Текст книги "Донос"

Автор книги: Юрий Запевалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Пораньше Александр выехал не потому, что такая уж спешная «экспедиция» эта. Углы недокошеные никуда не денутся, всегда посмотреть их можно. Бригадир и так знает, где эти «недокосы», и когда их поправить надо. Другая тут у Александра заковыка. День рождения вчера справили сыну младшему. Георгию. В честь деда сына назвали. Изрядно справляли вчера именины, долго. Сыну год исполнился. Как не порадоваться. Особенно после такой беды непредвиденной.

Да, собрались друзья-товарищи, соседи, фельдшера, да Евдокию, бабку-банчиху, пригласили. Еще бы не пригласить, именно фельдшер да Евдокия и спасли мальчонку от верной смерти. И что за напасть, что за зараза навалилась на станицу! То ли «корь» неизвестная, то ли «оспа» смертельная, а все дети-груднички враз заболели! Тело всё крупными пятнами покрылось, зуд ужасный по всему телу. Евдокия ручонки ребёнку связала, чтобы не царапался, простыней туго тело, почти бесчувственное, замотала, да и поит каким-то отваром. А фельдшер поддакивает. Ничего, ничего, мол, травы сейчас нужнее, а лекарства, да какие в деревне лекарства, всё, что есть в фельдшерском пункте, так фельдшер, молодец, и не даёт детям, боится, как бы хуже, говорит, не было. Кому из больных детей бабка успела дать своего травяного отвару, те и дышат еще, хоть и в беспамятстве, а кому не успела, тем, которые заболели первыми, не успели с которыми они с фельдшером разобраться, не определились еще, что за заболевание, и как лечить его, те и поумирали уже. Похоронили, на местном кладбище.

Вот и Александр с Алевтиной, да с другими станичниками схоронили было соседского парнишку, Славку соседского, да и про своего думают – а жив ли ещё? А тут еще Михей этот, конюх, пошли, мол, и к тебе сразу, Петрович, если скончался сынок, так пойду, пока сам-весь на ходу, подготовлю могилку. Бабы в визг на него, мать чуть не в обмороке, а что хитрить, и все так подумали. Пришли домой, а парень-то очухался, увидел родителей, да и заулыбался! Бабы аж в слёзы от радости, мать к колыбельке кинулась, но Евдокия не пустила.

– Не трожь! Рано еще. Посиди рядом, пусть на тебя ребёнок насмотрится, да только не трогай. Не разноси хворь. Ему еще простыни-то раза два-три поменять придётся, тогда уж и посмотрим, что дальше делать будем.

– А фельдшер где?

– Да пошёл фельдшер других ребят посмотреть, ваш то вишь, очнулся уже, а вот в других-то домах помогло ли варево наше? Вот и пошёл проверить. Рад – не рад ведь, небось, что сумели остановить мы заразу неизвестную. Вот и побежал убедиться, помогло ли. В других-то домах. Сколько уж дней не спим ведь с Игнатьичем. Охота ведь убедиться, что не напрасно. А ручонки пока не развязывай. Пусть окрепнет малец как следует. Хочется же, чтобы чистым вырос парень, без рубцов да отметин «оспяных» – красных, рваных, глубоких. Без меня не развязывай, я сама определю, когда срок подойдёт.

И выжили ребятишки с отвара этого! Кто не успел, тем что же, «царство небесное»… А кто успел попить отвару волшебного, те выжили, растут, радуются жизни. Радуются и Александр с Алевтиной, что обошла дом их на сей раз «костлявая».

Мальчонка растёт смышленый такой, уже лепечет что-то по своему, для взрослых непонятному. Мать только понимает его, и переводит для всех лепетания его, переводит на язык человеческий. А вчера и совсем уморил малец всё застолье. За столом же песни, казачьи песни, душевные. А как закончили песню, умолкли все, после песни всегда же пауза образуется, а он, пацан, годик исполнилось! – он и запел! Да так славно вывел мелодию, ни фальши, ни сбоя какого. Так и повторил весь последний припев. Все аж ахнули!

– Вот он, певец растёт. Этот запоет, порадует родную станицу. Весь остаток вечера только и было разговоров про припев этот. Да про мальчонку певучего.

Да уж больно поздно разошлись. Неловко сегодня в контору идти в похмелье этом.

«Прокачусь по полям, проветрюсь, а там уж и за работу!». Александр вот уже четвёртый год председательствует. Избрали его председателем в колхозе «Заря коммунизма», что в деревне Непряхино, три года назад. 33-й год. Господи, нищетато какая! Только что закончились раскулачивания да переселения. Что внесли люди раньше в колхоз, то всё разграблено, растащено по домам, да проедено. Никто же не знал, что надо делать с колхозом этим. С чего начинать, какие земли обрабатывать, чем обрабатывать, что садить-сеять и чем, и где. Ну, дали команду организовать колхоз, его и организовали. С шумом, угрозами, с дракой и унижением, но создали. Объединили людей, лошадей, коров да баранов, снесли в тот колхоз какую-никакую сбрую да снасти разные, а что дальше делать? Никто толком и не знал.

А скот кормить надо, людей кормить надо – ничего же в хозяйстве домашнем не осталось, ни скота, ни лошадей, ни земли-матушки. Всё же в колхоз объединили! Комиссар пошумел-покричал, а что дальше делать и сам не знает. А время идёт, скот вот-вот «падёт», да и люди голодают.

Тогда и решили на общем сходе – раздать всю живнось обратно по домам! Кормить пока тепло выпасом, а к зиме каждый готовит корм скоту, по прежним своим покосам! Молоко и телята остаются хозяевам, а взрослый скот остаётся в собственности колхоза. Зерно и овощи, что собрали, тоже раздать людям. Пусть и съедят, если другого выхода не будет. Кормить-то детей чем-то надо! А когда получим живые инструкции, что нам с этим колхозом делать надо, тогда чтобы скот весь и лошади колхозу возвращены были. А пока так, всё обратно по домам, чтобы не допустить голода в деревне!

Примчался какой-то уполномоченный, грозил прокурором. Тогда казаки выбрали ходоков, те поехали в Челябинск, к какому-то начальству высокому попали, и то начальство их поддержало.

– Молодцы, – сказал главный Председатель, – то, что всё сохранили для колхоза, да еще и людей накормили – молодцы. Дело новое, не для всех понятное, а вот обучим ваших людей на семинарах наших, тогда и оживёт колхоз ваш. А сейчас главное не потерять того, что хоть есть, и людей сохранить, сохранить их веру в Советскую власть. А колхоз ваш жить будет, мы им ещё и гордиться будем. Есть там в вашей деревне мудрые люди, значит будете жить!

Хороший областной Председатель, умный, из казаков видать!

Александра и отправили изучать колхозное строительство на те семинары.

И вот, четвёртый год он уже председательствует. 33-й год. Нищета ужасная. Только что прекратилось дурацкое раскулачивание. А кого раскулачивать дальше было? У всех всё выскребли подчистую.

И с чего начинать? В колхозе этом? Никаких коровников, конюшен не было. Где держать лошадей, скотину? Даже колхозный инвентарь спрятать негде было.

Вот и решили – оставить лошадей, скотину на содержании колхозников на всю зиму. Земельные участки у домов, на хуторах – не обобществлять. Закрепить огороды при хате за колхозниками на вечные времена. Вот посевные земли объединить в одно колхозное поле. Зерно, овощи и всё, что там произрастает на наших землях – всё это объединить в один колхозный доход, в одно колхозное производство. Решили также на сходке – весь урожай делить пополам – половину государству, половину колхозникам на трудодни. Но если план государственных закупок будет больше пятидесяти процентов – выполнять план, остальное делить в колхозе. По трудодням. Кто сколько заработает, тот столько и получит.

Наконец-то стало ясно, кому что делать и когда.

Создали бригады по видам работ, выбрали бригадиров. Через какое-то время снова собрались все вместе.

– Казаки! – Обратился Председатель к колхозникам. – Раз уж так всё произошло, раз уж все мы объединились в колхозы эти, давайте устраивать и жизнь нашу соответственно. Не жить же нам в нищете! Мы же казаки, никогда мы не жили в такой бедности, и теперь не будем. Работать будем! За зиму нам надо построить два коровника и конюшню. Больше не успеем, да и материала нет. А следующей зимой будем планировать свою молочную ферму, маслобойку, ну и ещё что-то придумаем, если материал заготовим. Для заготовки леса отдельную бригаду создадим, чтобы всю зиму в лесу работали. Тогда и удадутся нам стройки наши. Столярка и кузня у нас есть. Да, Василий Дмитриевич, твою кузню эксплуатировать будем. А тебя оформим на работу как кузнеца со стороны. Ты ведь не вступил в колхоз наш, со своей кузней, вот и будешь работать как пролетарий, нанятый колхозом. Заключим договор, будем платить тебе пока натуральным продуктом, а когда заработаем денег – может быть будем платить и деньгами. По возможности. Сам понимаешь, пока её у нас нет!

– Петрович, а как нам с личным хозяйством? Ты нам разрешишь коров-свиней держать? Ну там – кур, гусей, другую живность? Как на этот счет в ваших инструкциях? Что написано?

– Никаких инструкций про это дело у нас нет. Есть договор с Райпотребсоюзом. И с Заготзерном. В этом договоре про частное хозяйство ничего не сказано, сами, говорят решайте. А мы с вами уже в прошлый раз всё это решили – личное хозяйство мы сохраняем. А иначе, чем мы семьи, детей своих, чем мы их кормить будем? Пока еще тот колхоз развернётся! А сейчас в Москве, в правительстве готовится документ, Свидетельство называется, «Государственное Свидетельство», по которому земли наши закрепят за колхозом «на вечные времена»! Так что, наша земля скоро будет, наша собственная. Колхозная!

– Так это что, мы теперь как раньше холопы на барщине трудились, так мы теперь на государство трудиться будем? Они четыре дня на себя работали, а два дня на барина. А мы что же, всю неделю «на барина» трудиться будем? Или выходные тоже прихватим? Как ты, Петрович, это рассудишь? Ты ведь у нас теперь вместо барина!

– Во-первых, никакой я вам не барин. Я такой же колхозник, как и вы. И тоже за трудодни работаю. А во-вторых, не на государство мы работаем, а на себя. Мы же всё, что произведём-вырастим, всё Райпотребсоюзу и Заготзерно продавать будем. Значит, денежки зарабатывать будем. И себе что-то оставаться будет. На себя будем работать, не на барина!

– Ладно, мужики, по делу говорить надо. – Заговорил, наконец, старик Алексеев. Пётр Гаврилович. Недавно вернулся «из переселения», зол был на весь белый свет. Да вот, потихоньку отходить начал. Оттаивать. А что делать! Семью надо всё же содержать. Кормить семью надо. Ничего из того, что раньше было у казака среднего достатка, ничего не сохранилось. Растащили всё. Свои же станичники растащили. Из колхоза этого.

– Хватит нам той политики. Петрович, ты вот сказал два коровника и конюшню. А я думаю, не потянем мы всё это. В одну-то зиму. Коней у хозяев оставить надо. Прокормим коней. Каждый-то по одному-два продержит. У кого нет корму, как у меня например, тем помочь надо. Хотя бы сеном, весной заготовленным. Окупится, Петрович, сено это. Конями окупится. Для них ведь и готовили. А раз содержать негде, у хозяев давайте оставим. А конюшню не успеть нам, да и материалов не хватит. А? Как вы, казаки, смотрите на это? За одну зиму не справимся мы, продержать, выходить скотину надо не за зиму, а за всё время, пока не подготовим места эти, для содержания колхозного. Раз поддержало областное начальство, надо нам готовиться содержать скотину да коней не только в одну зиму. Надолго планировать содержание это надо.

И использовать скотину в хозяйстве разрешить надо. И коней использовать. Нечего им задарма простаивать!

– Да, конечно, согласны, прокормим. Да и себе в хозяйстве подсобим, конями-то! Соглашайся, Петрович, тебе же забот о тех лошадях поубавится!

– Что ж, казаки, предложение дельное. Затверждаем! Составим график работ по колхозу, где-когда и какие лошади работать будут, в лес выделим коней несколько, а остальные, согласен, пользуйте в хозяйстве. Так, глядишь, и сберегём коней-то, а?

Господи, давно ли всё это было! А вот, три года уже прошло, пробежало!

Тогда, в 33-м, после всех решений наших – что началось! Комиссии понаехали, проверяющие, списки составили расхитителей колхозного добра, колхозной собственности. На Александра местные уполномоченные дело завели. Подрыв устоев колхозного строя!

Александр не стал тюрьмы дожидаться. Срочно поехал в Челябинск. Там добился таки приёма у главных партийных начальников. Рассказал им всё. Объяснил, сколько бы «падежа» коней, скота было, не прими они тогда решения этого – по частным хозяйствам сохранить скот.

– Ты вот что, Александр Петрович, поезжай домой, работай, никого не слушай. – Гладышев, секретарь Укома, где-то кому-то позвонил, с кем-то о Непряхино поговорил, погонял «желваки» по скулам, присел напротив Александра. – На неделе мы к тебе приедем. Никак не готовься, пусть всё идет, как всегда шло, показухи не устраивай, чтобы всё естественным было. К нам едет товарищ из ЦК. Из Москвы едет. Колхозы наши посмотреть хочет. Вот мы с ним в Непряхино к тебе и приедем. Там и разберёмся со всеми вашими делами.

Да, большой тога переполох учинили в районе. Представитель ЦК заявил на партийном активе, что у колхоза «Заря Коммунизм» поучится бы надо, как скот сохранить можно, а вы их чуть не во вредители записали! Александра в пример поставил, как смелого председателя, который-де не прячется за инструкции да постановления, сам ищет, а главное – находит лучшие решения в трудных ситуациях.

Начальник из Москвы уехал, а вскоре районное начальство, что под суд грозилось отдать Председателя из Непряхино, то начальство само оказалось врагом Советской власти, исчезло то начальство, и где теперь находится, никто в районе до сих пор так и не знает.

Александр свернул от полей скошенных, на овощные поля. Там, собственно осталась одна картошка, всё остальное уже убрано. Но картофеля много, урожай нонче на картофель. Эх, придумала бы наука комбайн какой-нибудь. Уж больно медленно убирается картошка. А сколько людей собирать приходится на картофельные поля эти. Вся работа в колхозе приостанавливается на время уборки картофельной! Учеба в школах прекращается, домохозяек всех на поля выгоняем! Хорошо теперь на вспашке, как только трактора получили. Маловато их конечно, можно бы посевные площади увеличить. Есть куда расширятся колхозным полям! Да, конным плугом столько не вспашешь. Но трактора получаем. Вот и на следующий год пообещал район аж четыре трактора. К нашим шести, это уже будет десять! С такой техникой можно что-то и солидное планировать. Распашем новый клин, что пустырём стоит, в сторону Миасса, там большая, хорошая поляна. Распашем.

Всё же, что не говори, а немало сделали за три года. А в четвёртом – господи уже 37 кончается, как бежит время! – как-то уже привычно колхоз пошёл на увеличение всех видов хозяйства – и по полю, и по деревне. А что, школу построили, открыли детский сад, хоть небольшой, а клуб организовали. Всё есть где молодым собираться. Надоели посиделки эти по избам, да дворам старушечьим – где-кто пустит попеть да потанцевать. А главное – по трудодням колхозникам платить стали. Да, пока не деньгами, пока зерном да мукой готовой. Овощи никто не берёт, своих овощей на огородах выращивают достаточно. Для овощей обзавелись ларьком собственным на Миасском рынке, продаем теперь овощи, и гладко вроде получается, доход какой-никакой появился. Вроде обжились маленько люди, повеселее стали. А дальше ещё лучше будет.

Только бы не война! Да не «перестройки» новые, разные, непонятные. Ну не дают людям спокойно жить, реформаторы проклятые! Только обживёшься, только на лад всё пойдёт, опять какой-нибудь новый реформатор придёт к власти и ну давай выдумывать что-то своё, никому непонятное. Не успеваешь от них отбиваться. Да еще и не так просто отбиться – враз врагом советской власти признают. «Идешь против установки партии!». А та установка только и есть, что фантазии нового реформатора, дорвавшегося до власти. Господи, как они все надоели! Хоть бы годика три-четыре дали пожить спокойно, не мешали бы работать, а мы бы уж как-нибудь беды бы свои одолели!

Александр подъезжал к конторе колхоза.

8

В нашей камере тюремную пищу не брали, ели свое. Основных нас в камере было четверо, это тех, кого не меняли, кто был постоянно приписан к этой «хате». Это была наша «хата», мы в ней были постоянными, до особого распоряжения начальства, жильцами. Иногда к нам подсаживали кого-то, иногда ежедневно, иногда раз-два в неделю, то по одному, то по два-три и более, доходило и до одиннадцати человек, но лишних вскоре куда-то переводили. Оставались с нами зачастую двое, иногда трое. Более семи человек в камере, как правило, не оставляли. Для нас такие подселения были на пользу – мы имели новую информацию, узнавали последние известия в стране, в жизни.

Так вот, как-то сложилось с самого начала нашего проживания в этой камере, что мы «варево» не брали, ели свое, питались за счет передач – «дачек». Передавали родственники – родители, дети.

Самое страшное для заключенного в тюрьме и на «зоне» – не приговор, не сроки отсидки. Самое страшное для заключенного – отказ и проклятие родственников. Такие, забытые или заброшенные своими родными, остаются одни перед жизнью, перед будущим – без семьи, настоящей и будущей, семьи, которой у него, возможно, еще и не было, а, возможно, никогда уже и не будет, без родственников, без друзей, без знакомых. Без поддержки.

Такому заключенному ждать нечего и не от кого, остается ему ждать только одного – смерти.

Заключенный жив «дачкой», при всех ее ограничениях. В «дачках», кроме разных сухих и консервированных супов, каш, приправ, передавали сахар, чай, печение, «баранки», фрукты, обязательно сигареты. Передавали, конечно, и что-нибудь домашнее – пироги, пельмени, салаты, консервированные овощи, разные варенья, компоты.

Два раза в месяц по очереди заказывали дачку в тюремном магазине – «ларьке». Наш день – четверг. В этот день нам давали бланк типовой заявки и перечень продуктов, имеющихся в наличии в «ларьке». Мы коллективно составляли эту свою общую заявку, со всей тщательностью и вниманием, исходя во-первых из наличия денег, и во-вторых из сегодняшней потребности – чего у нас нет на день составления заявки. Заказывали равномерно, всего понемногу, с учетом существующих в «ларьке» тюремных ограничений. Ограничения были на чай, сахар, колбасу и некоторые другие продукты – по количеству, сколько можно купить по одной заявке. Заявку забирали в тот же день, вечером. Продукты и все, что заявлено, получали через неделю.

Передачи – «дачки» – доходили до камеры, как правило, не полностью, кое-что исчезало по пути доставки. А вот из «ларька» в основном приходило все, что заявлено было, почти без потерь.

У каждого заключенного в камере был свой день передачи, поэтому «дачки» поступали практически ежедневно. Каждый имел право на три передачи в месяц. Одна неделя выпадала и именно на эту неделю заказывался ларек.

Варили в камере сами. В нашей камере Андрей не доверял эту процедуру никому, варил сам и надо сказать, что готовил еду он классно, все у него получалось вкусно, есть было одно удовольствие, особенно в тюремной камере, где недоедание и чувство голода – нормальное состояние.

Ели по очереди. Вначале за стол садилась основная четверка – постоянные «жильцы» камеры. Альберт за старшего, затем Володя, Андрей и я. Альберт уже знал и сообщил всем, что я в камере постоянный «жилец» – у них там свои источники информации.

Ели не торопясь и плотно, но с оглядкой – надо оставить и тем, кто еще ждет. Первым прекращал есть Альберт, он просто клал ложку и вылазил из-за стола. Это было сигналом – шабаш, пусть поедят другие.

Ели все, кто был в камере, получал ли дачку, или нет. Это в камере было законом. Я, например, в первую неделю отсидки не получал никаких посылок – дочери не давали моего «адреса», передачи не принимали. Пока-то она обратилась к следователю, написала заявление высокому начальству, пока-то это заявление рассмотрели и следователь дал свое разрешение – всё это время я ел чужие харчи, но ни разу не услышал упрека, не увидел косого взгляда.

Когда приходил с допросов, а каждый допрос это не просто нервотрепка, это нервное истощение, приходил я темнее тучи, да к тому же еще и голодный, но не есть хотелось, хотелось прилечь куда-нибудь, забыться, уснуть.

Ко мне подсаживался Андрей, не спрашивал ни о чем, хлопал тихонько по плечу, говорил проникновенно:

– Ничего, ничего, Саныч, держись. Это только начало. Дальше будет еще хуже. Ты попал в такое место, где лучше тебе не будет. Так что береги силы. Успокойся, поешь, попей чайку. И постарайся уснуть. Сон в камере – благо.

– Есть не буду. Просто не могу. А чаю, спасибо, выпью. С хлебом. – Напряжение начинает спадать. Постепенно таешь и умом, и душой. Но есть чужое я все же стеснялся.

– Давай, давай, попей чаю и отдохни. Потом я тебе открою рыбную консерву. Чтобы мозги укрепились. А пока, на-ка вот чаю, покрепче, попей.

– Спасибо, ребята, в долгу не останусь.

– А вот это ты брось. Ты в камере. У нас все свои, все наши. Живи без оглядки. А главное – без подглядки.

Первую передачу я получил через две недели после поступления «на хату», а с начала «отсидки» это был тридцать пятый день. Дочь, наконец разыскала меня, разузнала тюремные порядки и сумела передать первую посылку. Да какую! В ней – и самое необходимое, и лакомства, разносолы домашние, деликатес.

– Ну, Саныч, знай мы про такую «дачку» – мы бы тебя еще дней десять кормили. Вот уж поистине у тебя дочь – кормилица!

Света открыла мне в тюремной бухгалтерии специальный счет, перевела туда приличную сумму – теперь я смело мог смотреть в глаза сокамерникам – у меня были «дачки» не хуже других, у меня был «ларек». Хоть и в тюрьме, но жить стало спокойнее. И полегче.

Но, повторяю – дачки никто не сравнивал, никто ничего не подсчитывал. Получил – хорошо. Много и разнообразно – еще лучше. Мало – что ж, кто сколько может. Не получил ничего – не расстраивайся, и это в наших условиях бывает. Все мы здесь на равных, все мы здесь живем вниманием и заботой близких.

И их возможностями.

* * *

Высокое начальство спохватилось на организации сельского хозяйства, агротехники работать некому, нет на селе специалистов. Лозунг «Кадры решают все» пришел и на Уральское село.

Сельсовет принимает «важное» решение – направить председателя колхоза «Заря Коммунизма», Александра Петровича, в город Курган, в сельхозтехникум, учиться сельскому хозяйству, учиться тому, как управлять колхозом, как поднять деревню.

Было отцу тогда уже за тридцать, семья, пятеро детей. Но что делать, решение принято, надо ехать. Хотя и хлопотное это дело – переезд основательный, за 400 километров, в незнакомый город, все хозяйство в мешках, дети мал-мала меньше, младшая дочь только родилась, на руках, грудная.

Провожали нас всем селом. Родственники довезли до Челябинска, на трех пароконных подводах. До вокзала. Там расположились довольно обширным табором на привокзальной площади, в районе трамвайного кольца. Мужики ушли насчет билетов – места нужны были спальные, до Кургана ехать всю ночь, детей хорошо бы уложить спать, иначе возни с ними не оберешься.

Мать с бабами принялась перебирать вещи. Всяких мешков, баулов, тюков набралось большое количество, надо бы уплотниться, уменьшить количество мест. Отдельно завернутое одеялами большое, на всю деревенскую стену, зеркало. Мать никак не хотела расстаться с ним, оставить кому в деревне, нет, забрала с собой свое ценное сокровище. Его аккуратно уложили на скамейку у трамвайной остановки – не дай бог раздавить, или чтоб треснуло. Рядом на скамейку посадили меня, трехлетнего пацана: «Смотри тут, сиди на месте, никуда не бегай. Поглядывай, чтоб на зеркало никто не сел».

Я сидел, поглядывал. Прямо передо мной бегал по кругу красивый, раскрашенный в разные цвета трамвай. Вроде как поезд, только без паровоза.

«Зачем он бегает по кругу – пытливо размышлял я, – и люди зачем-то в этом трамвае тоже по кругу катаются.» Не мог мой трехлетний мозг сообразить, что вижу я кольцо трамвайного разворота, что после кольца трамвай уходит по маршруту, а по кольцу идет уже другой трамвай, пришедший с маршрута, и люди в трамвае не одни и те же, а разные люди и едут они по своим делам, а не катаются на трамвае. Но тогда меня эта проблема трамвайного кольца захватила полностью и надолго. Много позже, вспоминая это кольцо, я всё соображал – «зачем это трамвай в Челябинске по кругу бегает?»

Вернулись с вокзала, от билетной кассы, мужики. Все в порядке, билеты есть, взяли, с собой можно везти семь багажных мест, по одному на пассажира. Снова все тюки и баулы перебираются, с шумом, отборным казачьим матом – крик стоял на всю привокзальную площадь.

Наконец упаковались, что не забиралось – грузили обратно в телеги. Приговаривали при этом – это кум, тебе, а это с большим от нас поклоном передайте Егору Михайловичу.

Наметили – кому остаться у подвод, кто пойдет провожать на перрон, к вагону. Мужики снова ушли на вокзал, узнать, когда на посадку, сколько времени еще ждать, их долго не было, пришли заметно навеселе, крика уже нет, добродушные все такие, заботливые.

– Все в порядке, бабы, сегодня уедем. У нас с вами до отхода поезда еще больше двух часов. Давайте-ка перекусим. Прямо здесь у подвод, по-походному.

Расстелили на травяной полянке среди подвод какое-то одеяло, быстро заставили его разной снедью, тут же корчажка с брагой, бокалы. Расселись дружно вокруг.

– Ну, Саня, удачи вам всем там, на новом месте. Берегите себя, детей. Берегите здоровье. Не забывайте родню, станицу. Ждем вас обратно с успехом и почетом. Счастливой дороги. С Богом.

Выпили, захрустели закуской.

– Юрка – позвали меня – иди сюда, поешь.

Я подбежал к «самобраному» столу, сел, мне дали какую-то еду. И вдруг – треск, как будто где-то рядом затрещал тонкий лед. Мать спохватилась первая – «Зеркало»! В суматохе все о нем забыли. Кто-то сел на замотанный одеялами тюк. Зеркало рассыпалось на мелкие кусочки. Когда тюк развернули, из всей зеркальной площади не осталось не единого мало-мальски крупного кусочка. Мать заплакала, вокруг молча стояли селяне. Боялись поднять глаза, взглянуть друг на друга. Разбитое зеркало в деревне – наихудшая примета, а тут – на мелкие кусочки!

Над всеми зависло предчувствие.

Многие десятилетия преследует нашу семью это рассыпавшееся в Челябинске на мелкие кусочки зеркало.

9

– На выход! Вещи не брать.

Наконец-то. Меня вызывают на свидание. С родственниками. Интересно, кто приехал? Конечно дочь, Светлана. Может, еще кто-то с ней? Если пропустят двоих. Маловероятно.

Оставшееся время до выхода все мысли крутятся вокруг этого первого в моей тюремной жизни предстоящего свидания. Все может произойти в нашей непонятной жизни, а вдруг отменят в последний момент по каким-то причинам, или в наказание какое-то.

Вызвали около пятнадцати часов. Провели по крутым лестницам и длинным коридорам, внизу сбор всех, кому сегодня разрешено свидание.

Во дворе задохнулся от свежего морозного воздуха. До головокружения. Это быстро проходит.

Длинный и довольно широкий тюремный двор. Справа – вольеры для служебных собак, специальное ограждение. Слева – длинные тюремные корпуса. Нас ведут вдоль корпусов через весь двор и из массивных дверей каждого корпуса к нашему небольшому отряду присоединяют все новых заключенных. До корпуса свиданий и приемки передач нас сопровождают двое охранников. Перед самым корпусом свиданий проходим какую-то специально огороженную зону. Металлическая дверь, узкий проходной коридор с металлическим же ограждением и по сторонам и сверху, еще одна металлическая дверь и мы, наконец, у входа в корпус свиданий.

Вся процедура перехода занимает примерно час-полтора времени. Иногда бывают небольшие задержки, когда навстречу ведут другую колонну. Звучит команда: «стоять! руки за спину, повернуться лицом к стене!». Стоим, пока проходит встречная колонна.

В корпусе свиданий проходим через двойную металлическую дверь и попадаем в небольшую, узкую комнату. Отсюда нас распределяют по «пеналам», в тесный «шкаф» затискиваются по два-три человека. И ждем своей очереди на свидание.

Место свиданий – это большая комната, площадью около тридцати квадратных метров, разделенная стенкой на две половины. Разделительная стенка до метра высотой – глухая, а выше, до самого потолка – прозрачная. Вдоль этой стенки – поперечные, полупрозрачные перегородки, образующие маленькие кабины, на одного человека.

Напротив, за перегородкой, точно такая же кабинка для того, кто пришел на встречу. В каждой кабине – телефонный аппарат, они соединены между собой, Это – связь для встречающихся, так они общаются между собой, разговаривают, нам, заключенным, рассказывают домашние новости, мы стараемся успокоить – здоровье нормальное, тюремные условия – ничего, жить можно. Пока не смертельно.

О тюремных делах много не расскажешь. Телефон подключен к общему коммутатору, за которым работает дежурный надзиратель. Как правило – женщина. Она прослушивает все телефоны, включая их попеременно. Строго следит, чтобы на этих встречах разговор шел семейный, чтобы этот разговор не навредил следствию. В противном случае телефоны немедленно, без всякого предупреждения, отключаются, свидание прекращается.

Свидание закончено. Нас снова распределяют по «пеналам» и вызывают по очереди для получения «передачи». Конечно, когда родственники едут на свидание, они всегда везут что-нибудь из дома, иногда небольшие свертки, а иногда целые посылки, по всей разрешенной программе передач. У кого какие возможности. Передачи выдают здесь же, в соседней комнате, упакованные в стандартный тюремный мешок. В этом мешке несешь свою посылку до камеры, опустевший мешок возвращаешь через «кормушку» дежурному надзирателю.

После свидания и получения посылок нас снова строят в колонну по два человека и разводят по корпусам, а там и по камерам. Колонна смешанная, люди из разных корпусов. Поэтому у каждого корпуса, рядом с входом, тоже стоят «пеналы».

Тех, кто должен идти дальше, временно размещают в этих «пеналах». Пока не разведут людей этого корпуса по камерам.

Был я однажды в таком «пенале». Узкий, нас втолкнули туда троих. Все с мешками. Там и без мешков-то не развернуться, а тут еще эти мешки. У ребят, правда, посылки небольшие, подмышкой, а у меня огромный куль, висит на животе, еле тесемки сошлись.

– Ну и «рыдван» у тебя, старый. Поделился бы. – Тот, что помоложе нахально лыбится.

– В камере есть с кем поделиться. Ждут поди, не дождутся, – спокойно, с полуулыбкой сказал я, не оглядываясь.

– А, так тебя там ждут «попотрошить»? Половину, значит, отдашь?

– Не понял, – посмотрел я на него, – а у вас что, в камере, каждый сам по себе жует, втихаря, под подушкой?