Текст книги "Мегамир"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Скорее всего подсказка.

– Э-э… тогда, – произнес Овсяненко с надеждой, – может быть, лучше расскажут испытатели? Они сопровождали каждый выход. Без них и вода не святилась, если наружу.

Енисеев поднялся:

– Вы человек занятой. Я в самом деле лучше потревожу свободных охотников. Мне все равно, из какого стакана пить. Лишь бы чистый. До свиданья!

– До свиданья, – ответил Овсяненко уже из другого конца комнаты.

В коридоре Енисеев ощутил, что осталось некое ощущение недоговоренности. Занятость занятостью, но кое-что Овсяненко придержал в рукаве. Зачем?

ГЛАВА 5

Дверь распахнулась бесшумно, но оба десантника подскочили, как будто наступили на мину. На лице Дмитрия было нетерпение, у глазах Саши откровенный вопрос.

– У Мазохина вроде бы отгавкался… К добру ли? Конфликты далеко заводят. С начальством – тем более. Давайте о ваших бедах.

Саша опустила голову, взгляд ее ползал по полу, Дмитрий после паузы заговорил, тоже не поднимая глаз:

– Первыми погибли Коля Лямин и Максим Сафонов. Тогда конструировали крылья, вообразили себя Икарами. Нет, тот был дурак – Дедалами! Каждый работал над собственной конструкцией, собирался дать сто очков вперед любому по дальности, грузоподъемности, в высшем пилотаже. Лямин и Сафонов поднялись первыми. Крылья у них были не ахти, но здесь взлететь можно на чем угодно! Вон паук на собственной паутине летает…

Саша кашлянула, сказала низким сдавленным голосом:

– Высоко взлететь не удалось. Едва поднялись над верхушкой молочая, как мелькнула огромная тень. Мы внизу ощутили воздушный удар, нас разметало по земле. Никто даже не понял, стриж, ласточка или еще кто…

– Из Центра потом сообщили, что ласточка…

– Но это уже потом, – подтвердила Саша.

Енисеев молчал, рисуя картину в деталях. Он знал, что с того дня Полигон охраняется особенно тщательно. Даже накрыли тонкой металлической сетью. Насекомые еще могут шнырять туда и обратно, а вот даже воробей не пролезет. Но и без воробья можно влипнуть. Есть люди, которые могут отхватить себе пальцы в ручной мясорубке…

Дмитрий сказал виновато:

– Мы с Сашкой всегда шли первыми! Прикрывали яйцеголовых. Но тут у них сыграла амбиция: каждый летит на крыльях собственной конструкции! Мы с Сашкой бросились мастерить, но ты не поверишь, как быстро могут работать руками эти доктора наук, если им загорится! Мы с Сашкой отстали всего на сутки…

– Свою конструкцию? – удивился Енисеев. Он с уважением посмотрел на Дмитрия. – И у вас?

Дмитрий оскорбился:

– А мы не люди?

– Да, но… Вы брали за основу конструкцию Мухина или Жукова?

Дмитрий буркнул сердито:

– На фига нам какие-то основы? Мы сразу в дамки. Не Мухина и не Жукова, а прибили двух мух, выдрали крылья. Как говорится, нечего ждать милостей у природы, когда их можно взять силой.

– Понятно. Второй случай тоже был в полете?

– Никита исчез, погиб на пустом заброшенном пне. Искали трое суток, до сих пор не вносим в списки погибших. Четвертый погиб в полете, после чего Мазохин запретил пользоваться крыльями.

– Разумно. Дальше?

– Что в запретах разумного? Я слышал, это всегда вело к застойным явлениям.

– Этот запрет был разумным, потом объясню.

– Володя Измашкин погиб пятым. Тогда мы выходили уже группами. Измашкина схватил огромнейший муравей. Нет, Енисеев, не лазиус и даже не рыжий, с которыми мы так по-детски дрались. Господи, стыдно вспомнить! Он сцапал Измашкина и тут же умчался. Нас не заметил. Да и что мы смогли бы? Легче броситься на тиранозавра с палкой.

– Когда это случилось?

– Еще прошлым летом. А в начале этого погиб Устиненко. Исчез прямо с порога. Теперь Станцию можем покидать только мы с Сашей. И то лишь ради еды, а то куковали бы взаперти.

Енисеев с отвращением осмотрелся по сторонам:

– Так и живете? Это же тюрьма! Сами себя замуровали.

– Так и живем, – ответил Дмитрий хмуро. – Ученым еще терпимо. Физические законы и под этим бронированным колпаком те же, что и снаружи. Науку можно двигать, а каково нам?

– Дело не в вас, – проговорил Енисеев медленно, стараясь не упустить медленно оформляющуюся мысль. – Дело не в вас…

– Мы с Сашей уже год бомбардируем высокое начальство депешами. Требуем тебя. Утешаемся, вот приедет мирмеколог, мирмеколог нас рассудит!

– Научился выговаривать? Тогда есть надежда. Несите отчеты: кто погиб, когда, как. Данные о погоде, температуре, влажности. Все данные!

За день нетерпеливый Дмитрий раз сто забегал к Енисееву. Тот сидел в его комнате, горбился перед экраном, где мелькали ландшафты, буреломы, скалы, причудливые тени. Сбоку едва поспевали колонки цифр: температура, давление, солнечная радиация…

– Что-нибудь проклевывается?

Енисеев с досадой выключил компьютер. Экран померк, только в центре долго угасала сверкающая точка, словно в черноту удалялся невидимый звездолет.

– Ни малейшей закономерности, чтобы зацепиться. Придется побывать на местах.

Дмитрий взвился, с грохотом ударился о потолок:

– Енисеев, спаситель!! Благодетель!

Енисеев нервно оглянулся на дверь, поежился:

– Но как с Мазохиным? Морозов вроде бы дал мне карт– бланш, но здесь все в руках Мазохина. Я не умею, не умею с людьми! С детства предпочитал играть с котятами, щенками… С муравьями вообще без проблем.

– Надо выстоять. Еще не потребовал особой группы? У тебя сейчас на руках неожиданные козыри. Только появился, сразу же спас Сашку. Пользуйся. Эх, если бы на годик раньше… Иди к Мазохину прямо сейчас. Да не трясись, не паук же он!

– В том-то и дело…

Дмитрий, похлопывая его по плечам, проводил до дверей:

– Задержи дыхание и жми на всю катушку. Хочешь, мы с Сашкой постоим в коридоре?

– Упаси бог! Нет, я сперва зайду к себе. Обдумаю, с чего начать, подготовлюсь.

Вчера в спешке не рассмотрел Станцию. Сегодня весь день просидел у Дмитрия, тоже было не до него, лишь сейчас заметил и оценил кольцевой коридор, опоясывающий здание. Броневой колпак! Зачем? Понятно, почему двери лабораторий идут с одной стороны коридора, а с другой бесконечной цепью тянутся иллюминаторы с чудовищно толстыми стеклами. В промежутках между иллюминаторами гроздьями висят огнеметы, разбрызгиватели ядов, паралитического газа. Опасаются, что жуки-аборигены возьмут Станцию пришельцев штурмом?

Он толкнул дверь, остановился на пороге своей комнаты. Здесь еще не был, ночевал у Дмитрия. Типовая трехсекционная комната. Три стола, дюжина стульев. Деревянная кровать. Все сделано грубо, с чудовищными затратами сил и времени. На славу потрудились умельцы. Те, которые в маковом зерне режут велосипеды. Здесь их мастерство так же остро необходимо, как велосипеды в маковых зернах.

Стол пригодится, на нем можно что-то поставить, но кровать? При здешнем весе спать можно хоть на камне, хоть на острие бритвы. Можно стоя на голове. Или зависнув на мизинце. Мизинце любой ноги.

Сегодня, когда мельком увидел некоторых специалистов, решил, что улавливает причины неблагополучия. Таких встречал даже в МГУ, хотя подобные ребята предпочитают ящики, там возможностей поработать всласть намного больше. Со школы уже ориентированы, в пятнадцать-шестнадцать лет – студенты, в двадцать – аспиранты, через три года – кандидаты, под тридцать – доктора. И не потому, что делают карьеру, степени к ним приходят сами, потому как работают каторжно. Хватает и прилипалам, и соавторам, и замам директоров по научной и хозяйственной части. Но парни, увы, узкие спецы, никто из них не видит дальше собственного стола или пробирки… Они технари, а технари не могут быть специалистами по выживанию в этом мире.

В висках появилась тупая боль. Он поспешно открыл тюбик с водой. Крупная капля выползла нехотя, заколыхалась, не желая отрываться. Он поспешно припал губами, капля попыталась расползтись по всему лицу, но он был готов, выпил большими частыми глотками.

Прохладная тяжесть опустилась во внутренности. Мысли сразу потекли медленнее, а сердце начало вздрагивать втрое реже.

– Не забывать, – сказал он вслух. – Не забывать, что опытные пловцы иногда тонут там, где уцелевают новички…

Вода впиталась, начала изгоняться через кожу, вынося на поверхность шлаки, а он сперва в раздражении ходил по квартире, а потом уже и бегал: даже по стенам, а при некоторой сноровке даже по потолку, раздраженно отшвыривал с дороги нелепые стулья. Мысли перескакивали с одного на другое, избегая больного места – пора идти к Мазохину насчет решительных действий.

Из окна бил яркий, как прожектор, луч света, и Енисеев безотчетно вытянул руку. Ладонь вспыхнула, как красный фонарь, на пол рухнула огромная багровая тень. Мышечная ткань просвечивала розовым киселем. Вены переплетались как кружева в макраме, едва виднелись ниточки капилляров, победно и траурно темнели кости. Их соединяли полупрозрачные, словно бы размытые хрящи. На фалангах плоти почти нет, разве что полоска розовой дымки да висящие на ней темноватые пластинки ногтей. На них страшно смотреть: вот-вот соскользнут на пол, ведь ничто как будто не держит…

Убрал руку в тень, ощущение реальности вернулось. Увы, привычной надежности не осталось. Сердце тревожно стучит, нервы оголены…

Не в силах противиться искушению, провел большой лупой над локтевой веной. Близко к поверхности в полутемном тоннеле несся с большой скоростью поток крохотных темных тарелочек, немного реже мелькали бледные амебы – милиция огромного тела-государства.

Два года назад их увидеть бы не удалось, тогда уменьшался весь, теперь было не столько уменьшение, сколько «вышибание» лишних клеток, а кровяные тельца были почти прежних размеров. Если он стал меньше в сто раз, то они – в два-три раза. Еще мельче – нельзя, опасно.

Поворачивая палец в солнечном луче, он выбрал хорошо просвечиваемый участок капилляра. Красные эритроциты мчались такие одинаковые, словно вылетели из-под одного штамповочного молота. Уже убирал лупу, когда заметил целенаправленно спешащие лейкоциты… Ага, впереди кипит бой. Через царапину прорвался десант отливающих железом пришельцев, похожих на рогатые морские мины!

Многорукие лейкоциты облепляли мины со всех сторон. Гибли, но и враги застывали, деформировались. Что ж, если на царапину капнуть клеем, перекрыть канал переброски захватчиков… Дальше бравые лейкоциты позаботятся и сами. Даже в его уменьшенном теле их десятки миллионов, а заводы в спинном мозге – или лучше сказать военные академии – ежеминутно выпускают в кровь сотни новых бойцов!

Он повернулся в солнечном луче, придирчиво рассматривая себя в зеркало. Терпимо… Печень увеличена, но так надо, сердечная мышца не растянута, поджелудочная на месте… Вроде бы на месте. Впрочем, вечером все равно осмотр у Овсяненко.

Комбинезон неприятно шелестит в его руках, растягивается слишком туго. И застежки такие, что только двумя руками… Мазохин требует, чтобы комбинезоны носили и внутри Станции, а Овсяненко превзошел даже Мазохина: мол, только перед сном снимать, хищные микробы пробираются и под бронированный колпак!

Ноги донесли до массивной двери с надписью красным «Выход». Пальцы коснулись чувствительной пластины, вот уже на плечи обрушилось неистовое солнце… Да, друзья с их мужественно-веселым трепетом помешают ощутить единство с этим миром. Необходимо побыть одному, ведь даже он, специалист, ведет себя пока что как человек, уменьшившийся до размеров муравья, а не как муравей…

Только отойдя от бронированного купола, осознал, что подсознательно бежит от неприятного разговора. Бежит! Вот так. Не сказывается ли миниатюризация? Не доминируют ли в Малом Мире рефлексы над разумом даже у человека? Не могут ли…

А ноги потихоньку несли все дальше от Станции.

– Перестань, – сказал Енисеев с отвращением. – Какие рефлексы? Ты в Большом Мире удирал от неприятностей точно так же. На одних рефлексах… Вернись, выскажи этому меднолобому администратору! Добивайся!

Он составил мощную речь, полную убийственных доводов, сарказма, неотразимую, сверкающую… Станция за это время скрылась, только над зелеными зарослями расплывалось красное пятно верхушки купола.

Даже застонал от отвращения. Червяк, амеба. Ничтожество. Это не его роль, он привык жить в норке. Всегда находятся бравые, не знающие сомнений, четко видящие светлое будущее – неизбежный удел человечества. Или эти бравые уже настолько завязли в дерьме, что только презираемый интель способен спасти? Глупый вопрос, и так видно. Но интеля всю жизнь приучали, что он – прослойка между настоящими классами, он должен только получать ЦУ с обеих сторон, а решать за него будут другие, настоящие. И вот он, Евлампий Енисеев, чистопородный интель, – откуда опять взялся? Разве не всех под ноготь в семнадцатом, двадцатых, тридцатых, сороковых, пятидесятых, восьмидесятых?.. – стоит в растерянности. Как породистый пес: все понимает, но сказать не может.

Воздух мягко расступался, похожий на бассейн. Впрочем, это и есть бассейн – воздушный. Вместо рыбы – хищные микроорганизмы, а планктоном служат крупинки цветочной пыльцы, споры, даже едва различимые молекулы запаха.

Он чувствовал, что с каждым шагом в него входит некое Нечто. Его Я разбухало, не вмещалось, шло вместе с ним расширяющимся облаком. Оно же дало сигнал о возможной опасности, и Енисеев плюхнулся под защиту толстого, как перекрытие спортивного зала, широкого листа.

Над верхушками зеленых стеблей бесшумно плыло что-то сверкающее, похожее на паутинку с новогодней елки. Едва не зацепилось, но теплый поток воздуха помог, серебристое облачко взмыло, быстро растворилось в синеве.

Енисеев, лежа, проводил взглядом чистоплотного паучка-путешественника. В середке паутины, такой же серебряный, незаметный. От полета ни шума, ни запаха… Так и до экстрасенсорной чуши можно дойти!

Уже не колеблясь, содрал комбинезон. Теплые ладони воздуха быстро высушили вспотевшее тело. Хлынул поток информации, истончившаяся кожа не комбинезон, от мира не отгораживает. Запахи идут прямо в тело. Похоже, его организм, в подражание муравьям, перешел на трахейное дыхание. Еще не понял, чем пахнет, под кем как дрожит почва, кто как трясет плотный, как кисель, воздух, – здесь все хитрят, имитируют, прикидываются, но чувства уже начинали делать первую важнейшую прикидку: опасно – безопасно.

Он постоял с комбинезоном в руке. Ага, вот уже простейшие сигналы: «вода справа», «завтра будет сухо»…

Не выходя из тени, но не подходя к растениям, он медленно побрел прочь от Станции. В кулаке сминался свернутый комбинезон, так надежно отгораживающий сотрудников от мира. От хорошего и плохого. От опасности и сигналов об опасности.

ГЛАВА 6

Он пробыл в исполинском лесу растений весь день. Двигался с оглядкой, часто стряхивал на себя капли влаги, возмещая потерю воды. К вечеру уже определял направление запаха с точностью до градуса, мог в этом потягаться с майскими жуками, а по сотрясению воздуха узнавал крупных насекомых.

Наткнулся на свисавшую до земли ягоду земляники размером с газетный киоск. Голод напоминал, что хотя ему и убрали лишние кишки и еще много чего, но кушать все равно надо, даже если он самый что ни есть одухотворенный интеллигент.

Красноватая плоть оказалась из толстых веревок, между ними пугливо прятались клетки помельче, заполненные сладким соком. Сквозь прозрачные розовые стенки просвечивали булыжники семян. Жевалось трудно, морякам Колумба легче было грызть сапоги.

Когда оглянулся на ягоду издали, не мог отыскать фасетку, которую грыз. Ягода лежала целая, громадная, налитая соком. Всю станцию можно накормить! Неделю ели бы, еще и осталось бы. Это и плохо: здесь можно опуститься до примитивного собирательства, как было в каменном веке. Или хорошо? Природа прокормит триллионы людей. Никаких покорений, поворота северных рек, загрязнения, истощения, ядохимикатов…

Чувства не только обострились, а еще как бы удлинились. Смутно чувствовал, что происходит во-о-он за теми растениями, они сливаются в зеленовато-серую стену. А какие способности в нем разовьются, когда проживет здесь год? Два?

С радостно-потрясенными чувствами прыгнул через трещину. В воздухе почему-то развернуло боком, едва дотянув до края. По спине пробежал страх, ведь прыгал с запасом…

В тело начало вползать странное оцепенение. Расхотелось шевелиться, мысли потекли вяло, медленно, блеклыми урывками. С огромным трудом заставил себя двинуться через заросли. Впереди уже смутно маячил спасательный красный купол, но ноги подгибались. Слабел очень быстро.

Прыгнул еще, но, когда с трудом поднялся на ноги, понял, что от скачков надо отказаться. Жизнь уплывала с каждой минутой. Воздух уплотнялся, отбрасывал, как резина. Мысли путались, растушевывались.

Красный купол расползался, исчезал в пестром тумане. Упасть нельзя, уже не встанет, но тело застыло, застыло. Никакой боли, мук, просто остался Евлампием Енисеевым разве что на четверть, и та испаряется очень быстро, уже не мог удержать погасающие мысли, что исчезали, не оставляя даже провалов.

Донесся то ли крик, то ли вой. Мелькнуло красное с оранжевым, мир перевернулся. Енисеев непонимающе смотрел на крупные кристаллы песка, что вдруг замелькали перед глазами с большой скоростью. Потом вдруг нахлынули звуки, так же внезапно услышал запахи, откуда-то пошло тепло.

– Где тебя ангелы носили? – услышал как сквозь вату срывающийся от ярости голос. – Дурни, сами настояли, чтобы прислали… За день испсиховался, а что будет за неделю?

Тепло шло от Дмитрия. Енисеев с трудом разомкнул застывшие губы:

– Не трусь, я с тобой…

Дмитрий несся к станции, как ракета с тепловым наведением. Енисеев напряг мышцы, пошевелил руками.

– После захода солнца выходить нельзя, – прокричал Дмитрий ему в ухо. – Олень неграмотный, не знаешь? Тоже мне муравьист!

– Холод притупляет…

– Наши крохотные тельца тепла не держат. Застываем, как мухи!

– Да знаю, знаю…

С разбегу ударились о дверь. Вспыхнул яркий, режущий глаза свет, дверь сползла вбок. Дмитрий занес Енисеева, поставил в коридоре на ноги.

Енисеев зябко дергался, только теперь ощутил холод.

– Ты что-то принял, чтобы не застыть?

– Знамо дело, – ухмыльнулся Дмитрий. – Мы не тараканы, чтобы замирать на всю ночь. Температура людям не указ. У них есть, то есть у нас, своя температура! Тридцать шесть и шесть, а на станции – двадцать шесть. Ночные джунгли зрим только через иллюминаторы. Мазохин вообще планирует выпускать нас на охоту только по ночам, когда все замерзает.

– Дурость, – ответил Енисеев сердито. Он уже пришел в себя, даже Дмитрий учит, что свалял такого дурака, сердился и на себя, и на местные порядки. – Ночью рай для других хищников. Слушай, есть на Станции места, где нет этих странных двадцати шести?

– Есть, – ответил Дмитрий озадаченно, – на складе запасных частей.

– Спасибо, – поблагодарил Енисеев, – я буду спать там.

Ночевал Енисеев не один. Пришла Саша. Енисеев не спорил, но девушка, холодно сверкая очами, заявила безапелляционным тоном, что любые испытания – ее долг. Ну и с Алексеевским тоже. Она проведет ночь здесь, ну и, так и быть, в виде исключения, если это безопасно, разрешает побыть здесь также яйцеголовому и мирмекологу. Обоим, хоть и в одной морде, то есть лице, если говорить доступно. С нею ученый не пропадет, она профессионалка, натренирована.

– Да ладно-ладно, – торопливо согласился Енисеев. – Конечно же, женщины самые сильные и храбрые, умные и натренированные. Мужчины ни к черту, согласен. Куда нам до женщин. А вы, Саша, самая профессионально ориентированная из всех женщин. Я с ликованием принимаю ваше покровительство. С вами я как у богини за пазухой. Большое спасибо.

Она посмотрела подозрительно, даже смешно скосила глаза себе за пазуху, но, наверное, решила, что мирмеколог употребляет такие обороты, не вдумываясь в смысл.

Дмитрий орал, ругался, убеждал, ораторствовал о достоинствах человека, потрясал перед их носами трудами по анабиозу, их по его запросу мгновенно выдал принтер. Увы, проклятое чувство товарищества пересилило логику. Ругаясь, бурча, отправился вслед за друзьями «тараканить».

Едва переступили порог, холод ударил, как молот. Енисеев почти не слышал, как за спиной захлопнулась дверь склада. Сердце успело стукнуть два раза, мышцы одеревенели. Перед замерзающими глазами застыло перекошенное страхом лицо Дмитрия…

…Поплыло, на миг исчезло. Глаза моргнули, сгоняя слезу. Енисеев шевельнулся, повел глазными яблоками, ощущая непривычную резь. Рядом медленно поднимался с пола Дмитрий. Он говорил с негодованием:

– …а я говорю, лучше ко мне! И теплее, и постели у нас, как у людев!

– Успокойся, – ответил Енисеев. Язык у него едва двигался. – Уже утро.

Дмитрий посмотрел подозрительно, словно ожидая розыгрыша. Огляделся с недоумением. Рядом медленно поднималась Саша. Сказала очень медленно, всматриваясь в Енисеева и Дмитрия:

– Доб…рое утро.

– Для кого доброе, – буркнул Дмитрий. – Вежливая, самому Сатане доброго здоровья желает. Енисеев, а ты уверен, что все кончилось? Я ничего не почувствовал.

– А чего ты ожидал?

– Ну… муки замерзания. Я читал! Гаврош замерз… или не Гаврош? Словом, это было еще при проклятом капитализме. В ночь перед Рождеством в богатом доме горел яркий свет, богатые и толстомордые дети капиталистов и угнетателей плясали вокруг елки, а бедный сиротка в жутких муках замерзал под их окном… Или это в Москве под домом «новых русских»?

– Нашел что вспомнить, – ответил Енисеев. – Капитализм! Он остался только в слаборазвитых странах, вроде США, Англии, Германии, Франции, а мы да Монголия идем дорогой прогресса… Сегодня мы трое получили добавочных шесть-семь часов жизни. Если так каждую ночь, проживем лет на двадцать дольше.

Саша сказала с удивлением:

– Жизнь прерывается, в ночном холоде не стареем?

– Верно.

– Но гарантий нет, – уточнил Дмитрий.

– Это не ремонт телевизоров. Можем прожить в сотни раз дольше. Кто знает, что в организме меняется?

– Но можем…

– Можем, можем. К сожалению.

Саша перевела взгляд с одного на другого. Они молчали, и она спросила строго:

– Что «можем»?

– Дмитрий имеет в виду, что можем не дожить до вечера, – объяснил Енисеев любезно.

Дмитрий крякнул:

– Люблю ученых! Если не загрязнение, не атомную чуму, то все равно без подарка в гости не ходят. Хоть руки вам связывай… Ладно, трус в покер не играет. Слушай, что-то есть не хочется… С чего бы?

Саша в изумлении даже отступила на шаг:

– Ты? Не хочешь есть? Енисеев, он серьезно заболел. Срочно на операцию. На ампутацию даже…

Дмитрий поднес ей под нос здоровенный кулак:

– Вот тебе ампутация! Енисеев, я все понял. Сюда бы нашего Хомякова, ответственного за продукты! Мощный союзник, всех в анабиоз уложит.

– У нас мало продуктов? – спросил Енисеев недоверчиво.

– Навалом, – оскорбился Дмитрий. – Мы с Сашкой буссенары первой гильдии. Хаггарты, тартарены! Но ты же знаешь хозяйственников. У нас застойные явления когда были, при капитализме? Должны экономить, держать впроголодь, а на складах гниет… Какие будут указания, Ваше Начальство?

Енисеев посмотрел по сторонам. Помещение склада залито утренним солнцем, воздух прогрелся.

– Говоря милицейским языком, сегодня выходим на место происшествия.

Зажав себя в кулак, он твердым шагом двинулся к Мазохину. В иллюминаторы ослепляюще светило солнце. Станция располагалась на очищенном и утоптанном месте, но это только сверху, из Большого Мира, этот оранжевый песок казался безукоризненно ровным. А здесь из окон простерлась бесконечная неровная поверхность, вся состоящая из крупных острых кристаллов кварца. Те стреляли в глаза через толстые иллюминаторы болезненно яркими зайчиками. Слева по всему коридору от дверей раздавались голоса, визжали инструменты, в щели выползали струйки незнакомых, не существовавших до этого дня запахов.

Уже перед кабинетом шефа его перехватил Овсяненко. Затащил к себе, опутал датчиками: дыши – не дыши, напрягись, сожми кулаки, стисни челюсти, глаза вправо, глаза влево…

– И вверх тоже, – ответил Енисеев, – вроде бы инопланетные микробы мною еще не командуют. Вам не кажется, что такая изоляция… это чересчур?

– Разве это изоляция? – удивился Овсяненко. – Наши коммандос каждый день выходят на промысел. Таких мамонтов валят!

– Да нет, я о самой Станции. Этот бронированный купол, эта чудовищная техника защиты, эти тепловые и лучевые завесы на дверях, чтобы отсечь любой микроорганизм… Умом я понимаю их эффективность, но это тупик. С этим миром бороться невозможно.

– Почему? Мы ведь боремся?

– Да, простите, это я брякнул… Я хочу сказать, что незачем бороться с теми, кто может стать другом. Или кто вообще на нас не будет обращать внимания… при верном поведении, а такие здесь почти все. Мы не добыча, поверьте! Никто нас не рассматривает как добычу. Все насекомые-хищники давно специализированы. Каждый несется за своей добычей! Чтобы на вас напали, надо очень постараться, правда.

Овсяненко быстро закончил свои замеры, возразил:

– Ваша изоляция ночью на складе выглядит еще более странно… Евчервий Владимирович, средства нам отпускают по результатам. Мы здесь, на Станции, должны показать, что приносим прибыль. От прекращения эксперимента нас спасла партия особых кристаллов, которые вырастили сразу по прибытии Коля Лямин, ныне погибший, и ваш покорный слуга. После этого прислали сразу пятерых, в том числе Мазохина. Забелин и я собрали уже здесь инструменты для операций на яйцеклетке. Теперь нас завалили аппаратурой, на лету выполняют заказы, присылают специалистов.

– Но нельзя же все время слесарить!

– Ваш приезд – первый признак роскоши. Вы первый, от кого не требуют выполнять программу. Вольный охотник, это же надо! Правда, мы уже нашли выход, запершись.

– Это не выход.

Овсяненко возразил:

– На какое-то время выход. Повторяю, вас прислали, хотя от вас не ждут непосредственной отдачи. Это признак роскоши, которую мы заработали как раз этим затворничеством. Вы не растите кристаллы, не монтируете аппаратуру. Согласитесь, что для экстремальных условий…

– Мазохин эти условия будет создавать каждый день. Тогда он бог, хозяин! Диктатор… Можно под лозунгом экстремальности заставить людей делать любую обезьянью работу.

Овсяненко смотрел с мягкой укоризной:

– Мы все собрались сюда для обезьяньей работы. Как вам ни обидно это, но и собственным прибытием вы обязаны успеху группы Мазохина. Он успел многое.

– Он пытается надеть хомут и на меня!

– Извините, на Станции просто не хватает рук.

– Я лучше знаю, где принесу больше пользы. И Морозов знает.

Овсяненко пожал плечами, его лицо стало отстраненным.

– Ну, против такого довода возразить нечего. Конечно, начальству с Олимпа виднее.

Енисеев отвел глаза. Запрещенный прием, это не в его правилах.

– Я специалист. Пусть мною руководят специалисты.

– Начальству виднее, – повторил Овсяненко так же холодновато, но в его тоне просматривалось, что он думает о Морозове как о специалисте. – На то оно и начальство.

Он снял с Енисеева датчики, упрятал в шкаф.

– Не знаю, есть ли смысл создавать особую группу. Нас мало.

– Какую группу?

Овсяненко усмехнулся:

– Как будто не знаете. Вы на белом коне, Алексеевский и Фетисова с мечами у ваших стремян. Они нам уши прожужжали о ваших… деяниях.

Его глаза блеснули, голос дал сбой. Енисеев коротко поклонился, вышел, только в дверях зацепился от неловкости за косяк.