Текст книги "Донос"

Автор книги: Юрий Запевалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Ребята переглянулись. Но тут открылась дверь – «выходи!» – и по камерам.

«Да, – подумал я, – видно в этих тюремных казематах порядки-то не одинаковы. Не везде, видать, такой «коллективизм,» как в нашей камере.

* * *

В Курган приехали днем. Нас встречали – когда отец приезжал оформлять документы в техникум, он снял жилье и договорился, что его встретят. А перед выездом из Челябинска дал телеграмму.

Быстро выгрузили багаж из вагона, загрузили на подводу. На большую телегу, массивную и тяжелую, городскую, совсем не похожую на наши, деревенские. И лошадь тоже большая и тяжелая, огромные копыта. Совсем не то, что наши быстроногие кони, способные и в поле работать, и в армии служить.

Упаковались, уложились, расселись – поехали.

Извилистая улочка по каменной мостовой вела от вокзала прямо на берег реки. Колеса тяжелой телеги на каменных стыках неприятно прыгали. Отец о чем-то говорил с возницей, мать слегка покачивала на руках маленькую сестренку, Зоя сидела молча, на краю телеги, свесив ноги вниз, а мы, дети – Саша, Нина, я – с любопытством и удивлением рассматривали непривычные дома незнакомого города, громко обсуждая все, что видели.

Проехали весь город быстро, без задержек.

Через массивные, широкие ворота въехали на просторный двор большого деревянного двухэтажного дома. Отец снял в этом доме низ, весь первый этаж. Большая кухня, три спальни и полукруглый, красивый холл с круглым столом посередине и стульями вокруг него. В кухне – русская печь и часть круглой «голландской» печки с топкой. «Голландка» обогревала спальные комнаты и холл. В углу кухни – квадратная крышка подвала, с большим медным кольцом. В каждой спальной комнате стояли металлические кровати с пружинными сетками.

Пока взрослые разгружались, со мной произошло небольшое приключение. Рассматривая кровать, я с деловым видом просунул голову меж вертикальными прутьями спинки кровати. Просунуть-то просунул, а обратно вытащить не могу. Подбородок мешает. Крутился, в этих прутьях, крутился, испугался и заорал. На весь дом. Всех переполошил, сбежались испуганные люди. Высвободить меня, конечно, высвободили, но и «всыпали» для науки и памяти, чтобы не повторил.

Небольшое это событие развеселило всех, напряжение встречи и знакомства спало. Мать заметно повеселела – видно было, что жилье ей понравилось.

При доме был просторный двор, с надворными постройками, в которых, правда, ничего не хранилось и никакой скотины не содержалось.

Видимо, хозяином дома был когда-то зажиточный, богатый жилец, возможно, сбежавший от революции и передавший дом своим небогатым родственникам. А, возможно, и сам обнищал после революции, бежать было некуда да и не на что. О том, что хозяин был богат, говорили и дворовые постройки, и сам дом, хранивший на себе следы былой роскоши – то остатками росписи, то лепниной.

Но теперь в доме и вокруг него царило запустение, царила откровенная нищета.

Дом стоял на самом берегу реки, окнами на Тобол. Прямо за воротами, через неширокую дорогу, к реке вел плавный спуск, густо заросший травой. Недалеко справа – длинный деревянный мост через реку, с потертым, деревянным же, покрытием, с небольшими, но провальными дырами, сквозь которые легко просматривалась быстрая вода Тобола. Перила моста тоже деревянные, но массивные, из вручную нарезанных брусьев. Проезжая часть от пешеходной дорожки отгораживалась продольными бревнами. На мосту свободно разъезжались две пароконные подводы.

Вскоре этот мост был признан аварийным и проезд по нему закрыли. Через реку организовали паромную переправу.

Большим несчастьем обернулась эта переправа для жителей заречных деревень, спешащих по утрам кто на работу, а кто на рынок, продать свои выращенные на огородах и в хозяйстве овощи, мясо или какую-нибудь живность. В первый же паводок с паромом не справились служители речной переправы, натянутый через реку паромный канат вытянулся, не выдержал перенапряжения и лопнул. Река понесла неказистое судно, паром наткнулся на какое-то препятствие и перевернулся. Много тогда погибло людей, долго еще родственники и деревенские соседи плавали на лодках и ныряли, выискивая если уж не живых, то хотя бы выловить то, что осталось, чтобы хоть похоронить по чести, что там от их родных или знакомых осталось, от их потерянных родственников или соседей. Тогда-то власти и принялись за ремонт моста и успели до несчастного сорок первого, иначе быть бы городу без переправы через быстрый Тобол все тяжелые годы войны. Кто бы в военное время взялся за этот ремонт, до того ли было?

Наступило лето. Река, приволье, за временем никто не следит, за пацанами тоже. Взрослые заняты обустройством, поисками работы, постепенно обзаводились знакомствами, новыми связями, занимались другими необходимыми делами. Не до нас. Мы, с сестрой Ниной и братом Сашей, абсолютно свободны, дни стоят прекрасные, вода в реке теплая, только к вечеру возвращаемся домой. Прибрежные пацаны плавают прекрасно, Саша и Нина тоже умеют плавать. Мне же почти все лето пришлось барахтаться у берега, под их строгим надзором, тем не менее к концу лета плавать я научился.

В пять лет Тобол я переплывал.

10

Распорядок в камере жесткий, установлен раз и навсегда. В четыре-четыре тридцать утра привозят хлеб и сахар. В камере спят по очереди, поэтому хлеб, сразу на всех, получает тот, кто в это время не спит. Выдают – черного хлеба одна буханка на двоих, белого – одна буханка на пять человек. Булка белого хлеба по размерам больше булки черного.

Хлеб собственной выпечки, тюрьма имеет свою пекарню. Хлеб пышный, хорошо пропеченный, вкусный. Весь полученный хлеб складывается в висящие рядом с «кормушкой» сумки. Хлеб не делится между живущими в этот день в камере, нет, каждый съедает за обедом сколько хочет, хотя каждый понимает, что съесть может в пределах своей «пайки».

Если кто-то захотел и забрал свою пайку с утра и съел хлеб сразу, за один присест – его никто не упрекнет. Все понимают – человек голодный. Этот человек может за обедом снова взять хлеб и есть его с общим варевом. Но такое может произойти только один раз. Если этот человек и на следующий день с утра съест свою «пайку», а потом подстроится под общую еду, этот человек есть вместе со всеми, в общем «котле», больше не будет. Альберт скажет перед варевом – «нас пять человек» – хотя в камере шестеро. Но шестой, это тот человек, что пристроился к общему хлебу. И для всех его уже нет. Вскоре он исчезает из камеры.

В шесть утра – завтрак. Обед в 12–13 часов и в восемнадцать – ужин.

На завтрак раздают кашу и кипяток, который считается чаем, но это именно кипяток – он не только не заварен, он даже не «подкрашен». На обед – суп, каша и такой же кипяток. На ужин – каша и чуть-чуть подкрашенный чай.

Каша и суп – это условно. На самом деле – это «жидкая бурда», совершенно для нормального человека не съедобная. Даже в самые голодные дни в «транзите», когда мне совершенно нечего было есть, кроме тюремного хлеба, я не смог заставить себя есть эту «бурду». Это блюдо трудно представить, его надо видеть. Это примерно так – в чистую воду бросают немного крупы или что-нибудь мучное, подсаливают слегка, все это кипятиться – вот и готовая еда для заключенного. Но это примерно, на самом деле тюремное варево надо видеть, описать его невозможно.

И это едят. В общих камерах за такой едой выстраиваются длинные очереди. А что делать, хлеб и эта «бурда» все же какая-то поддержка, какая-то пища. В тюрьме далеко не все получают передачи. С тюремными порядками, когда половину надо отдать «смотрящим» и другим разного рода «старшим», полученной «дачки» хватает на день-два. А жить-то надо. И бурду станешь есть.

Но это в общих камерах или на «зоне». В малолюдных камерах, в «маломерках», как наша, люди объединяются и живут за счет «дачек» или ларька. Тюремное варево не берут, хотя разносчики постоянно, в строго установленное время, стучат «кормушкой» и спрашивают традиционно – «есть будете?».

Вот в таких «маломерных» камерах, когда есть «дачки» и «ларек» и когда друг-друга сокамерники поддерживают, вот в таких камерах люди выживают.

* * *

Курган, в конце тридцатых, начале сороковых годов, был одноэтажным небольшим городком. Вокруг города – степи, равнинные леса. С крыши двухэтажного дома просматривались окраины города, окружающий его лес, далеко просматривались поля. Климат – резко континентальный, жаркое лето, холодная зима. В городе был городской парк с летним театром и аттракционами, драматический театр, несколько кинотеатров, наиболее крупные из которых – «Совкино» и «Детский», летний кинотеатр в городском саду.

Летом приезжал цирк, на пустыре, в районе Базара, раскидывался огромный цирковой шатер, выставлялись рекламные щиты, разыгрывались смешные сцены «зазывалами». Пацаны целыми днями просиживали вокруг циркового шатра, наслаждаясь шумной рекламой «зазывал», цирковой клоунадой и театральными представлениями, которые устраивали артисты до начала спектаклей, привлекая зрителей.

Курган был городом спокойным и дружным. Люди друг друга знали, если и не были знакомы, то по крайней мере знали, что это да, наш, курганский, не знаю его, но в лицо помню, встречал.

«Конечно, конечно, и поручусь за него и помогу, чем надо».

В городе был в те довоенные годы шикарный Базар. На базар ходили как на аттракцион. Кого там только не было! Караваны верблюдов из Казахстана, из Азии, китайские торговцы, уральцы, Алтай, Сибирь – вся торгующая публика собиралась в ярмарочные дни в Кургане. Население города увеличивалось во время ярмарки в два-три раза… Начиналась Курганская ярмарка в конце августа. Бойкая торговля и веселое базарное гулянье шли неделями, до самых холодов. Готовились к этой ярмарке тщательно, в районе Базара строилось целое поселение – шатры, палатки, ларьки, лотки, огороженные стоянки для скота, лошадей, верблюдов.

И цыгане. Цыгане в городе, вокруг города, за рекой, на полях, в перелесках. Шум, гам, песни, концерты, цирковые силачи, клоуны, фокусы. Райское время для пацанов! В базарной бестолковщине всегда находились затоптанные рубли и трешки. С подносов свободно доставались и пробовались мелкие сушеные фрукты, а порой и что-нибудь посолиднее. Было сытно и весело.

Когда в 1942 году небывалое наводнение затопило город так, что по улицам перебирались на лодках, а если где-то и ходили, то только по веревкам – Базар снесло. Снесло все постройки, которые в то время восстанавливать было нечем и некому. Город тогда как будто потерял что-то свое, собственное, именно этому городу характерное. Курган стал другим – суровым, настороженным. Голодным.

Вскоре после переезда отец начал работать на партийной работе, по линии Горкома партии. Он и учился не оставляя работы. Еще бы, такую семью на студенческую стипендию не прокормишь. Вскоре и мать начала работать, старшая сестра Зоя постоянно занята по дому, нам, младшим, была предоставлена полная свобода. Брат Саша быстро сдружился с курганской «улицей», но не затерялся в ней. У него с отцом частенько на эту тему происходили сердитые разговоры, но через три года, когда началась война, отец ушел на фронт, а мы остались одни, знакомство с «улицей» Саше очень пригодилось. Чтобы выжить – надо было добывать. Саша в первые военные годы верховодил у курганской шпаны. А, значит, частенько что-то добывал. И нередко подкармливал нас, младших.

Через год отец получил хотя и небольшую, но свою отдельную квартиру, на втором этаже старого купеческого дома, в шикарном месте, на улице Вольнопожарной, напротив городской «Пожарки», рядом с чудесным парком. В парке были различные качели, небольшое колесо обозрения, громадный вращающийся Гриб – пацанам было где и чем развлечься. И все это, на радость матери и старшей сестры, рядом с домом, легко поглядывать за младшими.

Квартира не очень большая, но достаточная, чтобы нам всем разместиться – общая комната, большая, старых планировок, кухня и спальная комната. Въезжали мы в нее шумно, весело, с друзьями, застольем.

Никто из нас не подозревал тогда, что в этом доме, в этой квартире нам придется прожить долгие, тяжелые годы войны.

К нам иногда переводили людей из других камер. Такая «тасовка», переводы из камеры в камеру, видимо имеют какой-то смысл. Тут и заинтересованность надзирателей и следователей в дополнительной информации, и предотвращение каких-то объединений, сговора, «блоков». Это и нагрузка, испытания и даже наказание особо несговорчивых. Всего здесь есть понемногу. Как-то спросил в камере, что означают эти перемещения. Ответы однозначные – особая «забота» об узнике.

– Ты, Саныч, попал в такое место, где если тебе хорошо, то надзирателю за это плохо.

Но, думается все же, что такие переводы или подселения из соседних камер были вызваны санитарными обработками. Захламили камеру так, что уже одной чистки мало, нужна санобработка, вот и освобождают, расталкивая жильцов по соседям. Андрей особенно боялся всегда вот именно таких подселений: «заразят, гады, отмойся потом»…

Большая часть заключенных в тюрьме – подследственные. Тюрьма переполнена. Поэтому осужденных в камерах держат не долго. Отправляют в колонии, «на зону».

Все те, кто появлялся у нас в камере, строго придерживались установленного у нас порядка. Были и исключения, когда Альберт кого-то из вновь прибывших за своего не принимал. Об этом он заявлял сразу, напрямую – «ты не наш. И долго у нас не будешь». И действительно, такой человек исчезал от нас быстро, иногда в тот же день, иногда чуть позже, через день-два, и эти день-два для него становились настоящей мукой.

Надзиратели у камер постоянно меняются. У них свой, специальный график – сегодня у наших дверей, в нашем коридоре, завтра – в другом коридоре, в другом корпусе, в других службах, в медсанчасти, но через некоторое время снова у нас, в нашем коридоре, у наших дверей.

Надзиратели у камер и надзиратели у «накопителей» – совершенно разные люди. Внизу, у «накопителей» – цепные псы. Крик, мат, оскорбления, резиновые дубинки – все у них в ходу.

Внизу ты скот, там особенное бесправие и безысходность. У камер несколько по иному. Здесь трудятся нормальные, рабочие люди, несущие свою тяжелую, хоть и «паскудную» службу. Они тоже обращаются с заключенными строго, в соответствии с инструкцией, но по роду своих обязанностей они с «зеками» все же общаются. И обязаны общаться. Они выводят «камеру» на прогулку, в баню, сопровождают на все вызова, постоянно следят за камерой в «глазок», они знают всех «своих» узников довольно близко, изучают их дотошно, характеристики на них дают достоверные.

Из камеры можно через дежурного надзирателя вызвать врача, узнать, когда будет с заказами продавец ларька, передать в тот же ларек заказ, отправить письмо. Под наблюдением коридорного в камеру передают «дачку» и можно проверить по описи – все ли принесли в передаче.

И проверяют, некоторые, в основном старожилы, проверяют довольно дотошно. Хотя все эти проверки постоянно подгоняются – «быстрей, быстрей» – осмотреть весь перечень передачи времени никогда не хватает. Но ты должен расписаться в акте о получении, а там перечислены все передаваемые продукты. Вот и смотришь внимательно опись, и запоминаешь быстро, что же тебе прислали. А уж потом, не торопясь, изучаешь передачу – чего не донесли?

Крадут, конечно, безбожно. И все же, если разносчик видит, что ты внимательно изучаешь опись, да еще и не молчишь, высказываешь претензии, а камера подхватывает, улюлюкает, он все же остерегается, берет, но понемногу. Берет что-нибудь уж очень деликатесное, и то не все берет, а какую-то часть. Берут колбасу, конфеты, печенье, сгущенку. Ну и что-то другое, подобное. Но только в том случае, если в передаче все эти продукты есть не в одном экземпляре, если что-то из этого остается, в строгом соответствии с описью.

Не по количеству, по наименованию.

Из ларька – строже. Там продавец следит за доставкой. Ларьку не выгодно, чтобы из заказов что-то пропадало по дороге в камеру – не будут заказывать. Мне, например, последние месяцы «дачки» приносили совсем без потерь. Света наладила отношения с продавцом ларька, покупала и передавала мне продукты в соответствии с графиком передач и продавец сама следила, чтобы эти продукты до нашей камеры доходили без потерь.

Так вот, надзиратели у камер, постоянно общаясь со «своими» заключенными, были более человечными. Они были так же строги, но это не были «цепные псы». Это люди, выполняющие тяжелую, но необходимую работу. И выполняющие добросовестно, без оскорбительных выпадов против «своих» заключенных, без обычной тюремной озлобленности.

Еще проще и спокойнее эти отношения складывались в больнице. Там я и улыбки видел.

Но бывают, конечно и исключения из этого правила взаимоотношений надзиратель-камера. В тюрьме мне рассказывали «древнюю» байку об одном ретивом надзирателе, презиравшем узников. Своим сослуживцам он показывал, что ничего не боится, а уж этих «смердящих» камерников, уж их-то он откровенно презирает. И уж тем более не боится. В доказательство своей независимой смелости он в любое время врывался в заранее выбранную им камеру, чем-то провинившуюся перед надзирателями, ну, например, очень уж дотошно проверяющую переданные ей «дачки», врывался с резиновой дубинкой и давай там устраивать «цирк». И обозлившись на эту камеру, врывался туда чуть не каждый вечер. В своё, конечно, дежурство.

Однажды, так же разгорячившись, во хмелю, ретивый тюремщик с грохотом распахнул дверь камеры и с каким-то звериным криком ринулся внутрь. И – захлебнулся. На его разгоряченную голову опрокидывается объемистая бадейка с парашей. Прибегает коридорный дежурный и выволакивает «неумолимого мстителя» в коридор.

Конечно, такое событие не могло остаться без доклада «хозяину». Ретивого служаку никто в тюрьме больше не видел.

Рассказывали и еще об одном случае.

Дежурный надзиратель не имеет права входить в камеру, а уж тем более как-то наказать провинившегося лично перед ним «зэка». Но когда того вызывают по каким-то надобностям из камеры и ведут по вызову, вот уж тут, в коридоре, надзиратель может «поизгаляться» над своим «обидчиком». Руки связаны наручниками, что мешает надзирателю наказать строптивого! И наказывает, подлец, иногда с видимыми побоями. Ничего и никого они не боятся! Так вот, завелся такой «мститель» и в нашем коридоре, на нашем этаже. И ничего с ним не поделаешь! Не пожалуешься по начальству, еще хуже будет.

И вот случилось так, что именно этот надзиратель сопровождал камеру в баню. Обычно сопровождают двое. Но это так положено, по инструкции. А на практике не всегда этих дежурных хватает, кто-то увел кого-то на допрос, или еще какая причина, но очень часто и на прогулку, и в баню водят «камеру» охранники по одному. Вот и в тот раз, один «бешеный» надзиратель случился на этаже, один повел обиженную камеру по коридорам. К дверям бани подошли спокойно, отворили дверь – и больше этого надзирателя никто нигде не видел. Какие только поиски не устраивали по тюрьме – все тщетно. Как будто никогда такого человека на наших этажах и не было.

Но это, конечно, исключительные события, очень редкие.

Как правило, надзиратели на этажах к своим «камерникам» относились довольно доброжелательно.

* * *

Война обрушилась сразу, на всех. За один день повзрослели пацаны, постарели женщины. 22 июня. Воскресение. День так хорошо начинался!

Накануне отец и его товарищи получали дипломы. В техникуме – выпускной бал. Мать с отцом, нарядные и торжественные, отправились с вечера на свой студенческий праздник. Сказали – вернутся поздно, чтобы не ждали, слушались Зою, ложились спать дружно, без шума и суеты.

В спальне, в отгороженном закутке, я спал на топчане. Здесь же стояла кроватка младшей сестренки. Ей было почти два года, что-то с вечера она хныкала, «уросила», никак не хотела ложиться. Зоя еле-еле сумела ее уложить и убаюкать. Я спал рядом и проснулся ночью от того, что сестренка снова «захныкала». Решил покачать кроватку, да так, сидя, навалившись грудью на спинку кроватки и уснул. Старшие не просыпались. Все было спокойно, тихо, мирно.

Поздней ночью, уже под самое утро, нагрянула ватага подгулявших, шумных и веселых выпускников. Стали накрывать стол.

– Ах ты наш домовничок, – мать уложила меня полусонного, успокоила сестренку, вернулась к гостям.

Но я не спал, слышал радостный гомон молодых людей, взрослых, здоровых, слышал, как разливали по бокалам вино, произносили поздравительные тосты – за себя, за друзей, за новые назначения.

Когда расходились, в Кургане было шесть часов утра. Воскресение, в доме тихо, вся семья вместе, всем спиться хорошо, все спят с удовольствием.

Проснулся я от чего-то странного, в каком-то беспокойстве, что-то тревожно-монотонное слышалось из черной тарелки репродуктора, который не знаю когда и кто включил, каким-то похоронным тоном говорили что-то, говорили, потом заиграла торжественно-печальная музыка.

И вдруг – как будто со всех сторон, отовсюду – сдавленный вскрик. С подвыванием. Сразу – по всему дому.

В спальню вбежал Саша, весь какой-то растрепанно-потеряный.

– Война, Юра, война! – обнимает, подталкивает. – Одевайся, – взвинченный, суетливый.

В общей комнате у стола сидел отец, теребил на лбу волосы, привычка у него была такая, когда волновался, всегда крутил на лбу волосы. Мать плакала. Она уже этих войн насмотрелась, натерпелась от них. С самого детства. Зоя стояла у окна. На глазах слезы. Крутила непонимающе головой Нина, рядом с ней уселся и я, тоже ничего толком не понимая.

– Война, дети мои, – тихо сказал отец – все надо начинать заново. Нам воевать, а для вас сейчас главное – выжить. Нам воевать. И воевать тяжело.

Тут же решили – Зою и Георгия отправить в деревню, к бабушке. Зоя возвращается в свою школу, здесь осложнений не будет. Саше начинать школу, он с Ниной и младшей сестренкой остаются с матерью в городе. Но, если условия будут ухудшаться – в деревню возвращаются все.

Мать работала в том же техникуме, в цехе «Сельхозтехники», но зарплата небольшая, на всех не хватит, да и деньги, наверное, скоро начнут обесцениваться, цены же, раз война, быстро начнут расти. Но, если отцу будет положено денежное довольствие, оно будет переводиться семье, отцу там, на войне, деньги не нужны.

Все это обсуждалось всей семьей, с участием и старших, и младших детей.

– Нужно готовиться к худшему, – наконец подвел черту отец, – не думаю, что война затянется надолго, но нужно готовиться к худшему. Главное – всем выжить. Потом, после войны, после победы, все образуется. А сейчас – выжить!

С этим отец ушел в военкомат. В этот же день, в воскресение. Вернулся поздно, уже с «Мобпредписанием».

Утром следующего дня отец собрал небольшой саквояж, холщовый мешок и отправился в военный палаточный лагерь, за одну ночь разбитый за городом – довольно большая площадка обнесена забором из колючей проволоки, установлены жилые и служебные палатки, выставлена охрана, у ворот и в проходных пунктах часовые.

Все как на войне.

Мы провожали отца до самого лагеря. Он пока никуда не уезжал, поэтому провожали хоть и не весело, но без слез.

Затем отправили письмо в деревню, бабушке, о том, что мы с Зоей едем и чтобы нас встретили. Но перед самым отъездом я уперся, не захотел ехать в деревню, мать заколебалась, насильно отправить побоялась, и я остался. А Зою вскоре проводили. Проводили не надолго, на время смутное и непонятное, а встретились только через много-много лет, после войны.

Все лето отец жил в военном лагере, на подготовке. К осени на его петлицах появились какие-то кубики и я очень гордился, вышагивая рядом, когда встречные военные, четко вскидывая ладони к виску, приветствовали отца, а он отвечал им тем же.

На фронт отца провожали осенью. Меня на вокзал не взяли, оставили нянчиться с младшей сестренкой. На вокзал, вместе с матерью, поехали Саша и Нина.

Вернулись поздно. Саша и Нина возбужденные, все в рассказах, мать заплаканная. Проводили отца. В товарные теплушки погрузили мужиков – молодых, здоровых, красивых – и увезли. Многих увезли навсегда.

А у провожавших, оставшихся дома, в тылу, начались долгие, бесконечные дни ожидания – писем, известий, событий.

11

– С вещами на выход! – щелкнув замками, дверь камеры тяжело открылась.

Какие там вещи – мешок с бельем всегда собран, туалетные принадлежности там же.

– Возьмите посуду, – в открытую дверь ожидающе смотрел охранник, – и быстрее, ждать некогда. – Охранник не наш, с «низу».

Ложка, чашка, кружка – все в тот же мешок.

– Саныч, возьми сахару и баранок, – это Андрей.

– Давай, давай, не задерживай – торопили из-за двери. Все же успеваю сунуть в мешок пакеты с сахаром и пряниками.

– Пошли.

Длинными коридорами и крутыми лестницами спускаемся вниз.

Там вдоль коридора, лицом к стене, десятка два таких же «бедолаг» стоят в ожидании дальнейших команд.

– Пристраивайся, – охранник передает старшему офицеру пакет. Видимо, с моими документами.

Подвели небольшую группу очень уж изможденных людей. Они с трудом передвигались. «Понятно. Эти, видать, из общей камеры».

Всех построили, повернули лицом в коридор. Подошел офицер.

– Так, господа хорошие. Сейчас двадцать минут баня и мы направляемся в Медсанчасть. – Это что-то новое, нам объясняют задачу.

В бане, а вернее сказать – в душевой, три рожка. В мойку заходят по 10–12 человек. Ополаскиваются и на выход. Меняются быстро и не обязательно партиями. Человек вышел – человек зашел. Белье сдано на «прожарку» – жарить вшей и других насекомых. Из мойки вышел – в предбаннике тесно, люди сжались толпой, голые, мокрые, вытереться нечем, белья нет – всё на «прожарке». Белье выдают по частям. «Чья майка? Чьи штаны?»

Наконец, все умыты и одеты. В дверь уже торопят – на выход! Строиться по два! – Проверяют по спискам.

– Здесь! 1936-ой год рождения. Статья сто сорок седьмая, часть третья! – четко рапортую на вызов.

Перекличка проводится быстро, спокойно, без суеты и надрыва.

Наконец все собраны, построены, вещи в руках. Пошли. Выводят двумя колоннами – туберкулезники построены отдельно, и выводятся отдельно. Хотя в бане мылись, а затем жались в тесноте, в ожидании белья, все вместе.

В Медсанчасти снова раздеваемся догола, складываем одежду, обувь, белье в полученные здесь же большие, пронумерованные тюремные мешки, сдаем их дежурному в «каптерку», взамен получаем бирки на этот мешок и больничное белье – кальсоны, рубашка, нечто похожее или на пижаму, или на рабочий хлопчатобумажный костюм, брюки и куртка, тапочки. Из принесенного с собой разрешается брать продукты – по утвержденному списку, тапочки, туалетные принадлежности. Подследственные берут с собой обувь – на случай вызова к следователю или адвокату. Выдают постельное белье – матрац, подушку, одеяло. Все в довольно приличном виде, не застирано.

Категорически запрещается брать с собой курево.

После процедуры получения всего необходимого выстраиваемся в больничном коридоре – широкий, высокие потолки, свежая покраска, чистый. Распределяют по отделениям и палатам в зависимости от заболевания. От каждого отделения – свой охранник. Тщательно обыскивают, в том числе ощупывают только что полученные подушки, матрацы, одеяла – не спрятал ли курево. Если найдут – можешь угодить и в карцер.

– «Сердечники», за мной, – наш охранник махнул нам рукой и пошел вперед, до двери кардиологического отделения. Там недолго щелкают замки, открывается тяжелая дверь и мы в помещении. Нас, «сердечных», всего несколько человек, распределяют быстро по камерам. Их в больнице зовут палатами, но это те же тюремные камеры – с «кормушками» на тяжелых металлических дверях, смотровыми глазками, «шконками», решетками и всем остальным тюремным атрибутом. Размер камеры может быть разным, как и разное количество больных. В камере нет оборудованной» параши», вместо нее в углу ведро для мусора. А в туалет выводят. Два раза в сутки – утром и вечером.

В камере, куда помещают меня, четыре «шконки», спаренные в два этажа и две кровати, настоящие, с мягкими сетками, лакированными спинками. Между ними, как и между «шконками» проход, шириной около метра. Справа от двери небольшой стол, два стула. Электрическая «розетка» для кипятильника. Добротное постельное – толстые, мягкие матрацы, незатасканные одеяла, чистые простыни и наволочки на подушки. И подушки – чистые, на пере, а не скомканные ватные. Приличное полотенце.

Да, все же разница между «палатой» и «камерой» большая. Но самое главное – в палате могут жить столько больных, сколько есть в палате кроватей. Ни одного лишнего. Можешь спать на своем месте сколько хочешь. Никто тебя не подгоняет и не ждет своей очереди на твое место. Вызывают только к врачу, выводят на лечебные процедуры и обследования.

В день моего поступления в палате-камере высвобождаются сразу две «шконки» и обе кровати. Выбирай, что хочешь. Больные выписываются и их снова разводят по местам – кого в камеру, кого на зону.

Выбираю кровать. И потолок над тобой, а не сетка верхней «шконки», и один, никому не мешаешь, ни от кого не зависишь. На «шконке», там ведь как – чуть шевельнулся, повернулся там или сел-лег, обе кровати ходуном ходят. Они же сварены намертво, в два этажа. А тут – спи сколько хочешь, никто не помешает. И ты никому не мешаешь.

Да. Большое это счастье заболеть в тюрьме, а еще большее – попасть в больницу!

* * *

Война внедрялась в жизнь. Повсеместно. Уже нельзя свободно бегать по городу, тут и там патрули перекрыли движение – сплошная проверка документов. После нескольких громких ограблений и убийств порядок в городе еще более ужесточается.

Особенно содрогнулся город при одном преступлении.

Дядя взял племянника в семью из деревни, устроил его на работу, поил-кормил в первую военную бескормицу, а племянник, через некоторое время, из-за нескольких сотен рублей, сбереженных еще с довоенной поры, вырезал всю семью дяди. Не пожалел даже младшую пятилетнюю сестренку, которая проснулась, увидела его с топором и взмолилась – братенька мой, не убивай меня, я никому не скажу… Брат ударил, убил.

История получила громкую известность. Суд устроили показательным. На судебное заседание люди собрались со всего города. В парке, в летнем кинотеатре и вокруг него, люди плотно стояли, буквально битком набившись между кустами и деревьями. Сплошная толпа вокруг кинотеатра, где заседала выездная коллегия суда.

Из зала вели радиотрансляцию. Все, кто был в парке, слышали и вопросы, и ответы. Буквально потряс всех ответ на вопрос судьи к племяннику «зачем ты это сделал? Родственники же, дядя, тетя, сестры, брат, как ты все это смог?» «Деньги нужны были», – ответил племянник. Сад, заполненный возмущенными людьми, взревел от негодования.