Текст книги "Сто лет и чемодан денег в придачу"

Автор книги: Юнас Юнассон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

~~~

Вот так Аллан Карлсон и оказался в Испании.

Они с Эстебаном добирались туда три месяца, через всю Европу, и по пути встретили такое количество негров, о котором Аллан и мечтать не мог. Но уже после первого встреченного потерял к ним всякий интерес. Оказалось, ничего особенного, только кожа другого цвета, да еще говор у них чудной, так это и у белых сплошь и рядом, начиная от Смоланда и южнее. Видно, этот Лундборг просто в раннем детстве негра увидал и напугался, решил Аллан.

Аллан с другом Эстебаном застали Испанию в полном хаосе. Король сбежал в Рим, его сменила республика. Слева кричали «revolutión»,а справа опасались того, что произошло в сталинской России. Неужели и тут такое повторится?

Эстебан, забыв, что его друг неизменно аполитичен, снова попытался увлечь Аллана на сторону революции, но тот привычно уперся. Он узнаёт эту знакомую еще с Хеллефорснеса песенку и по-прежнему не возьмет в толк, зачем надо вечно все менять шиворот-навыворот.

Затем справа неудачно попытались устроить военный переворот, а слева успешно устроили всеобщую забастовку. Потом в стране провели выборы. Левые победили, а правые окрысились, или наоборот, Аллан толком не вник. Как бы то ни было, началась война.

Аллан находился в чужой стране и не смог придумать ничего лучшего, чем держаться друга Эстебана, который, в свою очередь, завербовался в армию и немедленно получил там звание сержанта, едва взводному стало известно, что Эстебан знает, как заставить разные вещи взлетать в воздух.

Алланов друг с гордостью носил форму и не мог дождаться, когда сможет и сам поучаствовать в войне. Взвод получил приказ подорвать парочку мостов через одну лощину в Арагоне, и группу Эстебана послали к первому мосту. Эстебан так воодушевился оказанным доверием, что влез на камень и, схватив винтовку в левую руку, поднял ее к небу и воскликнул:

– Смерть фашизму, смерть всем фашис…

Эстебан еще заканчивал фразу, когда ему оторвало голову и часть плеча гранатой, возможно самой первой вражеской гранатой, взорванной в этой войне. Аллан находился метрах в двадцати и лишь благодаря этому не был забрызган ошметками товарища, разлетевшимися вокруг камня, на который Эстебан так опрометчиво залез. Один из рядовых в группе Эстебана заплакал. Сам Аллан, поглядев на то, что осталось от друга, решил, что воздавать почести этим останкам вряд ли уже имеет смысл.

– Лучше бы ты остался в Хеллефорснесе, – сказал Аллан, и ему вдруг нестерпимо захотелось рубить дрова возле юксхюльтской избушки.

~~~

Граната, ставшая смертельной для Эстебана, была, может, и первой в этой войне, но далеко не последней. Аллан еще раздумывал, как бы ему воротиться домой, а война уже заполыхала повсюду. К тому же прогулка до Швеции получилась бы ужасно долгая – да и кто его там ждет?

Поэтому Аллан обратился к ротному командиру Эстебана, скромно представился лучшим сапером в Европе и сказал, что готов подумать насчет взрывания мостов и иной инфраструктуры в интересах ротного в обмен на ежедневное трехразовое питание и одноразовую выпивку, когда это позволяют обстоятельства.

Ротный прикидывал, не отправить ли Аллана в расход, потому что тот упрямо отказывается петь дифирамбы социализму и республике, да еще и сражаться желает в штатской одежде. Или, как выразился сам Аллан:

– И еще одна вещь… Если я стану взрывать для тебя мосты, то буду это делать в своей собственной кофте, а иначе можешь взрывать их сам.

Вообще говоря, не родился еще такой ротный, который позволил бы штафирке так собой помыкать. Но у данного конкретного ротного имелась проблема – самого лучшего его подрывника не так давно раскидало клочьями вокруг камня на соседнем холме.

Пока ротный сидел в своем складном военном кресле и обдумывал ближайшее будущее Аллана, выбирая между расстрелом и новым назначением, один из взводных командиров позволил себе шепнуть в начальственное ухо, что молодой сержант, которого, к несчастью, не так давно разорвало на куски, рекомендовал вот этого странного шведа как мастеравзрывного дела.

Это решило вопрос. Сеньор Карлсон получает а) право на жизнь, б) трехразовое питание, в) право носить гражданскую одежду и г) право наряду с прочими время от времени прикладываться к вину (в разумных пределах). Взамен от него требуется взрывать именно то, что прикажет ему непосредственный командир. Кроме того, двум рядовым поручалось не спускать со шведа глаз, потому как по-прежнему не исключалось, что он шпион.

Так месяц за месяцем прошел год. Аллан взрывал все, что требовалось взорвать, и делал это весьма искусно. Работа была далеко не безопасной. Зачастую приходилось ползком подбираться к очередному объекту, применять заряд с часовым механизмом, а затем короткими перебежками отступать в безопасное место. Через три месяца погиб один из двух присматривавших за Алланом солдат (заполз по ошибке в лагерь противника). Спустя еще полгода не стало другого (этот выпрямился, расправляя спину, и тут же получил выстрел в живот). Ротный не стал никем их заменять – ведь до сих пор сеньор Карлсон вел себя просто примерно.

Аллан не видел смысла в том, чтобы отправлять людей на тот свет без особой надобности, и поэтому обычно следил, чтобы на соответствующем мосту к моменту, когда тот должен взлететь на воздух, никого не было. Как, например, в случае с тем последним мостом, который Аллан успел заминировать прежде чем окончилась война. В тот раз он только-только управился и отполз назад в кустарник позади одной из мостовых опор, как показался, чеканя шаг, патруль противника, а посередке шел какой-то маленький господин с медалями. Они приближались с другого берега и, похоже, не подозревали что республиканцы совсем рядом, а тем более – что сами они вот-вот составят Эстебану и десяткам тысяч других испанцев компанию в вечности. Но Аллан решил, что это, пожалуй, чересчур. И, поднявшись из-за куста, принялся размахивать руками.

– Уходите оттуда! – завопил он маленькому с медалями и его свите. – Бегом отсюда, быстро, пока не взлетели на воздух!

Маленький с медалями попятился, но свита обступила его кольцом. И потащила его вперед по мосту, не останавливаясь, пока не поравнялась с кустом Аллана. Восемь винтовок прицелилось в шведа, и как минимум одна в него бы выстрелила, если бы в этот миг позади них мост не взлетел на воздух. Взрывной волной маленького с медалями швырнуло в тот самый куст, у которого стоял Аллан. В образовавшейся куче-мале никто из приближенных маленького не посмел пустить в Аллана пулю – она могла попасть не в того, в кого надо. К тому же он, похоже, штатский. А когда дым рассеялся, уже не было и речи о том, чтобы отправить Аллана на тот свет. Маленький с медалями взял Аллана за руку и сказал, что настоящий генерал знает, как выразить свою признательность, и что теперь хорошо бы перебраться обратно на тот берег, хоть по мосту, хоть без моста. И если его спаситель за ними последует, то будет более чем желанным гостем, и генерал в таком случае пригласил бы его на ужин.

– Паэлья по-андалузски, – сказал генерал. – Мой повар родом с юга. ¿Comprende?

Еще бы Аллан не понимал! Он понимал, что на самом деле спас жизнь самому generalísimoи что, на свое счастье, стоит перед ним в своей замурзанной кофте, а не в униформе противника, понимал, что его боевые товарищи стоят на холме в нескольких сотнях метров отсюда и наблюдают за происходящем в бинокли, а еще он понимал, что ради собственного здоровья есть резон перейти на другую сторону баррикад в этой войне, смысла которой он до сих пор так и не понял.

–  Sí, роr favor, mí general, – сказал Аллан. – Паэлья совершенно не повредила бы… А к ней, может, бокал-другой красного вина?

~~~

Когда-то, десять лет назад, Аллан попросился на должность подрывника на Хеллефорснесском литейном заводике. В тот раз он решил вычеркнуть из своего послужного списка некоторые подробности, например что он четыре года просидел в сумасшедшем доме, а потом взорвал свой собственный. Возможно, именно поэтому собеседование с работодателем прошло успешно.

Аллан припомнил это, когда разговаривал с генералом Франко. С одной стороны, обманывать вроде нехорошо. С другой стороны, есть ли смысл сообщать генералу, что Аллан сам и заложил взрывчатку под мост и что он прослужил три года на гражданской должности в республиканской армии? Не то чтобы Аллан сильно боялся, но на кону все-таки стоял ужин с выпивкой.

Когда тебе предлагают поесть и выпить, то правду можно на время и в сторонку отодвинуть, решил Аллан и навешал генералу лапши на оба уха.

И вышло, что Аллан оказался за тем кустом, убегая от республиканцев, что он сам видел, как мост минировался, и это еще повезло, потому что иначе он не смог бы предупредить генерала.

Почему Аллан очутился в Испании? Его сюда сманил друг, находившийся в близких отношениях с покойным Примо де Риверой. Но поскольку друг погиб от вражеской гранаты, Аллану ничего не оставалось, как сражаться в одиночку, чтобы не погибнуть. Он угодил в лапы республиканцев, но в конце концов умудрился вырваться.

Тут Аллан, быстренько сменив тему, стал рассказывать, что его отец был одним из приближенных русского царя Николая и принял мученическую смерть в неравном бою с вождем большевиков Лениным.

Ужин подали в палатке генерального штаба. По мере поступления красного вина в организм Аллана описания отцова героизма делались все более красочными. Больше растрогать генерала Франко вряд ли было возможно. Сперва ему спасли жизнь, а потом оказалось, что спаситель – чуть ли не родственник царя Николая II!

Угощение оказалась поистине изысканным – иного андалузский повар себе бы и не позволил. А вино лилось рекой за бесконечной чередой тостов – за Аллана, за отца Аллана, за царя Николая и за царскую семью. Наконец генерал уснул, обняв Аллана в подтверждение того, что они теперь на «ты» и без чинов.

А когда оба проснулись, война уже кончилась. Генерал Франко взял на себя управление новой Испанией и предложил Аллану должность начальника собственной охраны. Аллан поблагодарил за такое предложение, но отказался, объяснив, что пора и домой возвращаться, пусть уж Франсиско его извинит. Франсиско извинил и выписал Аллану охранную грамоту, гарантирующую безграничное покровительство генералиссимуса(«только покажи мое письмо, если тебе понадобится помощь»), и предоставил ему роскошный эскорт до самого Лиссабона, откуда, по мнению генерала, наверняка ходят корабли на север. Корабли из Лиссабона, как оказалось, ходили во всех мыслимых направлениях. Аллан остановился на набережной и призадумался. Потом помахал письмом от генерала перед носом у капитана одного из судов под испанским флагом – и тут же был безвозмездно поднят на борт. О том, что Аллану придется работать за кров и стол, даже речи не шло.

Корабль направлялся, разумеется, не в Швецию, но еще стоя на набережной, Аллан задался вопросом, что бы он стал там делать, в Швеции, – и никакого вразумительного ответа найти не смог.

Глава 8
Вторник, 3 мая – среда, 4 мая 2005 года

После вечерней пресс-конференции Хлам взял пива и сел подумать. Но сколько ни думал, понятнее не становилось. Что ли Болт похитил столетнего деда? Или одно к другому отношения не имеет? От раздумий у Хлама разболелась голова, так что он бросил это дело и, позвонив Шефу, доложил, что доложить ему вообще-то нечего. И получил приказ не покидать Мальмчёпинг и ждать дальнейших указаний.

Разговор закончился, и Хлам вновь остался наедине со своим пивом. Ситуация получалась противнейшая, Хлама раздражало, что он ничего не понимает, и голова опять стала болеть. И он унесся в мыслях из дня нынешнего в дни былые: сидел и вспоминал юные годы в родном краю.

Хлам начал свою криминальную карьеру в Браосе, всего в паре миль [4]4
  Протяженность шведской мили – десять километров.


[Закрыть]от места, где теперь оказались Аллан и его новые друзья. Там Хлам, объединившись с несколькими единомышленниками, создал байкерский клуб « The Violence».Хлам был в нем главным: это он решал, какой ларек подлежит очередному взлому и конфискации сигарет. Название « The Violence» —«Насилие» – придумал тоже он. И он же имел несчастье поручить своей девчонке, чтобы вышила название байкерского клуба на десяти краденых кожаных косухах. Девчонка – звали ее Исабелла – грамотно писать в школе так и не выучилась, даже по-шведски, не то что по-английски.

Так и получилось, что Исабелла вышила на всех косухах «The Violins». [5]5
  «Скрипки» (англ.); на слух звучит почти так же, как «The Violence».


[Закрыть]

А поскольку все прочие члены клуба добились в школе примерно таких же успехов – при том что это ничуть не озаботило никого из внешкольных авторитетов, – то никто из группы ничего и не заметил.

Поэтому всех их повергло в изумление письмо, которое в один прекрасный день пришло в адрес «The Violins» в Браосе от руководства концертного зала в Векшё. Отправители интересовались, не занимается ли данный клуб классической музыкой и если да, то не хотел бы он принять участие в концерте вместе с прославленным городским камерным оркестром «Musica Vitae».

Глубоко уязвленный Хлам решил, что это чья-то дурацкая шутка, и, отменив взлом очередного табачного ларька, поехал в Векшё – запустить камнем из мостовой в двери концертного зала и тем поставить на место его зарвавшееся руководство.

Все шло по плану, за исключением того, что кожаная перчатка Хлама в момент броска слетела с его руки и приземлилась в фойе вместе с камнем. А поскольку тут же поднялась тревога, то вернуть упомянутую деталь гардероба не представлялось возможным.

Остаться без перчатки было скверно. Поездка ведь была предпринята на мотоцикле, и всю обратную дорогу рука у Хлама отчаянно мерзла. Но хуже другое – злополучная Хламова девчонка старательно вывела на перчатке имя и адрес Хлама, на случай потери. Поэтому уже наутро приехала полиция и увезла Хлама на допрос. На допросе Хлам объяснил, что руководство концертного зала само его спровоцировало. Тут история про то, как «The Violence» превратились в «The Violins», попала в газету «Смоландспостен», а Хлам стал посмешищем всего Браоса. От ярости Хлам решил сжечь очередной ларек вместо того, чтобы, как обычно, ограничиться взломом. Это, в свою очередь, привело к тому, что болгарский турок, владелец ларька, устроившийся спать внутри, чтобы стеречь свое добро от воров, едва не расстался с жизнью. На месте преступления Хлам потерял другую свою перчатку (также аккуратно подписанную) – и спустя некоторое время впервые угодил за решетку. Там-то он и повстречал Шефа и, отсидев срок, почел за лучшее оставить и Браос, и подружку. Впрочем, клуб «The Violence» продолжил существование и по-прежнему щеголял в тех же скрипичных косухах. В последнее время клуб переключился на угон автомобилей с дальнейшим скручиванием счетчика пробега. Что тоже имело экономический смысл. Или, как выразился новый глава клуба, Хламов младший брат, «ничто так не украшает тачку, как вдвое меньший пробег».

Хлам время от времени контактировал с братом и всей компанией, но особой ностальгии по прежней жизни не испытывал.

– Нет уж, на фиг, – подытожил Хлам свои воспоминания.

Было тягостно думать о настоящем и столь же тягостно вспоминать о прошлом. Лучше взять еще пива, третью кружку, а потом, в соответствии с приказом Шефа, вписаться в гостиницу.

~~~

Уже почти совсем стемнело, когда комиссар Аронсон вместе с инструктором-кинологом и полицейской собакой Кикки после долгой пешей прогулки вдоль железнодорожных путей от самого Видчэрра подошли наконец к Окерскому Заводу.

Собака всю дорогу ни на что не реагировала. Но когда троица приблизилась к брошенной дрезине, собака сделала стойку, или как это у них называется. А потом подняла лапу и залаяла. В душе Аронсона затеплилась надежда.

– Это что-то значит? – спросил он.

– Несомненно, – ответил кинолог.

И объяснил, что у Кикки есть разные способы указывать на объект, в зависимости от того, что она хочет сообщить.

– Так расскажите, что она имеет в виду! – сказал комиссар Аронсон, которого все больше охватывало нетерпение, и указал на собаку, по-прежнему стоявшую на трех ногах и лаявшую.

– Это, – сказал кинолог, – означает, что на дрезине находилось мертвое тело.

– Мертвое тело? Труп?

– Труп.

В первую минуту комиссар Аронсон увидел внутренним взором, как член группировки «Never Again» убивает несчастного столетнего старца. Но потом новая информация соединилась с уже имеющейся.

– Да наверняка все наоборот, – пробормотал он и ощутил явное облегчение.

~~~

Прекрасная подала на стол котлеты с картошкой и брусничным соусом, а к ним – пиво и настойку, «Старую датскую». Гостям уже хотелось есть, но еще больше – узнать, что это за зверь у нее в хлеву так ревет.

– Это Соня, – сказала Прекрасная. – Моя слониха.

– Слониха? – сказал Юлиус.

– Слониха? – сказал Аллан.

– Мне показалось, я узнал по голосу, – сказал Бенни. Бывшего владельца уличной закусочной постигла любовь с первого взгляда. И теперь, уже со второговзгляда, ничего в этом отношении не изменилось. Непрерывно сквернословящая рыжая и высокогрудая хозяйка словно сошла со страниц какого-нибудь романа Арто Паасилинны! У этого финна, правда, нигде не написано про слонов, но это, решил Бенни, дело времени.

Слониха появилась тут год назад – августовским утром она стояла в саду Прекрасной и обрывала яблоки с деревьев. Умей она говорить, она рассказала бы, что накануне вечером сбежала из цирка в Векшё, потому что ей захотелось пить, – но служителю, приставленному к слонихе, захотелось того же, и он, вместо того чтобы исполнять свои обязанности, отправился в город.

В сумерках слониха пришла к озеру Хельгашён и решилась на большее, нежели просто утолить жажду. Прохладная ванна тоже не помешает, подумала слониха, и побрела по мелководью.

Тут отмель неожиданно кончилось, и слонихе пришлось воспользоваться врожденным умением плавать. Логика слонов, как правило, отличается от человеческой, и слониха подтвердила это, переплыв на другую сторону залива шириной два с половиной километра ради того, чтобы снова выбраться на берег, – вместо того чтобы развернуться к берегу, который был от нее в четырех метрах.

Эта слоновья логика повлекла за собой два следствия. Первое состояло в том, что тут же была констатирована гибель слонихи – персоналом цирка и полицией, которая в конце концов прошла по слонихиным следам до самого озера и залива пятнадцати метров в глубину. А второе – что в высшей степени живая слониха, никем не замеченная под покровом темноты, добрела до яблони в саду Прекрасной.

Всех этих подробностей Прекрасная, разумеется, не знала, но догадалась, когда прочитала о пропавшей и якобы погибшей слонихе. Прекрасная подумала, что у них в округе сейчас вряд ли бродит так уж много слонов, и предположила, что та погибшая слониха и нынешняя, в высшей степени живая и находящаяся под ее присмотром, – видимо, одна и та же особь.

Прекрасная начала с того, что дала слонихе имя. Назвала ее Соней, в честь своего кумира Сони Хеденбратт. [6]6
  Соня Хеденбратт-Булин (1931–2001) – известная шведская джазовая певица и актриса с колоритной «фольклорной» фактурой.


[Закрыть]Затем последовало несколько дней разборок между Соней и овчаркой Бастером, прежде чем оба смирились с фактом существования друг друга.

Потом наступила зима с вечным поиском еды для несчастной Сони, которая ела, соответственно, как слон. Очень кстати старик отец Прекрасной приказал долго жить и оставил миллион крон в наследство своей единственной дочери (он, двадцать лет назад уходя на пенсию, продал свое успешное предприятие по производству щеток, а затем удачно распорядился деньгами). Теперь Прекрасная смогла оставить работу в регистратуре поликлиники в Роттне и все свое время посвятить своим деткам – собаке и слонихе.

А потом пришла весна, и Соня снова смогла кормиться травой и листьями, а потом во двор приехал этот вот «мерседес» – первая машина после визита покойного отца два года назад. А Прекрасная не имеет обыкновения спорить с судьбой, поэтому ей никогда и в голову не приходило прятать Соню от посторонних.

Аллан и Юлиус сидели молча, осмысляя рассказ Прекрасной, а Бенни спросил:

– Но почему Соня так ревела? Наверняка у нее что-то болит.

Прекрасная изумленно вытаращила глаза:

– А это-то ты как расслышал, едрена сатана?

Бенни ответил не сразу. Сперва он приступил к еде, чтобы выгадать время для раздумий. После чего сообщил:

– Я ведь почти ветеринар. Какую версию желаете длинную или короткую?

Все согласились, что длинная версия лучше, но Прекрасная сказала, что сначала они с Бенни сходят в хлев и почти ветеринар осмотрит Сонину левую переднюю ступню.

За столом остались только Аллан и Юлиус, оба недоумевали, как ветеринар с конским хвостом вдруг оказался незадачливым владельцем уличной закусочной в сёдерманландской глуши. Ветеринар с конским хвостом – кстати, это вам как? Правду говорят – порвалась связь времен. То ли дело при Гуннаре Стрэнге, [7]7
  Гуннар Стрэнг (1906–1992) – шведский политик, депутат риксдага от социал-демократов, в разное время занимал высокие государственные посты, в том числе министерские; последняя должность – министр финансов (1955–1976).


[Закрыть]тогда издали, бывало, видишь, у кого какая профессия.

– Представляешь – министр финансов с конским хвостом, – захихикал Юлиус. – Нет, вообще…

Бенни уверенно провел первичный осмотр Сони: ему уже приходилось подобным заниматься во время практики в Кольморденском зоопарке. Под вторым ногтем застряла веточка, отчего часть стопы воспалилась. Прекрасная попыталась вытащить занозу, но сил у нее не хватило. Бенни же это сделал за две минуты – при помощи спокойной беседы с Соней и регулируемых пассатижей. Осталось снять воспаление.

– Нужны антибиотики, – сказал Бенни. – С килограмм примерно.

– Ты только скажи, что именно нужно, а рецепты я беру на себя, – сказала Прекрасная.

Но за рецептами ехать надо было ночью, и чтобы скоротать время до поездки, Бенни и Прекрасная присоединились к общему застолью.

Все ели с большим аппетитом, запивая ужин пивом и «Старой датской», кроме Бенни – он пил сок. Поужинав, все переместились в гостиную, в кресла у камина, и предложили Бенни развить начатую тему и рассказать, почему он почтиветеринар.

Все началось с того, что Бенни и его на год старший брат Буссе, оба родом из Эншеде, ближнего южного пригорода Стокгольма, не раз проводили лето у своего дяди Франка в Далекарлии. Дядюшка – которого никогда не называли иначе как Фрассе – был успешный предприниматель, владевший и руководивший целым рядом местных фирм. Дядюшка Фрассе торговал всем, от автодомов до гравия, включая большую часть того, что попадает в интервал между тем и другим. Кроме сна и еды в его жизни существовала только работа. За плечами у него было несколько неудачных романов, потому что все женщины очень скоро уставали от дядюшки Фрассе, который только и делал, что работал, ел и спал (а по воскресеньям принимал душ).

Тем не менее в шестидесятые годы Бенни и Буссе регулярно ездили к дядюшке Фрассе на лето – их отец, старший брат Фрассе, считал, что детям нужен свежий воздух. С этим пунктом, впрочем, вышло так себе, потому как племянников тут же стали учить работать на камнедробилке в гравийном карьере дядюшки Фрассе. Мальчишкам это нравилось, несмотря на то, что работа была тяжелая и дышать приходилось больше пылью, чем воздухом. Вечером дядюшка угощал их ужином и моралью, причем излюбленной темой у дядюшки Фрассе было: «Вы уж постарайтесь выучиться получше, ребятки, не то закончите как я».

Впрочем, ни Бенни, ни Буссе не считали, что это так уж страшно – закончить как дядюшка Фрассе, по крайней мере пока тот по оплошности не погиб внутри той самой камнедробилки, – но дядюшка Фрассе всю жизнь терзался из-за того, что недоучился в школе. Он едва умел писать, с трудом считал, не понимал ни слова по-английски и с грехом пополам мог сообщить, что столица Норвегии зовется Осло, взбреди кому-нибудь его об этом спросить. Единственное, в чем он соображал, был бизнес, благодаря которому дядюшка и сделался богат, как тролль.

Точный размер состояния дядюшки Фрассе на момент кончины остался неизвестен. Погиб он, когда Буссе было девятнадцать лет, а Бенни вот-вот должно было стукнуть восемнадцать. Им позвонил адвокат и сообщил, что они оба упомянуты в дядюшкином завещании, но что тут есть свои тонкости, требующие очной встречи.

И вот Буссе и Бенни встретились с адвокатом в его адвокатской конторе, где и узнали, что каждого из них ожидает неизвестная им, но значительнаяденежная сумма, и достанется она им в день завершения ими обоими послегимназического образования.

Мало того – братьям под контролем адвоката будет ежемесячно выдаваться солидное индексируемое содержание в течение всего времени обучения, вот только учеба не должна прерываться, иначе выдача пособия прекратится, равно как прекратится она и для того из братьев, который завершит свое образование и сдаст соответствующие экзамены, – ведь тогда он сможет сам себя обеспечивать. Ну, в завещании говорилось не только это, там были и другие более-менее заковыристые детали, но в общем все сводилось к тому, что братья разбогатеют, как только оба выучатся.

Буссе и Бенни тут же записались на семинедельные курсы сварщиков и получили от адвоката заверения, что, исходя из текста завещания, этого достаточно, «хотя, по-моему, ваш дядя Франк подразумевал что-то более фундаментальное».

Но на полпути к курсам произошли две вещи. Во-первых, Бенни окончательно надоело, что брат им вечно помыкает. Он столько лет терпел, а теперь хватит: они оба без пяти минут взрослые, так что пусть шпыняет кого-нибудь другого.

Во-вторых, Бенни вдруг понял, что ему совсем не хочется быть сварщиком, а способности его к этому делу столь скромны, что вряд ли позволят ему доучиться на курсах до конца.

Из-за этого братья некоторое время грызлись между собой, пока Бенни не сумел пробиться на отделение ботаники в Стокгольмский университет. По мнению адвоката, смена учебной специальности завещанием однозначно допускается, лишь бы занятия не прерывались.

Таким образом, Буссе уже завершил свое сварщицкое образование, но не получил из дядюшкиных денег ни единого эре, поскольку братец Бенни все еще продолжал учиться. Кроме того, адвокат в соответствии с завещанием прекратил и ежемесячные выплаты Буссе – в соответствии с текстом завещания.

Тут уж братья разругались по-настоящему. Когда же Буссе как-то под вечер по пьяному делу размолотил ногами шикарный новенький Беннин 125-кубовый мотоцикл (приобретенный на средства из щедро выплачиваемого содержания), то братской любви пришел конец, окончательный и бесповоротный.

Буссе занялся бизнесом в духе дядюшки Фрассе, впрочем имея к этому куда меньшее дарование. Через какое-то время он перебрался в Вестеръётланд, отчасти чтобы дать бизнесу новый старт, а отчасти – чтобы не видеть больше проклятого братца. Тем временем Бенни год за годом продолжал вращаться в университетских кругах. Ведь ежемесячное содержание, как сказано, было приличное, и, бросая курс перед самым экзаменом и выбирая себе все новые специальности, Бенни жил и не тужил, пока его братец, задира и дуралей, дожидался своих денежек.

Таким манером Бенни прожил тридцать лет, пока однажды ему не позвонил престарелый адвокат и не сообщил, что наследственные деньги кончились, что больше не будет никаких ежемесячных выплат, и, разумеется, никаких других доступных денежных средств тоже больше нет. Так что братья могут попросту забыть про это наследство, сообщил адвокат, к этому времени уже достигший девяноста лет и не привязанный к жизни, похоже, ничем иным, кроме этого завещания, потому что всего две недели спустя он скончался в своем кресле перед телевизором.

Это случилось всего несколько месяцев назад – и Бенни вдруг пришлось искать работу. Но одного из самых образованных людей Швеции ожидало разочарование: на рынке труда котировалось не количество лет обучения, а подтвержденный диплом.

Бенни, почти сдавший минимум десять академических экзаменов, был вынужден потратиться на покупку уличной закусочной, чтобы иметь хоть какое-то занятие. Бенни и Буссе, кстати, пообщались по телефону в связи с полученным от адвоката известием, что все наследство ушло на учебу. Интонации у Буссе при этом были такие, что планов навестить брата в ближайшем будущем у Бенни не возникло.

В этой части Бенниного рассказа Юлиус начал опасаться слишком навязчивых уточняющих вопросов со стороны Прекрасной, например о том, как именно Бенни оказался в Компании Юлиуса и Аллана. Но Прекрасная, спасибо пиву и «Старой датской», не слишком вдавалась в детали. Зато ей казалось – она вот-вот влюбится на старости лет.

– А кем ты еще успел почтистать, кроме ветеринара? – спросила она с заблестевшими глазами.

Бенни понимал, как и Юлиус, что события последних дней не требуют детального изложения, и поэтому обрадовался новому направлению, которое Прекрасная придала беседе своим вопросом. Ну, все-то он вряд ли вспомнит, сказал Бенни, за тридцать лет учебы можно ведь немалого добиться, если время от времени делать домашние задания. По крайней мере Бенни точно знает, что он почти ветеринар, почти врач-терапевт, почти архитектор, почти инженер, почти ботаник, почти филолог-преподаватель, почти тренер, почти историк и еще целая уйма почти прочей всячины. Добавить к этому некоторое количество почти пройденных разных курсов по мелочи, различного качества и важности. К тому же его можно смело назвать почти зубрилой, потому что несколько курсов он освоил одновременно, за один и тот же семестр.

Тут Бенни вспомнил, почти кем он является еще и о чем почти забыл. И тут он поднялся и, обратясь в сторону Прекрасной, продекламировал:

 
В нищей и темной моей судьбе,
В глухой одинокой ночи без сна
Запеваю ныне песнь о тебе,
Мой светоч, моя жена!
 

Воцарилось молчание, только Прекрасная еле слышно выругалась, залившись румянцем.

– Эрик Аксель Карлфельдт, – пояснил Бенни. – Я воспользовался его словами, чтобы поблагодарить за ужин и за тепло. Я не говорил вроде бы, что я еще и почти литературовед?

После чего Бенни зашел, пожалуй, слишком далеко, пригласив Прекрасную на танец перед камином, потому что она ответила решительным отказом, объяснив, что есть же какие-то рамки, черт побери.Но Юлиус заметил, что Прекрасной это польстило. Она обдернула спортивную куртку на боках и подтянула «молнию», чтобы предстать перед Бенни во всем блеске своей красоты.

Затем Аллан поблагодарил и откланялся, а оставшиеся трое перешли к кофе – с коньяком, если кто пожелает. Юлиус охотно принял весь пакет предложений, а Бенни ограничился половиной.

Юлиус засыпал Прекрасную градом вопросов: и про хутор, и про ее собственную историю – отчасти из любопытства, а отчасти чтобы самому не рассказывать, кто они такие, куда направляются и по какой причине. Всего этого он успешно избежал, потому что Прекрасная разошлась и заговорила о своем детстве, о мужчине, за которого вышла восемнадцатилетней, а через десять лет выгнала (в этой части повествования содержалось особенно много кощунственной лексики), о том, что детей у нее никогда не было, о Шёторпе, который родители использовали как дачу, пока мать не умерла семь лет назад и отец не отдал хутор Прекрасной насовсем, о глубоко неувлекательной работе в регистратуре поликлиники в Роттне и о том, что полученные в наследство денежки подошли к концу, так что пора уже податься отсюда куда-нибудь еще.