Текст книги "Полынь: Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юлия Друнина

 
Пусть больно, пусть очень больно —
И все же круши, кроши:
Стучит молоток отбойный
В запутанных шахтах души.
 
 
Стучит он и днем и ночью —
Хватает тревог и бед.
Проверка идет на прочность,
Конца той проверке нет.
 
 
И что же здесь скажешь, кроме
Того, что твержу весь век?—
Надежней всего в изломе
Обязан быть человек…
 

 
Нужно думать о чем-то хорошем,
Чтоб не видеть плохого вокруг.
Верю – будет друзьями мне брошен,
Если надо, спасательный круг.
 
 
Нужно верить в хорошее, нужно!
Как молитву, твержу не впервой:
Есть одна лишь религия – Дружба,
Есть один только храм – Фронтовой.
 
 
Этот храм никому не разрушить,
Он всегда согревает солдат,
И в него в час смятения души,
Как замерзшие птицы, летят.
 

 
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
Смирны, как любое стадо:
Под палкой не первый год.
И много ли стаду надо?
Потуже набить живот.
Век тундру долят копытцем
И учат тому телят…
Свободные дикие птицы
Над ними летят, летят.
Куда перелетных тянет
Из тихих обжитых мест?
На северное сиянье?
А может: на Южный Крест?..
Забывшие вкус свободы,
Покорные, как рабы:
Пасутся олени годы.
Не зная иной судьбы.
Возможно, оно и лучше
О воле забыть навек?
Спокойней. Хранит их чукча —
Могущественный человек.
Он к ним не подпустит волка,
Им ягель всегда найдет.
А много ль в свободе толка?
Важнее набить живот.
Ни кустика, ни селенья.
Сменяет пургу пурга.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
И вдруг, не понять откуда,
И вдруг, неизвестно как,
Возникло из снега чудо —
Красавец, дикарь, чужак.
Дремучих рогов корону
Откинув легко назад,
Стоял он, застыв с разгону,
В собратьев нацелив взгляд.
Свободный, седой и гордый,
В упор он смотрел на них.
Жевать перестали морды.
Стук жадных копыт затих.
И что-то в глазах мелькнуло
У замерших оленух.
И как под ружейным дулом
Бледнел и бледнел пастух.
Он понял: олени, годы
Прожившие, как рабы,
Почуяли дух свободы,
Дыханье иной судьбы…
Высокую выгнув шею,
Откинув назад рога,
Приблизился к ним пришелец
На два или три шага.
Сжал крепче винтовку чукча
И крикнул: «Назад иди!»
Но вырвался рев могучий
Из мужественной груди.
Трубил он о счастье трудном —
О жизни без пастуха,
О том, как прекрасна тундра,
Хоть нет в ней порою мха.
О птицах, которых тянет
Из тихих обжитых мест
На северное сиянье,
На призрачный Южный Крест.
Потом, повернувшись круто,
Рванулся чужак вперед.
Олени за ним. Минута,
И стадо совсем уйдет.
Уйдет навсегда, на волю…
Пастух повторил: «Назад!»
И, сморщившись, как от боли,
К плечу приложил приклад…
Споткнувшись и удивленно
Пытаясь поднять рога,
Чужак с еле слышным стоном
Пошел было на врага.
Но, медленно оседая,
На снег повалился он.
Впервой голова седая
Врагу отдала поклон.
Не в рыцарском поединке,
Не в битве он рухнул ниц…
А маленький чукча льдинки
С белесых снимал ресниц.
И думал: «Однако, плохо.
Пастух я, а не палач…»
Голодной лисицы хохот,
Срывающийся на плач.
Сползает на тундру туча.
А где-то светло, тепло…
Завьюжило. Душу чукчи
Сугробами замело…
Назад возвратилось стадо
И снова жует, жует.
И снова олешкам надо
Одно лишь – набить живот…
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
 

 
Кто видал енисейские дали,
Тот о них не забудет нигде…
А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.
 
 
Почернели, листва облетела.
Запах тлена и мертвый плеск…
Кто-то трезвый, могучий, смелый
Порешил затопить здесь лес.
 
 
И боролись за жизнь великаны:
Хоть была неизбежной смерть.
Было больно, и страшно, и странно
На агонию эту смотреть.
 
 
Было больно. И все-таки взгляда
Я от них не могла отвести,
Мне твердили: «Так нужно, так надо.
Жаль, но нету другого пути.
 
 
Что поделаешь? – Жизнь жестока,
И погибнуть деревья должны:
Чтоб кровинки веселого тока
Побежали по венам страны.
 
 
Чтоб заводы в тайге загудели,
Чтоб в глуши прозревали дома».
Я кивала: «Да, да, в самом деле,
Это я понимаю сама».
 
 
…А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.
И забудешь о них едва ли —
Никогда, ни за что, нигде…
 

 
Сидели у костра, гудели кедры.
Метались то ли искры, то ли снег.
И был со мною рядом злой и щедрый,
Простой и очень сложный человек.
 
 
В который раз я всматривалась снова
В глаза с прищуром, в резкие черты.
Да, было что-то в нем от Пугачева,
От разинской тревожной широты.
 
 
Такой, пожалуй, может за борт бросить,
А может бросить все к твоим ногам…
Не зря мне часто снится эта проседь,
И хриплый голос, и над бровью шрам.
 
 
Плывут, качаясь, разинские струги —
Что ж, сон как сон: не много смысла в нем…
Но в том беда, что потайные струны
Порой заноют в сердце ясным днем.
 
 
И загудят в ответ с угрозой кедры,
Взметнутся то ли искры, то ли снег.
Сквозь время улыбнется зло и щедро
Простой и очень сложный человек.
 

 
Нет, мой отец погиб не на войне —
Был слишком стар он, чтобы стать солдатом,
В эвакуации, в сибирской стороне,
Преподавал он физику ребятам.
 
 
Он жил как все. Как все, недоедал.
Как все, вздыхал над невеселой сводкой.
Как все, порою горе заливал
На пайку хлеба выменянной водкой.
 
 
Ждал вести с фронта – писем от меня,
А почтальоны проходили мимо…
И вдалеке от дыма и огня
Был обожжен войной неизличимо.
 
 
Вообще-то слыл он крепким стариком —
Подтянутым, живым, молодцеватым.
И говорят, что от жены тайком
Все обивал порог военкомата.
 
 
В Сибири он легко переносил
Тяжелый быт, недосыпанье, голод.
Но было для него превыше сил
Смириться с тем, что вновь мы сдали город.
 
 
Чернел, а в сердце ниточка рвалась —
Одна из тех, что связывают с жизнью.
(Мы до конца лишь в испытанья час
Осознаем свою любовь к Отчизне.)
 
 
За нитью – нить. К разрыву сердце шло.
(Теперь инфарктом называют это…)
В сибирское таежное село
Вползло военное второе лето.
 
 
Старались сводки скрыть от старика,
Старались – только удавалось редко.
Информбюро тревожная строка
В больное сердце ударяла метко.
 
 
Он задыхался в дыме и огне,
Хоть жил в Сибири – в самом центре тыла.
Нет, мой отец погиб не на войне,
И все-таки война его убила…
 
 
Ах, если бы он ведать мог тогда
В глухом селе, в час отступленья горький,
Что дочь в чужие будет города
Врываться на броне «тридцатьчетверки»!
 

I. В ДОМЕ ЗЫРЯНОВЫХ

 
Я навек поняла отныне,
Стало в Шушенском ясно мне:
Людям надобно со святыней
Оставаться наедине.
 
 
Помолчать, грохот сердца слыша,
Не умом, а душой понять:
Здесь Он жил, вот под этой крышей,
Эта койка – его кровать.
 
 
Здесь невесте писал про Шушу,
Здесь морщинки легли у рта…
Я хочу тишину послушать,
А при людях она не та.
 
 
И когда все уйдут отсюда,
И затихнет людской прибой,
Я немного одна побуду,
Я побуду, Ильич, с тобой…
 

2. ВЕНЧАНИЕ

 
И вижу я внутренним взором
Церковную узкую дверь.
Мне жаль этой церкви, которой
Нет в Шушенском больше теперь.
 
 
Двух ссыльных в той церкви венчали
Давно это было, давно.
Царапались мыши, стучали
Кедровые лапы в окно.
 
 
И вижу я внутренним зреньем,
Как пристально, из-под очков,
В затрепанной рясе священник
Взирает на еретиков —
 
 
Веселых, не верящих в бога,
Бунтующих против царя!..
Так пусто, темно и убого.
Так холодно у алтаря.
 
 
Мигают оплывшие свечи,
Свисает с иконы паук.
Мерцание медных колечек,
Застенчивость девичьих рук…
 
 
Я много бродила по свету,
Все, может быть, только затем,
Чтоб встретить на Севере эту
Песнь песен, поэму поэм.
 
 
И все-таки встречи не будет —
Ту церковь снесли, говорят…
Простим несмысленышей, люди —
Не ведали, знать, что творят!
 
 
За лесом туманятся горы,
Синеет Саянский хребет.
Вхожу я в ту церковь, которой
В сегодняшнем Шушенском нет…
 

3. ЗАПАХ ВРЕМЕНИ

 
А такое и вправду было,
Хоть и верится мне с трудом:
Кто-то начал со страшной силой
Украшать этот бедный дом.
 
 
«Что, мол, нам экскурсанты скажут?
Все должно быть на высоте!»
И повесили люстру даже
Расторопные люди те.
 
 
И портьеры (что подороже!)
Стали здесь «создавать уют»,
И слоны из пластмассы – боже! —
Протоптали дорожку тут.
 
 
И центральное отопленье
Провели за короткий срок —
«Как, простите, товарищ Ленин
В ссылке жить без комфорта мог?..»
 
 
Штукатурили в доме бревна,
У крыльца развели цветник…
И тогда, оскорбившись кровно,
Правда свой отвернула лик.
 
 
Стало в доме фальшивым что-то,
Сразу свой потеряло вес…
Годы шли, как на приступ роты —
Соскребали мы позолоту,
Бутафорский снимали блеск.
 
 
Нынче в доме, где ссыльный Ленин
Прожил несколько долгих лет,
Нет центрального отопленья
И сверкающей люстры нет.
 
 
Пахнут бревна смолою снова,
Никаких нет на окнах штор…
Запах времени! Дух былого!
Как волнует он до сих пор…
 
 
Нас изба привечает скромно,
Ветры времени в ней сквозят.
Так мала она! Так огромна!—
Даже в сердце вместить нельзя.
 

 
В краю угрюмом, гиблом, льдистом,
Лишен семьи, свободы, прав,
Он оставался коммунистом,
Насилье высотой поправ.
Да, высотой души и чести,—
Пожалуй, «планки» выше нет…
Не думал о себе, о мести —
Лишь о стране в оковах бед.
Шел сорок первый – лихолетье.
О, как в штрафбат просился он!
Не соизволили ответить,
Начальник просто выгнал вон.
И хмыкнул: «Во, дает очкарик!
Но только нас не проведешь!»
И тот ушел, в момент состарясь,
Еще бы – в сердце всажен нож.
В бараке пал ничком на нары,
Убит, казалось, наповал…
Но разве даром, разве даром
Он власть Советов защищал?
И зря ли по нему разруха,
Как по окопу танк, прошла?
Сказал себе: «Не падать духом!
Нельзя сегодня помнить зла.
Обязан я забыть, что ранен,
Вперед обязан сделать шаг…»
Он на партийное собранье
Созвал таких же бедолаг.
Таких, как он, – без партбилета…
Подпольным, тайным был их сход.
(Эх, жаль, что протокола нету!)
И он сказал: «Настал черед
Нам позабыть обиды, беды,
Лишь помнить общую беду.
И думать только про Победу
Как в восемнадцатом году.
Отсюда выйдем мы едва ли…
Но, братья, Родина в огне!
И в шахте, на лесоповале
Мы тоже нынче на войне.
Нам тяжелей, чем там, в траншее.
Но верю – час придет, поймут,
Что даже и с петлей на шее
Партийцами мы были тут.
Конечно, что быть может горше,
Чем слыть врагами в этот час?..»
А утром, на плацу промерзшем
Не опускали зеки глаз.
И удивлялся их конвойный,
На пальцы мерзлые дыша,
Чем были, лес валя, довольны
Те, в ком лишь теплилась душа.
И почему, в полусознанье,
На землю падая без сил,
Все про какое-то собранье
Очкарик чахлый говорил…
 

 
Ни от чего не отрекусь
И молодых приму упреки.
Как страшно падали мы, Русь,
Прямолинейны и жестоки!
Ведь свято верили мальцы
Во тьме тридцать седьмого года,
Что ночью взятые отцы —
Враги страны, враги народа…
 
 
Я ни за что не отрекусь
От боевой жестокой славы.
Как мы с тобой взмывали, Русь,
В одном полете величавом!
Шли добровольцами юнцы
Туда, где смерть дает медали,
Тогда казненные отцы
На подвиг нас благословляли…
 

Мы были дети 1812 года.

Матвей Муравьев-Апостол

 
Зловещая серость рассвета…
С героев Бородина
Срывают и жгут эполеты,
Бросают в огонь ордена!
И смотрит Волконский устало
На знамя родного полка —
Он стал в двадцать пять генералом,
Он все потерял к сорока…
 
 
Бессильная ярость рассвета.
С героев Бородина
Срывают и жгут эполеты,
Швыряют в костер ордена!
И даже воинственный пристав
Отводит от виселиц взгляд.
В России казнят декабристов,
Свободу и Совесть казнят!
Ах, царь милосердие дарит,
Меняет на каторгу смерть…
Восславьте же все государя
И будьте разумнее впредь!
Но тем, Пятерым, нет пощады!
На фоне зари – эшафот…
«Ну, что ж! Нас жалеть не надо
Знал каждый, на что он идет».
Палач проверяет петли,
Стучит барабан, и вот
Уходит в бессмертие Пестель,
Каховского час настает…
Рассвет петербургский тлеет,
Гроза громыхает вдали…
О, боже! Сорвался Рылеев —
Надежной петли не нашли!
О, боже! Собрав все силы,
Насмешливо он хрипит:
«Повесить – и то в России
Не могут как следует!
Стыд!..»
 

 
Дитя двенадцатого года:
В шестнадцать лет – Бородино!
Хмель заграничного похода.
Освобождения вино.
«За храбрость»– золотая шпага.
Чин капитана, ордена.
Была дворянская отвага
В нем с юностью обручена.
Прошел с боями до Парижа
Еще безусый ветеран.
Я победителем вас вижу,
Мой капитан, мой капитан!
О, как мечталось вам, как пелось,
Как поклонялась вам страна!
…Но есть еще другая смелость,
Она не каждому дана.
Не каждому, кто носит шпагу
И кто имеет ордена: —
Была военная отвага
С гражданской в нем обручена:
С царями воевать не просто!
(К тому же вряд ли будет толк…)
Гвардеец Муравьев-Апостол
На плац мятежный вывел полк!
«Не для того мы шли под ядра.
И кровь несла Березина,
Чтоб рабства и холопства ядом
Была отравлена страна!
Зачем дошли мы до Парижа:
Зачем разбили вражий стан?..»
Вновь победителем вас вижу,
Мой капитан, мой капитан!
 
 
Гремит полков российских поступь,
И впереди гвардейских рот
Восходит Муравьев-Апостол…
На эшафот!
 

 
Эвакуации тоскливый ад —
В Сибирь я вместо армии попала.
Ялуторовский райвоенкомат —
В тот городок я топала по шпалам.
Брела пешком из доброго села,
Что нас, детей и женщин, приютило.
Метель осатанелая мела,
И ветер хвастал ураганной силой.
Шла двадцать верст туда
И двадцать верст назад —
Ведь все составы пролетали мимо.
Брала я штурмом тот военкомат
Пусть неумело, но неумолимо.
Я знала – буду на передовой,
Хоть мне твердили:
– Подрасти сначала!—
И военком седою головой
Покачивал:
– Как банный лист пристала!—
И ничего не знала я тогда
О городишке этом неказистом.
Ялуторовск – таежная звезда,
Опальная столица декабристов!..
Я видела один военкомат Свой «дот».
Что взять упорным штурмом надо,
И не заметила фруктовый сад —
Веселый сад с тайгою хмурой рядом.
Как так? Мороз в Ялуторовске крут
И лето долго держится едва ли,
А все-таки здесь яблони цветут —
Те яблони, что ссыльные сажали!..
 
 
Я снова здесь, пройдя сквозь строй годов,
И некуда от странной мысли деться:
Должно быть; в сердцевинах тех стволов
Стучат сердца; стучит России сердце.
Оно, конечно, билось и тогда
(Хотя его и слыхом не слыхала).
Когда мои пылали города,
А я считала валенками шпалы.
Кто вел меня тогда в военкомат,
Чья пела кровь и чьи взывали гены?
 
 
…Прапрадеды в земле Сибири спят,
Пред ними преклоняю я колена.
 

 
…Вернули тех, кто в двадцать пятом,
В Санкт-Петербурге, в декабре,
На площади перед сенатом
Войска построили в каре.
Теперь их горсточка осталась:
Сибирь и годы – тридцать лет!
Но молодой бывает старость,
Закат пылает, как рассвет.
Непримиримы, непреклонны,
Прямые спины, ясный взгляд.
Как на крамольные иконы,
На старцев юноши глядят.
Нет, их не сшибли с ног метели.
Они не сбились в темноте.
Но почему так одряхлели
Их сверстники – другие, те,
Что тоже вышли в двадцать пятом
На площадь в злой декабрьский день,
Но после… Ужас каземата,
Громадной виселицы тень,
Бред следствия, кошмар допроса,
Надежды тоненькая нить.
Они сломились…
Все непросто,
И не потомкам их винить…
Ошибки юности забыты,
Пошли награды и чины,
Они сановники, элита,
Они в монарха влюблены!
Все больше ленточек в петлицах,
Не жизнь – блистательный парад!
Но отчего такие лица:
Увядший рот, погасший взгляд?
Ах, что с «удачниками» сталось?
Ответа нет, ответа нет…
А рядом молодая старость,
Закат, похожий на рассвет.
 

 
Предутренний, серебристый,
Прозрачный мой Ленинград!
На площади Декабристов
Еще фонари горят.
А ветер с Невы неистов,
Проносится вихрем он
По площади Декабристов,
По улицам их имен…
 

 
Бывают такие секунды,
Когда, как на фронте, в бою,
Ты должен подняться, хоть трудно
Покинуть траншею свою.
Когда отсидеться бы проще —
Никто ведь не гонит вперед…
Но гордость солдатская ропщет,
Но совесть мне жить не дает.
Но сердце забыть не сумело —
Бесчестие хуже, чем смерть.
На бруствер за правое дело
И страшно, и сладко взлететь.
Люблю исступленно и чисто
Страну непростую свою.
Считаю себя коммунистом,
Хоть в партии не состою.
 

У МЕНЯ ТЫ, РОССИЯ, КАК СЕРДЦЕ, ОДНА…

 
Только вдумайся, вслушайся
В имя «Россия»!
В нем и росы, и синь,
И сиянье, и сила.
Я бы только одно у судьбы попросила —
Чтобы снова враги не пошли на Россию…
 

«Друня»– уменьшительная форма от древнеславянского имени «Дружина».

 
Это было в Руси былинной,
В домотканый сермяжный век:
Новорожденного Дружиной
Светлоглазый отец нарек.
В этом имени – звон кольчуги,
В этом имени – храп коня,
В этом имени слышно:
– Други!
Я вас вынесу из огня!
 
 
Пахло сеном в ночах июня,
Уносила венки река.
И смешливо и нежно «Друня»
Звали девицы паренька.
Расставанье у перелаза,
Ликование соловья…
Светлорусы и светлоглазы
Были Друнины сыновья.
 
 
Пролетали, как миг, столетья,
Царства таяли, словно лед…
Звали девочку Друней дети —
Шел тогда сорок первый год.
В этом прозвище, данном в школе,
Вдруг воскресла святая Русь,
Посвист молодца в чистом поле,
Хмурь лесов, деревенек грусть.
В этом прозвище – звон кольчуги,
В этом прозвище – храп коня,
В этом прозвище слышно:
– Други!
Я вас вынесу из огня!
 
 
Пахло гарью в ночах июня,
Кровь и слезы несла река,
И смешливо, и нежно «Друня»
Звали парни сестру полка.
Точно эхо далекой песни,
Как видения, словно сны,
В этом прозвище вновь воскресли
Вдруг предания старины.
В этом прозвище – звон кольчуги,
В этом прозвище – храп коня,
В этом прозвище слышно:
– Други!
Я вас вынесу из огня!
 

Часть войска князя Игоря была конной, а другая пешей – смерды.

 
«Как волков обложили нас половцев рати.
Несть числа им, лишь кони дружину спасут.
Ну, а пешие смерды?.. Тяжело умирати,
Но неужто мы бросим, предадим черный люд?»
Голос Игоря ровен, нет в нем срыва и дрожи.
Молча спешились витязи – предавать им негоже.
Был в неравном бою схвачен раненый Игорь,
И порубаны те, что уйти бы могли…
Но зато через ночь половецкого ига,
Через бездны веков, из нездешней дали
Долетел княжий глас: «Нелегко умирати,
Только легче ли жить во предателях, братья?»
 

 
Каленые стрелы косили
Дружинников в далях глухих.
И трепетно жены России
Мужей ожидали своих.
 
 
– Любимый мой, Игорь мой славный!
Бескрайни тревожные дни!..—
Вновь милых зовут Ярославны,
Но смотрят на небо они.
 
 
Не в поле, меж звездами где-то
Двадцатого века маршрут!
Послушные кони – ракеты —
Своих властелинов несут.
 
 
А ежели «всадник» задремлет,
Слетают счастливые сны:
Все видит желанную Землю
Он в облике милой жены.
 

 
Мне претит пресловутая «женская слабость».
Мы не дамы, мы русские бабы с тобой.
Мне обидным не кажется слово грубое «бабы»,
В нем – народная мудрость, в нем – щемящая
                                                                                           боль.
 
 
Как придет похоронная на мужика
Из окопных земель, из военного штаба,
Став белей своего головного платка,
На порожек опустится баба.
 
 
А на зорьке впряжется, не мешкая, в плуг
И потянет по-прежнему лямки.
Что поделаешь? Десять соломинок-рук
Каждый день просят хлеба у мамки…
 
 
Эта смирная баба двужильна, как Русь.
Знаю, вынесет все, за нее не боюсь.
Надо – вспашет полмира, надо – выдюжит бой.
Я горжусь, что и мы тоже бабы с тобой!
 

 
Ах, недолго у матери ты пожила,
Незадачливая девчонка!
Умыкнул басурман из родного села,
Как мешок, поперек перекинув седла…
Ты ему татарчонка в плену родила,
Косоглазого, как зайчонка.
Время шло. Ты считалась покорной женой.
Попривыкла к смешному зайчонку – родной.
Но навеки застыли в славянских глазах
Пламя русских пожарищ, отчаянье, страх…
 
 
Вновь дымятся массивы нескошенных трав.
Мчит девчонок в неметчину дюжий состав.
И одна полонянка на мгновенье застыла:
Показалось ей смутно, что все это было —
Так же села горели, дымились поля,
Бились женщины, плакали дети…
 
 
Все воюет, воюет старушка Земля,
Нет покоя на грустной планете…
 

 
В моей крови —
Кровинки первых русских:
Коль упаду.
Так снова поднимусь.
В моих глазах,
По-азиатски узких,
Непокоренная дымится Русь.
 
 
Звенят мечи.
Посвистывают стрелы.
Протяжный стон
Преследует меня.
И, смутно мне знакомый,
Белый-белый,
Какой-то ратник
Падает с коня.
 
 
Упал мой прадед
В ковыли густые,
А чуть очнулся —
Снова сел в седло…
Еще, должно быть, со времен Батыя
Уменье подниматься
Нам дано.
 

 
Веет чем-то родным и древним
От просторов моей земли.
В снежном море плывут деревни,
Словно дальние корабли.
 
 
По тропинке шагая узкой,
Повторяю – который раз!—
«Хорошо, что с душою русской
И на русской земле родилась!»
 

 
Замело Подмосковье —
Метели сменяют метели.
И сегодня в сельмаг
Можно только на лыжах пройти.
Ах, какие перины
Зима наша щедрая стелет!
Словно пух из подушек,
Снег лохматый летит.
Белый пух!
Белый пух!
Задыхаясь от ветра,
Я на лыжах в сельмаг
Побегу завтра утром опять.
Белый пух!
Снежный дух!
 
 
Неужели до нового века —
Двадцать первого века!—
Рукою подать?
 

 
Взять бы мне да и с места сняться,
Отдохнуть бы от суеты —
Все мне тихие села снятся,
Опрокинутые в пруды.
И в звенящих овсах дорога,
И поскрипыванье телег…
Может, это смешно немного:
О таком – в реактивный век?
Пусть!.. А что здесь смешного, впрочем?
Я хочу, чтоб меня в пути
Окликали старухи: «Дочка,
До Покровского как дойти?»
Покрова. Петушки. Успенье…
Для меня звуки этих слов —
Словно музыка, словно пенье,
Словно дух заливных лугов.
А еще – словно дымный ветер,
Плач детей, горизонт в огне:
По рыдающим селам этим
Отступали мы на войне…