Текст книги "Полынь: Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юлия Друнина

 
Среди царственных пальм, на чужом берегу.
Где в конце декабря солнце в полную силу,
Появилась вдруг та, что живет на снегу:
Елка – скромная дочка России.
 
 
Стали капать, едва огляделась вокруг,
Слезы – горькой смолою – к подножью:
«Где я? Сколько здесь новых прекрасных подруг.
Совершенно на нас непохожих…»
 
 
Но не к пальмам, а к елочке люди пришли
И одели пышней, чем царицу.
Мне казалось – гудят для нее корабли
Перед тем, как с причалом проститься.
 
 
Потому что, куда б ни швырнуло судьбой,
Где б по свету меня ни носило.
Ничего нет желаннее встречи с тобой,
Боль моя, мое сердце – Россия.
 

 
Снова тряского «газика» кузов,
Гололед, холодок по спине.
И опять комсомольская муза
Возвратилась в ушанке ко мне.
 
 
Не являлась в столичном уюте,
А в далекой поездке опять
На безвестных путях-перепутьях
От меня не желает отстать.
 
 
И опять по ее повеленью
Вместе ночь мы проводим без сна —
Я пишу на замерзших коленях
Все, что мне надиктует она.
 

 
В лесу, на краю дороги,
В лесу, на краю страны,
Задумчивый, юный, строгий
Стоит капитан Смирных.
 
 
Змеится дороги лента,
КамАЗы в лесхоз спешат.
С гранитного постамента
Не может сойти комбат.
 
 
Но помнят доныне сопки
Команду его – «Вперед!»,
Отчаянным и коротким
Был бой за японский дот…
 
 
Все той же дороги лента,
И августа синий взгляд.
Лишь сдвинуться с постамента
Не может теперь комбат.
 
 
Сквозь строй ветеранов-елок
Он смотрит и смотрит вдаль —
На тихий лесной поселок.
Которому имя дал.
 

Сахалин

 
Есть особая грусть
В этой древней земле —
Там, где маки в пыли,
Словно искры в золе,
И где крокусов синие огоньки
Не боятся еще человечьей руки.
 
 
Вековая, степная, высокая грусть!
Ничего не забыла великая Русь.
О, шеломы курганов,
Каски в ржавой пыли! —
Здесь Мамая и Гитлера
Орды прошли…
 

 
Там, где полынью пахнет горячо,
Там, где прохладой тонко пахнет мята,
Пульсировал безвестный родничок,
От глаз туристов зарослями спрятан.
 
 
И что ему судьба великих рек?—
Пусть лакомится еж водою сладкой!
…Давным-давно хороший человек
Обнес источник каменною кладкой.
 
 
Как маленький колодезь он стоял.
Порой листок в нем, словно лодка, плавал.
Он был так чист, так беззащитно мал,
Вокруг него так буйствовали травы!..
 
 
Однажды, бросив важные дела
И вырвавшись из городского плена,
Я на родник случайно набрела
И, чтоб напиться, стала на колена.
 
 
Мне родничок доверчивый был рад,
И я была такому другу рада,
Но чей-то вдруг почувствовала взгляд
И вздрогнула от пристального взгляда.
 
 
Сквозь воду, из прозрачной глубины,
Как будто из галактики далекой,
Огромны, выпуклы, удивлены,
В меня уставились два странных ока.
 
 
И тишина – натянутой струной.
Я даже испугалась на мгновенье.
То… лягушонок – худенький, смешной —
Увидел в первый раз венец творенья!
 
 
И вряд ли я забуду этот миг,
Хоть ничего и не случилось вроде…
Пульсирует ли нынче мой родник
И жив ли мой растерянный уродик?
 
 
Как жаль, что никогда я не пойму,
С улыбкой встречу вспоминая эту,
Какой же показалась я ему?—
Должно быть, чудищем с другой планеты!
 

 
Зима, зима нагрянет скоро,
Все чаще плачут небеса.
Пошли на приступ мухоморы —
Горит разбойная краса.
 
 
С ножом – как тать! – под дождик мелкий
Бреду на поиски опят.
Свернувшись, в дуплах дремлют белки,
Лисицы в норах сладко спят.
 
 
Стал молчаливым бор отныне,
И грусть разлита в тишине.
Бреду одна в лесной пустыне,
Кипенья лета жалко мне…
 
 
Но вот другое обаянье
Меня в другой берет полон.
То обаянье увяданья —
Осенний сон, осенний сон…
 

 
Что ж, и мы, как все на свете, бренны.
По-солдатски нужно встретить смерть.
Уходить с достоинством со сцены —
Это тоже надобно уметь.
 
 
Прожито немало – слава богу!
Было плохо. Было хорошо.
Выпьем же, товарищ, на дорогу,
Наливай, ровесник, «посошок»!
 

 
Человек всемогущ, словно бог,
Вечно в поиске, вечно в движенье.
Он боязнь высоты превозмог
И планеты родной притяженье.
 
 
До чего человек уязвим!—
Балансирует вечно на грани:
Каждый камень, нависший над ним,
Может сдвинуться, грохнуться, грянуть.
 
 
Человек изворотлив, как черт,
Впрямь владеет он дьявольской силой —
Улыбаясь, к немилой идет,
Улыбаясь, уходит от милой.
 
 
Как же слаб этот черт, этот бог! —
Сколько раз от единого слова
Стать несчастным мгновенно он мог
И счастливым мог сделаться снова…
 

 
Стираются лица и даты,
Но все ж до последнего дня
Мне помнить о тех, что когда-то
Хоть чем-то согрели меня.
 
 
Согрели своей плащ-палаткой,
Иль тихим шутливым словцом,
Иль чаем на столике шатком,
Иль попросту добрым лицом.
 
 
Как праздник, как счастье, как чудо
Идет Доброта по земле.
И я про нее не забуду,
Хотя забываю о Зле.
 

 
Сражаться насмерть с суетой.
Не опускать пред нею знамя,
С лукавой, ненасытной – той,
Что разлучает нас с друзьями.
Что славословит, льстит подчас:
Президиум, вниманье зала.
Что от стола уводит нас
В те свадебные – генералы…
 
 
Мой стол, мой бруствер!
Только ты
Меня обезопасить можешь
От артналета суеты,
Ее обстрелов и бомбежек…
 

 
Аудитория требует юмора,
Аудитория, в общем, права:
Ну, для чего на эстраде угрюмые,
Словно солдаты на марше, слова?
И кувыркается бойкое слово,
Рифмами, как бубенцами, звеня.
Славлю искусство Олега Попова,
Но понимаю все снова и снова:
Это занятие не для меня…
 
 
Требуют лирики. Лирика… С нею
Тоже встречаться доводиться мне.
Но говорить о любви я умею
Только наедине.
Наедине, мой читатель, с тобою,
Под еле слышимый шелест страниц
Просто делиться и счастьем, и болью,
Сердцебиеньем, дрожаньем ресниц…
 
 
Аудитория жаждет сенсаций,
А я их, признаться, боюсь, как огня.
Ни громких романов, ни громких оваций
Не было у меня.
Но если меня бы расспрашивал Некто
Чем я, как поэт, в своей жизни горда? —
Ответила б: «Тем лишь, что ради эффекта
Ни строчки не сделала никогда».
 

 
Били молнии. Тучи вились.
Было всякое на веку.
Жизнь летит, как горящий «виллис»
По гремящему большаку.
 
 
Наши критики – наши судьбы:
Вознести и распять вольны.
Но у нас есть суровей судьи —
Не вернувшиеся с войны.
 
 
Школьник, павший под Сталинградом,
Мальчик, рухнувший у Карпат,
Взглядом юности – строгим взглядом
На поэтов седых глядят.
 

Памяти Сергея Орлова

* * *

 
Я в этот храм вступила ненароком,
Мне попросту в дороге повезло.
Под сводами души твоей высокой
Торжественно мне было и светло.
 
 
Сквозь суету, сквозь горести, сквозь годы —
Твой опаленный, твой прекрасный лик…
Но нерушимые качнулись своды
И рухнули в один ничтожный миг…
 

* * *

 
Ты умер, как жил – на бегу, на лету…
С портфелем в руке, с сигаретой во рту.
Наверно, в последнем секундном аду
Увидел себя в сорок третьем году —
В пылающем танке, в ревущем огне —
И, падая, понял: убит на войне.
 

* * *

 
Кто-то тихо шептал твое имя.
Кто-то выдохнул: «Значит, судьба…»
Холод лба под губами моими,
Смертный холод высокого лба.
 
 
Я не верю ни в черта, ни в бога,
Но о чуде молилась в тот час…
Что ж ты сделал, Сережа, Серега, —
Самый смелый и добрый из нас?
 
 
Как ты дал себя смерти осилить,
До зимы далеко не дойдя?..
Провожала солдата Россия
Ледяными слезами дождя.
 
 
Осень шла в наступление люто —
Вот-вот бросит на кладбище снег…
От прощального грома салюта
Лишь не вздрогнул один человек…
 

* * *

 
Нет, я никак поверить не могу,
Что ты на том – нездешнем берегу,
Куда слова мои не долетят,
И даже матери молящий взгляд,
И даже вскрик отчаянный жены
Теперь к тебе пробиться не вольны.
 
 
А я все так же, так же, видит бог,
Хватаю трубку, услыхав звонок,—
Как будто бы из черной пустоты
Вдруг позвонить на Землю можешь ты…
 

* * *

 
Что же делать?
Чем дальше, чем горше.
Я смириться с бедой не могу,
Ты – внезапною судорогой в горле,
Ты – сверлящею болью в мозгу.
 
 
Ночь. Костер нашей дружбы потушен.
Я одна в темном лесе опять.
Для того лишь нашла твою душу,
Чтоб навеки ее потерять…
 
 
Без костра в темном лесе мне страшно,
Вот-вот хлынет лавина огня —
Словно танка враждебного башня,
Притаившись, глядит на меня…
 

* * *

 
Плечи гор плотно-плотно туман закутал.
Здесь бродил ты лишь год назад…
Хорошо, что тебя провожали салютом, —
Ты был прежде всего
                                            Солдат.
 
 
Море хмуро, вода отливает сталью,
Тих рассеянный странный свет…
Хорошо, что над гробом стихи читали, —
Ты был прежде всего
                                           Поэт.
 
 
Ах, как Времени быстро мелькают спицы,
Как безжалостно мчится век!..
Хорошо, что так много пришло проститься,
Ты был прежде всего
                                          Человек.
 

* * *

 
На Вологодчине есть улицы Орлова,
Со стапелей там сходит теплоход
«Сергей Орлов».
Звучит поэта слово…
Вот только в дверь мне он не звякнет снова
И, пряча в бороду улыбку, не войдет.
 
 
Уже не станем с ним до хрипа спорить,
Читать стихи, глушить (не только!) чай.
Один лишь раз друзьям принес он горе —
Убил своим уходом невзначай.
 

* * *

 
Загрустив однажды почему-то,
«Есть ли дружба?»– ты меня спросил.
Эх, Сергей! Когда б хоть на минуту
Выходили люди из могил!
 
 
Ты забыл бы о любой обиде,
Ты б ничьей не вспоминал вины,
Потому что с нежностью б увидел,
Как тебе товарищи верны.
 

* * *

 
Навек застыл над Белозерском тот,
Кто мальчиком, в тяжелую годину
Вел свой пылающий КВ на дот,
С горящим танком слившись воедино.
 
 
А мне терзаться, в памяти храня,
Как трудно жизнь он «на гражданке» прожил.
Не станет памятником для меня
Застенчивый, краснеющий Сережа.
 

* * *

 
Душный полдень. Рычит грузовик разъяренно.
А солдаты веселую песню поют.
Тесно мальчикам в кузове, как в обойме патронам…
Показалось – Сергей, показалось – он тут.
В чудеса я не верю, к несчастью…
Но все же, Замерев, с колотящимся сердцем стою:
Полыхнул голубыми глазами Сережа
И умчался в армейскую юность свою.
Тот же чуб, тот же лоб, тот же взгляд у солдата —
Как патрон на патрон, на тебя он похож.
…Ты не встретишь, Сергей, юбилейную дату,
И к столу, где товарищи, не подойдешь.
Мы хороним друзей, нас осталось немного,
Но деремся еще на переднем краю…
Полыхнул голубыми глазами Серега
И умчался в армейскую юность свою.
 

* * *

 
Догоняет война тех, кто мне всех дороже.
И напрасно я другу кричу «Борись!»
С пулей в сердце на землю упал Сережа,
И с тяжелым раненьем лежит Борис [2]2
  Слуцкий.


[Закрыть].
Поколенье уходит опять. Рановато…
Обрывается вновь за струною струна.
Что поделаешь, если только отпуск солдатам,
Только длительный отпуск дала Война?
 

* * *

 
Снова жизнь – снова цепь атак.
Пред тобой в долгу навсегда.
Я верна нашей дружбе так,
Как орбите своей звезда.
 
 
По тебе свой равняю шаг
И любую свою строку,
Ты мне нужен, как нужен стяг,
Чтоб остаться полком полку.
 

* * *

 
Виолетта Орлова, В е ла —
Так Сергей тебя величал.
Получилось – не доглядела,
Навсегда опустел причал.
Налетел ураганный ветер,
И поэта навек унес
В океан, что зовется «Смертью»,
А тебя – в море вдовьих слез.
Быть вдовицею не хотела,
Если плакала – по ночам.
Виолетта Орлова, Вела —
Так Сергей тебя величал.
Не сложила в бессилье руки,
А в работу, как в плуг, впряглась.
И в твоем фантазере-внуке
Проступает с поэтом связь…
Зарастают холмы травою,
В наступленье пошла весна.
…Зря тебя назвала вдовою,
Ты – жена, ты – навек жена.
 

* * *

 
Вологодский говорок певучий.
Над резными домиками дым.
Звезды, протаранившие тучи —
Две с орбит сошедшие звезды.
Только две – их не видала ране,
Может, родились они вчера?..
Как бинты на незажившей ране
Считанные эти вечера.
Тропка к речке. Прорубь. Бездорожье.
Отступает боль, светлеет грусть.
Это руки протянул Сережа,
Подарил мне северную Русь.
Подарил мне над Шексною тучи.
Две с орбит сошедшие звезды.
Вологодский говорок певучий,
Вьюгу, заносящую следы…
 

* * *

 
Теперь я увижу не скоро,
Сергей, Белозерье твое,
Где женщины, словно жонглеры,
Шестами полощут белье.
Красиво, уверенно, смело
Полощут белье в прорубях.
Где гуси над озером Белым
Тревожно и грустно трубят.
Куда вы летите, куда же?
Меня прихватите с собой!..
Здесь «Здравствуйте!»– ласково скажет
Приезжему встречный любой.
Здесь мальчик, с глазами как блюдца,
Вдруг мне подарил туесок.
Здесь в детство Сережи вернуться
Позволила жизнь на часок.
 

 
Вернулся из войны. Не так уж молод —
Остался за спиною перевал…
Вернулся из войны. Блокадный холод
Его больное сердце не сковал.
 
 
Не рвался на высокие трибуны
И не мечтал блистать за рубежом.
Нет, не завидовал модерным, юным
Он – скромной гордостью вооружен.
 
 
Страдал. Писал. Не требуя награды.
За строчкой строчку. Трудно. Не спеша.
В тени… В нем билось сердце Ленинграда,
В нем трепетала Питера душа.
 
 
Он помнил – Пушкин, Достоевский, Ленин
Дышали белым маревом Невы…
Седой поэт, застенчивости пленник,
Идет, не поднимая головы.
 
 
В президиум, в последний ряд, садится,
Прищурив близорукие глаза.
И освещаются невольно лица,
И благодарно замирает зал,
 
 
Когда поэт выходит на трибуну,
Когда берет, робея, микрофон,
И далеко запрятанные струны
Невольно в душах задевает он.
 
 
Мы снова верим, что в наш век жестокий,
Который всяким сантиментам чужд,
Еще становятся бинтами строки
Для раненых, для обожженных душ.
 

Болгарской поэтессе Е. Багряне, дважды увидевшей комету Галлея

 
Пленительней не было стана,
Победнее не было глаз —
Багряна, Багряна, Багряна
Кометой по жизни неслась.
 
 
А в небе нахмуренном где-то,
Вселенную вызвав на бой,
Другая блистала комета,
Свой шлейф волоча за собой.
 
 
Все грады и все деревеньки
Тревогою были полны.
Случилось такое давненько —
До первой великой войны…
 
 
И встретились женщины эти —
Комета с Багряной – опять.
Ничто не сумело на свете
Свиданию их помешать.
 
 
Прошла, не сдаваясь, Багряна
Сквозь черные пропасти лет —
Мерцание телеэкрана,
Стихов неслабеющий свет.
 
 
А в небе нахмуренном где-то,
Покинув наш дом голубой,
В другое столетье комета
Уносит свой шлейф за собой…
 

* * *

 
Есть в России святые места.
Если друг тебя в горе кинет,
Если вдруг на душе пустота,
Ты пойди, приложись к святыне.
Поброди вдоль Тригорских прудов,
По Михайловским ласковым рощам —
Как бы ни был наш век суров,
Там все сложное станет проще.
И над Соротью голубой
Вдруг обратно помчится время.
Ты свою позабудешь боль,
Обретешь ты второе зренье…
 

* * *

 
Какие только не случались были —
Сравнится ль сказка с правдою иной?..
Тригорское, Михайловское были
Всего лишь селами, разбитыми войной.
И в тех аллеях, что для сердца святы,
Там, где поэт бродить часами мог,
Фельдфебель из Баварии впечатал
Следы своих подкованных сапог…
 

 
Какое тонкое и гордое лицо!
Не забываются такие лица…
Светает. Пушкин вышел на крыльцо.
Не Сороть – море Черное дымится.
Прикрыл глаза: уединенный грот,
И женщина, забывшая гордыню —
Графиня Воронцова… Нежный рот,
Покорный умный взгляд, бровей разлет…
Когда же наваждение пройдет,
Когда же страсть, когда любовь остынет?
Когда освободится от оков
Незащищенная душа поэта?
Ведь ныне даже лепет ручейков
Ему напоминает моря лепет.
И лепет женщины. Уединенный грот,
Он, обнимающий ее колена…
Когда же наваждение пройдет,
Когда же вырвется душа из плена?
Когда, когда?.. Присел он на крыльцо,
Не Сороть – море Черное дымится.
А в дымке тонкое и гордое лицо —
Не забываются такие лица…
 

 
Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик – он льет три дня…
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня – в конюшню, а сам – к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
«Вы зря разгневались, милый ангел —
Я здесь, как узник в тюрьме, живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш-дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог – был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина – тюрьма, тюрьма…»
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
 
 
О, злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была —
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет
Седой, все помнящий аксакал.
 

 
И просто ли испить такую чашу —
Подругой гения вдруг стать в осьмнадцать лет?
Наталья Николаевна, Наташа,
И после смерти вам покоя нет.
Была прекрасна – виновата, значит,
Такое ясно каждому, как день.
И негодуют, сетуют, судачат,
И судят-рядят все, кому не лень.
 
 
А просто ли испить такую чашу?
И так ли весело и гладко шли
Дела у той, что сестры звали «Таша»,
А мы – великосветски! – «Натали»?
…Поэта носит по степям и хатам,
Он у Емельки Пугача «в плену».
Лишь спрашивает в письмах грубовато,
По-русски, по-расейски: «Ты брюхата?» —
Свою великосветскую жену.
И на дворе на постоялом где-то
Строчит ей снова: «Не зови, постой».
И тянутся прелестницы к поэту,
И сам он, как известно, не святой…
 
 
Да, торопила – скоро роды снова.
Да, ревновала и звала домой.
Что этой девочке до Пугачева,
Когда порой хоть в петлю лезть самой?
Коль не любила бы – не ревновала.
В нее влюблялись? – в том дурного нет.
А если льстило быть «царицей бала»—
Вот криминал в осьмнадцать, двадцать лет!
 
 
Бледна, тонка, застенчива – мадонна,
Как будто бы сошедшая с креста…
А сплетни, анонимки – все законно:
Всегда их привлекала красота.
Но повторять наветы нам негоже.
Забыли мы, что, уходя с земли,
Поэт просил Наташу не тревожить —
Оставим же в покое… Натали!
 

 
Всегда врагов у гения немало,
Но, может, пошлость —
Самый страшный враг…
Его душа измаялась, устала
От мелких обывательских атак.
От дам лепечущих:
«Он душка, право!»
От ругани журнальной и похвал.
Всерьез капризную особу Славу
Художник никогда не принимал.
Жизнь таяла, как месяц на ущербе.
Его нашла в Германии беда.
И это еле слышное:
«Их штербе!» [3]3
  Я умираю (нем.).


[Закрыть],
И жуткое паденье в никуда…
Но пошлость миг для мщенья
Не упустит —
Когда на родину вернулся он,
То на вагоне траурном:
«Для устриц»—
Прочел людьми заполненный перрон…
 

 
Наездника почтительные руки
На ней, артистке,
Вот уж скоро год
Не стягивали бережно подпруги,
Не украшали мундштуками рот.
 
 
Она в галантном не кружилась танце.
Не мчалась по арене взад-назад.
Когда манежной лошади
                                              шестнадцать,
То это словно наши шестьдесят.
 
 
На пенсию тогда выходят люди.
Но с лошадей другой, понятно, спрос.
«Зря жрет овес, – решили в цирке,—
Сбудем
Мы эту старушенцию в колхоз».
 
 
И вот она, почти совсем слепая,
Впряглась, вздыхая, в рваную шлею
И потащила, тяжело ступая,
Телегу дребезжащую свою.
 
 
Шел серый дождь.
Рассвет промозглый брезжил.
В разбитые копыта лезла грязь.
Над ней, балованной звездой манежа.
Куражился возница, матерясь.
 
 
Ломовики, теперь ее коллеги.
Взирали на циркачку свысока.
…Дни дребезжат, как старые телеги,
Кнут обжигает впалые бока.
 
 
И все же ночью в деннике убогом,
Самой себе во мраке не видна,
Присев на задние трясущиеся ноги,
Пытается вальсировать она…
 

 
Худые коленки и плечи,
Лица заостренный овал.
Дитя, попрыгунья, кузнечик —
Семнадцатый год миновал.
Но с женской, недетской тоскою,
По-взрослому горько твердит:
– Зачем родилась я такою? —
Твердит, как рыдает навзрыд.
 
 
– А чем тебе, девочка, плохо?
Мила, неглупа и юна.
 
 
– Рожденная в эту эпоху,
В другие живу времена.
Все снятся мне ваши комбаты,
Герои Великой войны.
Юнцы-«модерняги» с Арбата,
В сравнении с ними, скучны.
 
 
– Ты слишком, дружок, резковата —
Не все «модерняги» скучны.
– Но снятся мне ваши комбаты,
Герои Великой войны.
Мужчины, с которыми рядом
Любая беда не страшна.
Прошу вас, смеяться не надо,
Хотя я, должно быть, смешна…
 
 
И дрогнули острые плечи,
Потупилась, прядь теребя.
 
 
…Совсем не смешно мне, кузнечик,—
Я так понимаю тебя!
 

Именем Наташи названа новая планета

 
В белокаменном квартале нашем,
Где дома старинные стоят,
Притулилась улочка Наташи —
С фронта не вернувшейся назад.
 
 
Шел той светлой девушке двадцатый.
Пробил час, настал ее черед,
Защищая раненых, с гранатой
Беззаветно ринуться вперед.
 
 
…Пролетают стайки первоклашек,
Детский сад протопал чередой
По веселой улице Наташи,
Под ее кристальною звездой.
 
 
Поколение уходит наше,
Завершив солдатский подвиг свой.
По взгрустнувшей улице Наташи,
Словно по дорожке фронтовой.
 

 
Среди звезд заблудился ночной самолет.
Полетели запросы в кабину пилота.
И тогда услыхали, как летчик… поет,
Что спускаться на землю ему неохота.
 
 
И схватился за голову бедный комэск:
Не поможешь безумцу – бензин на исходе…
Только взрыв. Только звезд торжествующий блеск.
Только горло товарищей судорогой сводит…
 
 
Да, конечно, был попросту болен пилот,
Допустили напрасно его до полета…
Снова крутится пленка и летчик поет,
Что спускаться на землю ему неохота.
 
 
Отдадут, как положено, пленку в архив.
Сослуживцы уйдут на «заслуженный отдых»,
И забудут со временем странный мотив —
Песню летчика, вдруг заплутавшего в звездах.
 

 
Трудно, чтобы такое не тронуло душу.
Если даже бесчувственен ты:
Почему-то выбрасываются на сушу
Повелители моря – киты.
 
 
Ударяясь о скалы могучею грудью,
Разбиваются, как корабли.
И противятся добрым встревоженным людям.
Что спасать великанов пришли.
 
 
Я на телеэкране слежу за китами,
За бедой, неподвластной уму.
Почему, почему? – нераскрытая тайна…
 
 
Сколько в жизни таких «почему»!