Текст книги "Сто лет и чемодан денег в придачу"

Автор книги: Юнас Юнассон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вернее сказать, не должно было быть, но теперь они прямо наводнили городишко! Малый заметил целых две машины и общим счетом четырех пеших полицейских – прямо кишмя кишат!

Поначалу малый решил, что полиция приехала по его душу. Но это предполагало, что человечек успел туда настучать – предположение, которое малый со всей определенностью отметал. В ожидании автобуса малый за отсутствием другого занятия не сводил с маленького человечка глаз, разбил вдребезги его служебный телефон, а дверь кое-как повесил на место.

Когда автобус наконец пришел и малый понял, что пассажиров в нем нет, то немедленно решил похитить как водителя, так и сам автобус.

Хватило двадцати секунд, чтобы уговорить водителя развернуть автобус и снова направиться на север. Почти рекорд, подумал малый, плюхнувшись на то самое место, где еще не так давно сидел старик, которого теперь предстояло поймать.

Водителя всего трясло, но отгонять страх помогала успокоительная сигарета. Разумеется, курить в автобусе запрещено, но единственный закон, которому в настоящий момент повиновался водитель, сидел наискось от него – долговязый, с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине.

Всю дорогу малый спрашивал себя, куда мог податься этот престарелый похититель чемоданов. По словам водилы, старикан вышел на остановке «Платформа Бюринге», причем это чистая случайность. Тут водитель рассказал про обратную логику действий и купюру в пятьдесят крон, когда старик спросил, докуда он сможет доехать за такие деньги.

Насчет платформы Бюринге водитель знал не слишком много, кроме того, что выходят на той остановке или садятся очень редко. Но он предполагал, что где-то в лесу поблизости есть заброшенная железнодорожная платформа, откуда и название, и что где-то поблизости должна быть и деревня Бюринге. Дальше деревни старик, по предположению водителя, навряд ли мог добраться. Дед был все же староватый, а чемодан тяжелый, хоть и на колесах. Малому сразу стало куда спокойнее. Он отказался от мысли позвонить шефу в Стокгольм, а ведь шеф был одним из немногих, кто умеет запугать человека еще больше, чем сам малый, и это исключительно силой слова. Малый поежился, представив, что скажет шеф, когда узнает, что чемодан пропал. Нет, лучше сперва решить проблему, а потом уж рассказывать. А раз старикан до Стрэнгнэса не доехал, и тем более не поехал еще дальше, то и чемодан удастся вернуть быстрее, чем малый опасался.

– Вот, – сказал водитель. – Вот тут у нас остановка «Платформа Бюринге»…

Водитель сбросил газ и встал на обочине. Ну что, теперь его убьют?

Нет, он остался в живых. Однако его мобильник скоропостижно скончался под ботинком малого. А изо рта у малого горохом посыпались угрозы жизни и здоровью всех родственников водителя в случае, если тот попробует связаться с полицией, вместо того чтобы развернуть автобус и возвращаться во Флен.

Тут малый вышел, отпустив водителя вместе с его автобусом. Несчастный водитель был так напуган, что не решился развернуть машину, а погнал дальше до самого Стрэнгнэса, встал посреди Садовой улицы и в состоянии аффекта вошел в бар отеля «Делия», где один за другим выпил четыре бокала виски. После чего, к ужасу бармена, расплакался. После еще двух порций виски бармен протянул ему телефон – может, посетителю нужно кому-нибудь позвонить? Тут водитель разрыдался с новой силой – и позвонил домой своей гражданской жене.

~~~

Малому показалось, что он различает следы чемоданных колесиков на гравии. Скоро все утрясется. И это хорошо, потому что уже смеркается.

Иной раз малому приходило в голову, что дела лучше планировать загодя. Вот и теперь он вдруг спохватился, что стоит посреди леса, а вокруг все темнее и темнее, скоро будет вообще хоть глаз коли. И что тогда делать?

Эти раздумья оборвались при виде обшарпанного, местами заколоченного желтого здания у подножия холма, вершину которого малый как раз миновал. Когда же в окне верхнего этажа зажегся свет, малый пробормотал:

– Ну, дед, попался!

Аллан досрочно закончил дело, которым занимался. Потом осторожно приоткрыл дверь туалета, пытаясь расслышать, что происходит на кухне. И тотчас его самые мрачные опасения подтвердились. Аллан узнал голос: малый рычал на Юлиуса Юнсона и требовал сообщить, куда девался «другой старый хрен».

~~~

Аллан подкрался к кухонной двери – в мягких тапках это получилось совершенно бесшумно. Малый использовал тот же прием захвата за оба уха, который прежде применил к маленькому человечку в мальмчёпингском транспортном бюро. И, встряхнув несчастного Юлиуса, продолжил допрос, куда подевался Аллан.

Аллан подумал, что малый мог бы удовольствоваться и тем, что нашел свой чемодан, – тот ведь стоял на полу посреди кухни. Юлиус морщился и кривил лицо, но даже не пытался ответить. Аллан подумал, что старый лесопромышленник – крепкий орешек, и оглядел переднюю на предмет подручного средства защиты. Среди всякого хлама обнаружилось некоторое количество возможного оружия: лом, доска, спрей от тараканов и пачка крысиного яда. Аллан остановился было на последнем, но не смог придумать, как заставить малого принять ложку-другую этого вещества. С другой стороны, лом для столетнего человека тяжеловат, а спрей… Нет, пожалуй, доска – это то, что надо.

И Аллан, ухватив свое оружие покрепче, в четыре стремительных для его возраста шага оказался за спиной у предполагаемой жертвы.

Жертва, видимо, что-то почувствовала, потому что в тот самый момент, когда старик уже примеривался, чтобы нанести удар, малый выпустил Юлиуса Юнсона и обернулся.

Он получил доской точно в лоб и постоял с секунду, вытаращив глаза, а потом грохнулся навзничь, ударившись головой о край обеденного стола.

Ни крови, ни стонов, ничего. Просто теперь он лежал на полу с закрытыми глазами.

– Отличный удар, – сказал Юлиус.

– Спасибо, – сказал Аллан. – Где там у тебя, говоришь, десерт?

Аллан с Юлиусом уселись за стол, а у ног их покоился длинноволосый малый. Юлиус наполнил стопки и подал одну Аллану, а другую поднял сам. Аллан в ответ приподнял свою.

– Опаньки! – сказал Юлиус, отправив содержимое стопки в глотку. – Как я догадываюсь, это был хозяин чемодана?

Вопрос был скорее констатацией. Аллан понял – пора дать чуть более подробные разъяснения.

Хотя что тут объяснишь? Большую часть того, что произошло в этот день, Аллан и сам понимал с трудом. Он, однако, снова рассказал, как сбежал из дома престарелых, потом – как нечаянно прихватил чужой чемодан в мальмчёпингском транспортном бюро, и коснулся собственных подспудных опасений, что малый, лежащий теперь без чувств на полу, должно быть, гнался как раз за ним, Алланом. После чего принес искренние извинения Юлиусу, уши которого распухли и теперь пылали. На что Юлиус почти рассердился: Аллану не за что извиняться, поскольку в жизни Юлиуса Юнсона наконец хоть какая-то движуха образовалась.

Юлиус снова приободрился: теперь самое время посмотреть, что же там, в чемодане! И, когда Аллан обратил его внимание, что чемодан заперт на замок, попросил не говорить глупостей.

– С каких это, интересно, пор, замки стали останавливать Юлиуса Юнсона? – сказал Юлиус Юнсон.

Но всему свое время, продолжил он. Прежде надо разобраться с этой проблемой на полу. Ничего хорошего, если малый очухается и снова займется тем же, на чем его прервали.

Аллан предложил привязать малого к дереву возле платформы, но Юлиус возразил, что если малый, очнувшись, заорет достаточно громко, то его услышат в деревне. Теперь там живут от силы несколько семей, но у всех у них по разным причинам зуб на Юлиуса, так что они все возьмут сторону малого, им только дай повод.

Идея Юлиуса была получше. Рядом с кухней имелась изолированная холодильная комната, где он хранил своих незаконно добытых и освежеванных лосей. И как раз сейчас все лоси в ней кончились и агрегат был отключен: Юлиус не любил гонять его вхолостую, потому что электричества эта техника жрет просто прорву. Электричество у Юлиуса, разумеется, тоже было ворованное, за него платил Ёста из Скугсторпа, но ведь и воруя, надо меру знать, если хочешь это делать и дальше.

Осмотрев отключенную холодильную комнату, Аллан нашел, что это превосходная камера предварительного заключения, без излишних удобств. Ее размеры – два на три метра – пожалуй, больше, чем малый заслуживает, но ведь и оснований напрасно мучить человека тоже нет.

Старики вместе оттащили малого в предполагаемую предвариловку. Малый застонал, когда его усадили на перевернутый ящик в углу помещения и прислонили к стенке. Малый, видимо, начинал приходить в себя. Лучше не тянуть и запереть дверь как следует.

Сказано – сделано. После чего Юлиус водрузил чемодан на обеденный стол, осмотрел замок, и, облизав вилку после лосятины с картошкой, за несколько секунд его вскрыл. Затем пригласил Аллана поднять крышку, ведь украл чемодан все-таки Аллан.

– Все мое – твое, – сказал Аллан. – Добычу пополам, но если там вдруг есть туфли моего размера, то, чур, мои – договорились?

И Аллан поднял крышку.

– Что за чертовщина! – сказал Аллан.

– Что за чертовщина! – сказал Юлиус.

– Выпустите меня! – донеслось из холодильной комнаты.

Глава 4
1905–1929 годы

Аллан Эммануэль Карлсон родился 2 мая 1905 года. Накануне его матушка прошествовала в первомайской колонне по Флену, требуя избирательного права для женщин, восьмичасового рабочего дня и прочей блажи. Впрочем, демонстрация имела по крайней мере ту пользу, что начались схватки, и сразу после полуночи она родила своего первого, и единственного, сына. Произошло это в маленькой избушке в Юксхюльте при содействии соседской бабки, которая, разумеется, не обладала особыми акушерскими талантами, зато имела общепризнанный статус, поскольку однажды в девятилетнем возрасте сделала книксен самому Карлу XIV Юхану, который, в свою очередь, приходился приятелем (если так можно выразиться) Наполеону Бонапарту. В защиту соседской бабки можно сказать, что младенец, которого она приняла, дожил до взрослого возраста, да еще и с лихвой.

Отец Аллана Карлсона был по натуре человеком ответственным, но сердитым. Ответственным по отношению к семье, а сердитым – на общество вообще и на каждого его представителя в частности. Вдобавок к нему плохо относились верхи этого общества, особенно после того, как он на рынке во Флене стал агитировать за использование противозачаточных средств. За это ему пришлось заплатить десять крон штрафа, причем сам он уже мог на сей счет больше не беспокоиться, поскольку Алланова мать от такого срама вообще перестала его к себе подпускать. Аллану шел тогда шестой год, и он был уже достаточно взрослый, чтобы попросить у матери более подробных разъяснений, почему кровать отца вдруг переставили в дровяной чулан возле кухни, но не получил в ответ ничего, кроме напоминания, что нечего задавать слишком много вопросов, если нет желания получить затрещину. А поскольку Аллан, как и все дети во все времена, такого желания не имел, то тема была закрыта.

Начиная с этого дня Алланов отец все реже появлялся в собственном доме. Днем он более-менее сносно выполнял свои обязанности на железной дороге, вечерами обсуждал социализм на всяческих сходках, а где проводил ночи, этого Аллан так толком и не смог себе уяснить.

Однако экономическую ответственность перед семьей отец нес исправно. Каждую субботу большая часть зарплаты передавалась жене, вплоть до того дня, когда отца выгнали с работы за применение насилия к пассажиру, посмевшему сообщить, что он едет в Стокгольм, чтобы вместе с тысячами других приветствовать короля во внутреннем дворе Дворца и засвидетельствовать его величеству свою готовность защищать родину.

– Ты себя-то сперва защити, – сказал Алланов отец и двинул пассажиру правым кулаком так, что тот повалился навзничь.

Вследствие скоропостижного увольнения Алланов отец больше не мог содержать семью. А приобретенная репутация драчуна и поборника противозачаточных средств обрекала на провал все попытки найти другую работу. Оставалось дожидаться революции или даже поторопить ее, дело-то шло, как назло, ни шатко ни валко. Но в этом вопросе Алланов отец имел твердую установку на результат. Значит, шведскому социализму нужен зарубежный опыт. Вот тогда-то все и завертится, и оптовику Густавсону и ему подобным не поздоровится.

Словом, Алланов отец собрал чемодан и поехал в Россию свергать царя. Отсутствие в доме прежних денег с железной дороги, конечно, ощущалось, но мать Аллана была скорее даже рада, что супруг покинул пределы не только округи, но и страны.

После эмиграции кормильца пришлось матери и Аллану, которому еще не было десяти, самим удерживать семейную экономику на плаву. Алланова мать попросила срубить четырнадцать больших берез на их участке, а потом пилила и колола дрова на продажу, а сыну повезло устроиться за гроши рассыльным в производственный филиал акционерного общества «Нитроглицерин» в окрестностях Флена.

Письма из Санкт-Петербурга (который как раз переименовали в Петроград) приходили регулярно, и мать с нарастающим удивлением узнавала, что убежденность ее супруга в благотворности социализма изрядно пошатнулась. В письмах Алланов отец нередко ссылался на друзей и знакомых из петроградских влиятельных кругов. Больше других он цитировал одного человека по имени Карл. Не самое русское имя, думал Аллан, – да и другое, которым отец иной раз величал приятеля, тоже было не больно-то русское – Фаббе.

Как писал Алланов отец, Фаббе держался той точки зрения, что народ в своей массе не понимает собственного блага и надо, чтоб его кто-нибудь вел за ручку. Поэтому самодержавие лучше демократии, покуда осуществляется силами наиболее образованной и ответственной части общества. А то ведь семеро из десяти большевиков и читать-то не умеют, веселился Фаббе. Как вообще можно давать власть неграмотной толпе?

В этом пункте, правда, Алланов отец большевиков защищал, потому что знали бы его домашние, писал он в Юксхюльт, что такое русские буквы. Ничего удивительного, что люди грамоты не знают.

А уж как эти большевики ведут себя! Сами чумазые, а водку хлещут прямо как наши дорожные рабочие, которые напрокладывали железных дорог через весь Сёдерманланд. Алланов отец всегда поражался, что рельсы такие прямые – при том, сколько бреннвина выдувают их укладчики: просто жуть берет на каждом повороте шведской железной дороги.

Вот и большевики вроде того, если не хуже. Фаббе говорит, социализм кончится тем, что все поубивают друг дружку, пока не останется один, который все и решит. Лучше уж с самого начала прибиться к царю Николаю, хорошему и образованному человеку, с идеями насчет будущего. Фаббе, он знает, что говорит, он даже встречался с царем, и не один раз. Фаббе уверял, что Николай II по-настоящему добрый человек. Просто царю в жизни не везет – но это же не может длиться бесконечно? Всему виной неурожай и большевистский мятеж. А потом немцы стали озорничать только из-за того, что царь устроил мобилизацию. Но он ведь это сделал ради сохранения мира. И ведь не царь убил эрцгерцога вместе с женой в Сараеве? А?

Так, по всей видимости, рассуждал Фаббе, кем бы он ни был, и Алланов отец отчасти проникся его рассуждениями. К тому же Алланов отец чувствовал симпатию к царю с его вечным невезением, угадывая в нем родственную душу. Рано или поздно все наладится и у русских царей, и у простых добрых людей из окрестностей Флена.

Денег из России отец не присылал никогда, но как-то пришла посылка с эмалевым пасхальным яйцом – его отец, по собственным словам, выиграл в джокер у этого своего русского приятеля, который, помимо выпивки, партийных споров и игрой в карты с Аллановым отцом, ничем особенным не занимался, кроме как вот такие яйца выделывал.

Отец подарил пасхальное яйцо работы Фаббе «дорогой супруге», которая здорово осерчала: нет бы чертову обормоту настоящее яйцо прислать, чтоб семья хоть поела досыта. Мать чуть было не выкинула подарок в окно, но вовремя одумалась. Может, оптовик Густавсон за него что и даст, он же всегда был падок на диковинки, а такое яйцо, на взгляд Аллановой матери, уж точно диковина.

Теперь вообразите изумление матери, когда оптовик Густавсон после двух дней раздумий предложил за это яйцо восемнадцать крон. Разумеется, рваными кредитками, но тем не менее!

Теперь мать стала ждать новых яиц, но вместо этого из следующего письма узнала, что царские генералы предали своего самодержца и тому пришлось уйти с должности. Алланов отец костерил в письме своего яйценосного друга, сбежавшего в связи со всеми этими делами в Швейцарию. Сам же Алланов отец намеревался остаться и дать бой этому выскочке и шуту гороховому, который взял теперь власть и которого тут называют Ленин.

Для Алланова отца все это имело глубоко личную составляющую, поскольку Ленин имел неосторожность отменить частную собственность на землю в тот самый день, когда Алланов отец купил двенадцать квадратных метров земли для разведения шведской клубники. «Участок стоил всего четыре рубля, но никому не позволено национализировать мою клубничную грядку безнаказанно», – написал Алланов отец в своем самом последнем письме домой. А завершил его словами: «Итак – война!»

А война теперь шла постоянно. И почти повсеместно, и уже не первый год. Она разразилась как раз после того, как маленький Аллан получил работу рассыльного в акционерном обществе «Нитроглицерин». Нагружая коробки с динамитом, Аллан слушал разговоры рабочих о том, что творится в мире. Он удивлялся, откуда они столько знают, но еще больше поражался, как много зла могут причинить взрослые. Австрия объявила войну Сербии. Германия объявила войну России. Потом Германия за один вечер захватила Люксембург, прежде чем объявить войну Франции. За это Великобритания объявила войну Германии, на что немцы ответили тем, что объявили войну Бельгии. Тогда уже Австрия объявила войну России, а Сербия объявила войну Германии. Так и пошло. Вмешались японцы и американцы. Британцы зачем-то захватили Багдад, а потом Иерусалим. Греки и болгары принялись воевать друг с другом, как раз когда пришло время русскому царю отречься от престола, а тем временем арабы захватили Дамаск…

«Итак – война!» – написал отец. Вскоре после этого кто-то из приспешников Ленина приказал казнить царя Николая и всю его семью. Невезение у царя оказалось стойкое.

Спустя еще несколько недель шведская дипмиссия в Петрограде телеграфировала в Юксхюльт о смерти Алланова отца. Собственно говоря, ответственный чиновник не был обязан вдаваться в подробности, но вероятно, он просто не удержался.

По словам чиновника, Алланов отец сколотил дощатый забор вокруг участка земли в десять-пятнадцать квадратных метров и объявил эту землю независимой республикой. Свое маленькое государство Алланов отец назвал Настоящей Россией и погиб в стычке с двумя бойцами правительственных войск, пришедшими снести его забор. Алланов отец принялся защищать свои рубежи кулаками, так что красноармейцам не было никакой возможности с ним договориться. Под конец они не нашли другого средства, как засадить ему пулю между глаз, чтобы наконец передохнуть.

– Что, нельзя было помереть не такой дурацкой смертью? – обратилась мать к телеграмме из дипмиссии. Прежде она и не рассчитывала, что супруг когда-нибудь вернется домой, но в последнее время все-таки стала на это надеяться, потому что ее беспокоили легкие и уже не позволяли колоть дрова в прежнем темпе. Алланова мать испустила хриплый вздох, и на этом горе было исчерпано. Она сообщила Аллану: все есть как есть, раз и навсегда, а дальше несомненно будет то, что будет.

А потом, ласково взъерошив сыну волосы, снова отправилась колоть дрова.

Аллан не очень понял, что мать имела в виду. Ясно только, что отец умер, мать кашляет кровью, а война кончилась. Сам он в свои тринадцать уже стал докой по части того, как устроить взрыв, смешав нитроглицерин, нитрат целлюлозы, нитрат аммония, нитрат натрия, древесную муку и еще кой-чего по мелочи. Может, когда и пригодится, подумал Аллан и пошел помочь матери с дровами.

~~~

Два года спустя Алланова мать откашляла свое и отправилась на то гипотетическое небо, где уже обретался отец. На пороге избы вместо нее появился недовольный оптовик, полагающий, что мать могла бы заплатить восемь крон и сорок эре в счет последних кредитов, прежде чем взять и умереть без предупреждения. В планы Аллана, однако, не входило откармливать Густавсона сверх необходимого.

– Почему бы господину оптовику не потолковать об этом с моей матерью напрямик? Могу одолжить лопату.

Оптовик был хоть и оптовик, но сложения довольно мелкорозничного, в отличие от пятнадцатилетнего Аллана. Этот мальчик становится мужчиной, и если он даже вполовину такой тронутый, как папаша, то ждать от него можно чего угодно, рассудил оптовик Густавсон, и ему тут же понадобилось срочно вернуться к себе в контору и пересчитать деньги. С тех пор тема долга больше не всплывала.

Как мать ухитрилась скопить несколько сот крон капитала, Аллан себе даже представить не мог. Но как бы то ни было, деньги эти имелись, и их хватило не только на похороны, но и на создание фирмы «Динамит-Карлсон». Аллану хоть и было всего пятнадцать, когда не стало матери, но он уже выучился всему, что нужно, в акционерном обществе «Нитроглицерин».

К тому же он активно экспериментировал в гравийном карьере позади избы. Настолько активно, что у коровы ближайшего соседа, за два километра от карьера, даже случился выкидыш. Но Аллан об этом никогда не узнал, потому что этот сосед, как и оптовик Густавсон, опасался сынка полоумного Карлсона, может, такого же полоумного, кто его знает.

Интерес к происходящему в Швеции и в мире Аллан сохранил со времен службы рассыльным. Не реже чем раз в неделю он ездил на велосипеде во Фленскую библиотеку пополнять свои знания. Там ему случалось встречать самых разных и склонных к дебатам молодых людей, причем всех их объединяло стремление вовлечь Аллана в то или иное политическое движение. Но насколько Аллана интересовали происходящие события, настолько же ему было неинтересно в них участвовать и влиять на их развитие.

Политические взгляды Аллана складывались противоречиво. С одной стороны, он принадлежал к рабочему классу – как иначе сказать про человека, который в девять лет оставил школу и пошел работать на промышленное предприятие? С другой – он чтил память отца, а тот за свою слишком недолгую жизнь успел увлечься почти всем. Начал как левый, потом поддержал царя Николая II, а завершил жизнь в земельном споре с Владимиром Ильичом Лениным. Мать, со своей стороны, между приступами кашля кляла всех, от короля до большевиков, включая Яльмара Брантинга, [3]3
  Брантинг, Карл Яльмар (1860–1925) – шведский политик, первый премьер от партии социал-демократов (1920).


[Закрыть]оптовика Густавсона и – не в последнюю очередь – Алланова родного отца.

Кем-кем, а тупицей Аллан не был. Хоть он и отходил в школу всего три года, но ему хватило этого, чтобы выучиться читать, писать и считать. А благодаря политически грамотным рабочим акционерного общества «Нитроглицерин» он проникся интересом к тому, что творится на белом свете.

Однако тем, что сформировало жизненную философию молодого Аллана, стали слова матери, когда они оба получили известие о смерти отца. Слова эти не сразу проникли в душу юноши, но зато потом остались в ней навсегда.

Все есть как есть, а будет как будет.

Это, в частности, означало не рассусоливать свои чувства – особенно когда для того есть основания. Как, например, когда в избушку в Юксхюльте пришло известие о смерти отца. Аллан, в согласии с семейной традицией, в ответ только рубил дрова, может, разве что дольше и молчаливей обычного. Или когда мать последовала тою же дорогой и ее выносили из дому к ожидающему снаружи катафалку. Тогда Аллан остался на кухне и наблюдал за происходящим в окно. А потом произнес тихо, так, что только сам расслышал:

– Прощай, мать.

И закрыл эту главу своей жизни.

~~~

Аллан занимался своей динамитной фирмой не покладая рук и за первый год третьего десятилетия двадцатого века сумел собрать солидный круг клиентов по всему Сёдерманланду. Субботними вечерами, когда ровесники отправлялись на танцы, Аллан сидел дома и придумывал новые смеси, чтобы повысить качество своего динамита. А когда наступало воскресенье, он отправлялся в карьер производить пробные взрывы. С перерывом с одиннадцати до часа – это ему пришлось в конце концов пообещать юксхюльтскому священнику, чтобы тот не особо ворчал насчет того, что Аллан не ходит в церковь.

Аллана вполне устраивало свое собственное общество, и это было хорошо, поскольку жил он довольно одиноко. Из-за того что он не вступил в рабочее движение, его презирали местные социалисты, а на приглашение в какой-нибудь буржуазный салон рабочему, да еще и сыну такого отца рассчитывать не приходилось. К тому же в этих самых салонах сидел оптовик Густавсон, а он ни за что на свете не стал бы якшаться с сопливым Карлсоновым щенком. Взять хоть то, что малец выведал, сколько Густавсон заработал на том яйце, купив его у Аллановой матери считай что за бесценок и потом перепродав одному дипломату в Стокгольме. Благодаря этой сделке оптовый торговец Густавсон стал третьим в округе владельцем собственного автомобиля.

Да, в тот раз ему повезло так повезло. Да только везенье продлилось не так долго, как бы хотелось самому Густавсону. Августовским воскресеньем 1925 года, после церковной службы, он отправился на автомобильную прогулку, больше чтобы покрасоваться. И угораздило его отправиться как раз в Юксхюльт и проехать мимо Аллана Карлсона. На повороте перед избой Аллана Густавсон, должно быть, занервничал (если только в события не вмешался каким-то образом Бог или провидение) – руль, видно, заклинило, – во всяком случае, Густавсон и его автомобиль, вместо того чтобы чуть свернуть вправо, на полном ходу влетели в гравийный карьер позади избы. Это уже само по себе не сулило Густавсону ничего хорошего: придется ступить на землю Аллана, а после еще и объясняться, – да только все обернулось еще хуже, потому что в тот самый момент, когда Густавсону удалось наконец остановить свой взбесившийся автомобиль, Аллан произвел первый из своих воскресных экспериментальных взрывов.

Сам Аллан залег позади уборной, так что ничего не видел и не слышал. Что случилось неладное, он понял, только когда спустился в карьер оценить мощность взрыва. Там лежал автомобиль оптовика, равномерно рассеянный по всему карьеру, а местами попадались и фрагменты самого оптовика.

Ближе всего к дому приземлилась его голова, совершив мягкую посадку на поросший травой пятачок. И лежала теперь, уставившись на разрушения невидящими глазами.

– Что ты забыл у меня в карьере? – удивился Аллан.

Оптовик ничего не ответил.

~~~

Следующие четыре года у Аллана появилось достаточно времени для чтения и углубления своих познаний в области общественного развития. Он сразу же угодил за решетку, хотя понять, из-за чего именно, было не так-то просто.

Постепенно к этому делу оказался приплетен и Алланов отец, старый сотрясатель устоев. Это произошло, когда один из молодых и голодных учеников упсальского профессора расовой биологии Бернхарда Лундборга решил построить на Аллане свою карьеру. После всяческих пертурбаций Аллан угодил Лундборгу в лапы и был тут же отправлен на принудительную стерилизацию по «евгеническим и социальным показаниям» – иными словами, Аллан несколько отставал в развитии и при этом слишком многое унаследовал от отца, чтобы государство могло допустить дальнейшее воспроизводство Карлсонов.

Аллана эта самая стерилизация не особо огорчила, наоборот, ему даже понравилось, как с ним обращаются в клинике профессора Лундборга. Там ему приходилось время от времени отвечать на всевозможные вопросы – например, что у него за потребность взрывать вещи и людей и нет ли у него в жилах, по его сведениям, негритянской крови. Аллан отвечал, что между вещами и людьми, на его взгляд, есть все же некоторая разница в том, что касается удовольствия от подрыва тех и других. Расколоть пополам скалу, оказавшуюся на пути, даже приятно. А если вместо скалы там будет человек, то, как представляется Аллану, проще, наверное, попросить этого человека посторониться. А что, господину профессору Лундборгу так не кажется?

Но Бернхард Лундборг был не из тех, кто с ходу пускается в философские диспуты с пациентами, и в ответ повторил свой вопрос насчет негритянской крови. Аллан отвечал, что выяснить это не так-то просто, но оба его родителя были в точности такими же бледными с лица, как он сам, – господина профессора устроит такой ответ? И добавил, что вообще-то ему страсть как охота поглядеть на живого негра – может, у господина профессора такой найдется?

Профессор Лундборг и его ассистенты не отвечали Аллану на его встречные вопросы, но что-то у себя помечали, хмыкали, а потом оставляли Аллана в покое, иной раз на несколько дней подряд. Эти дни Аллан посвящал чтению – газет, разумеется, но еще и книг из больничной библиотеки, весьма, кстати, объемистой. Добавить к этому трехразовое питание, теплый туалет и отдельную комнату. Подобная принудительная забота Аллану пришлась по душе. Однажды только настроение у него испортилось: в тот раз Аллан полюбопытствовал у господина профессора Лундборга, что тут такого страшного, если человек негр или еврей. В ответ профессор, вместо того чтобы в очередной раз промолчать, впервые рявкнул, что господину Карлсону лучше заниматься своими делами и не совать нос в чужие. Ситуация чем-то напомнила ту, много лет назад, когда Алланова мать посулила ему затрещину.

Годы шли, и допросы случались все реже. Да тут как раз риксдаг назначил комиссию по проверке случаев стерилизации «биологически малоценных», и когда пришли результаты этой проверки, то работа профессора Лундборга получила такой импульс, что койка Аллана срочно понадобилась следующему пациенту.

Так что в начале лета 1929 года Аллана объявили полностью реабилитированным и выкинули на улицу с мелочью в кармане, которой с грехом пополам хватило на поезд до Флена. Последнюю милю до Юксхюльта идти пришлось пешком, но Аллан не видел в этом большой беды. После четырех лет под замком не грех и ноги размять.