимание, поднял два пальца, большим и указательным сделал кольцо, и тут же в нашу сторону поспешил официант. На подносе была широкая тарелка с тонкими ломтиками ветчины, буженины и всего того, что именуется холодным мясным салатом. Все это было на огромных листах зелени.

Я взглянул на часы:

– Ого, да тут круче, чем в кафешке. Быстро. Молодцы!

Стелла сидела напротив. Локти уперла в стол, подбородок на кулачки, потом вспомнила, что гораздо ярче смотрится, когда свободно откинется на спинку кресла, так ее высокая грудь оттопыривается вообще вызывающе, тонкая талия, как у осы…

Я жрал в три горла, а она красиво изогнула бровь, глаза насмешливо наблюдали, как я грубо разрываю мясо руками. По этикету полагалось бы ножом и вилкой, вот их целый набор, да еще и оттопыривать мизинец… Плевать, я не придурок, которого разбуди ночью и спроси, какое вино к рыбе, какое к мясу, – выпалит без запинки, но путает Гегеля с Гоголем, а теократизм с эмпириокритицизмом.

Метрдотель подошел неслышно, спросил почтительно:

– Рыбу подавать?

Стелла открыла рот, но я отмахнулся:

– На фиг рыбу. Тащи мяса. Горячего, жареного!

Он спросил заговорщицки:

– С кровью?

– Нет, – ответил я. – Хорошо прожаренное.

Стелла молчала, в глазах было непонимание и смятение. Даже те, которые пальцы веером… ну, депутаты, уже знают, что сейчас надо рыбу, а когда заказывают мясо, то обязательно – с кровью, но… с другой стороны, если такой вот… футуролог заказывает мясо, то это что-то знаковое, в этом какой-то смысл. Может быть, высокое и тайное знание древних или же подсказка подсознания через внесознание, минуя простое знание… в том числе и обрядовое знание этикета…

А я жрал в три горла, ибо после трех чашек кофе и простенького непатриотичного биг-мака в желудок ничего не падало, а теперь он прыгал в моем брюхе, на лету, как пес, хватал полупережеванные куски.

– Мясо, – произнесла она с сомнением. – Это нездорово… Я имею в виду, нездоровый образ жизни. Мыслители, как я слышала, предпочитают вегетарианство. Чтобы мысли текли ровно, чисто, незамутненно…

– Это те, – сообщил я, – кто выйогивается… Есть такое направление – йогизм. А я создал собственную философскую систему.

– Ого!

– Абсолютно верно.

– Что же это?

– Яректизм, – ответил я важно.

Она вскинула брови. Я ожидал, что она понимающе кивнет, любая женщина поступила бы так… даже большинство мужчин, но Стелла поинтересовалась:

– Яректизм?.. Это что же?

Ее прекрасные глаза смотрели с ленивым любопытством. Тонкие пальцы поднесли к полным губам крупную виноградину, такую же налитую сладким соком, поспевшую. Что ж, красивым женщинам можно чего-то не знать, еще как можно…

– Философское понятие, – объяснил я. – Обосновывающее правильность утверждения. Могу похвастаться, хотя это и не совсем скромно, что этот термин в мировую практику ввел именно я, ваш… не могу сказать «покорный» и тем более «слуга», но мне нравится слово «ваш». Что-то в нем есть эдакое обещающее…

Она прервала с некоторым удивлением:

– Я была уверена, что новых слов уже не придумывают! По крайней мере, в философии. Там уже все придумано и перепридумано с их коммунизмами, фашизмами, идеализмами… Что означает ваш яректизм?

– Я рек, – объяснил я с некоторым снисхождением к ее тупости. – Что означает – я сказал. То есть утверждение, которое я произнес, не требует дополнительных доказательств и прочих базисных подпорок. Почему? Да просто достаточно и того, что его произнес я, Никольский!

Она смотрела пристально, не понимая, где грань между моим нахальством и манией величия. Я напыжился и неспешно тянул пиво. Вообще-то философы вроде бы должны предпочитать коньяк, так почему-то думает простой народ, но ведь все величайшие философы: Кант, Юм, Фихте, Гегель, Маркс, Мабли… все не мыслили жизни без пива. Даже современные – Кьеркегор, Камю и Ясперс – употребляли только пиво, хотя жили в коньячной Франции.

– Да, – произнесла она ледяным тоном, – от скромности ты не умрешь.

Это уже было что-то: «ты» вместо «вы».

– О да, – согласился я. – У меня есть более богатый набор, от чего умереть!

Она поинтересовалась:

– Ты под какой звездой родился?

– Под счастливой, – сообщил я.

– Да не то, – поморщилась она. – В каком созвездии?

– В шестьдесят первой Лебедя, – ответил я беспечно. – Если не ошибаюсь. Вроде бы астрономы вдвинули Солнце в это созвездие. А может быть, оно и без астрономов там уже было…

– Не то, – сказала она снова с ноткой превосходства. – Под знаком Овна? Или Рака?

Я посмотрел на нее оценивающе. Помню, она была хороша в позе этого астрономического знака, но и сейчас хороша, с этими внезапными переходами от абсолютной уверенности аристократки, да еще красивой аристократки, к сомнениям в своей правоте неглупой вообще-то, несмотря на ослепительную красоту, женщины.

Ее глаза несколько мгновений выдерживали мой взгляд. Щеки окрасились нежнейшим румянцем. Ей это очень шло. Что-то в этом аристократизме есть, есть. Моя Хрюка тоже плод многолетнего скрещивания пород, а потом, когда вывели этих замечательных хрюк, ее всюду поддерживают в чистоте, не позволяя примешаться «нечистой» породе двортерьеров…