Текст книги "Мегамир"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Часть II
РАЗВЕДКА БОЕМ

ГЛАВА 1

Евлампий Енисеев сидел на складном стульчике перед кустом чертополоха, когда сбоку упала густая черная тень. Он вздрогнул, вздернул голову. К нему неспешно приближался Климаксов, директор института. Как всегда, подтянутый, моложавый, элегантный, с профессионально-приветливой улыбкой. Даже безупречные керамические зубы сверкают доброжелательно, и лишь только глазами директор института самую малость выказывал сдержанное неодобрение. Евлампий Енисеев, доктор наук, часами сидит перед развесистым кустом бурьяна, рассматривая каждый листик в лупу, словно в институте нет ультрасовременной аппаратуры, которая влетела ох в какую копеечку!

– Евлампий Владимирович, – заговорил Климаксов выверенным голосом руководителя, – только что звонили из Звездного. Просили до четырех не уходить.

Енисеев непроизвольно бросил взгляд на часы. До четырех можно успеть до Урала и обратно. Кто-то несется во весь опор на чумацких волах? Конечно, ретро уже не в моде, но неужели до такой степени…

Климаксов снова охотно посверкал ослепительными зубами:

– Похоже, там еще не решили. Ждут чье-то веское слово. А потом уже к вам кто-то приедет… Или не приедет.

Тренированное лицо директора излучало нейтральную доброжелательность. За все годы он так и не определил собственного отношения к Енисееву. В его институте, где двадцать лет назад ученые старались походить на капитанов футбольных команд, боксеров, свободных художников, а ныне рядятся под жизнерадостных манекенов с обложек журналов мод, эта белая ворона Енисеев остается единственным, кто при выборе одежды интересуется только размером, не знает модных поэтов, забывает анекдоты, не бегает трусцой, в экстрасенсах не сечет, на премьеры не рвется, зато весомых научных работ ухитрился выдать вагон и маленькую тележку. Климаксов не считал себя дураком, да и не был им, но уже начал присматриваться: вдруг время перемен? Все труднее играть передового ученого, каким желают видеть тебя общественность и вышестоящие товарищи. Ведь не слабее Енисеева, мог бы замахнуться и на большее…

– Евлампий Владимирович, – закончил Климаксов доброжелательным тоном, – вы представляете, так сказать, в определенных сферах… Здесь хоть на ушах, как говорит нынешняя молодежь, или хоть на бровях…

– На бровях – это по другому поводу, – сердито сказал Енисеев.

– Да? – приятно удивился Климаксов, его красивые брови поднялись. – Ну-ну, вам виднее. Я хочу попросить только, чтобы на людях вы держали марку. Высокую марку нашего передового института!

– Приятного во всех отношениях, – пробормотал Енисеев.

– Вот-вот, – сказал Климаксов довольно, – передового во всех отношениях! Комильфо, дорогой мой доктор наук. Комильфо!

Он удалился красивой спортивной походкой. Очень– очень современный ученый, умеющий работать с компьютерами, общаться с дипломатами, давать интервью прессе.

С ним ушла черная тень, непривычно огромная и темная для такого улыбающегося человека. Сверчки снова затирлинькали, сперва нерешительно, с оглядкой, и, не получив по башке, радостно заверещали, наверстывая минуты-годы жизни насекомых.

Заросли чертополоха двоились и троились в глазах Енисеева, накладывая на каждое изображение по два призрачных, сотканных из лунного света, хотя был жаркий день июля. Сердце тукало часто-часто, уговаривая поверить, что друзья – Дмитрий и Саша – наконец-то вспомнили о нем. Приедет скорее всего Алексеевский. Он легче на подъем, проще, бесцеремоннее. Вернее, умеет быть проще и бесцеремоннее, облегчая жизнь себе и другим.

Лупа нависала над широким листом огромной каплей. С краю под нее стремительно врывалось очередное чудовище, быстро проносилось через центр, только в самой серединке лупы обретая не растянутые вдоль и поперек размеры. Хотя лупа едва ползла, прожилки листа бежали, как шпалы под скоростным поездом. Мелькнули и пропали за кадром два красных холма, похожие на колпаки противоатомных убежищ. К ним уже неслись боевые шестиножники марсианских машин. Сейчас муравьи попрут божьих коровок от беззащитных тлей…

«Здесь хоть на ушах…» Климаксов признает только голое экспериментирование, которое именует точной наукой. Он начинал еще в эпоху, когда в НИИ поступили первые компьютеры. Тогда в биологии, чтобы доказать, что они тоже ученые, а не шарлатаны-экстрасенсы, вынужденно пихали математику в любую щель, а от нападок прикрывались дипломами программистов. Попробуй доказать, что наблюдения – стадия еще более высокая! Наука начиналась с наблюдения, потом перешла к экспериментированию – весь первоклассный двадцатый век ушел на экспериментирование. Эксперимент вырывал некий ответ, на нем строилась наука, но всем ли силой вырванным ответам можно верить? Даже природа может солгать, если ей приставить нож к горлу.

Тучи над ним сгущались, а Енисеев не чувствовал себя гордым дубом, чтобы подвижнически выстаивать под ударами молний, терпеть стада свиней, которые пытаются содрать кору, рвут корни в поисках желудей… И все-таки половину лета он просидел на раскладном стульчике перед чертополохом, вместо того чтобы, как нормальный ученый, выпрашивать больше часов работы с мощными компами, чертить графики, писать заявки на оборудование, требовать средства, людей.

Правда, когда он вернулся из Малого Мира, никто уже не посмеивался над его чудаковатостью, победителей не судят, но с того времени уже прошло два долгих года. Это два столетия в нашем быстро меняющемся мире. Почти как в Малом.

Мощная лампа солнца висела уже над головой. От жары начал плавиться небосвод, тяжелые капли солнечных фотонов больно били по голове, горячими струйками сползали по плечам, спине. В черепе мозгам вроде бы становилось тесно, как забродившему тесту.

Стараясь заставить себя работать, Енисеев начал поголовную перепись. В прошлый раз он насчитал восемьсот девяносто семь постоянных жильцов, из них шестьсот пятьдесят тлей, остальные – трипсы, листоблошки, божьи коровки, клещи, сирфиды, пауки, моллюски… А сколько визитеров? Тех же муравьев? Такое не смодулируешь. В искусственных муравейниках муравьи ведут себя совсем иначе…

Он еще спорил с оппонентами, подбирал убийственные доводы – Енисеев был из тех, у кого остроумие проявляется на лестнице… И вдруг – на чертополох снова упала тень. Точнее, не упала, а обрушилась. Тень была такой густоты и мощи, словно дотянулась с Луны. В ней, как в черной дыре, сразу умолкли кузнечики, погасли божьи коровки, исчезли бабочки.

– Здр-р-равствуй, Висусуалий Владимирович! – прогремело с небес.

Енисеев вскочил, опрокинул стульчик. Перед ним высился Морозов. Вокруг него нарушалась гравитация, изгибалось пространство-время и, как от квазара, струилась странная мощь.

– Здравствуйте, – пролепетал Енисеев. Он запоздало понял, что о приезде Фетисовой или Алексеевского не стали бы предупреждать самого директора института.

Морозов раздвинул каменные губы, на миг вспыхнул протуберанец улыбки:

– Не ждали? А я просил задержать вас до конца дня. Рассеянный народ ученые!

– Нет-нет, – ответил Енисеев торопливо, – меня предупреждали. Это я сам… Пойдемте ко мне?

Морозов шагал рядом, искоса рассматривая Енисеева. Енисеев тоже украдкой посматривал на шагающий монумент, стесняясь разглядывать слишком пристально. Неловко разглядывать в упор горбунов, инвалидов, и хотя Морозов вроде бы не горбун, не инвалид, но его переразвитая мускулатура, слабо замаскированная валиками жира, злорадно кричит, что ее хозяин когда-то больше работал бицепсами, чем извилинами, а это, по глубокому убеждению Енисеева, и было наибольшим уродством.

– Вы не изменились, – решил Морозов наконец. – Сколько пробежало? Полтора года? А как вечность… Нет, два года. Помню, вы требовали немедленно повторной экспедиции к этим… черным лазиусам.

– Было такое, – ответил Енисеев неохотно. – У вас хорошая память даже на мелочи.

– Ну, это не мелочи… Что удивительно, двух лучших испытателей перевербовали! Едва отбился от Фетисовой и Алексеевского. Не обижайтесь, что отказали. У нас жесткая программа, свое бы успеть.

У корпуса, где у Енисеева была комнатка, Морозов отмахнулся. У подъезда их ждала длинная легковая машина. Дорогая, блестящая, она выглядела взбунтовавшимся компьютером: из распахнутой дверцы свисали безжизненно человеческие ноги. Одна штанина задралась, по голой ноге ползла крупная муха.

– Подъем, Володя, – негромко велел Морозов.

Водитель вскочил, одурело помотал растрепанной и багровой, словно ее запекали в духовке, головой. По красному лицу бежали мутные струйки пота. Сонно улыбаясь, он быстро обогнул машину, распахнул дверцу:

– Прошу вас, Аверьян Аверьянович!

Морозов приглашающе повел ладонью:

– Евлампиандрий Владимирович?.. Прокатимся, поговорим.

Сиденье дружески приняло Енисеева в объятия. Не машина, а сплошной деловой комфорт без крупицы развратной роскоши. Бесшумно тронулась с места, словно электромобиль, но скорость набирала, как ракета. Дорожные столбы почти сразу же слились в серую полосу.

– Вы были, – сказал вдруг Морозов, – руководителем первого длительного выхода в Малый Мир.

– Я не был руководителем.

– Ну-ну, вы забыли. Испытатели называют руководителем вас. И по назначенному сверху, то есть моему назначению, и по авторитету, что ценнее, как вы понимаете. Я тогда здорово рисковал, Евхламудий Владимирович! Вы хоть понимаете?

– Понимаю, – тоскливо ответил Енисеев. – Я тоже живу на этом свете.

– Вам повезло, все прошло удачно. Мне не только не снесли голову за самовольные действия, а даже милостиво изволили похлопать по плечу.

– Только-то? – удивился Енисеев.

– Ну премии не главное ведь?

– Не главное. Но только не все прошло удачно. Фетисова была серьезно ранена.

– Разве серьезно? А вот затем в самом деле все стало очень серьезным.

Дальше Морозов не проронил ни слова. У массивного здания из серых гранитных глыб они оставили машину, поднялись на второй этаж. Оглянувшись от дверей на машину, Енисеев увидел торчащие ноги водителя.

В кабинете Морозов кивнул Енисееву на кресло, продолжил, словно разговор не прерывался:

– Очень серьезно. Погибло несколько человек. Сейчас в Малом Мире уже действует постоянная станция. Персонал – двенадцать человек. Осталось двенадцать. Включая Фетисову и Алексеевского, которые не являются специалистами. Они сейчас не то охранники, не то ковбои, не то эти… которые таскают корм в муравейник.

– Фуражиры, – подсказал Енисеев.

– Вот-вот, фуражиры. И вообще единственные подсобники.

Лицо Морозова стало темным, морщины на лбу стали резче. Енисеев сказал осторожненько, стараясь как-то приглушить боль Морозова:

– Я слышал, что в любом новом деле существует процент допустимости несчастных случаев… Когда испытывали «шаттлы», вроде бы отпустили на программу до двадцати катастроф.

Морозов бросил глазами молнию:

– Не слышал. В нашей передовой стране таких циничных расчетов быть не может. Человек – звучит гордо, человек – высшая ценность, человек… Ну да ладно! Беда в том, что несчастных случаев на станции становится не меньше, а больше. А ведь живут под бронированным колпаком, где все необходимое. Включая любое оружие! Почти любое. Тогда не было, а теперь есть. Но вот что странно: вы втроем прошли голыми и босыми через ад, побывали в муравейнике и вернулись невредимыми…

– Да где же невредимыми?

– Не спорьте. Вы не видели, что было потом! Потом начались потери. Люди гибнут, Евджиний Владимирович.

Он тяжело дышал, огромные ладони сжались в кулаки. Енисеев поерзал, горячо сочувствуя, осторожно поинтересовался:

– А что… намерены сейчас?

Морозов разжал кулаки, положил ладони на стол. Его запавшие глаза остановились на лице мирмеколога.

– Евмономахий Владимирович, мы снова к вам. Не скрою, повоевать пришлось. Призвать со стороны – признаться в поражении. Но ваш тогдашний успех перевесил. Хотя, опять же не скрою, на другую чашу весов камней навалили немало. А вместе с камнями – звания, титулы, награды, авторитеты. Много говорилось о промискуитете… то бишь приоритете нашего института, как будто не в одной стране живем, а гражданские – не совсем люди…

Он замолчал, но глаз с его лица не сводил. Енисеев проговорил, едва ворочая пересохшими от волнения губами:

– Знаете же, я заранее… На мирмекологии помешан. Даже во сне постоянно брожу по тропам Малого Мира. Но у вас еще что-то в рукаве?

Морозов кивнул. На этот раз отвел глаза, голос упал до хрипоты:

– Есть. У вас, между прочим, шестое чувство, как у муравьев…

– У муравьев нет шестого чувства, – поправил Енисеев педантично.

– Да? А я где-то читал… Евиконий Владимирович, на этот раз лихим кавалерийским наскоком не сдюжить. Там большой коллектив, за сутки сам бог не управится.

Теперь уже Енисеев не отрывал глаз от лица Морозова. Тот, напротив, отводил глаза.

– Ваши сотрудники, – спросил Енисеев напряженно, – там живут постоянно? Как я понимаю, в Малом Мире нельзя есть…

– Они прошли полную подготовку. Месяц на операцию, выкарабкивание… Да, в Малом Мире нельзя долго существовать, просто лишь уменьшившись в размерах, это басни для деток. Наша система легких, почек, сердца… Да что там сердце! Клетки тела без особого вреда можно уменьшить в три-четыре раза, но не в сотни. Конечно, технически осуществимо, но работать… Нет, не смогут. Словом, если в Малый Мир надолго, то лишь за счет выбивания лишних клеток.

– Лишних?

– Вы тоже считаете, что лишних у нас нет? Я, на свою беду, тоже. И вот в утешение придумана теория, что мы напичканы бездействующими клетками. Якобы достались еще от обезьян, ящеров, даже рыб. Если от них избавиться, у нас останется вообще с гулькин нос.

Енисеев молчал, замороженный страхом. Глаза Морозова стали грустными, даже печальными. Енисеев не мог себе представить, чтобы железный Морозов мог выглядеть таким печальным.

– Да, – сказал он осторожно, – я тоже читывал о несметных возможностях человеческого организма. Ну, никто из ученых такое не говорил, это газетчикам дай хлесткое сравнение!..

– Как будто хватает, – ответил Морозов неохотно. – Коллектив работает.

– И вы ничего за людьми там не замечали?

Морозов сказал раздраженно:

– Они прошли все тесты! И не по одному разу. Конечно, у нас там нет академиков, но все же средний ай-кью наших людей повыше среднего инженера! Намного, кстати.

Енисеев сглотнул комок в горле, сказал осипшим голосом:

– Я не страдаю, что мускулы у меня не такие шикарные, как у Алексеевского. У муравьев еще меньше. Но за мозги, простите, тревожусь…

Морозов ответил тяжело, словно из последних сил тащил на гору камень Сизифа.

– Предполагают, что человек использует лишь часть своего интеллекта.

– Слышал, – кивнул Енисеев, – но вот какую? Оценки расходятся.

– Евстигнеий Владимирович, все, что могу сказать в свою защиту и защиту проекта, – там уже полтора года живут люди. Прекрасные специалисты! Делают потрясающие открытия, работают сутками, вот-вот загребут Нобелевские премии. Эти подвижники не стали безмозглыми насекомыми. Теперь у нас постоянная связь, наблюдаем.

Енисеев отвел глаза, не мог он слышать умоляющие нотки в голосе этого сильного человека.

– Там прекрасные, – продолжал Морозов настойчиво, – только не очень умелые в житейском смысле люди! Они и здесь такие, увы, первыми попадают под троллейбусы, а уж там…

Он замолчал, только его лицо продолжало говорить. Енисеев не выдержал:

– Я готов, готов. Совсем готов! Когда смогу вернуться? Сколько времени продлится командировка на этот раз?

Морозов долго молчал. Так долго, что Енисееву впервые стало страшно. Лицо Морозова сделалось землистым, а глухой голос донесся словно из другого измерения:

– Евпудрий Владимирович… методика возвращения только отрабатывается. Ломать, как говорили предки, не строить… Вышибать лишние клетки научились быстро, а вот возвращать… Пока что это дорога в один конец.

Енисеев спросил почти шепотом:

– Люди согласились?

– Евгусий Владимирович, не только у вас бзик. Есть чокнутые на металлургии, на энергетике, акустике, электронике… А в Малом Мире им есть где развернуться. Вы подумайте! Не спешите, но… и не затягивайте.

ГЛАВА 2

Енисеев заглянул через открытую дверь на кафедру. Рабочий день уже кончился, в пустой лаборатории сосредоточенно сопел Рузский. Он склеивал рассыпавшегося майского жука. Обычно экспонаты готовили студенты или даже старшеклассники, тем самым изучая насекомых, но если заурядного жука взялся восстанавливать аспирант, это неспроста…

Особенным виртуозом слыл профессор Кузнецов. Он ухитрялся сворачивать крылья бабочек и укладывать под надкрылья жуков. Принимая зачеты, он предлагал определить вид и семейство, зевал, скучал, нетерпеливо спрашивал: «Как, вы еще не готовы?» – а несчастный студент, судорожно перебирая шпаргалки, дергался, взмокал, не в состоянии понять, где же ошибся, почему признаки не совпадают. Правда, Кузнецов сам однажды долго ломал голову, когда молодой, но очень серьезный доктор наук Жанна Резникова прислала ему пойманную в Киргизии самку формика руфа с филигранно подклеенными мощными яйцекладами формика поликтена.

– Кузнецов ушел? – спросил Енисеев в щель.

Рузский вздрогнул. Затем его бородатое лицо расплылось в широчайшей улыбке. Енисеев одобрял трюки с подменами. Настоящий биолог с пеленок должен чувствовать, что у жука не могут отрасти булавовидные усики бабочки или прыгательные ноги зеленого кузнечика!

– Кузнецов уходит с работы с немецкой точностью, – ответил Рузский почтительно. – Остальное время он самый что ни есть русский боярин.

Енисеев кивнул, закрыл дверь. Его старый учитель профессор Кузнецов любил по-боярски поспать, на кафедру являлся поздно. Там он сперва плотно обедал, рассказывал массу анекдотов, одновременно сыпал идеями, часто придуманными от хорошего настроения, но часто и очень обещающими. Еще он любил перекинуться в картишки, делал ставки на ипподроме и нигде не проигрывал. С ним бы посоветоваться! Не шутка – в один конец! – но придется решать самому. Самому же себе Енисеев, как всякий интеллигент, верил меньше, чем другому человеку.

В Малом Мире на станции двенадцать человек. Достаточно, но сие еще ни о чем не говорит. Разные причины могли загнать их туда. На Северный полюс стремились тоже не за уютом. На станции могли оказаться честолюбцы, мизантропы, фанатики всех мастей… Правда, двенадцать человек – это двенадцать. Уже не одиноко.

Вернувшись домой, остановился на пороге, заново осматривая квартиру. Стандартная комната, стандартная мебель, стандартные книжные полки со стандартным набором книг… Стандартный комп с малым экраном, которые теперь разве что на свалку. Как говорят друзья, ни удавиться, ни зарезаться нечем. Одно отличие от стандарта, да и то во вред репутации, – пять трехлитровых банок и два аквариума с… муравьями. Были бы рыбки, можно было бы женщин приглашать, а так каждая перекашивается в визге: убери, выброси, это же гадость, насекомые! А потом навязывают, а то и сразу приносят сиамских котят, щенков, попугайчиков. Искренне уверены, что прослезится от счастья, а своих мерзких насекомых тут же выбросит.

Женился на последнем курсе, но докторскую защищал уже вольным казаком. Детей не было. Сперва жена берегла фигуру, потом оказались уже на разных льдинах. Университетские девицы умело расставляли сети, но с муравьями он был счастлив всегда, а от общения с женщинами оставался сиропный привкус неискренности. Худшее в том, что сиропом пахло с обеих сторон.

Он подбросил сахару в кормушку, снял трубку телефона:

– Алло?.. Виктор, привет. Да, я… Слушай, мне предлагают длительную командировку… Ну почему обязательно в развивающуюся… В самую что ни есть развитую. Это твое дело, можешь не верить… Да, заедь утром. Могу оставить под ковриком, если не успеешь.

Отбывая в командировки, он отдавал ключи школьному приятелю, тот после очередного развода жил в коммуналке. Виктор исправно кормил муравьев, подливал им воду, по собственной инициативе приносил из общей кухни тараканов, таких жирных и крупных, что едва помещались в спичечных коробках. Енисеев по возвращении находил пустые бутылки, женские шпильки, однажды выудил из-за дивана лифчик, зато муравьи были сыты и веселы и даже от избытка энергии ходили грабить соседей.

Трудно приглашать гостей, когда вот уже несколько лет муравьи по квартире ходят свободно, устраивают сражения, делят территорию, устанавливают иерархию отношений, выясняя, кто из них доминант, кто субдоминант, кто субдоминант второго и третьего порядка, а кто просто дичь…

Еще задолго до первого рейда в Малый Мир, где пропала Саша Фетисова, он, мысленно уменьшившись, бродил подземными переходами в банке, таскал землю, охранял, охотился, бдил, пас тлей, гонял божьих коровок… Это помогло найти Фетисову. А вот сейчас вяло жует бутерброд, прихлебывает остывший чай и смотрит на муравьев, смотрит… Не решается?

В институт Морозов отвез его на другой день рано утром. Трижды проверили и перепроверили документы. Когда поднялись в зал, Енисееву показалось, что они, уже уменьшившись, попали во внутренности компьютера. Везде сверкали панели вычислительных машин, на экранах плясали разноцветные кривые, над головой шелестели воздухоочистители. Пахло электричеством, энергией, сжимаемым пространством.

За два года командный пункт по отправке космических кораблей превратился в пункт отправки суперзвездолетов. Или даже галактолетов. А может быть, отсюда теперь руководят движением звезд. Прежние работники, которых запомнил Енисеев, выглядели перед нынешними, как слесари-монтажники перед академиками. Воздух трещал, раздираемый мощными силовыми полями. Хищно блестел металл, пластик. Даже сотрудники выглядели не то компьютерами, не то пришельцами из мира высоких энергий.

– Растем, – буркнул Морозов неопределенным тоном.

– Как быстро, – прошептал Енисеев.

Морозов быстро взглянул на него, смолчал, но Енисееву почудилось, что от такого невинного замечания замдиректора подобрался, даже живот подтянул, а под слоем служебного жирка напряглись крепкие мускулы.

К ним подошла молодая женщина, ее глаза вопросительно уставились на сердитое лицо Морозова. Он жестом указал на Енисеева. Она взяла Енисеева за руку, он поежился, к ним катили операционный стол на высоких колесиках.

Несколько пар рук помогли взобраться. Потом его везли, опускали, стены то двигались снизу вверх, то быстро скользили по горизонтали. Иногда он видел яркий свет, иногда чувствовал, как его тело пронизывают мощные силовые поля. Наконец сверху пошел вниз потолок, в гигантском параболическом зеркале колыхалось, как во ртутном шаре, его исполинское бледное лицо. Качнулись ущелья морщин, на выбритом поле подбородка он рассмотрел в лунках пни срубленных бритвой волос.

Он с облегчением закрыл глаза под маской наркоза. Только бы не видеть медленно подъезжающий широкий стол с набором хирургических инструментов, где ярче всего блестели острые ножи.

Он сделал глубокий выдох, и сознание покинуло его почти сразу.

Тошнота, головокружение и холод в желудке, словно съел пять порций мороженого, сидя на карусели.

Не открывая глаз, он медленно пустил пальцы по груди, животу. Вздутые бугры идут по всей груди, круто сворачивают к бокам, оттуда снова возвращаются на живот. Самый плотный рубец тянется от правого бока к левому, будто Евлампий Енисеев, доктор наук, совершил харакири, но отечественная наука спасла недоумка. Оглушенная анастезией нервная система приходила в себя с трудом, пугливыми толчками. Пальцы не сгибались. Суставы ныли, словно его только что сняли с дыбы.

Когда второй раз пришел в себя, над ним колыхалось бледное лицо с блестящими глазами. Блеск резанул по глазам, веки опустились сами.

– Евлеший Владимирович! – услышал он резкий голос. – Вы можете видеть! Не бойтесь, перестаньте жмуриться.

Розовый туман, проникающий через веки, сменился ярким светом. Енисеев с трудом свел глаза в фокус. Перед ним стояла огромная раскоряченная морковь, по ней ползали черные жуки. Когда в глазах перестало двоиться, он распознал человека в ярко-красном комбинезоне. Жуки превратились в геометрически правильные черные пятна. Человек походил на помесь мухомора и божьей коровки, только лицо его было бледное, с теми чертами, которые в старину называли интеллигентными. Глаза живо блестели. Комбинезон облегал плотно, голову скрывал капюшон, надвинутый так низко, что Енисеев не видел даже бровей незнакомца.

– Все в порядке, – заверил блестящеглазый. – Я местный врач, Михаил Андреевич Овсяненко, к вашим услугам. Ваш переход прошел вполне благополучно, не волнуйтесь. Вы готовы.

– Готов… – простонал Енисеев. Собственный голос показался ему карканьем простудившейся вороны. – Что вы понимаете под словом «готов»?

Овсяненко ухмыльнулся:

– Готов, это… готов к труду и обороне. К подвигам! Все выше и дальше.

– Я не готов к подвигам… Что у вас за странная такая психотерапия? Не у Малюты Скуратова проходили преддипломную практику?

Овсяненко успокаивающе положил ладонь ему на лоб:

– Ну-ну… Зачем вам старые внутренности? Их было так много. Вы даже не представляете, сколько. Одних только толстых кишок…

– Не надо подробностей, – слабо сказал Енисеев. – Не надо… Я почти готов, как вы говорите. В смысле готов к труду и обороне. Особенно к тому, чтобы встать и уйти.

– Вот видите, как хорошо, – заверил его Овсяненко, в его глазах мелькали странные огоньки. – Лекарства быстро выветриваются, вы в самом деле можете уже подниматься. Только сразу натяните нашу защитную шкуру. Это аналог местного хитина. Кутикула, как называют некоторые. Не совсем верно, так как куликула вроде бы жесткая, а это мягкое… Впрочем, вы, как специалист, подберете название поточнее.

Он с таким видом потряс перед Енисеевым вторым комбинезоном, словно тот должен был прямо со стола прыгнуть в него с ликующим воплем.

Енисеев опустил взгляд на грудь, поспешно поднял глаза. Скопище багровых рубцов, вздутые вены, выжженная кожа на животе, словно там бились лбами танковые армии с применением авиации.

– Рассосется, – пояснил Овсяненко с сочувствием. – Влезайте, влезайте! У меня шрамов больше, хотя вам в это сейчас трудно поверить. Ничего, жив.

Он помог слезть со стола, начал поспешно запихивать Енисеева в комбинезон. Ткань плотно обжимала тело, как противотромбофлебитные чулки. Енисеев с трудом высунул лицо через эластичную дыру, чувствуя себя выглядывающим из продырявленной камеры футбольного мяча.

Комбинезоны, похоже, делали для детсадовцев. Енисеев сейчас не отбился бы и от тли, и Овсяненко без помех расправил на нем комбинезон, натянул резиновые рукава с перчатками.

Потом перед ним поплыло, режущий глаза свет сменился блаженной тьмой. Когда очнулся, на губах был холод и горький привкус. Он сидел на грубо сколоченном стуле. Блестящие глаза Овсяненко смотрели из клубящегося тумана.

– Пройдет, – донесся из тумана успокаивающий голос. – Все такое прошли! Первым было куда хуже. Я знаю, первым из постоянных был я… Пришлось самому себе делать некоторые корректирующие операции.

Енисеев содрогнулся. Среди хирургов пошла мода удалять себе аппендиксы и желчные пузыри собственными руками, но здесь речь уже не об аппендиксе…

– А если бы… – проговорил Енисеев дрогнувшим голосом.

– Мне ассистировали Алексеевский и Фетисова, – отмахнулся Овсяненко.

– Они могут оперировать? – удивился Енисеев.

– Могут подавать ножи, зажимы. Фетисова стояла со шприцем наготове, на случай, если я благородно сомлею при виде крови, а Алексеевский подавал ножи и комментировал… Не знаю, сумел бы, говорю честно, если бы не его милые комментарии, советы. Вам бы его послушать!

– Спасибо, не надо. Комбинезон, чтобы не засохнуть на солнце?

– И вообще на воздухе. Какая у нас дворянская шкура, лучше нас знаете. А в нем микробы не проберутся, водонепроницаем, бритва не возьмет, гарпуном не пробить… Правда, здешние букашечки в любом комбинезоне переломают кости, так что в жвалы не надо. Да, ткань пропитана сильнейшими инсектицидами. Любой хищный жук, схвативший вас, тут же задерет лапы кверху!

– Это неплохо, – сказал Енисеев с сомнением.

– К сожалению, ткань небезопасна и для человека. Если поцарапаетесь, старайтесь не коснуться.

– О, господи!

Овсяненко сокрушенно развел руками, но глаза его смеялись:

– Только начинаем! Без ошибок у нас ничего не делается. Я, как врач, первым встречаю новичков, так что давайте сразу покажу средства выживания. Я чувствую себя не столько врачом, сколько инструктором зеленых – или голубых? – беретов.

За его спиной стена была в ярко-красных и оранжевых баллонах, острых баграх, гарпунных ружьях, странных пистолетах с широкими стволами.

– Подводной охотой не увлекаетесь? – поинтересовался Овсяненко. – В снаряжение входит гарпунное ружье. Не для охоты, для выволакивания себя из-под обвалов, липучки, паутины, капли росы… Ясно? Стреляете, гарпун цепляется, потом тянете за линь. Только не рыбу, а себя.

– Толково, – одобрил Енисеев.

Овсяненко усмехнулся уголками губ:

– Были привлечены лучшие специалисты по вооружению. Такого напредлагали! Выбирали, что попроще… Вы только поосторожнее с баллончиками. Не опробованы в серии, некоторые взрывались. Это было зрелище!

Он восхищенно покрутил головой. Енисеев пугливо смотрел на гарпунное ружье: не любил технику вообще, а НТР в особенности. Проще было бы на старой резиновой тяге!

– А вот набор аэрозолей, – говорил между тем Овсяненко, в глазах его появился нехороший блеск.

– А чем опасны они? – спросил Енисеев подозрительно.

Овсяненко сказал победно:

– Многих хищников отпугивают на все сто процентов!

– Наконец хоть что-то…

– …зато других хищников, – закончил Овсяненко сладеньким голосом, – почему-то привлекают со всех окрестностей. Похоже, даже из-за границ Полигона летят, ползут, скачут, пресмыкаются… Такое может быть?

– Бабочки чуют друг друга за километры, – ответил Енисеев. – Знаете что, я человек сугубо штатский. Даже в армии не служил. Пусть пока оружие отдохнет от меня.

Он был так слаб, когда решился двинуться вдоль стены, что его даже не бросало к потолку или к стенам, как в первые минуты два года назад.

– Где остальные? – спросил он, борясь с головокружением.

– Работают, – ответил Овсяненко с удовольствием. Лицо его порозовело. – Здесь столько работы! Все боятся минуту потерять, спят по три-четыре часа. Могут в зубы дать, если оторвешь от работы.

– Меня больше интересуют Алексеевский и Фетисова. Уж их-то отрывать можно!

– Не скажите. У них собственные увлечения, – ответил Овсяненко глухо. – Подождите до вечера. Перед сном люди соберутся в кают-компании. Такое правило! Я должен обследовать всех. Хоть бегло, но обязательно… А утром Мазохин, наш начальник Станции, даст вам работу. Сегодня отдыхайте, набирайтесь сил.