Текст книги "Донос"

Автор книги: Юрий Запевалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

В городе тогда упорно ходили слухи, что именно по глазам той маленькой пятилетней сестрёнки и нашли убийцу. Будто бы следователи сфотографировали расширенные от ужаса, так и не закрывшиеся глаза девочки, увеличили окаменевшее в них изображение сродного брата с занесённым над ней топором, и по этим снимкам опознали преступника. Удивительно, и сейчас-то, в начале двадцать первого века в такие доказательства верится с трудом. А тогда, в девятисотые годы, в середине сорок первого, обо этом говорил весь город. Не могло же это быть всеобщей выдумкой?

А если это так, то девочка молодец! Отомстила таки убийце. И за себя, и за всю свою семью.

Наказание в военное время одно – расстрел.

А семью хоронил весь город. Для тихого, спокойного, патриархального Кургана это было дикое, ужасное событие. Мы получили дома строгие инструкции – ни с кем из незнакомых не водиться, никуда не ходить. Но смотреть за пацанами было некому и некогда. Целыми днями мы были предоставлены самим себе. Но это уже были взрослые пацаны, они уже знали кого и когда бояться. И все же случилось неожиданное и в нашем доме.

Внизу, на первом этаже, жила башкирская семья. У них был мальчик – Юфка. Смышленый, предприимчивый, смелый. Мы быстро сдружились. Оба настырные, вскоре в уличных «разборках» мы с ним представляли серьезную силу среди наших сверстников и даже среди ребят постарше. Не скажу, чтобы нас боялись, просто после нескольких ребячьих стычек с нами перестали связываться. Особенно после одной драки, когда я напрямую полез с кулаками, а Юфка хитро, тихо зашел сзади с тонкой веревкой, обхватил этой веревкой обидчика за шею и стал душить. И все это молча, с непривычным для пацанов нашего возраста остервенением. Все шарахнулись по сторонам, Юфку еле оттащили свои же пацаны. Ватага эта долго после этого события обходила наш дом дальними улицами.

Именно с этим Юфкой и случилась история. К нему во дворе подошли двое – парень и девушка. «Ты Юфка? Мы от мамы. Она закончила работу и просит принести ей пальто. А то, видишь, как холодно?» – погода была действительно мерзкой. Юфка поколебался было, но ведь мать прислала! Мать работала в больнице и действительно скоро должна прийти домой. Смена у ней заканчивалась.

– Пошли, – Юфка ведет их домой, открывает двери, заводит в квартиру.

– На вот тебе денег, сбегай возьми мороженого, ничего, не бойся, мы тебя подождем.

Юфка не устоял – как откажешься от мороженого! Убежал.

– Я быстро.

– Ничего, ничего, мы подождем. – Ясно, что вернувшись, Юфка увидел почти пустую квартиру. Все ценное, одежда, обувь – все исчезло. Юфка в крик, мы в милицию, к патрулям – ищи ветра в поле.

– Куда же ты побежал? Забыл что ли, мороженого-то в городе давно ведь нет!

– Так вот…

После этого остерегаться стали еще больше. Если во двор заходил незнакомый человек, все пацаны, живущие в доме, его мгновенно окружали, пытая дотошно – куда, к кому, зачем – а в руках и палки, и камни – плотная оборона.

И к чести сказать, до конца войны в нашем доме таких происшествий больше не было. Ну, а когда Саша, брат, стал главой курганской шпаны, наш дом и вообще обходили жулики. Эта Сашина популярность в нашем доме в недалеком будущем спасла жизнь матери.

Она уже работала в столовой. В вечернюю смену. Война. Столовая круглосуточная – это была столовая «Военторга», работала она круглосуточно, так же как и Военкомат – то прибытие военных, то отправление – людей надо было оформить, но надо было и накормить.

В столовой всегда женщины оставляли что-то для семьи и несли с собой после работы. Вот и мать, с сумками, ночью привычно идет домой. После последнего патруля до дому оставалось метров сто-сто пятьдесят.

Дом старинный, купеческий, с прочными, старой постройки воротами, мощная калитка с металлическим засовом.

Мать заметила, что за ней увязались какие-то парни, двое. Мать ускоряется в ходьбе – они тоже. Мать бегом и они побежали. Вот и дом. На счастье – калитка открыта. Мать заскакивает в ворота. Бросает сумки, мгновенно захлопывает калитку и тут же набрасывает засов-щеколду. Парни подбегают. Останавливаются, не трогая калитку говорят между собой – «постой, не лезь. Здесь живет «Запя» – так среди шпаны звали брата, – в этот дом не лезь. Здоровей будешь.» И уходят.

Мать еле отдышалась. Собрала сумки и медленно пошла домой, к подъезду, к широкой лестнице, ведущей прямо к нашей квартире, на втором этаже. Настроение – ужасное. И, наверное, больше ее напугало не то, что за ней гнались – всё же она сумела спастись, – больше её напугало то, что она услышала от малолетних «жуликов» о своём сыне. Что же с ее сыном? Неужели он вот так же, по ночам, со своими дружками гоняется за одинокими женщинами? За одинокими прохожими? Да, разговор с сыном предстоит тяжелый!

Тем не менее именно положение сына среди городской шпаны в этот раз спасает нашу мать от грабежа, а может, от чего-то и более серьезного.

Убивали тогда за кусок хлеба.

В один день у магазинов возникают длинные очереди. Вводятся карточки – вначале на хлеб, затем на все необходимые продукты. Через некоторое время вводятся карточки и на промтовары, самые необходимые – одежда, обувь, белье.

Мать сразу возложила заботу о хлебе на нас с Сашей. Мы рано вставали, занимали очередь у магазина за час до открытия, Саша куда-то исчезал и появлялся к раздаче хлеба. Хлеб мы получали всегда, на все карточки. Постепенно, как-то так само собой получилось, хлебом стал заниматься я один. Очередь меня уже знала. Все в общем то были свои. Соседи и по домам, и по квартирам, обижать пятилетнего пацана никто и не собирался – все шло по очереди.

В раздаче хлеба выработалась целая система. Очередь занимали перед открытием магазина. Кто подходил, тот и занимал текущую очередь.

Но однажды хлеба не довезли. Очередь мгновенно отреагировала. Теперь занимать стали рано, с четырех часов утра. Появился распорядитель, какой-то представитель какого-то профсоюза, представитель этот строго следил за движением очереди, за порядком выдачи хлеба.

Хлеб привозили в девять утра. Где-то к восьми часам появлялся «распорядитель», так звали его все. Распорядитель громко кричал, о чем-то с кем-то ругался – «спекулянты! занимаете очередь с ночи, потом торгуете хлебом на базаре…», как будто, если раньше хлеб взял, то взял больше и им, этим хлебом можешь уже и торговать. Глупости, но страху этот распорядитель нагонял и слушались его беспрекословно. И все знали, что в одну из пауз своего красноречия он неожиданно вытянет по-солдатски руку и крикнет «очередь! Стройся здесь!» – и вся масса людей кинется, ломая строй, толкаясь на эту, им показанную, новую живую линию хлебной очереди.

Но мы, пацаны, все это знали. На всех возможных направлениях таких перемещений очереди у нас стояли свои. Затем, с криком, шумом, возмущением – «я здесь стоял» или «мы же вместе» все пацаны получали свои места по строго определенному утром порядку. Впрочем, взрослые нас особенно и не гоняли. Спорили в основном между собой, или с теми, кто с других улиц или соседних домов.

С хлебом мы были всегда. Поэтому на меня забота о хлебе и переключилась. Саша иногда следил, поглядывал, чтобы меня не обижали, затем привык к стабильности процесса и наслаждался свободой. А вернее, занимался какими-то своими делами. Мать в этот хлебный процесс не вмешивалась совсем. Она знала – карточки отоварятся, хлеб будет.

Но однажды получился сбой. Совершенно непредвиденный. Мы шумной ватагой купались в Тоболе. Я с разбегу прыгнул в воду и попал ногой на разбитую бутылку. Ногу разрезал глубоко. Кровь из ноги хлещет, самому страшно стало. Ребята постарше, что были рядом, пытались как-то перевязать, остановить кровь. И тут (всю жизнь везло мне на эти «вдруг») появляется Саша со своей командой. Они быстро разорвали чьи-то рубахи, стянули ногу, обмотали ступню, прижав к ране листья подорожника и бегом, буквально бегом, унесли меня в больницу. Больница была не близко. Рану в больнице обработали, намазали какой-то черной мазью, перевязали и с теми же ребятами отправили домой. Саша приказал никуда не выходить, лежать, «ногой дрыгать» поменьше и ни в коем случае рану не развязывать. Мои ребята тасовались под окном, я же тоскливо сидел на подоконнике, уныло глядел на их игры и затеи со своего второго этажа.

Но утром, как всегда в четыре утра, я был во дворе. Ребята распределялись, кому что делать сегодня в очереди. Передвигался я с трудом, больно было наступать даже на пятку, я нашел во дворе палку-рогульку, так, чтобы опираться подмышкой, как на костыль, переставлял потихоньку ногу с помощью этой палки и кое-как передвигался, почти на одной ноге.

Магазин был на углу, сразу за парком, небольшой домик, из красного кирпича, с высоким крыльцом без перил. Отсюда, от крыльца, начиналась очередь. Народу было немного.

– Куда же ты, с такой ногой? Затопчут же. Иди, родной, поспи. Приходи к открытию, я за тебя скажу, что ты в очереди – посочувствовала одна сердобольная женщина.

Наивная, я-то знаю, что такое очередь. Что бы так говорить, надо просто не знать очереди. Никогда очередь никого не впускала. Если не стоишь. Постоянно и неотлучно. Даже если ты дождался последнего, сказал – «я отойду не надолго. Не забудете?» – И все, уже не пустят. Поднимется гвалт «Что, где, не видели, зачем отходил, нам тоже стоять некогда да стоим, ничего не знаем, иди откуда пришел». И спорить бессмысленно, уже не пустят, уже считают себя героями, борцами за правое дело – грудью на защиту справедливости!

Да, за хлебом надо стоять. Я и стоял. Я был рядом, в десяти метрах от своей очереди, от женщины, которая заняла очередь за мной. Просто я устал стоять на одной ноге, больная нога ныла, я добрался до крыльца, сел на его каменный открылок, свесив ноги и устроив больную ногу так, чтобы она меня не тревожила и ждал, когда начнется раздача и подойдет к дверям магазина моя очередь.

Появился «распорядитель». Все зашевелились, очередь напряглась – вот сейчас крикнут – становись – и неизвестно куда бежать, куда поставят, кто будет за кем. Распорядитель – добрая женщина, никого перестраивать не стала, зашла в магазин, через некоторое время вышла – сама, не послала кого-то – сообщила, что хлеба сегодня хватит на всех, так что не толкайтесь, не кричите и не нервничайте, все пойдут строго по очереди, все получат свою порцию. Мне стало спокойнее – вторую очередь мне бы не занять.

Открылся магазин. Снова всё зашевелилось, очередь выпрямилась, посерьезнела, почерствела. Запускали партиями человек по восемь-десять, но часто, времени на одну партию уходило немного.

Я как-то убедил себя, что я стою здесь в этой очереди, что я здесь свой, все меня знают, все меня любят и простят мне небольшое нарушение порядка. Вот она, моя очередь, рядом.

Я залез на крыльцо, подошел к распорядителю – «Тетя, можно я отсюда, с крыльца, у меня нога болит, вон моя очередь.» Тетя строго повернулась к очереди – «Стоял?»

В первое время я ничего не понял, не поверил, не обо мне, я просто ослышался, – из очереди этак равнодушно, безразлично – «нет, не стоял».

Очередь скользила мимо меня. Промелькнула женщина, занявшая очередь за мной, отвернув голову, спрятав глаза.

Позади кто-то чертыхнулся, но не восстал, не защитил ребенка, побоялся. Я стоял, навалившись плечом на дверь магазина, мимо плыла очередь – всё шло своей чередой. Обычно драчливый, неуступчивый, бунтующий, неприязненно реагирующий ко всем проявлениям несправедливости, тут я сник, с больной ногой чувствовал себя каким-то ущербным, неполноценным, смирным, невоинственным. Я просто растерялся!

– Отойди, мальчик, не мешай, – тетя-распорядитель осторожно подтолкнула меня в плечо. Посмотрела на меня и отпрянула. Отшатнулась. На нее смотрело недетское, укоризненное лицо взрослого пятилетнего человека. Глядело сурово и плакало, без слез, без звука, с обидой. С обидой за этих черствых взрослых людей, за их ограниченный хлеб, за их непонятную и несправедливую очередь, за их безразличие и жестокость. И все случилось настолько неожиданно, пацаны меня видели, ничего подозрительного не было, никто из пацанов даже не успел среагировать. «Юр-что?» – успел спросить, проходя мимо в очереди кто-то из пацанов, но я только молча и безнадежно махнул рукой – «проходи».

Очередь тихо плыла мимо меня. Я сидел на крыльце, спиной привалившись к стене магазина, прижав к себе больную ногу и тихо переживал случившееся. Не знаю, текли ли у меня при этом слезы, но никто меня с крыльца не гнал. На меня просто не обращали внимания.

Весь процесс выдачи хлеба по карточкам протекал быстро, полтора – ну максимум два часа.

За каждым магазином закреплялась определенная улица, жилой участок, жители которых отоваривались только в этом магазине, а магазин получал хлеб только на это число закрепленных жителей.

Это только хлеб. Все остальное можно было покупать и в других магазинах, но все же каждый, закрепленный за магазином по хлебу, старался и по другим товарам придерживаться этого магазина. Это было проще и для магазина и для жителей – продавцы и покупатели знали друг друга, это упрощало саму процедуру отоваривания, не создавало дополнительных очередей.

– Шура, когда привезут сахар? – заскакивают прямо с работы девчонки.

– Завтра, девки, после обеда, вы уж постарайтесь зайти. С вечера начнут брать «чужие», так вы уж постарайтесь – и всем ясно – сахар возьмем у себя, искать по городу не надо, поищем что-нибудь другое. Трусы там майки, еще что-нибудь. А сахар здесь, у нас. Так и по многим другим продуктам.

Но хлеб – это хлеб. Хлеб надо было успеть взять с утра. Потом уже не возьмешь – его просто не будет! Хлеб воровали – при погрузке, перевозке, имелись хлебные отходы и при продаже – во-первых, буханки были нестандартными, хлеб был весовой, а во-вторых, у разных семей имелось различное количество карточек, да и карточки были разными – рабочие, иждивенческие, детские – значит и хлебный паек у каждого покупателя был свой. Поэтому буханки резали и получались отходы от такой резки. Резали хлеб этаким широким и острым лезвием, одним концом закрепленным неподвижно между специальными щечками, другой конец с удобной ручкой движется вверх-вниз, буханку сунул под щечки, нажал на ручку и кусок отрезан. Удобно и быстро. Вот эти куски, иногда довольно солидные и оставались после раздачи хлеба. Их положено сдавать в столовую «Военторга», но продавцы зачастую не хотели связываться с еще одной перевозкой, с дополнительным оформлением документов и продавали, как хлеб, желающим, вне закрепленных списков, по неотоваренным карточкам. А что – такой же хлеб, только порезанный.

Когда очередь прошла через магазин, с хлебом покончили, я еще посидел немного, соображая, как же это я приду домой без хлеба – это же на всех! на целый день! – встал потихоньку, опираясь на палку и держась другой рукой за стенку магазина, стал соображать, как лучше спуститься на одной ноге с крыльца. Ко мне подошла «распорядитель» – пожилая женщина, с добрым, усталым лицом.

– Мальчик, подойди к Шуре. Мы тут поговорили, может, возьмешь кусками?

Я все понял мгновенно. Забыв о больной ноге стремительно влетел в магазин, уставился отчаянно молящими глазами на продавщицу, тетю Шуру.

– Иди сюда, давай свои карточки. Вот бери, да не в сетку, в сумку складывай, не дразни там, на улице.

– Тетя Шура… – Возликовав от радости, от неожиданно свалившегося счастья, даже не веря в такую удачу, я собрал хлеб, не замечая катившиеся слезы, не стыдясь их и не имея возможности их вытереть. Но это уже были слезы благодарности. Весь лик мой сиял.

– Тетя Шура…

– Ладно, ладно, иди. Да осторожнее с ногой-то. Ты вот что, пока нога-то болит, не ходи в очередь. Приходи к концу, я тебе куски эти оставлять буду.

Всё. Всё решено, всё реально, я, весь деловой, уверенно «ковыляю» домой. С гордым видом открываю дверь. Мама дома.

– Что это ты кусками, не хватило что ли?

– Хватило, но так побольше.

– Ну молодец. Главное – с хлебом. А так, да какая разница, все равно резать. Молодец, догадливый.

Не знаю, поняла она или нет, что там произошло в магазине, думаю поняла, но промолчала.

Хлеб в то время был главной пищей. Все остальные продукты или закупались загодя, или не закупались совсем, если их не было, или не было денег, чтобы их выкупить. Был хлеб – была и еда.

Хлеб делили поровну, строго, на всех. Сначала хлеб делился на три части – завтрак, обед, ужин. Затем каждая такая часть делилась на членов семьи. Первый пай давали утром, за завтраком, когда мать уходила на работу. Вторую часть, несколько большую, давали к обеду, если он был, если нет, съедали так, запивая водой или чаем. Третью часть съедали вечером, когда возвращалась мать с работы, она работала в Техникуме, но всегда на работе что-то давали, то картошки понемногу, то еще какую-нибудь снедь, поэтому мать ждали и хлеб ели только с ужином. За всем этим старшие строго следили по времени, чтобы кто-то из младших не съел свой пай раньше, а это случалось, и не так уж редко – есть хотелось постоянно.

Этот, строго заведенный матерью порядок, и помог выжить семье в те первые военные, самые голодные годы.

13

Третью неделю лечусь я в Медсанчасти СИЗО. Это настоящая больница, довольно солидная, большое количество хорошо оборудованных кабинетов. В кабинетах – современная аппаратура, кабинеты уютно обставлены. Главный врач, заведующие отделениями, дежурные врачи, медицинские сестры – все как в обычной больнице. Только… у всех милицейские звания.

Больные проходят полное медицинское обследование – голова, сердце, внутренние органы. Здесь и «глотание кишки», и тщательный рентген – стоя, сидя, лежа – в общем все, присущие медицинскому освидетельствованию процедуры. Есть в больнице и стоматология со всеми видами лечения зубов.

Прописываются разнообразные лечебные процедуры – в процедурные кабинеты водят по вызову, под конвоем.

Для меня, честно признаться, это было неожиданно, настоящим «откровением», никогда не думал, что за «зеками» так тщательно следит медицина.

Клиника центральная. Сюда свозят для лечения больных из всех областных «зон».

Кормили в больнице получше – утром кусочек масла и молоко, ежедневно сахар, хлеба по полбуханки и черного, и белого. Но варево – то же самое, из одного котла.

Спали в больнице вдосталь, отвлекаясь только на освидетельствования и процедуры. Читали – книги, как и в камере, можно заказать в тюремной библиотеке, приносят, читай. Библиотека «приличная», выбор книг большой.

В первую неделю я прошел полное медицинское обследование, врачи, каждый по своей специализации, поставили диагноз и назначили лечение. К врачам меня после этого обследования больше не вызывали, только лечебные процедуры, ну, и, конечно, лекарства, но это без вызова, лекарства выдаются и принимаются в палате-камере. Лекарства разносят утром, на весь день. Уколы тоже утром, если прописаны врачом. Но если прописано несколько уколов и ставят их в течении всего дня несколько раз, как это было со мной после сердечного приступа, то уводят в процедурную. Там тебя осматривают, измеряют давление, снимают кардиограмму, ставят укол.

Следователь не вызывал вовсе, с адвокатом виделись раз в неделю. В больнице.

Наступил период спокойного отдыха – сон сколько хочешь, тяжелые мысли баррикадировал чтением. Читал все подряд, что ни попадало.

В камере-палате лежали четверо «малолеток», это несовершеннолетние. Ребята любознательные, но уж очень неграмотные, какие-то даже примитивные. Для нашего времени – удивительно ограниченные знания. Только один из них, к примеру, после долгих раздумий и предположений, сказал, что Дмитрий Донской это какой-то полководец. Двое сказали – ученый, один не слышал о нем ничего. Никто ничего не знал о Куликовом поле или о Куликовской битве, да и в современной истории познания их были довольно скудными. Например, все четверо уверено знали о Сталине, но кто такие Жуков или Киров не мог объяснить никто.

Вскоре так получилось, что очередного взрослого выписали и отправили на «зону», а поселили вместо него еще одного малолетку 14-ти лет. Взрослым в камере остался я один. И начался «ликбез».

Ребята действительно оказались чрезвычайно любознательными.

– Саныч, расскажи что-нибудь.

Я начал им рассказывать историю Руси. Слушали, как малые дети слушают сказки.

По вечерам, когда всё в больнице успокаивалось и засыпало, мои «малолетки» укладывались по своим местам и откуда-нибудь сверху обязательно раздавалось:

– Саныч, расскажи что-нибудь.

– Ну хорошо. Про Александра Невского помните?

– Помним. Позавчера рассказывал.

– Родился у него сын, младший. Назвали его Данилой. Так вот, он и был настоящим основателем Москвы, а не Юрий Долгорукий. Знаете такого, Долгорукова?

– Это тот, что в Москве памятник?

– Да, тот, что памятник. Он, этот князь Долгорукий, был владельцем когда-то Москвы, а жила эта Москва давно, за сотни лет до прихода этого князя, кто ее основал – неизвестно, славяне, наверное. А Даниил, сын Невского, сделал Москву, доставшуюся ему «вотчиной», ну как вроде наследства, столицей своего нового княжества. Именно Даниил и основал Москву как будущую столицу Русского государства…

И так не спеша, торопиться нам некуда – подробно рассказываю о той далекой и не всем понятной жизни.

– Спите?

– Нет, нет, рассказывай…

Так каждый день. А прожили мы вместе более четырех недель. Конечно, ребята менялись, кого-то выписывали, взамен поступал другой, тоже малолетний, иногда поселяли и взрослых – один такой аж весь из себя – но и они через короткое время слушали эти истории, как дети.

Не знаю, случайно это или начальство пользовалось возможностью увлечь чем-то ребят, но в больнице так я и просидел в основном с малолетними.

Жалко мне было этих ребят. Приходит такой пацан в камеру с бравадой, «весь из себя», день куражится, ставит себя перед сверстниками. А поговоришь с ним, спокойно, уважительно, как со взрослым – он и скис, и «слезки на колесках».

Пацаны, они и в тюрьме пацаны.

* * *

Вроде и далеко город Курган от мест сражений, а война вот она, в городе, в каждом доме, в каждой семье.

Появились первые беженцы, на конных подводах. Из центральной России. Ехали семьями, с каким-то скарбом. Власти отводили им места расселения. За городом появились жилые палатки.

Да, если уж до Кургана добрались беженцы своим ходом, сколько же их по всей России? Ведь Курган и от Урала на приличном расстоянии. Неужели там, за Уралом, на Западе, уже все заселено и люди идут дальше, спешат на пока незанятые земли?

А затем – «обвал». Прибывали целые эшелоны эвакуированных. Везли поездами, везли и автомобилями, с ближайших от Кургана станций. В Кургане освободившиеся от беженцев автомашины грузились в железнодорожные вагоны и отправлялись теми же поездами обратно, на фронт.

Появились москвичи, а через некоторое время привезли женщин и детей из Ленинграда. Зрелище было ужасным. Мы, голодные и босые, рядом с ними казались сытыми-одетыми. Бледные, исхудавшие, ко всему, кроме еды безразличные, приезжие вызывали у нас какое-то непонятное чувство страха, ощущение всеобщей опасности. Мы боялись с ними общаться, разговаривать. Чем-то мрачным, «потусторонним» веяло от этих людей-скелетов.

Начались «уплотнения». Приближалась зима, а приезжих надо было разместить, подлечить, накормить, да еще и как-то занять, дать какую-то работу, что в тогдашнем Кургане было, наверное, самым трудным.

Заселили и в наш дом несколько семей. На второй день исчезла наша кошка. Баночку, в которой кошка недоела лапшу, мы выставили в коридор. Баночку тут же вылизали до блеска. В городе мгновенно исчезли кошки и вначале бродячие, а затем и домашние собаки.

Стали исчезать беспризорные дети. Поползли слухи – Черная Кошка, Пантера, «тузики»… В мясных котлетах стали попадаться детские человеческие ноготки.

Мы получили строгий наказ – из дому никуда, ни с кем незнакомым не разговаривать, никуда не ходить, если кто-то позовет или пошлет куда-то – не откликаться, в разговоры-переговоры ни с кем не вступать, быстро бежать домой.

– Если кто-то скажет – мама зовет, не верьте. Я вас никуда и никогда звать не буду. Ждите, пока сама не приду. Дома постоянно закрываться на крючок, никому не открывать и не отзываться.

Как пригодился мне этот материнский наказ однажды!

Дома мы сидели с младшей сестренкой одни. Саша был в школе, Нина ушла в магазин. После уплотнения в бывшей нашей комнате, прямо по коридору, жила семья Альмухамедовых, дочь у них была, тоже Нина. Коридор небольшой, соединял обе комнаты, имел общий выход в когда-то общую кухню и не освещался. В кухне тоже жила чья-то семья.

И вот я слышу, как кто-то зашел в коридор. Дверь тут же закрылась, с характерным и хорошо мне знакомым звуком. Потом такой странный шорох по стене и тихий стук в соседнюю дверь.

– Кто там – через стенку нам хорошо слышно.

– Открой, Нина, это же я, мама.

– Нет, не открою, у моей мамы не такой голос…

В это время я машинально взглянул на наш откидной крючок с крепкой и широкой петлей, запирающий нашу дверь. Мороз пошел по коже – дверь не заперта! Раздумывать некогда. Я пулей подлетел к двери, вскочил на постоянно стоящую у двери табуретку, накинул крючок и дверь тут же подалась от чьего-то внешнего нажатия. Обомлевший, я уперся ручонками в дверь, думая, что начнут ее ломать. Но в кухне были люди, воры делали вид, что идут в гости, шум поднимать опасно и вскоре в коридоре все стихло. В стенку постучала Нина Альмухамедова.

– Ребятишки, вы там целы? – Я оторвался, наконец от двери, подбежал к стене.

– Целы, Нина, целы.

– Не выходите пока, подождем, а там посмотрим.

Мы жили на втором этаже. Дом рубленый, из толстых бревен, я давно освоил спуск из окна своего второго этажа прямо на улицу по угловому срубу. Но тут я оробел, даже побоялся спускаться. Вдруг эти, что приходили, еще трутся возле дома. И за дверь выйти боялся – а вдруг затаились?

Наконец вспомнил о маленькой сестренке. Да где же она? Заглянул под кровать – маленькая, а сообразила – залезла под кровать и затаилась. Еле я ее оттуда вытащил.

Да, рано повзрослели дети в войну. Было ей в ту пору два с половиной года.

14

Распорядок в больнице – подъем, завтрак, обед, ужин, раздача хлеба – тот же, что и в тюремной камере. Вместе с хлебом выдают сахар, масло, молоко. Сразу после сна, еще до завтрака, выводят «на парашу». В палатах «параши» нет, только помойное ведро, поэтому два раза в день выводят в общий туалет – утром и вечером. Там умываемся, чистим зубы, бреемся ну и все остальное. Нас не торопят, когда закончим со всеми делами полностью, сами стучим в дверь – «мы готовы» и так же под конвоем возвращаемся в палату.

Палату моют ежедневно – полы, протирают на стенах пыль, каждые десять дней меняют постельное белье. Перед сменой белья – капитальная уборка камеры с дезинфекцией. Больных выводят в соседнюю камеру, «в гости» или в свободную, если она есть. А такое бывает после большой выписки, когда новых больных не принимают до выполнения этой дезинфекции.

Все работы выполняют «шестерки» – рабочие из «зеков» – от раздачи хлеба до обслуживания и в больнице, и, например, в бане. Баня раз в неделю обязательно, отказаться никто не имеет права.

В больнице мы в нашей палате установили такой же порядок, что и в нашей камере в Сизо: все общее – «дачки», молоко, масло, сахар – все это не растаскивалось по углам, вместе завтракали, варили варево ну и делили продукты, полученные с передачей: что съесть утром, побольше на обед, а что оставить и на вечер. Распределяли по дням, чтобы сразу не съесть все, чтобы не остаться без продуктов, если вдруг не получит кто-то свою «дачку».

Я, кстати, и настоящее-то сливочное масло не очень люблю, а в палате выдавалось масло очень низкой жирности, как и молоко. Я ни молоко, ни масло не ел и не пил, отдавал ребятам. Конечно, никому не говорил при этом – нате, ребята, пейте мое молоко. Просто, во время общего обеда все это съедалось и выпивалось всеми вместе, без всякого дележа или распределения.

Утром, вскоре после завтрака, врачебный обход. Лечащий врач посещает палату ежедневно. Где-то раз в десять-двенадцать дней палаты обходит Заместитель главного врача по лечебной части. Рассматривается состояние больного, корректируется лечение, решается вопрос выписки или продолжения лечения.

Уколы ставили рано утром, часов в шесть. Однажды дежурная сестра никак не могла справиться с забором крови у пацана и посетовала:

– Да как тут брать-то? Игла уже совсем тупая.

Я взорвался:

– Как игла тупая? Вы что же, используете шприцы повторно? Вы что, не знаете, что брать кровь, ставить уколы разрешается только одноразовыми шприцами? Вы что, «СПИДом» хотите нас заразить?

Что тут началось!

– Ты чего разорался! Забыл, где находишься? Да я сегодня же докладную на тебя напишу!

– Пиши. А я напишу Прокурору, что вы многократно используете шприцы.

– Напиши. На свою задницу!

И быстро скрылась. Тяжелая дверь захлопнулась.

На второй день, на утреннем обходе, наш лечащий врач сообщила мне, что все у меня теперь в порядке и лечение мое заканчивается.

– Завтра мы вас выписываем.

Я спросил у врача, нет ли у них сложностей с получением разовых шприцов, не нужна ли в этом деле помощь.

– Да нет, вроде не слышно никаких жалоб от сестер или из процедурной – ответила врач абсолютно спокойно, – во всяком случае нам для уколов хватает, трудностей с получением шприцов никаких нет, не думаю, чтобы здесь нужна была чья-то помощь.

Об утреннем инциденте с дежурной медсестрой никто не вспоминал или просто никто из врачей об этом не знали. Сестра промолчала, а мы не жаловались. Думаю, что сестра свалила на шприц свою элементарную оплошность.

Конечно, подлечился я неплохо, поправился, прошли боли в сердце, прекратились почечные приступы. Тюремная больница не санаторий и не гражданская больница, там, наверное, долго не лечат, только подправляют. Поэтому я не могу увязать конфликт с медсестрой с последующей выпиской. Все таки до этого конфликта сестра относилась к нам неплохо. На второй день меня выписали.

* * *

Первая военная зима выдалась в Сибири суровой. Уже в декабре морозы достигли сорока градусов. Дальше еще хуже – и в январе, и в феврале стояли сильные холода. Температура опускалась ниже пятидесяти. Словно сама природа испытывала нас – ну-ка, как вы, сможете выжить?

Школы были закрыты, да в школу и ходить-то не в чем по таким морозам. Дома обнимали буржуйки, грелись как могли. У нас с Альмухаметовыми была одна, общая на две комнаты печка «голландка». Пока были дрова, печку все же подтапливали. Но дрова к середине зимы кончились, грела только «буржуйка», топили ее чем попало – и стулья сожгли, и почти все книги отцовские. Остывала она быстро, к утру вода в бачке замерзала. И все же жили, и за хлебом ходили, и пищу добывали.